Успенский Глеб Иванович - Мелочи

p;  - Сбегай, принеси полштоф очищенной!

   И горе было Семену Михайловичу, если он в эту минуту осмеливался высунуть свою голову в ее комнату. Опьянев, властительница его входила в настоящее исступление, и Марфа с минуты на минуту ждала всякого буйства, что было вполне возможно.

   А между тем находились люди, да и немало их было, которые завидовали житью г-жи Ивановой, да и Марфа ей завидовала... Но читатель поймет, кому из них больше можно завидовать!

  

  

  

   ...Долго ходил я по пыльным и горячим тротуарам Петербурга, отыскивая себе комнату; прочитал множество билетиков, лепящихся около звонков к дворникам, но ни "шамбр-гарни", изящно выведенные косыми буквами, ни бледнорыжие приглашения занять "маленки комнат" у чухонца-сапожника не влекли меня пройтись в четвертый этаж, в такой-то и такой-то нумер, так как мне уже в достаточной степени были знакомы как французские привычки содержательницы шамбр-гарни, желающей всякую муху, которая влетит жильцу в нумер, превратить в порцию и получить за нее деньги, так и идиллические нравы чухонского сапожника с чухонской кухаркой, полагающей, что если ее пошлют за папиросами, то их надобно принести непременно в рассоле от селедки.

   Наконец на дворе у одного подъезда увидал я ярлычок, на котором то же приглашение "в 4-й этаж" было изображено с соблюдением всех знаков препинания и орфографии. Почерк ярлычка ясно показывал мне, что комнату отдает чиновник: какие-то ненужные и особенно прихотливые крюки букв ясно говорили, что за ними скрывается существо, которому уже давно надоели буквы в обыкновенном своем виде, которому среди однообразного писанья необходимо выдумывать все эти крюки и завитушки, чтобы как-нибудь переносить свою обязанность, и это существо не может быть ни француженкой, ни чухонкой, а непременно должно быть губернским или коллежским секретарем...

   Поднявшись в четвертый этаж, я позвонил

   Меня встретил тщедушный человек в жиденьком рваном халате, с кривым глазом, скрывавшимся за круглым стеклом синих очков; несмотря на темносиний цвет очков, я мог видеть как кривой глаз, так и здоровый, заметил, что при появлении моем глаз этот вытаращился до значительных размеров и несколько времени довольно часто моргал, выражая чрезмерное изумление, которое, кроме того, подтверждалось всеобщим подергиванием лица с угла на угол.

   - Позвольте посмотреть комнату?

   - С-с-с удовольствием!.. - вдруг проговорил чиновник и сунулся между какими-то занавесками.

   За ним сунулся и я. Мы очутились в довольно приличной комнате. Я стал осматривать комнату кругом, и чиновник делал то же, как будто бы он ее в первый раз видел...

   - Как вы находите комнату? - спросил он наконец, дернув щекой и головой в сторону.

   - Мне очень нравится.

   - Нравится?.. Гм?..

   - Нравится.

   - Очень рад!.. Я люблю обстановку... Положим, что я немного стеснился, но я... но жена... но обстановка... все-таки же... обстановочка? не так ли?

   - Это так! - сказал я.

   - Не так ли? Я откровенно скажу, мы с женой стараемся сделать обстановку... стульчик... кроватку - все, чтобы было хорошо.... мы с женой горды... у меня жена институтка, но мы горды! Моя ступка по всему дому ходит...

   - Ступка? - спросил я в недоумении.

   - Ступка! - сказал чиновник и опять вытаращил глаз.

   Очевидно, что в запутанной голове чиновника ворочались какие-то мысли, которые он желал предъявить мне, чтобы зарекомендовать себя с хорошей стороны, но мысли эти, перебиваемые неловкостью минуты "первого знакомства" и дерганьем щеки в сторону, совершенно путались в его голове, и когда из уст чиновника, вследствие тайной связи мыслей, по всей вероятности существовавшей в его уме, одновременно вылетели такие разнородные слова, как "гордость" и "ступка", взаимное родство между которыми было решительно невозможно, по крайней мере для постороннего человека, и когда он в тоне моего голоса заметил недоумение, то мне делается совершенно понятным, почему после моего вопроса "ступка?" чиновник начал не только дергать глазом и щекой, но принялся чмокать широким выпятившимся ртом и как-то фыркать носом. Оправившись немного, чиновник начал снова:

   - Моя жена институтка! - нерешительно пробормотал он. - Она скорее согласится умереть, нежели попросить у соседей чайную чашку. Она горда...

   Я начинал понимать, в чем дело...

   - Тогда как, - продолжал чиновник, - моя ступка ходит по всему дому... Изломали, испортили - я очень рад! Во всяком случае, что такое ступка? Пустяки! Но, между тем, я настолько горд, мы с женой настолько горды... что я думаю - чорт вас возьми со ступкой! Не так ли? Жена говорит - бог с ними! Мы с женой говорим - бог с вами! Настолько-то хватит гордости... - ступка! что такое? Двугривенный... Не так ли?

   Я слушал, чувствуя некоторое головокружение от этой умственной пыли, которая клубами летела в меня из уст чиновника, - пыли, в которой мои глаза слепли и уши глохли от беспрерывно путавшихся ступок с институтками, гордости с обстановкой и со ступкой и т. д., - я поторопился встать, простился и обещал переехать на днях.

  

  

   Фамилия моих хозяев была Гвоздевы. - Муж, чином губернский секретарь, назывался Гаврил Иваныч; жена - Клавдия Петровна. Спустя несколько дней после моего переезда хозяин, вполне довольный тем, что мне нравится обстановка его комнаты, объявил, что намерен относиться ко мне не как хозяин к жильцу, "но как человек к человеку"... Если читатель помнит запутанность мыслей в голове чиновника, о которой упомянуто в предшествовавшей главе, то ему будет понятно, почему отношение человека к человеку было не более, как ежеминутное шатание в мою комнату без всякого разбора того, занят я или нет...

   - Нe как хозяин, но как человек, - говорил он обыкновенно, входя ко мне и отрывая от работы. - Это вы Беранже читаете?

   - Я пишу... не читаю...

   - Гм!..

   Хозяин усаживался, и начиналось молчаливое моргание кривым глазом и подергивание щекою и головой в сторону.

   Почему казалось ему, что я непременно должен читать Беранже, когда я пишу; почему вообще в голове у него шла какая-то околесица - мне в первое время было совершенно неизвестно. Но так как отношения человека к человеку не прекращались и я невольно должен был присутствовать при рассказах хозяина о разных случаях из его жизни, то умственная околесица его с течением времени несколько разъяснилась для меня. Таким образом мне стало известным, что Гаврил Иваныч имел от роду лет тридцать семь, супруга его - не более двадцати трех. Муж учился в молодости в гимназии, но из второго класса вышел, несколько времени жил на родительских хлебах, потом получил место, стал шататься по увеселительным заведениям, "пожил!", как он говорит, обзавелся разным худосочием и женился. Относительно умственного фонда можно сказать, что он знал имя барона Брамбеуса и "крамбамбули", которое не раз слышал на Крестовском. Жена училась в каком-то институте, где по обыкновению "не столько медикаменты, сколько рвение", то есть не столько наука, сколько "тонкое обращение" ("ах, как нас строго держали!" - говорила жена Гаврила Иваныча); лепетала по-французски, была очень нежна, горда, как выражался муж, и притом недурна.

   Достоинства, которыми обладали супруги, показались им достаточными для того, чтобы вступить в брак, и они вступили. От этого благополучного брака произошли, разумеется, дети. Так как папаша их обучался на Крестовском и в Екатерингофе, то дети родились с кривыми ногами, с золотухами, английскими болезнями. Так как мамаша более говорит по-французски, нежели понимает окружающие ее предметы, то относительно излечения детских недугов она совершенно одинакового мнения с кухаркой. Так как супруг и супруга одинаково не понимают существо так называемых общественных потребностей и главным образом считают себя не людьми просто, а "благородными", то мамаша учит детей по-французски и готовит их неизвестно для какой профессии. Папаша согласен и с этим и, слушая, как головастый сынок с распухшим от золотухи носом гнусит - табль, шез, - чувствует себя весьма довольным...

   Головастые уродцы росли, неизвестно для удовлетворения какой общественной потребности.

   - Скажите, пожалуйста, - спросил я у жены хозяина:- зачем вы учите вашего сына французскому языку?

   - Как зачем? Это ему годится в обществе, - ответила она, сконфузившись и мигнув по-институтски глазами.

   - А жить он чем будет?..

   Оказалось, что дети еще малы и "мы не думали с Ганей".

   Я советовал учить ребенка какому-нибудь ремеслу, говоря, что класс людей, сидящих на общественной шее, и без того велик. Барыня слушала, поддакивала, улыбаясь, но, видимо, не понимала, что такое общество, общественная шея...

   - Он будет получать жалованье! - вдруг произнесла она...

   Достойный потомок достойных родителей смотрел на меня во время этого разговора сердитыми оловянными глазами и вдруг разразился ревом.

   - Ха-ацу в ваен-ные! - захлебнувшись слезами, порешил он, и я поспешил удалиться...

   Спустя несколько времени я заговорил о том же предмете с самим родителем, но и он, оказалось, вне обстановки понимает только то, что существует 20-е число и казначей, у которого можно брать вперед, "перехватить"...

   Углубляясь в существо этого брака, или, вернее, роясь в этой куче бессмыслиц, находим наконец, что единственная причина, которая побуждает такого рода людей устраивать такие прочные союзы, есть то, что Гаврил Иваныч называл "обстановка" и иногда "обстановочка" - свои комнаты, гости...

   - Не в том штука,- сказал мне однажды Гаврил Иваныч, - чтобы подать селедку! Что такое селедка? - а как подать ее! Вот в чем дело! Везде нужна обстановка, обстановочка... Нужно ее распластать, посыпать лучком, чтобы было прилично... И вы посмотрите, как моя жена приготовляет селедку... Теперь я немножко стеснен... Мы с женой стеснены... Но во всяком случае мы настолько горды... Селедку найдете у меня всегда... Мы... мочим ее в молоке...

   Вся эта обстановка с французским языком и глупостью начинала мне надоедать.

  

  

   Хозяин несколько раз говорил мне, что он с женою теперь стеснен в обстоятельствах. Соображаясь с его взглядами на вещи, слова эти надо было понимать так, что ему нет возможности хорошенько распластать селедку, словом, развернуться и свободно вздохнуть, приобретя что-либо, соответствующее развитию и усовершенствованию обстановки.

   Однажды я был разбужен утром какими-то довольно громкими звуками, доносившимися из передней.

   - Почивают еще, вчера поздно пришли от знакомых, - говорила горничная кому-то.

   - Нет уж, сделайте милость, разбудите Гаврила Ивановича, - умоляющим тоном произнес какой-то надорванный голос. - Мне никак нельзя... Как же, сами приказывали поскорее, я старался, заказной сюртук заложил на материал под жилет... Нет уж, сделайте милость!

   - Да право... В первом часу бы.

   - То есть никак нельзя... Я бы рад всей душой... Ну никак невозможно... Сделайте одолжение! Ребенок нездоров... Велики им три рубли?

   Горничная молчала, слушая убедительнейшие просьбы портного, и, наконец, пошла к хозяевам. Через несколько времени она возвратилась и сказала:

   - Право бы, в первом часу...

   - Нет, уж я больше не могу!

   В голосе портного звучало раздражение.

   Вследствие особенного устройства петербургских квартир я невольно слышал все, что ни говорилось у хозяев; крик и разговоры детей порядочно-таки надоедали мне.

   Горничная во второй раз возвратилась к хозяевам, и на этот раз я слышал какой-то шопот. Полагая, что у них нет денег, и зная, что через день-два мне придется платить за квартиру, я позвал горничную и отдал ей деньги для передачи хозяевам. Голос портного был до того действительно трогателен и пропитан крайнею нуждою, что я с охотою решился внести деньги прежде срока, хотя они были мне очень нужны самому.

   Горничная отнесла деньги господам.

   - Очень вам благодарен! - произнес хозяин громко, и между супругами начался полугромкий разговор. Среди его к уху моему, ожидавшему услышать что-нибудь благоприятное для портного, стали доноситься слова совершенно другого рода.

   - Простенький, а? - слышалось мне. - Из крепированных волос?

   - Да. Это хорошо! - сказал самодовольно хозяин.

   - Помилуй, ведь надо же наконец! - лепетала супруга.

   - Как же ему-то?

   - Переговори!.. Что такое - не может подождать трех целковых; ему же дают хлеб, работу, и он не может погодить. Поди сам!

   Портной кашлял, стоя в передней и ожидая, как сказала горничная, что барин сами выйдут. Послышалось шлепанье туфлей и покашливание.

   - Здравствуй, любезный! - сказал барин.

   - Доброго здоровья, Гаврил Иваныч... Уж вы сделайте милость...

   - Я даю себе честное слово, что заказываю тебе в последний раз.

   - Воля ваша!

   - Я даю тебе хлеб, тебе же хочу сделать пользу, а ты...

   - Я бы всей душой!

   Голос хозяина возвышался; в передней поднялся крик, но портной был выпровожен без денег.

   - Право, свинья! - входя ко мне, в волнении проговорил хозяин.

   - Он очень нуждается, - сказал я.

   - Помилуйте, нуждается! Что такое? Подай, подай! У меня у самого крайность... Вот собираюсь детей везти к доктору, нужно лечить... Кроме того, жена давно скучает без шиньона: надо же и ей... Положим, что мы стеснены теперь в средствах, но мы горды... Надо же наконец!

   Я не отвечал, и хозяин скоро удалился.

   - Из крепированных волос... знаешь... легонький... - слышалось за стеной...

   - Что же!.. У Афанасьевой из крепированных?

   - Нет - у нее тяжел...

   - Живот!.. о-о! - запищал ребенок.

   - А ты не вертись! - сказала мать. - А? Право? Из крепированных... Это очень пушисто... Что ты вертишься, как на игле? Разбить хочешь чашку?.. И так уж перебили посуды... от этого и живот у тебя болит... Право... Из крепированных, а, Гаша?

   - Что ж... Люба просит жалованье... - глухим голосом прибавил муж.

   Жена несколько времени помолчала.

   - Она умеет только просить жалованье да бить посуду!

   - Вы мне позвольте хоть за два месяца... Мне мужу нужно; ему в деревню посылать... - сказала необыкновенно робко горничная: - Я за три месяца не получила...

   - Ты, матушка, - довольно храбро наступила на нее барыня, - прежде, чем считать, сколько тебе должны, подумай, кто будет отвечать за шинель, которую украли прошлого года!

   - Чем же я-то, господи, виновата? Кажется, вместе с вами из бани шли; барин сами отворили двери, я прошла, а за мной еще барин оставались...

   - Кто же у нас обязан смотреть за дверью - барин или горничная? скажите, пожалуйста!..

   - Распотевши была... Распахнуться боялась - холодом обнесет.

   - Распотевши! Вот это мило! Тебе придет в голову запотеть - а тут хоть все вытащи, тебе и горя мало! Хоть стены одни оставь... Распотевши!

   Горничная молчала.

   - Нет, матушка, - сказала барыня: - я год целый спускала тебе эту шинель... Мы не миллионеры... Шинель стоит шестьдесят рублей!.. Я могу тебе отдать за три месяца - изволь; только ты завтра же через мирового отдашь мне шестьдесят, она с бобровым воротником... Теперь, матушка, в одну минуту взыскивают.

   - Чем я виновата? - попробовала было возвысить голос горничная.

   - Ну так я сегодня подам к мировому... Мы узнаем, кто виноват.

   Горничная заплакала.

   - Клаша, ты это - напрасно... Ну вычитать бы...

   - Молчи, пожалуйста! Какое тебе дело?

   - Ну-ну, матушка, - сказал он горничной. - Ты это оставь глупости... Тут тебя не грабят ведь. Я ведь смотрю-смотрю, да ведь и двину... Сделай одолжение!

   - Живот... - простонал ребенок.

   - Что такое у него? - спросил муж.

   - Просто извертелся, избаловался. Ему минуты покойно не посидится. Нужно положить его спать.

   - Рано! Ведь только встали.

   - Что за рано? Люба! Поди-ко вот, чем хныкать-то, уложи Колю спать.

   - Не хочу спа-ать! - начиная реветь, протянул ребенок.

   - Ну как же! Все умничают!.. Положи его! - заключила барыня.

   Начался плач... Среди его по временам слышались слова: "право, из крепированных, а?" Слышался легкий треск плетеной люльки, куда рассерженная кухарка пихала ребенка. Во время этого плача мимо моих дверей прошумел подол платья, проскрипели сапоги Гаврила Иваныча, и супруги исчезли.

   В квартире царствовало какое-то ревущее безобразие.

   Бессмысленное убеждение относительно приобретения шиньона, основанное единственно на том, что нельзя же без шиньона, когда и Авдотья Андреевна уже приобрела его, было столь сильно в обоих супругах, что они как будто не понимали, что наравне с необходимостью приобретать шиньоны на их обязанности лежит более настоятельная необходимость содержать здоровыми желудки собственных детей. Сила бессмысленных желаний, выходящая из общего источника вышеупомянутых бессмыслиц, на которых зиждилось и воспитание супругов и их законное соединение для совместного делания бессмыслиц усиленных, - сила эта была так велика, что покорила даже сострадание к горничной, к портному, которые в глазах супругов в настоящие минуты были действительно забывшими бога людьми. Стеснительные обстоятельства были забыты при первой возможности удовлетворить "обстановке".

   Часов в двенадцать дня, когда я сидел за работой, громкий звонок возвестил всему ревевшему семейству чиновника о прибытии хозяина и хозяйки.

   - Ради бога! извините, пожалуйста! мне на минуточку взглянуть в зеркало. У вас самое большое наше зеркало,- в каком-то самозабвении заговорила хозяйка, влетая в мою комнату и торопливо снимая с головы шляпку.

   - Извините, пожалуйста! - проговорил муж с мокрым лицом, с коробкой в руках и с трубкой материи подмышкой. - Разорился! - продолжал он. - Что делать! Думали купить шиньон, ан тут подвернулся остаток материи. Нонешняя, бисмарк. Не хотелось... Уж заодно!

   - Недурно, Гаврила Иваныч? - бормотала супруга, вертясь перед зеркалом. - Не правда ли, мило?

   - Очень мило! Из крепированных волос, - обратился он ко мне. - Легонький!

   Трескотня эта продолжалась минут пятнадцать, наконец супруги ушли.

   - Спит Коля? - послышалось за перегородкой.

   - У них животик тугой.

   - Пусть его спит... а? Не правда ли... мило?

   - Очень, очень прилично!.. Что же ты - надо дать на обед.

   Последовал шопот.

   - До десятого надо протянуть, - говорит муж. - Погодить бы покупать-то.

   - До которых пор это годить?.. Позвольте узнать?

   - На стол-то мало.

   - Пожалуйста, будь спокоен... На - вот тридцать копеек... купи картофелю... Детям вредно мясо... тяжело ложится на желудок... гороху.

   Горничная ушла; между супругами происходил разговор насчет того, что как это все к лицу и дешево, и насчет того, что как бы с тремя рублями протянуть до десятого. Во время этого разговора супруг опять вошел ко мне и объявил:

   - Долго ли я ходил? Каких-нибудь два часа, а пятнадцати целковых как не бывало... Вот оно, батюшка, семейная жизнь! А нельзя! Надо поддерживать обстановку!.. Такие уж уродились мы с женой - горды мы очень!.. Гордости тьма-тьмущая!

   После целого дня всевозможных бессмыслиц, которых мне пришлось быть свидетелем, я полагал уже, что гордая глупость моих хозяев разыгралась до конца и продолжения ее не будет; но ночью, когда все живущие в квартире были уже в постели, с двуспальной кровати моих хозяев, вопреки моему желанию, до меня неожиданно донеслись слова:

   - К другим ходим, к себе никого... Много ли тут... водки, селедки... - говорила жена.

   - Н-да... Селедочку с лучком... помочить ее.

   Очевидно, что супругам недостаточно было того, что шиньон лежал в коробке на шкафу; им нужно было видеть его в действии. Вследствие этого вечером следующего дня ко мне еще раз явился хозяин.

   - Позвольте вас просить, - сказал он, - завтра провести с нами вечерок.

   - Я должен быть в другом месте. Извините!

   - Очень жаль! А то бы в карточки? партийку?

   - Не играю в карты.

   - Очень жаль. Особенного ничего не будет. Но, надеюсь, все будет прилично. Мы с женой...

   - Не могу! - сказал я решительно.

   - В таком случае позвольте просить у вас комнату на несколько часов?

   Я изъявил согласие.

   Целое утро следующего дня хозяин бегал по городу, отыскивая денег. Часам к двум он воротился с кульком, потным лицом, вытаращенным глазом и дергающейся щекой.

   - Что будешь делать! - говорил он мне. - Не успел повернуться - десяти целковых нет в кармане! Живи, как знаешь...

   Я снова изъявил сочувствие.

   Часу в шестом начали появляться гости, мужчины и дамы, и тотчас же принялись за стуколку. Так как комнаты хозяев были заняты чайным столом, то детей с больными желудками оттеснили в кухню, стараясь поплотнее притворять дверь, чтобы гости не слышали крика и плача... Я тотчас же ушел из дому и воротился в третьем часу ночи, будучи уверен, что все уже кончилось; но, к удивлению моему, окна моей комнаты были освещены. Я поднялся по черной лестнице и вошел в кухню.

   Здесь моим глазам представилось ужасающее зрелище, устроенное взаимными усилиями просвещенных супругов. Атмосфера маленькой кухни была раскалена до последней степени. Волны чада закрывали все, кроме огненного зева плиты, - и в глубине этого ада слышался плач и стоны детей, которые не могли заснуть от боли в желудках, от жары и угоревших голов. Кухарка, которую подняли с пяти часов утра, которая была измучена работой - так как она должна была принимать одежду гостей, подавать чай, таскать детей из комнаты в кухню и, кроме всего этого, мучиться муками мужа, которому нечего послать в деревню, - была разозлена и на просьбы плачущих детей отвечала чуть ли не дракой, после которой у нее самой выступали слезы.

   - А? Не правда ли, - лепетала Клавдия Петровна в гостиной, поворачивая к гостье затылок с шиньоном из крепированных волос... - Недурно?

   - Оч-чень, очень мило!

   - Легонький! - прибавлял супруг, рассоловевший от водки.

   Мне некуда было деться, так как хотя хозяин и относился ко мне как человек к человеку, но забравшись с гостями в мою комнату, кажется, и не думал уходить оттуда.

   Злодейства эти продолжались до девяти часов утра.

   Злодейства "обстановки", - результатами которых был горох, плач детей, французский язык и неизменная атмосфера глупости, - продолжаются до сего дня.

  

  

   Группа рассказов под заглавием "Мелочи" впервые образована в четвертом томе (1884 г.) первого издания "Сочинений", в конце "Приложений" тома.

   Название отдела "Мелочи" для очерков и рассказов, идущих после большого произведения, писатель применял не раз и ранее: например, под этим же названием в сборнике 1871 года после "Разоренья" Успенский напечатал три других рассказа ("Старьевщик", "Идиллия", "Зарок не пить"). В настоящем издании заглавие "Мелочи" сохраняется, так как сам Успенский оставил его в последующих изданиях своих "Сочинений". В первый том "Мелочи" переносятся потому, что тематика входящих в них рассказов 1865-1868 годов тесно переплетается с тематикой цикла рассказов "Столичная беднота".

  

  

   Рассказ впервые напечатан в серии "Петербургские очерки. 1. Дворник (Вместо предисловия). 2. No 24 и его обитатели. Шалопай. 3. Арабеска не более" ("Будильник", 1865, М. No 80, 84, 85, 88, 90), под псевдонимом М. Б - н. Из этих очерков только "Дворник", с небольшими исправлениями, перепечатывался автором "в сборнике "Глушь", СПБ., 1875 года, в отделе "Из столичной жизни", и во всех изданиях "Сочинений".

   Успенский недаром обращает внимание читателя на "незаметную" фигуру дворника, называя его героем настоящего времени, - новые персонажи, новые типы из трудового народа усиленно выдвигала демократическая литература 60-х годов.

   Стр. 327 ...под мотив из "Эрнани" - опера Джузеппе Верди (1813-1901) "Эрнани" (1844), написанная на сюжет одноименной драмы в стихах Виктора Гюго.

  

  

   Рассказ впервые напечатан в журнале "Женский вестник", 1867, VII, с подзаголовком "Столичные нравы". С сокращениями он был перепечатан в сборнике "Глушь" 1875 года, в отделе "Из столичной жизни"; из этих сокращений надо отметить вычеркнутое Успенским н начале рассказа описание "лютой петербургской зимы" и ее тяжелых последствий для бедноты. Рассказ подвергся стилистической правке при включении его автором в "Сочинения".

  

   Стр. 343. Журфиксы - вечера для приема гостей в заранее определенный день недели.

  

  

   Рассказ впервые напечатан в газете "Неделя", 1868, No 38, под заглавием "Шиньон (Из петербургских заметок)"; перепечатан в сборнике "Глушь", СПБ., 1875 года, в отделе "Из столичной жизни", с заглавием "Обстановка"; с небольшой авторской правкой вошел во все "Сочинения".

   В первопечатном тексте очерк посвящен "С. С. Ш - ву" - С. С. Шамкову (1841-1882), в то время - политическому ссыльному, автору статей по женскому вопросу "Детоубийство", "Исторические судьбы женщины" и др.

  

   Стр. 347. "Шамбр-гарни" (франц. chambros garnies) - меблированные комнаты.

   - Губернский или коллежский секретарь - должности чиновников. Из 14-ти классов табели о рангах, изданной еще Петром I в 1722 году, это - низшие по классам должности (12-й и 10-й классы).

   Стр. 350. Беранже Пьер-Жан (1780-1857) - французский поэт-демократ, прославившийся своими сатирами, песнями и памфлетами; пользовался особенно большой популярностью в среде демократической интеллигенции 60-х годов.

   - Барон Брамбеус - псевдоним О. И. Сенковского (1800-1858), реакционного журналиста и критика. Во второй половине 50-х годов Сенковский был фельетонистом "Сына отечества" и "Весельчака".

   - "Крамбамбули" - застольная песня; крамбамбули - вишневая настойка со специями.

   Стр. 351. Табль, шез (франц. table, chaise) - стол, стул.

   Стр. 354. Шиньон (франц. chignon) - женская прическа с накладными локонами.