Успенский Глеб Иванович - Нравы Растеряевой улицы

скую и почала реветь, будто цирюльник с ней неладно поступил, обманом, то я тотчас же ее из мастерской удалил и дверь захлопнул.

  Да в самом деле? Что я ввяжусь?.. Опять, кто их разберет, а мне по тюрьмам шататься некогда...

  Но все же я ее пожалел!

  Случалось еще, что через эту мою робость тогдашнюю немало я ругательств перенес. Иду, примерно, по переулку, вдруг солдат попадается.

  "Не знаешь ли, спрашивает, милый человек, где тут Дарьясолдатка?" На это я только молчанием ему отвечаю: потому, ну-ка он скажет: "А, знаешь! а пойдем-кось, скажет, в часть:

  Дарья-то эта фальшивыми делами занималась!" Так, по глупости своей, опасался тогда... Начинает меня солдат поливать - я все не оборачиваюсь, иду; он того злее - я все иду... Грозит, грозит, наконец я быдто не вытерплю: повернусь - "вот я, мол, тебе...". Тою же минутою солдат исчезал, ровно сквозь землю проваливался.

  Начал я маленько разгадку понимать!

  Подходит время, надо что-нибудь пробовать! Все я мытарства видел, ото всего в убытке остался... Порешил я работать один; трудно, ну, по крайней мере, хоть какой-нибудь жизни добиться можно. Тут я, признаться, братцу и маменьке в ножки поклонился, дали они мне денег - с Зуевым за его половину в станке расчесться... Стал я Алешке деньги отдавать, плачет малый!

  "Ах, - говорит, - Проша, как ты чуден! Ну, пьян человек, чужое добро пропил, эко дело! А ты, - говорит, - уж и бог знает что... Лучше бы в тыщу раз стали мы с тобой опять дело делать".

  "Нет, - говорю, - шалишь!"

  "Опять бы песни, стих бы какой... Неужто ж я зверь какой?

  Я все понимаю это... А уж против нашей жизни не пойдешь:

  вот я теперь чуйку пропил, должон я стараться другую выработать".

  "И другую, - говорю, - пропьешь".

  "Может, и другую... Я почем знаю?.. Я вперед ни минуточки из своей жизни угадать не могу..."

  Жалко мне его стало, но, поскрепившись, я его спросил:

  "Куда мое-то пальто девал?.."

  "Я почем знаю!.. Я об этом тебе ничего не могу сказать... Эх, Проша!"

  Однако же я с ним жить не стал. Страсть как мне было тяжело одному! Две недели с неумелых-то рук над работой покоптеть, а выручки, барышу то есть, - три рубля. С чего тут жить? Ну, кое-как перебивался, платьишко начал заводить, например, манишку, все такое, нельзя! Познакомился с чиновником... Кой-как! К братцу я в то время не ходил, или ежели случится, то очень редко, по той причине, что окроме уныния завели они другую Сибирь: гитару... Иной человек возьмется на гитаре-то, восхищение, душа радуется, но братец мой изо всего муку-мученскую делал. Постановит палец на струне у самого верху и начнет его спускать даже до самого низу. Воет струна-то, чистая смерть! По этому случаю я у него не бывал.

  Начал было я в это время Алеху Зуева вспоминать, не позвать ли, мол? А он, не долго думая, и сам ко мне привалил...

  Пьяный-распьяный.

  "Ты! - заорал на меня, - подлекарь! подавай деньги!"

  "Как-кие, - говорю, - деньги?"

  "Ты разговоры-то не разговаривай, подавай... Какие! - передразнивает, - за станок! вон какие!"

  Тут я, признаться сказать, в такое остервенение вошел, что, не помня себя, тотчас за горло его сцапал и грохнул на землю.

  Вижу: малому смерть, но все же я еще ему коленкой в грудь нажал, и как же я его в это время полыскал!.. Ах, как я над ним все свои оскорбления выместил! Зажал ему горло и знаю, что ему теперича ни дохнуть, - между прочим, кричу на него:

  "говор-ри!"

  "Пр-роша, - хрипит... - П-пус-с-сти!"

  "Говор-ри! Анафема!.."

  В то время я себя не помнил и истинно мучил его, как зверь... С час места я с ним хлопотал, наконец пустил... Отрезвел он... Помню, стоит этак-то в дверях, картузишком встряхивает...

  "Сейчас драться, - говорит, - нет у тебя языка сказать-то?

  Право! За го-орло!"

  "Ладно, - говорю, - мне к суду с тобой идти не время!"

  "Я почем знаю! "деньги", "получил"... Я почем знаю?"

  "Дьявол! кто ж у вас знать-то будет? Че-ерт!"

  "Я почем знаю... За горло!.. Эко диво какое!"

  "Проваливай!"

  "Обрадовался!.."

  Кой-как ушел он... И, между прочим, скажу, что о своем добре Зуев и не спросил, потому знал он, что искать его негде, ибо где его сыщешь?.. Вздохнул я маленько после таких забот, и, говорю вам по чистой совести, стало мне страсть как легко на душе, когда я его победил... Тут уж я совсем понял! Из-за того жить, чтобы выработать да пропить? На это я не согласен!..

  Н-нет-с... Мне желательно жить по-людски... С этим я и решил, что в чернонародии - без разговору, ручная расправа, а в благородстве - всякое почтение...

  II. ПЕРВЫЙ ОПЫТ

  Еще немного подобных случаев, узаконявших силу кулака в глазах благородного человека, и физиономия Прохора Порфирыча приняла тот оттенок "себе на уме", который так часто проглядывает в умных, умеющих обделывать свои дела русских людях: деревенских дворниках, прасолах, которых простой, добродушный и оплетаемый народ потихоньку называет жилами, жидоморами и проч. По ходу дела Прохор Порфирыч тоже был жидомор, но жидомор чуть-чуть не благородный, вежливый, что, впрочем, с большею подробностью мы увидим впоследствии. Мысль о разживе не покидала его: то представлялось ему, что идет он по улице, вдруг лежат деньги, "отлично бы, хорошо", - сладко думал он. По ночам ему снились тоже деньги. Кто-то выкладывал перед ним вороха и сизых и серых бумажек и говорил: "получай!" Прохор Порфирыч в ужасе раскрывал глаза и узнавал свою холодную комнату...

  - Ах, чтоб тебе провалиться! - с досадой вскрикивал он тогда.

  А времена все трудней становились. Помещики съежились; опустели трактиры, цыганские певицы напрасно поджидали "графчика", зевая и пощипывая струны гитары. Торговля приутихла всякая: рабочие, наподобие Зуева, шли охотой в солдаты.

  Шли также и неохотой.

  - Ах, теперича бы силенки! Ах бы хоть немножечко!.. - тосковал в эту пору Порфирыч.

  Во время такой страстной жажды лишнего гривенника, своего угла, вообще во время жажды обделывать свои дела умер растеряевский барин (отец Прохора Порфирыча). Дело случилось темным вечером. Поднялась суматоха, явились душеприказчики, дали знать Порфирычу. При этом известии в глазах его сразу, мгновенно прибавилась какая-то новая, острая черта, какие являются в решительные минуты. Он сразу понял, что настало время. Одевшись в свое драповое пальто с карманами назади, он почему-то поднял воротник, сплюснул шапку, и строгая фигура его изменилась в какую-то юркую, готовую нырнуть и провалиться сквозь землю, когда это понадобится.

  Порфирыч делал первый шаг.

  ...Вечером в нижних окнах дома "барина", долго стоявших забитыми наглухо, светился огонь. На столе лежал покойник, в мундире; две длинные седые косицы падали на подушку; стояли высокие медные подсвечники; солдаты, бабы пришли смотреть "упокойника". Унылая фигура последней фаворитки барина, Лизаветы Алексеевны, в огромной атласной шляпе, с заплаканными глазами и руками, державшими на сухой груди платок, ныряла в толпе там и сям, пробивая плечом дорогу к одному из душеприказчиков.

  - Семен Иваныч, - слезливо говорила она, - неизвестно...

  мне-то?., хоть что-нибудь?

  - Я вам сто тысяч раз говорю - не знаю!

  - Не сердитесь! ради бога, не сердитесь!.. Голубчик!

  - Что вы пристаете? Сидите и дожидайтесь!

  - Буду, буду, буду! Боже мой! Ах, господи!

  Лизавета Алексеевна садилась в угол, тревожно бросая глазами туда и сюда. Заметив, что душеприказчики разговорились, она минуточку подумала и вдруг без шума шмыгнула в другую комнату.

  Горели свечи, лампадки. Дьячок с широкой спиной приготовлялся читать псалтырь, переступая в углу тяжелыми сапогами. В виду покойника толковали шепотом. Было упомянуто о том, что хоть и все мы помрем, но всё "как-то"... к этому присовокуплялось: "ни князи... ни друзи..." А затем, после глубокого вздоха, следовал какой-нибудь совершенно уже практический вопрос, хотя тоже шепотом:

  - А вот, между прочим, не уступите ли вы мне рыжего мерина? под водовозку?

  - Ох, мерина, мерина! - глубоко вздыхал душеприказчик, думавший, может быть, крепкую думу о том же мерине. - Погодите, Христа ради, немножечко!

  Дьячок кашлянул и зачитал:

  - Блажен му-у-у-у...

  - Караул!!! КраулП Стой! - раздалось под окнами.

  - Господи Иисусе Христе! Что такое? - зашептала публика, и все бросились на улицу...

  - Стой! Стой! Н-нет! ввррешь! Брат! брат!

  Народ, сбежавшийся со свечами, увидел следующую сцену.

  Прохор Порфирыч старался вырвать из рук Лизаветы Алексеевны огромный узел, в который та вцепилась и замерла.

  Из узла сыпались чашки, стаканы, серебряные ложки и проч.

  - Брат, брат! Краденое!..

  - Мадам, - сказал значительно душеприказчик, - пожалуйте прочь!..

  Прохор Порфирыч налег на врага узлом и потом сразу рванул его к себе. Лизавета Алексеевна грохнулась оземь.

  Толпа повалила вслед за победителем. Надо всеми колыхался огромный узел.

  - Как? воровать? - громче всех кричал Порфирыч. - Нет, я тебя не допущу! Извини!..

  Узел свалили на крыльцо с рук на руки душеприказчику, который говорил Порфирычу:

  - Спасибо, спасибо, брат!

  - Помилуйте, васскородие, - говорил Прохор Порфирыч, обнажая голову и в ужасе раздвигая руки. - Как же эт-то только возможно? Я - все меры!.. Ка-ак? воровать?.. Нет, это уж оставь!

  - Ты тут ее схватил?

  - Да тут-с, васскородие, как есть у самых у ворот. Баррское добро, д-да боже меня избави!.. Что тебе по бумаге вышло - господь с тобой, получай!

  - То другое дело!

  - Да-с! то совсем другое дело! А то скажите на милость!

  - Спасибо! Молодец!

  - Всей душой.

  Порфирыч осторожно пощупал у себя за пазухой и подумал: "здесь!"

  - Я, васскородие, видит бог!

  Душеприказчик ушел. Порфирыч долго еще толковал брату:

  "А то, скажите на милость, такой поступок... целый узел, не-э-эт!" Потом пошел под сарай, запихнул между дров какойто сверток, подхваченный в бою, и, возвращаясь оттуда, говорил:

  - Каак? воровать? Нет, ты это оставь!

  Лизавета Алексеевна долго билась и истерически рыдала за воротами:

  - Из-за чего? Из-за чего? Из-за чего я всю-то молодость - всю, всю, всю... Господи! Грех-то! Грех-то!..

  Вдруг она вскочила, отряхнула платье, утерла глаза и быстро направилась в комнату.

  - Мадам! - говорил душеприказчик, - пожалуйте отсюда вон... после таких поступков!

  - Н-не пойду!..

  Лизавета Алексеевна села на стул, прижалась спиной к углу, плотно сложила руки и вообще решилась "ни за что на свете" не покидать своего места.

  - С вашим поведением здесь не место... Здесь покойник.

  - Н-не пойду! н-не пойду! - твердила Лизавета Алексеевна, дрожа.

  - А! не пойдете...

  - Голубчик!

  Она бросилась на колени.

  - Есть в вас бог! не гоните меня! Ради бога... Я ведь с ним, с покойником-то, восемь лет... Ах, ах, ах, ах!

  Душеприказчик ушел, махнув рукою.

  Поздно вечером душеприказчик, отправляясь спать, поручил за всем надсматривать Порфирычу; на унылого, нерасторопного Семена надежды было мало: где-нибудь непременно заснет. Разошлись все, даже и Лизавета Алексеевна. Прохор Порфирыч вступил в свои права: надсматривал и распоряжался. В кухне дожидалась приказаний стряпуха. Порфирыч, для храбрости "пропустивший" рюмочку-другую водки, вступил с ней в разговор.

  - Как в первых домах, - говорил он, - так уж, сделайте милость, чтобы и у нас.

  - Слава богу, на своем веку видала, бог привел, разные дома... Вот купцы умирали Сушкины, два брата.

  - Д-да-с! Потому наш дом тоже, слава богу... Будьте покойны!

  - Не в первый раз... На сколько, позвольте спросить, персон?

  - Персон, благодарение богу, будет довольно! Нас весь город знает...

  - Дай бог, а завтра утренничком надыть пораньше грибнова и опять крахмалу для киселя.

  - И грибнова! Мы этим не рассчитываем.

  Молчание.

  - Я полагаю, - говорит стряпуха, - кисель-то с клеем запустить?

  - И с клеем. Как лучше... как в первых домах.

  - А не то, ежели изволите знать, со свечкой для красоты.

  - Как в первых домах! И с клеем и со свечкой... Запускайте, как угодно!., чтобы лучше!.. Мы не поскупимся.

  Бодрствование во время ночи Прохор Порфирыч тоже выдержал вполне. Расставшись со стряпухой, он направился в дом, уговорив братца лечь спать.

  - И то! - сказал братец и лег на крыльцо в кухне.

  В освещенной комнате раздавалось тягучее чтение псалтыря, прерываемое понюшками табаку. Порфирыч босиком тихонько подходит к дьячку, засунув одну руку с чем-то под полу, и, придерживая это "нечто" сверху другой рукой, шепчет:

  - Благодетель!

  Дьячок обернулся.

  - Ну-ко!

  Дьячок сообразил и произнес:

  - Вот это благодарю! - Тут он нагнулся к уху Порфирычу и зашептал: - Грудь! На грудь ударяет ду-ду-ду-то!..

  - Прочистит!

  - Это так! Оно очистку дает! В случае там в нутре что-нибудь...

  - Вот, вот! Она ее в то время сразу. Ну-ко!

  Пола полегоньку приподнимается; дьячок говорит:

  - О, да много!

  - Что там!

  Нечто поступало в дрожавшие руки дьячка.

  - Сольцы, сольцы!

  - Цс-с-с... Сию минуту.

  - Гм-м... кхе!

  - Готово!

  - Ах, благодетель! Я тебе, друг, что скажу, - прожевывая, шептал дьячок, - ты по какой части?

  - Слесарь.

  - А мы по церковной части. Я тебе что скажу: наше дело - хочешь не хочешь!

  Дьячок пожал плечами.

  - Смерть!

  - Ты думаешь, всё на боку да на боку лежим? Нет, брат!

  Долго идет самое дружественное шептание. В комнате раздается опять тягучее чтение.

  Прохор Порфирыч в это время уже в мезонине; он нагибается под кровать, кряхтя, что-то достает оттуда, потом на цыпочках спускается с лестницы и идет через двор к саду.

  Брешет собака...

  - Черной!

  Порфирыч посвистывает.

  - Как! воровать? - говорит он, возвращаясь из саду и проходя мимо брата. - Нет, гораздо будет лучше, ежели ты это оставишь... Братец, не спите?

  - О-ох!.. Не сплю! - вздыхает Семен, поворачиваясь на своем ложе.

  Порфирыч подсаживается к нему, тоже вздыхает, присовокупляя: "ох, горько, горько!", и затем тянется долгий шепот Порфирыча:

  - Ах ты, говорю... Да как же ты, говорю, только это в мысль свою впустить могла?

  Безлунная ночь стоит над городом; небо очистилось, в воздухе сыро. В стороне по небу скатилась звезда, оставив светлый след.

  - О-ох, господи! - шепчет кто-то в кухне.

  На крыльце явилась стряпуха.

  - Я все беспокоюсь, - заговорила она, - как кисель?

  - Как в первых домах!

  - Опять можно и полосами его пустить, с клюквой, как угодно?

  - Как вам угодно, и с клюквой!.. Как в первых домах!

  - Я все беспокоюсь! - заключила стряпуха, уходя.

  Усталый дьячок еще медленнее читал псалтырь; из отворенного окна на него изредка налетал свежий воздух.

  - С-с-с-с-с-с... - раздалось под окном.

  Дьячок обернулся.

  Прохор Порфирыч облокотился на подоконник локтями, прищуривал глаз и кивал головой в сторону.

  - Не мешает! - сказал дьячок.

  Следовало повторение "нечто" и опять монотонное чтение.

  Прохор Порфирыч снова исчезал куда-то. Дьячок, у которого начинали слипаться веки, иногда закрывал глаза и прерывал чтение, пошатываясь вперед и назад. Тишина была мертвая.

  Вдруг где-нибудь, не то вверху, не то внизу, с каким-то нытьем щелкал замок. Дьячок выпрямлялся, широко раскрывал глаза и едва успевал произнести два-три слова, как начинал дремать снова.

  Послышалось какое-то шуршание. Дьячок снова встрепенулся.

  - Я, я, я! - успокоительно шептал из сеней Порфирыч, осторожно таща по земле какую-то шкуру, или ковер, или шинель. - Завтра, брат, и без того хлопот полон рот!

  Начинали петь петухи. Дьячок совсем заснул, положив голову на кожаный аналой и приседая. Его разбудил какой-то шум, происходивший на дворе... В окно он увидел Прохора Порфирыча, расправлявшегося с Лизаветой Алексеевной, которая таки не вытерпела до утра и тихонько успела пробраться в мезонин.

  - Уйду! уйду! уйду... Ради бога! Ах, не увечьте! Сама!

  сама! сама!

  С такою же точно рассудительностью проводил Прохор Порфирыч и следующие дни; в день похорон, почти в одно и то же время, он распоряжался в кухне, подавал к столу тарелки, бежал за водкой, утешал маменьку, выводил из-за стола пьяного, подтягивал вместе со всеми "вечную память!" и тут же засовывал в карман какую-то вещь, присовокупляя про себя: "ременная, аглицкая" и т. д. Без Прохора Порфирыча никто не мог дохнуть; отовсюду слышались голоса: "Порфирыч, Прохор Порфирыч!", и в ответ на них Порфирыч беспрестанно сыпал: "С-сию минуту-с, с-сию минуту-с... Иду, иду, иду!"

  Кончились похороны, дом опустел: везде были открыты окна и двери, ветер свободно гулял повсюду, вытаскивая в отворенное итальянское окно мезонина ветхую зеленую стору и подгоняя ее под самый князек крыши; в комнате, где так долго умирал барин, было все взрыто: старые тюфяки и перины, рыжие парики с следами какой-то масляной грязи вместо помады, банки с какими-то мазями, прокопченные куревом трубки и чубуки, все это наполняло душу отвращением, гнало из комнаты, уже опустевшей. Внизу и вверху лопались обои, и за ними то и дело шумели потоки сору.

  Прохор Порфирыч это время постоянно находился при маменьке, изредка заглядывая в дом, где через несколько времени начался аукцион. Порфирыч долго рассматривал вещи, долго молчал, и когда решался наконец просунуть в толпу голову и произнести "пятачок-с", то это значило, что ему попалась такая штука, за которую люди знающие, "охотники", дадут несравненно больше. Зацепив какую-нибудь подобную вещицу, он скромно возвращался к маменьке, покупал ей на свои деньги водку (малиновую сладенькую любила Глафира) и к чаю брал у растеряевского лавочника Трифона тоже любимые Глафирой грецкие орехи и винные ягоды...

  - Кушайте, маменька! сделайте милость, - говорил он.

  - Не могу, Прошенька, я этого чаю глотка проглотить, чтобы без эвтого, без сладкого... Изюмцу или бы чего...

  - Кушайте, на доброе здоровье, не томитесь...

  - Что ж это, Проша, будет ли нам какое награждение от покойника?..

  - Надо быть. Я так думаю, чем-нибудь же должен он свое поведение оплатить... Надо за этими крюками-то поглядывать!.. - намекал он на душеприказчиков.

  - То-то, ты, Проша, посматривай!.. Поглядывай, как бы они чего не наплели там...

  - Авось бог! Кушайте, маменька, кушайте!

  После аукциона душеприказчик позвал Прохора Порфирыча наверх.

  - А, ты! - сказал чиновник, когда Порфирыч вошел и поклонился. - Вот вас барин наградил.

  Порфирыч острожно подвинулся к столу и упорно смотрел в валявшуюся там бумагу. Он что-то прочитал в ней.

  - Вот деньги. Отдай матери.

  - Покорнейше благодарим, васскородие!

  Порфирыч поцеловал у чиновника руку...

  - Ну, ступай!

  - Слушаю-с...

  Порфирыч стал у двери.

  - Больше ничего; ступай!

  - Слушаю, васскородие!

  И все-таки остался у двери.

  - Тебе что-нибудь нужно?

  - Так точно-с; потому, васскородие, самые пустые деньги вы изволили отдать-с...

  - Как?

  - Так точно-с... Мы это знаем-с. Сделайте милость, извините... барин по бумаге отделили третью часть на сирот; следовательно, пожалуйте нам полностью. На что нам такая безделица? Вы, васскородие, сделайте вашу милость, доложите, чт.о следовает...

  - Ступ-пай! Я тебе говорю!

  - Слушаю-с...

  И опять-таки стал у двери.

  - Ты не уйдешь? - через несколько минут злобно закричал чиновник.

  - Сделайте божескую милость, васскородие, пожалуйте деньги-с полностью!

  - Вон!

  - Я, васскородие, по суду буду искать... Как вам будет угодно!..

  Грозное молчание...

  - Как вам угодно-с... Я к господину губернатору... Опять же мы и Федор Федорыча довольно хорошо знаем... Как вам угодно!

  - Я сам Федор Федорыч! Что ты мне грозишь? Плевать я на него хотел!

  - Как вам будет угодно... Ну, только я этого грабежа не оставлю!

  Порфирыч, весь зеленый от гнева, спускался с лестницы.

  Чиновник нагнал его и бросил в лицо пачкой бумажек.

  - Ты деньги-то не швыряй! - заговорил Порфирыч во все горло. - Ты свою рожу-то береги...

  - Дьявол! - послышалось сверху...

  Блистательная победа над чиновником завершилась не менее блистательной попойкой в кухне. Брат Порфирыча уезжал в деревню, в конторщики; в кухне по этому случаю кипели самовары, на столе стояли полуштофы, валялись орехи, винные ягоды, рыба, куски ветчины, и шло веселье и плач.

  Брат Порфирыча, никогда не пивший водки, сильно охмелел с двух рюмок, лез обниматься и кричал:

  - Брат!.. Бр-рат! Я доверяю!..

  - Проша! - приставала хмельная мать...

  - Господи! - умиленно говорил Порфирыч... - Братец!

  - Брат!

  - Братец! видит бог!

  - Брат! Я доверяю! Ман-нька!.. Брат!..

  - Всей душой!.. Боже мой!

  - Брат!

  Порфирыч обнимался с братом, прижимая к его спине полштоф.

  - Брат!

  Лакей совсем осовел и валялся как сноп, не переставая повторять: "Бр-рат!" Наконец его ввалили вместе с гитарой в мужичью повозку, присланную из деревни, и Прохор Порфирыч остался с матерью вдвоем...

  - Ну, маменька, - говорил он ей на другой день. - Надо думать!.. Не сегодня-завтра в шею погонят...

  - О-ох, надо, надо!

  - Я так думаю, домик бы? Деньги, они, не увидишь, разбегутся...

  - Уж как ты знаешь!.. Куда мне, я не пойму ничего... Еще изобьют, пожалуй, и суда не сыщешь... Мне бы где свой угол...

  - Я так думаю, домик... Я похлопочу... По крайности будет у вас свое имение...

  - О-ох, давно своего-то не было!..

  - То-то и есть! Братец, дай бог здоровья, доверяют мне.

  - Да я-то нешто зверь какой?.. Ты меня не ограбишь... Не выдашь... Из моего дому не выгонишь...

  - Пом-милуйте!.. Ведь тоже вашего заводу-то. Слава богу! - И Прохор Порфирыч целовал у маменьки ручку.

  Душеприказчик ходил с купцами вокруг дома умершего барина, пробовал стены топором, мерял землю цепью и, сердито постукивая в кухонное окно, говорил:

  - Выбирайтесь, выбирайтесь, выгоню!

  - Не беспокойтесь, сделайте вашу милость, уйдем-с!.. - отвечал Прохор Порфирыч.

  Несколько дней он употребил на отыскивание дома, наконец нашел. В лачуге жила одна старая баба, никогда не показывавшаяся на свет божий. Ходили слухи, что она с мужем занималась когда-то "нехорошими" делами, вследствие чего муж и умер без покаяния, без причастия. Не захотел. Поэтому старуху все боялись, и никто не старался узнать, что с ней делается: в окнах у нее никогда не светился огонь, печь не топилась, и чем питалась она, тоже было неизвестно. Умри старуха - все бы побоялись войти к ней. Но Прохор Порфирыч зашел. Старуха превратилась в какое-то совершенно одичалое существо. Долго не понимала она, что такое толкует ей Порфирыч, но когда он показал ей деньги, старуха заговорила.

  - Давай! давай!.. Я зарою...

  - А сама уйдешь?

  - Давай... Уйду! уйду!..

  Кое-как Порфирыч наконец растолковал ей, в чем дело, и дал целковый. Старуха с жадностью схватила его, обернула тряпками, спрятала за пазуху и забилась на печь в самый угол...

  После того как был отыскан дом, действия Прохора Порфирыча приняли какой-то таинственный характер. Притащив матери из кабака сладенькой, он просил у ней позволения сходить на минутку в одно место и поспешно направился в какой-то глухой закоулок. Здесь жил известный городской кляузник приказный. Прохор Порфирыч вежливо раскланялся с хозяином и, отведя его к столу, объявил, в чем дело.

  - Однако, извините меня, - говорил приказный, внимательно выслушав шепот Порфирыча, - как вы молоды, и какая у вас в душе подлость!

  - Что делать! время не такое!..

  - В первый раз в таких молодых летах встречаю такую низость...

  - А я так думаю, надо бы мне бога благодарить?

  - Раненько-с... Чего доброго, еще нашему брату горло перекусите... вот обидно что!

  - На этом будьте покойны. Ну, а дело через это все-таки, я полагаю, само собой?

  - Это до дела не касающе. Вы остаетесь при вашем свинстве...

  - А вы при вашем!..

  - А я-с при моем. Посылайте за полштофом!

  Приказный с шумом перевернул лист бумаги.

  С этого дня между Порфирычем и приказным начались какие-то непостижимые отношения: они никогда не были вместе, но и не разлучались; в то время, когда Порфирыч сидел с маменькой и угощал ее, вдруг в окне, как молния, мелькала рожа приказного, делавшая какие-то ужимки и гримасы.

  Порфирыч срывал с гвоздя фуражку и исчезал. А то можно было их встретить еще так: Порфирыч стоял на одном конце улицы, а приказный на другом, и разговор шел тоже непостижимыми жестами: приказный махал куда-то головой в сторону, Порфирыч показывал ему кулак; в ответ приказный тряс головой, крестился и вынимал из бокового кармана бумагу...

  Порфирыч почему-то плевал сердито в землю, но шел к приказному. Приказный, стараясь вызвать Порфирыча ночью, громко кашлял под окном или начинал петь. Днем стоило Порфирычу выйти на улицу, как тотчас же раздавалось откудато "с-с-с-с-с... с-с-с-с..." и в стороне показывалась фигура приказного, поднимавшего почему-то три пальца; Порфирыч также иногда показывал ему в ответ три пальца, только в другой комбинации... После таких таинственных сцен приказный на минуту зачем-то явился в кухне у Глафиры вместе с Прохором Порфирычем, жался у двери, а когда Глафира сказала сыну: "да я этого ничего не понимаю", приказный вдруг развернул на столе бумагу, опрокинулся над ней, зачеркал пером и что-то заговорил. Та же сцена произошла в доме старухи, у которой покупали дом. Затем приятели снова разошлись в разные стороны. Стоя на крыльце гражданской палаты, Порфирыч манил приказного, торчавшего где-то, бог знает, как далеко... Приказный показал что-то руками, Порфирыч еще поманил. Тогда приказный направился к палате зигзагами, почему-то миновал палатское крыльцо, потом повернул назад, поплелся по стенке и, снова поравнявшись с крыльцом, вдруг юркнул туда, как рыба в воду. Порфирыч исчез за ним...

  Результатом таких таинственных деяний провинциальной адвокатуры было то, что Прохор Порфирыч воротился из палаты хмельной, постоянно улыбающийся, выложил перед матерью из кармана совершенно смятые ягоды, яйца и все хихикал.

  - Все ли, батюшка, Прошенька, теперича-то...

  - В-всссе! Будьте покойны! Кушайте на здоровье... Теперь... уж все! уж теперича, маменька, вполне!

  - Ну, и слава богу!

  - С-слава богу!.. Эт-то справедливо. Да-с! уж все!..

  Порфирыч вдруг хихикнул.

  - Маменька! - сказал он, зажимая рукою рот и фыркая... - А что я вам скажу... Дом-то... Дом-то, ведь он мой-с!..

  - Ах!.. - вскрикнула Глафира и обомлела...

  Прохор Порфирыч попробовал было сделать серьезную физиономию, но вдруг фыркнул и рванулся в дверь, повалив на ходу скамейку и оставив Глафиру в каком-то оцепенении.

  Скоро Глафира и Прохор Порфирыч перебрались в купленную лачугу. Глафира заливалась слезами и кричала на всю улицу.

  - Маменька, - сказал на это Порфирыч строго, - ежели вы так продолжать будете, я, ей-богу, в полицию не постыжусь...

  После этого Порфирыч перенес ругань от брата, нарочно приехавшего из деревни.

  - Я с тобой, с подлецом, и говорить-то бог знает чего не возьму! - заключил свою речь брат и пошел к двери...

  - Сейчас самовар готов, братец... - произнес все время молчавший Порфирыч и проводил разгневанного брата до ворот.

  Преодолев такие трудности, Порфирыч приступил к старухе:

  - Ну, старушка, ступай с богом...

  - Что ты, очумел, что ли?

  - Как очумел? дом мой! ступайте с вашим капиталом.

  - Куда я пойду? Да я тебе все глаза выцарапаю, только ты заикнись.

  Порфирыч порешил это дело повести через полицию, а старуха безмолвно скорчилась на печи.

  Сознав наконец себя полным хозяином, Прохор Порфирыч с истинным благоговением произнес:

  - Боже! Благодарю тя!..

  III. ДЕЛА И ЗНАКОМСТВА

  Так поселился Прохор Порфирыч в Растеряевой улице.

  Ветхая и забытая изба старухи оживилась, приосанилась; около нее несколько дней возились два поденщика: отставной раненый солдат, с засученными рукавами и панталонами, густо смазал ее глиной, таская за собой наполненное глиною корыто и шайку, из которой он по временам брызгал водою на стену; плотник, с своей стороны, усердно охаживал избу кругом, тщательно выбирая местечко, куда бы, не опасаясь падения избы, можно было загнать хороший гвоздь. Скоро ярко выбеленная изба пестрела повсюду множеством светлых планок, досок, дощатых четырехугольников, ярко вылегавших на почерневших и полусгнивших досках крыши, ворот и забора. И, несмотря на такие старания, изба все-таки напоминала физиономию обезьяны, если посмотреть на нее сбоку: нижняя выпятившаяся челюсть соответствовала выпятившимся бревнам в фундаменте, вследствие чего окна верхним концом уходили в глубь избы, а нижним выпирали наружу. В одно и то же время с преобразованием наружного вида избы шли и внутренние реформы. Прохор Порфирыч неутомимо вводил разные "положения"; для маменьки было "положение": знать свое место, сидеть и дожидаться последнего часу; изюмы и сладкие малиновые наливки были отменены - "не такое время"; насчет старухи, которую не выжила никакая полиция, было положение "не касаться": "хочет издохнуть - издыхай, не хочет - как угодно"; из домашних харчей ей не отпускалось ничего; маменька, убитая сыном, выговорила у него дозволение хотя в спокое доживать век и не трепаться около печки; Прохор Порфирыч попятился, припомнил маменьке ее недобропорядочную жизнь, но все-таки взял в стряпухи бабу, которая была тоже оплетена положениями: солдат не водить и не таскаться по соседям - "нечего слоны слонять" попусту; баба тотчас заступилась за свое правое дело и выговорила только одного солдата, и тот обещался жениться на ней после Святой.

  Скоро явился солдат, расстегнул сюртук, закурил трубку, начал поплевывать по сторонам, запахло махоркой, послышались слова: "фитьфебиль", "чихаус", "каптинармус". За солдатом потихоньку вошла какая-то баба, спросила: "что, нашей курицы не видали?" и села. За ней другая, тоже насчет курицы, третья - пошел говор, дружба, словом, житье, которое Прохор Порфирыч не мог замуровать никакими положениями.

  Он изредка высовывал сюда голову и грозно произносил: "Черти! аль вы очумели?" Солдат прятал пылавшую трубку в карман, бабы замолкали, но через несколько времени начиналась та же самая история. Порфирыч поэтому держался преимущественно в своей половине.

  Прохор Порфирыч выбрал себе на житье другую половину избы, отделенную от кухни сенями с земляным полом. Маленькая комнатка его хоть и смотрела окнами в забор, но зато не предвещала того близкого разрушения, которым ежеминутно грозило жилище маменьки: стены были довольно крепки и прямы, окна не так гнилы и не так ввалились внутрь комнаты; тут же была особая печка с лежанкой. Некрасивый вид комнаты, при деятельном старании Порфирыча, принял некоторое благообразие. Перед окнами стоял станок, на котором Порфирыч обыкновенно высверливал дуло револьвера и зарядные отверстия в барабане; на этом же станке оттачивались как эти две штуки, так и все принадлежности замка, собачки, шомпола и другие части, которые доставляются кузнецом в самом аляповатом виде, едва-едва напоминающем настоящую форму оружия. Необходимые для этого инструменты были воткнуты за кожаный ремешок, прикрепленный к стене несколькими гвоздями. Над ними, у самого потолка, на больших гвоздях болтались вырезанные из листового железа фасоны разных частей оружия; по ним можно было проследить все "последние" растеряевские новости в мастерстве Прохора Порфирыча. Без пособия каких бы то ни было руководств, без самомалейших признаков какого-нибудь печатного лоскута по этому предмету, Прохор Порфирыч всегда умел "поддеть"

  самую последнюю новинку. Проезжий офицер из Петербурга, помещик, облетевший весь мир и возвращающийся в отечество с двумя-тремя десятками заграничных вещиц, никогда почти не ускользали от зоркого глаза Прохора Порфирыча. Гденибудь в гостинице Порфирыч убедительно просил такого проезжего дать вещицу "на фасон"; тут же, повертывая эту вещицу перед глазами, смекал, в чем дело; в крайних случаях прикидывал вещицу на бумагу и обводил наскоро карандашом, а до остального додумывался дома. Таким образом, в глуши, где-то в Растеряевой улице, Порфирыч знал, что на белом свете есть Адаме и Кольт, есть слово "система", которое он, впрочем, переводил в свою веру, отчего оно преображалось в "исцему". Мало того, пистолеты, выходившие из рук Порфирыча, носили изящно вытравленное клеймо: "Patent", смысл какового клейма оставался непроницаемою тайною как для Порфирыча, так и для травщика; но оба они знали, что когда работа украшена этим словом, то дают дороже.

  Все остальное в комнате, не относившееся до мастерства, относилось исключительно до личных потребностей Прохора Порфирыча. Деревянная скрипучая кровать с грубым ковром, когда-то принадлежавшая растеряевскому барину, кожаная подушка того же барина, манишка на стене, сундук с тощими пожитками и, наконец, на лежанке, издали казавшейся грудою кирпичей, кусок тарелки с ваксой, сапожная щетка с оторванной верхней крышкой и оплывший сальный огарок в низеньком жестяном подсвечнике. Все эти признаки убожества в глазах Прохора Порфирыча принимали совершенно другое значение, потому что говорили о собственном его хозяйстве.

  Сени также не пропали даром: в них было "положено"

  спать подмастерью, которого Порфирыч скоро "припас" для себя. Подмастерье этот был не из т - ских; он был тамбовец и на счастье Порфирыча обладал таким множеством собственных бед, что вовсе не требовал за собою ни строгого присмотра, ни понуканья, ни ругательств. Он был почти вдвое старше Порфирыча, испытал наслаждение быть полным хозяином, имел благородную жену, которая и помутила всю его жизнь, доведя наконец до того, что он, Кривоногое, бежал из родного города куда глаза глядят. В Т. проживал он без билета, что составляло его ежеминутную муку. Ко всем этим несчастиям присоединилось еще одно, едва ли не самое страшное, именно непомерная сердечная доброта, покорливость и ежеминутное сознание своей ничтожности. Такие беды сделали из него горчайшего пьяницу, но опасность попасть в пьяном виде в полицию, а потом в руки жены иногда могла удержать его в пределах одного шкалика в сутки. Прохор Порфирыч, имевший возможность по крайней мере раз тысячу убедиться в честности своего подмастерья, знавший полную его неспособность сделать какую-нибудь гнусность, все-таки, уходя из дому, заглядывал в кухню и говорил бабам:

  - Присматривайте за этим молодцом-то!

  Самою задушевною собеседницею подмастерья была Глафира; при ее помощи как-то таинственно являлась выпивка, соленый огурец, потом, благодаря им, тянулись долгие разговоры шепотом, ибо грозная тень Порфирыча невидимо витала в мастерской. Подмастерье рассказывал про свое имущество, что "всего было", как он с полицеймейстером пил шампанское на балконе, как ходил за женой в маскарад, куда она укатила с офицерами. Потом еще более глубоким шепотом присовокуплял, как жена его била и ругала. При этом дело происходило так. "Харя!" - говорила ему жена, на что будто бы Кривоногое отвечал: "Покорнейше вас благодарю!" - "Рогожа!" - "Чувствительнейше вас благодарю!.." Разлетится, разлетится, по щеке - хлоп! "Сделайте вашу милость, еще..."

  После разных мытарств, перенесенных им от супруги, последняя однажды пожелала с ним помириться... "Я, - говорит, - тебя, Федя, ни на кого не променяю..." - "О?" - "Провалиться! Потому, я тебя без памяти обожаю..."

  - Обрадовался я, признаться, - рассказывал Кривоногое. - "Пройдись со мной под ручку..." Подхватил, пошли.

  Шли-шли... "Зайдем сюда на минутку, вот в этот дом..."

  "Изволь", - говорю. Зашли. Завела она меня к какому-то военному, да и говорит: "Нельзя ли моему мужу лоб забрить?"

  Я как услыхал - прямо в окно, да бежать. Вот от этого-то и здесь очутился; не знаю, как отсюда-то бог вынесет...

  Кривоногое вздыхал и принимался за работу.

  Если иногда случалось, что подмастерье запивал и начинал поговаривать, что сам господин хозяин перед ним ничего не стоит, то хозяин, то есть Прохор Порфирыч, брал его за шиворот, тащил в амбар и, толкнув туда, запирал дверь на замок. - И покорнейше вас благодарю! - говорил на это Кривоногое, очутившись где-нибудь в углу среди корыт и пустых мешков.

  Обремененный разными невзгодами, подмастерье не переставая работал целые дни, и под защитою его двужильных трудов Прохор Порфирыч не спеша обделывал свои дела.

  Главною задачею его в эту пору было оставлять в своем кармане по возможности самую большую часть той красненькой, которая получалась за проданный револьвер, то есть отделять из нее по возможности как можно меньше в пользу кузнецов и других лиц, которые участвуют своими трудами, и уплачивать им, если можно, натурою, в "надобное" время.

  Сообразно с такими планами, Прохор Порфирыч особенно ценил только два дня в неделе: понедельник и субботу.

  Понедельник был для него потому особенно дорог, почему для прочего рабочего люда он был невыносим. В понедельник Прохор Порфирыч делал дела свои потому, что вся "мастеровщина" города в этот день не имела сил ударить палец об палец, утверждая, что в этот день работают "лядкины детки", а все настоящие люди рыщут целый день, желая отдать душу дьяволу, только бы опохмелиться. И этот-то общий недуг доставляет в руку Порфирыча несколько таких недужных субъектов живьем. Но для этого им приходилось пройти еще многое множество рук, всегда достаточно цепких и много способствующих успеху Порфирыча. Дело совершалось примерно таким путем.

  Приятный для Прохора Порфирыча субъект пробуждался в понедельник в какой-то совершенно неизвестной ему местности. Только самое тщательное напряжение разбитой "после вчерашнего" головы приводило его к заключению, что это или архиерейская дача, за пять верст от города, или Засека, за четырнадцать верст, или, наконец, родная улица и жена со слезами, упреками или поднятыми кулаками. Успокоившись насчет местности, бедная голова мастерового успевает тотчас же проклясть свое каторжное существование, дает самый решительный зарок не пить, подкрепляя это самою искреннею и самою страшною клятвою, и только выговаривает себе льготу на нынешний день, и то не пить, а опохмелиться. Такое богатство мыслей совершенно не соответствует внешнему виду мастерового: на нем нет ни шапки, ни чуйки, куда-то исчезли новенькие "коневые" сапоги, но почему-то уцелела одна только "жилетка". Мастеровой понимает это событие так: около него возились не воры-разбойники, а, быть может, первые друзья-приятели, которые, точно так же, как и он, проснулись с готовыми лопнуть головами и такие же полураздетые или раздетые совсем. Тот, кто оставил на мастеровом "жилетку", думал так: "Чай, и ему надо похмелиться-то чемнибудь!"

  И пошел искать в другое место.

  Сожаления о коневых сапогах и чуйке, терзания больной головы, проклятия мало-помалу исчезают в размышлениях над "жилеткой", и в особенности в сомнении относительно того, как на этот предмет посмотрит Данило Григорьич.

  Полная, здоровая фигура Данилы Григорьича уже давнымдавно красуется на высоком кабацком крыльце. Поправляя на животе поясок, исписанный словами какой-т