Крестьянские судьбы: Рассказы русских писателей 60-70-х годов XIX века/ Вступ. статья и коммент. Ю. В. Лебедева. - М.: Современник, 1986.- (Сельская б-ка Нечерноземья).
Обоз
Зимний вечер
Пропажа
По большой дороге ехал обоз; темнело; до деревни оставалось не более двух верст. В поле крутилась сильная метель; ветер рвал с возов рогожи и веретья; лошади ныряли в ухабах, под полозьями сердито ревел снег. На переднем возу закутанный лакей, чтобы согреться, пел песни, то и дело переменяя их. Отставший от обоза мужик с занесенным лицом отпрягал лошадь, а в стороне от него другая лошадь сидела в сугробе, не зная, что с собою делать; между тем возки перегоняли обоз, ямщики покрикивали; вьюга как будто все усиливалась. Обоз иногда останавливался и опять трогался; вдали раздавались понуканья или тянулась с переливами песня, относимая ветром, звенел колокольчик и уходил вместе с мчавшейся тройкой; раздавались крики: "Далеко до деревни?" Ветер по-прежнему выл, и метель заносила дорогу. Много было в эту погоду порвано заверток, побито лошадей и пролито слез...
Вечером вьюга начала затихать; колокольчики слышались яснее. Обоз въехал в деревню.
Около одиннадцати часов ночи в избе одного постоялого двора, при свете ночника, сидели за столом хозяин (дворник) и мещанин в красной рубахе; они собирались спать и лениво пересыпали из пустого в порожнее. Работница стирала со стола. На полатях и на хорах лежал ряд человеческих голов, и раздавалось храпение; некоторые из недавно приехавших мужиков разувались; иные лежа толковали про дорогу, завертки, сломанные оглобли и пр. На печи лакей жаловался, что он отморозил ноги.
- А что, я полагаю, Митрий Егорыч, простуда ведь губит здоровье...- говорил хозяину мещанин, зевая и стуча ножом по столу.
- Губит... Вы про простуду говорите?
- Да... А то раз, я вам не сказывал, мы с Антипом кур ездили покупать: ну, приехали мы к барыне одной, и я ей сейчас начал доказывать, что все мы созданы из одной глины; а нам у ней хотелось подцепить сотенку цыплят...
- Ну, что же она?
- Ничего: обошлось отменно; а что, как вы полагаете, завтра будет метель?
- Господь знает...
- А гудёт шибко! Наступило молчание.
- Что, вы продали своего сивого мерина-то?
- Продал, на Никитской ярмарке.
Снова наступило молчание. Мещанин продолжал стучать по столу и зевать.
- Ах, господи помилуй!.. Так-то живешь, живешь, да и умрешь.
- Недаром смерть пишется - с косой,- прибавил хозяин.
Хозяин и мещанин стали вслушиваться, как на печи кто-то рассказывал:
- У него, я тебе говорил, была только жена, мать да три лошади. И ездил он, этот извозчик, по большим дорогам один, ни с кем в общество не вступал и никого не боялся... Лошади у него были такие, цены нету! Сила у извозчика была непомерная: воз ежели взвалился на косогоре, взял, ухватил и поднял! Грудь была около пяти четвертей в ширину, и добрее человека поискать: нищенка сидит,- сейчас подаст копеечку; а поехал - божественное на уме; всякой Дворник, мужик за один вид его уважали. Деньги он имел; но главное имущество были лошади; сказываю, животам цены нету!
- А давно это было? - спросил рассказчика лакей.
- Да недавно, тебе говорят.
- Ну, до свидания,- сказал мещанин хозяину, вылезая из-за стола,- пора спать...
- До свидания,- сказал хозяин. Мещанин начал располагаться под святыми, а хозяин пошел за перегородку.
- А вы, Митрий Егорыч,- крикнул мещанин хозяину, кладя себе под голову полушубок,- не знаете, сколько веков прошло от Адама?
- Должно быть, много,- ответил хозяин,- без счет трудно догадаться, надо на счетах это выложить.
- Веков, я думаю, сто двадцать будет?
- Это будет.
- Раз летом,- продолжал рассказчик,- в полдень извозчик этот выехал на крутую гору и отпрег лошадей - кормить. Задал им корму и стал варить кашу. Вскоре к нему подъехали два мещанина и тоже отложили лошадей. Извозчик сидит и говорит мещанам: "Вот, говорит, хорошо бы теперь выпить вина, да поблизости кабака нету". Один мещанин отвечает: "Давай, я привезу водки!" Извозчик дал ему денег, и водка явилась тотчас. Извозчик угостил мещан, съел на доброе здоровье котел каши и лег под телегу спать; жарко было. Мещане трубочки покуривают, лежат, а всё дивуются на лошадок извозчика. Только на другой горе вдруг, мещане увидали, показалась пыль... едет карета шестериком; так катит под гору-то!
Немного годя из-под горы к мещанам бежит кучер с кнутом, а сам кричит: "Эй, эй, братцы! пособите... давайте лошадей".
Мещане разбудили извозчика. Говорят: "Пойдем-ка, любезный, посмотрим, что там такое? должно, с каретой что случилось". А извозчик пожался так-то и говорит: "Как было я соснул крепко!"
Приходят к мосту, под гору. Стоит большая карета, и спереди и сзади нагруженная; а лошади стоят, повеся головы, и не отдохнут, будто овцы. У экипажа стоит толстый господин; усы до пояса, глаза черные; вокруг пояса у него струменты, а подле него ходят два маленькие баюрченочка.
- Ну, что же вы? давайте лошадей! - закричал господин к народу.
Извозчик, про которого я говорю-то, поглядел на карету, походил кругом нее, да и отвечает:
- Вот что, ваше высокоблагородие, я могу вам пособить, только прикажите ваших лошадей всех отложить; я пойду приведу свою.
- Ладно...
Все думают, как это он хочет изнять одною лошадью. Годя несколько извозчик ведет лошадь: бурого мерина, и видно, как с горы-то у лошади грудь переваливается; лошадь спокойная, уши вперед держит, глядит на народ.
Подводит извозчик ее к карете, повернул, а хвост у ней словно кушак взвился. Принялись ее запрягать, все в молчанку играют; барин как вкопанный глядит на мерина, даже баюрчатки подбежали - любуются...
А мужицкие лошади стоят в стороне; иная уж легла.
Ну, запрег извозчик... Все глядят, известно...
Слушавший лакей дремал, стараясь, однако, и в полусне уследить за ходом рассказа; мало-помалу ему под говор рассказчика начала рисоваться летняя большая дорога: стоит карета, вокруг нее народ. Карета поехала; "Прощайте!" - слышатся голоса; лакей вскакивает на запятки и несется... "Ну, вывез!" - шумят голоса. Вдруг лакей бежит по лугу, вдали мелькают разноцветные платья горничных, лакей спешит за ними и тужит, что не захватил с собой балалайки. А вот солнце уже закатывается, и лакей возвращается грустный в барский дом; но на дороге слышит выстрел и останавливается: "А! это барин, должно быть, в утку пробил!"
Вскоре лакей слегка вздрогнул и проснулся; вокруг все было тихо, в избе темно; лежавший с ним рассказчик молчал; по всей избе взапуски разносилось храпенье.
- Иван! - закричал лакей, толкая рассказчика.
- Чего?
- Как чего? Что ж ты замолчал?
- Да я уж все рассказал, вы заснули и пропустили.
- Ну, что же лошадь-то?
- Да я сказал: проезжий господин ее застрелил...
- Как? За что?
- Она вывезла тарантас-то; а барин пристал к извозчику: "Продай лошадь!" Извозчик говорит: "Десять тысяч не возьму... Жизни лишусь..." Господин выхватил пистолет и повалил ее...
- Что же извозчик?
- Говорят, уже больше не ездит по дорогам.
Лакей и рассказчик замолчали; они немного послушали, как в трубе гудёт ветер, и заснули. Под окнами хлопали ставни, и на улице изредка слышалось: "Ночевать пожалуйте..."
В избе было как во тьме кромешной; все наповал храпело; у иного в горле такие раскаты раздавались, что представлялось, что кто-нибудь во мраке ночи, подкравшись к спящему, умертвил его.
Рано утром, лишь только пропели вторые петухи, кто-то из мужиков сонным голосом крикнул:
- Эй, вставай, рассчитываться пора!
В избе зажгли ночник.
- Что, как погода-то, ребята?
- Не говори, брат!.. такая-то бушует!
- Как мне быть с своею лошадью-то? Вряд ли доедет... Извозчики разбудили хозяина и мало-помалу начали
собираться вокруг стола, медленно вытаскивая из-за пазухи кошели, висевшие на шее; иные еще умывались, молились богу и старались не смотреть на садившегося за стол хозяина, потому что расчет для них был невыносим. Один мужик стоял у двери и глядел на икону, намереваясь занести руку на лоб, но хлопанье счетов и хозяйский голос смущали его. Мещанин, разбуженный мужиками, с проклятьями переселился на нары, говоря там: "Чтоб вам померзнуть в дороге, горлодёры!"
- Ты сколько с меня положил? -простуженным голосом спросил хозяина извозчик.
- Тридцать копеек.
- Ты копейку должен уступить для меня... Я тебе после сослужу за это... ей-богу...
- А кто это у вас, ребята, вчера рассказывал? - вдруг, смеясь, спросил хозяин.
- Про извозчика-то? - заговорило несколько голосов.
- Да.
- Это вот Иван.
Мужики все несколько ободрились, глядя на усмехавшегося хозяина, и были очень довольны, что он хоть на минуту отвлек их внимание от расчета. Хозяин сделал это для того, чтобы мужики не слишком забивали свою голову утомительными вычислениями, а поскорей рассчитывались.
- Важно, брат, рассказываешь, - сказал хозяин.- С тебя приходится, Егор, сорок две... Нет, у нас был один рассказчик курский... из Курска проезжал, так уморит, бывало, со смеху... две за хлеб да сорок... сорок две...
- Евдоким! Нет ли у тебя пятака?
- Ну только, - продолжал хозяин,- с чего-то давно перестал ездить... уж и голова был! еще давай гривенник... За тобой ничего не останется.
...Однако мужики поняли, что все-таки надо соображать и следить за расчетом, хотя дворник завел речь о курском рассказчике. Вследствие этого мужики снова приняли мрачный вид, напрягая все свое внимание на вычисления:
- Егор! погляди: это двугривенный аяи нет?
- Ну-ко... не разберу, парень...
- Подай-ко сюда!
- Смотри, малый!
- Это фальшивый!.. у меня их много было...
- Хозяин, ты что за овес кладешь?
- Тридцать серебром. Василий!-сказал хозяин,- ты о чем хлопочешь! Ведь ты с Кондрашкой из одного села?
- Да как же... одной державы... только вот разумом-то мы не измыслим.
- Вы так считайте: положим щи да квас - сколько составляют? восемь серебра. Эх, писаря! Зачем секут-то вас?
- Известно, секут зачем... Ну, начинай, Кондратий: щи да квас...
- А там овес пойдет...
- Овес после... ты ассигнацию-то вынь: по ней будем смотреть...
- Вы, ребята, ровней кошели-то держите... счет ловчей пойдет.
- Не сбивай!.. Э!.. вот тебе и работа вся: с одного конца счел, с другого забыл.
Через час, после нескольких вразумлений мужикам, хозяин, придерживая одной рукой деньги, другой счеты, вышел вон из избы, оставив всех мужиков с кошелями на шеях за столом.
- По скольку же он клал за овес?
- А кто его знает... Ты ему гляди в зубы-то: он на тебя то напорет, что зазимуешь здесь...
- Вот там!.. Чего опасаться? Ты чихверя-то знаешь? Валяй чихверями... Пиши...
Мужики окружили пишущего.
- Это ты что поставил?
- Чихверю...
- Ну? эта палка что? щи?
- Нет, квас...
- Какой там? Я пишу, что с хозяина приходится?..
- Слушай его!.. Ты, Гаврила, про что давеча мне говорил?
- Да не помнишь, сколько ты у меня взял в Ендове?
- Постой! Я тебе давно говорил, Гаврила, ты восчувствовать должен. На прошлой станции кто платил?
- Ну, ты погоди говорить: сколько за свой товар приказчик дал на всех?
- По гривне.
- Ну, ладно: ты разложи эти гривны здесь на лавке - пойдем сюда к печи...
- Что там делать? А ты мне скажи: ты пил вчера вино?
- Нет.
- Ну, третьеводни?
- Нет.
- Ты бога-то, я вижу, забыл...
- Я, брат, бога помню чудесно...
- Нет, ребята, лучше валяй чихверями; мы его живо обработаем! Нарисуй-ко сперва овес...
- Да что вы с ним толкуете; давайте лучше жеребий кинем....
- Для чего жеребий?
- Разведать: может, кто из нас плутует...
- Так и узнал!.. Тут одно спасение в чихверях... Наука, вострая!
- Андрей! Сочти мне, пожалуйста.
- Давай. Ты что брал?
- Сено, да ел вчера убоину...
- Ну? а кашу?
- Нет... не ел., что ж...
- А у тебя всех-то денег сколько?..
- С меня приходилось сперва сорок три... а всех денег, что такое?.. Куда я девал грош-то?
- Ну, ты гляди сюда; что я-то говорю: ты убоину-то ел?
- Да про что ж я говорю: жрал и убоину, пропади она!
- Ну, коли так, дешево положить нельзя.
- Что за оказия? Куда ж это грош девался?
- Ребята, будет вам спорить! Бросай и чихверя и разговоры; пустим все на власть божью!
- Да нынче так пустим, завтра пустим, этак до Москвы десять раз умрешь с голоду!.. По крайности - башку понабьешь счетами, а то смерть! Я тебе головой отвечаю: что чихверь - первая вещь на свете!
- Ну, ребята, бросай все!
- Бросай!.. провалиться ей пропадом.
- Как провалиться!.. Эко ты!
- Нет, надо считать!.. Как можно!
- Известно, считать... Ай мы богачи какие?
- Ивлий! не знаешь ли: пять да восемь - сколько?
- Пять да восемь... восемь... А ты вот что, малый, сделай, поди острыгай лучиночку и наделай клепышков, знаешь...
Мужики в беспорядке ходили по избе, обращаясь друг к другу и придерживая кошели; кто спорил, кто раскладывал лучину; иные забились в угол, высыпали деньги в подол и твердили про себя, перебирая по пальцам: "Первой, другой..." Два мужика у печи сидели друг против друга и говорили:
- Примерно, ты будешь двугривенный, а я четвертак... этак слободней соображать...
Один будил на печи лакея, не зная, что делать с своею головою; другой будил мещанина, который закрывался шубой и крепко ругался, покрывая голоса всех мужиков.
Наконец мужики бросили все расчеты и счеты и, перекрестившись, съехали со двора. Недоспавший лакей укутался на возу, ни слова не говоря ни с кем.
На улице было темно; метель была пуще, чем вечером; ветер так и силился снять с мужиков армяки. Верстах в пяти от станции, на горе, один мужик крикнул:
- Эй, Егор!.. А ведь я сейчас дознал, что хозяин-то меня обсчитал.
- И меня, парень, тоже; ты рассуди: четверик овса... да я еще в прошлую зиму на нем имел полмеры... вот и выходит...
- А ты что ужинал?
- Да хлеб, квас и щи.
- Нет, ты вот что возьми,- перебил первый мужик, и начался продолжительный спор.
Вьюга выла немилосердно; от сильного мороза мужики часто закрывали свои лица полами армяков.
Недели через три тот же обоз порожний ехал обратно; дворового человека тут не было. Мужики все изменились за дорогу; у одного был подбит глаз, у другого висела огромная шишка на щеке. В обозе везлись сломанные сани, за обозом бежало несколько незапряженных хромых лошадей в одних хомутах; одна лошадь лежала в санях, накрытая веретьем.
Были сумерки. Голопятовка с своими сараями, закопченными избами и овинами утопала в сугробах. На реке у почерневшей проруби стояли бабы с толстыми, завернутыми в тряпки ногами: мимо них, с граблями через плечо, шел мужик, осыпанный мякиной; вдали тихо гудел побелевший лес.
Среди крестьянского двора, во многих местах разрушенного, стояли занесенные снегом, шершавые клячи и овцы, подбирая солому; под навесом жались воробьи, колыхалось замерзлое белье, валялись обледенелые колеса, плетушки и разная рухлядь. Баба в худеньком кафтане, высоко подпоясавшись тряпкой, несла вязанку хворосту; шла метель; с поветей валил снег и крутился по двору.
В голопятовскую улицу въезжал с хриплым криком торгаш. Он остановил лошадь и вошел в темную избу задолжавшего ему мужика. Сняв шапку, торгаш крикнул:
- Кто дома?
На печи раздался удушливый кашель больной старухи; на земляном полу чавкал поросенок.
- Бабка! дома Митрей?
- Чего-о? Нетути его, кормилец...- шурша соломой, ответила старуха,- четырнадцатый денек уехал в Москву.
И старуха опять закашляла.
Пробираясь сугробами мимо плетней, шла птичница к скотнице посумерничать и застала ее сидевшею с подойником под коровою в кухне, в которой было так тихо, что, кроме сверчка и шумевшего подойника, ничего не было слышно.
- Здорово живешь, Митревна, касатка,- сказала птичница.
Становилось темнее и темнее. Торгаш с заиндевелой бородой все ходил по дворам, отыскивая должников; в избах окна были запушены снегом и "царствовал совершенный мрак.
- Эй, кто здесь? - спрашивал мещанин, пригибаясь под дверью.
Никто не откликался.
- Михей! Ишь, словно всех выбило...
- Анисим! - кричал он в другой избе; но, кроме жевания коровы у печи, ничего не получал в ответ,- чтоб вас совсем!..
Торгаш уходил.
Кое-где в окнах появились огоньки; время от времени по реке, темной полосой, пробегали порожние сани и слышались замиравшие голоса...
В широкой избе, с ручьями на стенах, с снегом на окнах, горела лучина; на лавках сидело несколько баб и старух за пряжей, опуская чуть не до земли жужжавшие веретена; лицом к стене стоял пасмурный, худой шерстобой, громыхая толстой струной; на полатях виднелась черная голова; на печи лежали два солдата, один лицом вверх, другой - вниз; у стола вил веревки парень, часто бросая работу и потирая локтями свои бока. Шел разговор:
- Уж и стыдь, бабы...
- Федосья! ты, чай, уж выткала свои кросна-то?
- Не все... много остачи...
- Посмотрю я на тебя: завистлива прясть, девка... шутка ли, три холста напряла! да и прядево у тебя... Бабушка! погляди-ко у ней холстину-то...
- Ну-ко,- досучивая нитку, отвечала старуха,- сударики мои! миткаль, как есть...
В избу вошла баба с донцем и посиневшим мальчиком. Она подняла вверх руку и проговорила:
- У вас тепло таки! а я пришла посидеть... дома-то у нас никого нет. Что, ваши мужики не приезжали?
- Нет, Антоновна; ждем не дождемся.
- А я сейчас шла - такая-то несет!.. у ваших ворот снегу набило,- никак не пролезешь... да и сиверко!
Баба вздрогнула и стала усаживаться.
- Так-то думаешь, думаешь - господи! хоть бы уж скорее помереть...- говорила одна старуха,- что живешь? ни тебе радости, ни тебе покою...
- А молиться небось не любишь! - подхватил шерстобой,- охать охаем, а душе помину нет! Вот осуждать - наше дело!
Шерстобой сильно забил струною; один из солдат приподнял голову и посмотрел на него с печи.
Две молодые бабы тихонько говорили между собой:
- Ну, что же золовка-то?
- А золовка-то ей и баяла: ты тепереча в тягостях, ты бы подумала о себе: век жить - не поле перейти.
Рассказчица сняла с нити кострику.
- Ну, а деверь-то?
- Деверь, голубчик ты мой милый, так гонит ее, со света сжил! Уж что: не жизнь - сокруха одна...
- Здравствуй, спешна работа! - заговорила входившая баба с горшком,- а я за огнем к вам... все ждем мужиков... сейчас бежала, глянула туда, к городу-то, не едут ли наши? нет!.. только буря стонет...
- Что прядешь, Марья?
- Да что прясть-то? ни былинки нет... видно, так останемся...
Баба начала зажигать огонь.
- А что-то, я шла, погластилось мне, будто у вас в закуте пищит ровно... отробь взяла; а после подумала: дескать, не поросята ли?
- Эй, эй, Ефим! встань! - заговорила одна баба, тряся за волосы мужика на полатях,- встань, говорят, сходи в закуту!
- Что там еще выдумала!..- сказал мужик и спрятал голову.
Один солдат спокойно рассказывал своему товарищу:
- Вот и говорит нам: "Выучите вы, удальцы, песню:
Ребята! слава впереди,
Душа кипит в восторге...
У каждого верно на груди
Зависит Георгий...
Потому, давно в вас сугубая готовность к жертвам и насчет отечества дух Минина!" Мы тут как грянем:
Что под дождиком трава,
То солдатска голова!
- А что, бабка, не пора ли нам ужинать? - спросил другой.
- Сейчас, родимой.
- А-их, господи!.. жизнь-то человеческая... Сергевна, посмотрю я...
- Да!..- насаживая на гребень намычку, сказала одна из старух.
Бабы начали хлопотать об ужине. Компания стала расходиться.
- Пойду, Еремеевна, домой; завтра на барщину надо.
- Пойду и я. Прощайте!
Буря не утихала; на деревне лаяли собаки, и где-то далеко сквозь снежные вихри звенел колокольчик. Все в деревне спало под жалобную голосьбу ветра; разве где-нибудь мерцал огонек и за пряжей сидела бессонная старушка.
Был зимний вечер. В крестьянской избе горела лучина; на конике1 сидел ветхий старик высокого роста, в одной рубахе, с расстегнутым воротом; он плел лапти и сурово посматривал на баб, хлопотавших близ печки. Старуха и одна молодая баба вынимали из лубочных сундучков рубахи, онучи, нитки и запихивали их в мешок, в который прежде положена была вареная каша и коврига хлеба.
Бабы собирали в дорогу мужика Антипа, который на дворе насыпал два воза муки. В избе было тихо, только слышался шепот баб:
- Хресточек-то не забудь, а портки-то положь вниз... под хлеб-то пихни.
- Лапти положите пуще всего,- заговорил старик.
- Положили, положили...- сказали бабы...- не забудь, матушка, сольцы...
Старик начал стучать по лаптю кочатыгом2 и говорит:
- Дорога дальняя, обужа первое дело; на дороге бог знаешь за что отдашь полтину али семь гривен...
Уставшие бабы завязали мешок и сели друг против друга:
- Не забыть бы чего?., дай бог память...
- Кажись, не забыли...
Старик перестал стучать и исподлобья посмотрел на баб, желая сделать им выговор, если они что-нибудь забыли.
На дворе под навесом Антип таскал из амбара муку и говорил стоявшему у саней другому мужику, соседу:
- Старик одно слово! иной раз пужанет чем ни попадя; однова ошарашил меня - шесть недель пролежал... Семая! - заключил он, бросив меру муки в сани.
- Семая! - повторил другой мужик, разравнивая муку.
- Однова дыхнуть,- говорил Антип, нагибаясь в за-корм,- не чаю, коли он помрет... хоть и отец... Кабы я был сам хозяин-то, да один в доме-то!.. а то всякое дело из рук валится... шкалик, шкалик, братец ты мой, иной раз и то боишься выпить.
- Известное дело...
- Уж и постыла эта жизнь, подумаешь!..
Мужики зашпилили веретья3 и увязали воз веревкой; в углу двора фыркали лошади.
- В ночь поедете?
- В ночь...
Антип и его сосед пришли в избу.
- Насыпал? - спросил старик. Антип бросил у печки шапку и, потирая руки у печурки, неохотно произнес:
- Насыпал...
- Скоро мужики-то поедут? - опять спросил старик.
- Кто их знает... хотели в ночь...
- Тогда, чай, скажут,- проговорила баба. Сосед присел на хоры и, искоса поглядывая на старика, начал:
- А небойсь теперь в Москве дорог хлеб-то?
- Вестимо, небойсь дороже здешнего... так было спокон веку,- сказал старик,- наше дело - тем кормимся.
- Точно,- продолжал сосед,- пропитание, стало быть, наше... ведь он, батюшка, хлебушек-то, как походишь за ним да постараешься, он тебе и отплотит, а будешь лежать, ни рожна не будет!..
- Видно, так надо сказать, - возгласил старик, намереваясь сказать помудренее,- часто и от глупости нашей не бывает ничего.
- А то что же? - заметил сосед,- от глупости и есть!
- Тоже от гордости,- продолжал старик,- иной, прости меня господи, кричит: "Я богат!" - а что, мол, ты богат? что в тебе есть? - У старика слегка задрожали руки.
- Стало быть, богатство-то наше не под нужду,- заметил сосед.
- А завсегда надо богу молиться! - возопил старик,- еще от дедов идет история...
Старик потащил из угла лыки и сказал:
- Без бога не до порога.
- Да! - отвечал сосед,- видно, что попросишь бога, то и есть.
Кто-то постучал в окно и крикнул:
- Эй, Антип! запрягай лошадей!
Через четверть часа вся семья стояла перед образами.
- Зажгите, бабы, свечи Флору, Лавру,- сказал старик,- надо об лошадях помолиться... Ну, Антип! - простившись с сыном, воскликнул он,- смотри денег попусту не трать да лошадей береги: ежели что случится, прямо говорю: лучше не показывайся на глаза! Ступай с богом!..
Ночь была не лунная, но видная; по деревне ехал большой обоз. Антип съехал со двора и вскоре смешался с обозом.
- Тппрру!! куда тебя занесло? куда в бучило идешь? - раздавались голоса.
Через несколько времени обоз выехал на большую дорогу; мужики шли кучами близ лошадей, разговаривая про то, сколько кто насыпал хлеба, не взял ли кто с собой лишней оглобли, хомута; иногда мужики толкали друг друга и подсмеивались, у кого какая жена. Всех мужиков в обозе было человек до двадцати.
- Уж и чудна Андронова жена! - говорил один,- бой баба! Надысь, когда у нас стояли солдаты, муж ее приколотил, а она приходит к нам и говорит: "Хоть без ребрышка быть, да солдатика любить!"
Наступила полночь. Обоз проехал верст десять. Разговоры между мужиками прекратились; кто сидел на возу и спал, кто шел и дремал; иного мужика так клонило ко сну, что, не владея собою, он или падал в снег, или шел в противоположную от обоза сторону, то есть назад, и приходил в себя тогда, когда натыкался на оглоблю или на товарища, который кричал ему: "Ай домой попер?.."
Обоз проехал еще пять верст; почти все мужики лежали на возах; не дремал один только передовой; он сопутствовал своей лошади и тихонько напевал:
Девка по саду гуляла,
Красоту теряла.
Обоз въехал в большое село, в котором кое-где светился огонь, не исключая и кабака, стоявшего среди пустой улицы.
Передовой уже проехал село и стал приближаться к большому лесу, тянувшемуся вокруг села, как услыхал позади обоза голос:
- Стой, стой!..- обоз остановился.- Братцы! Не выдавайте! - кричал кто-то.
Все мужики слезли с возов и побежали по направлению к голосу; вскоре они окружили Антипа.
- Братцы! у меня лошадь пропала! - кричал он.
- Как так?
- Да я было вздремнул, проснулся, хвать - лошади нет! Братцы, заступитесь! - отчаянно вскрикнул Антип,- мне теперь одно остается: удавиться... без мерина... теперь к отцу и не показывайся!
Мужики понимали всю справедливость слов Антипа, зная его отца.
- Эй, ребята! - крикнул один мужик,- поедем на моей лошади!
В одну минуту мужики перетащили на другой воз муку, и человек восемь засели в порожние сани. Оставшиеся мужики собрали всех лошадей в кучу и стали ждать, чем кончится дело.
Розыщики неслись с Антипом в село.
- Вон, кажись, у дверей стоит баба,- заговорили мужики.- Тетушка! не видала тут лошади с возом?
Баба молчала, держа на груди под занавеской свои руки, наконец проговорила:
- А много дадите?
- Сколько возьмешь?
- Полтинник.
- Ребята! лошадь дороже стоит!
Бабе дали деньги, и она, подходя к саням и показывая рукой вперед, тихо начала:
- Вон второй дом от меня проедете, заверните за угол; туда два молодца провели лошадь.
Мужики скрылись в проулке. Спустя немного раздались голоса:
- Тащи! волоки наружу! сымай кафтан! на улицу перва! в сани вали!..
Шум поднялся такой, что вскоре вся улица была запружена проснувшимися сельскими мужиками, из которых иные прибежали в одних рубахах и без шапок.
Поутру в окна одного постоялого двора ярко светило солнце, озаряя красные лица мужиков, сидевших за большим самоваром и не первым штофом водки. Хозяин в красной рубахе и жилетке, упершись кистью своей руки в стол, внимательно слушал рассказы мужиков о случившемся событии.
Мужики все были навеселе; они о_б_м_ы_в_а_л_и Антипа.
НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ УСПЕНСКИЙ
Родился в семье священника села Ступино Ефремовского уезда Тульской губернии. Учился в Тульской духовной семинарии. В 1856 г. поступил в Петербургскую медико-хирургическую академию, потом перевелся на историко-филологический факультет Петербургского университета, но вскоре ушел оттуда и занялся литературной деятельностью.
С 1861 г. становится постоянным сотрудником некрасовского журнала "Современник". При содействии Н. А. Некрасова совершает путешествие по Европе. Начавшийся после 1862 г. спад общественного движения и поворот правительства к консервативному курсу вызывают у Успенского творческий кризис. В 1862 г. преподает в Яснополянской школе Л. Н. Толстого, затем - в уездных училищах и гимназиях. С 1884 г. ведет полуголодное бродяжническое существование, закончившееся самоубийством.
В очерках и рассказах из народного быта Н. Успенского Н. Г. Чернышевский увидел новый подход к изображению крестьянской жизни, свободный от идеализации, свойственной дореформенной литературе о мужике, "правду без всяких прикрас" и критическое отношение к темным сторонам жизни "простолюдинов".
Тексты печатаются по изданию: Успенский Н. Повести, рассказы и очерки. М.: Худож. лит., 1957.
Впервые - Современник, 1860, No 3.
Впервые - Современник, 1861, No 1.
Впервые - Санкт-Петербургские ведомости, 1863, No 2.
1 К_о_ник - лавка для спанья в виде ларя с подъемною крышкою, обычно являющаяся койкой хозяина избы.
2 Кочатыг - особое шило для плетения лаптей.
3 Веретье - дерюга, сшитая в три-четыре полотнища для подстилки в сани или телегу под хлеб и покрытия его при перевозке; ткалась из оческов льна или конопли.