Тургенев Иван Сергеевич - Затишье

ер: заря пылала; до половины облитый ее багрянцем, широкий пруд стоял неподвижным зеркалом, величаво отражая в серебристой мгле своего глубокого лона и всю воздушную бездну неба, и опрокинутые, как бы почерневшие деревья, и дом. Все замолкло кругом. Шума уже не было нигде.

   - Посмотрите, как хорошо,- сказала Надежда Алексеевна подошедшему к ней Владимиру Сергеичу,- вон там, внизу, в пруде звезда зажглась подле огонька в доме; он красный, она золотая. А вот и бабушка едет,- прибавила она громко.

   Из-за куста сирени показалась небольшая колясочка. Два человека везли ее. В ней сидела старуха, вся закутанная, вся сгорбленная, с головой, склоненной на самую грудь. Бахрома ее белого чепца почти совсем закрывала ее иссохшее и съеженное личико. Колясочка остановилась перед террасой. Ипатов вышел из гостиной, за ним выбежали его дочки. Они, как мышата, в течение всего вечера то и дело шныряли из комнаты в комнату.

   - Доброго вечера желаю вам, матушка,- сказал Ипатов, подходя к старухе и возвысив голос.- Как вы себя чувствуете?

   - Приехала посмотреть на вас,- глухо и с усилием проговорила старушка.- Вишь, какой славный вечер. День-то я спала, а теперь ноги заломили. Ох, мне эти ноги! Не служат, а болят.

   - Позвольте, матушка, представить вам нашего соседа, господина Астахова, Владимира Сергеича.

   - Очень рада,- возразила старуха, окинув его своими большими и черными, но уже потускневшими глазами.- Прошу полюбить моего сынка. Человек он хороший; воспитание я ему дала какое могла; известно, дело женское. Малодушие в нем еще есть, да, бог даст, поостепенится, а пора бы; пора мне сдать ему дела. Это вы, Надя,- прибавила старуха, взглянув на Надежду Алексеевну.

   - Я, бабушка.

   - А Маша чай разливает?

   - Да, бабушка, разливает чай.

   - А кто еще там?

   - Иван Ильич да Егор Капитоныч.

   - Матрены Марковны муж?

   - Он, бабушка.

   Старуха пожевала губами.

   - Ну, хорошо. Да что, Миша, я никак старосты не добьюсь:

   вели ему прийти ко мне завтра пораньше, у меня с ним дела будет много. Без меня у вас, я вижу, все не так идет. Ну довольно, устала я, везите меня, вы... Прощайте, батюшка, имени и отчества не помню,- прибавила она, обратившись к Владимиру Сергеичу,- извините старуху. А вы, внучки, не провожайте меня. Не надо. Вам бы только все бегать. Сидите, сидите да уроки твердите, слышите. Маша вас балует. Ну, ступайте.

   С трудом приподнятая голова старушки опять упала к ней на грудь...

   Колясочка тронулась и тихо укатилась.

   - Сколько лет вашей матушке? - спросил Владимир Сергеич.

   - Всего семьдесят третий год пошел; да вот уж двадцать шесть лет, как ноги у ней отнялись; это с ней случилось скоро после кончины покойного батюшки. А была красавицей.

   Все помолчали.

   Вдруг Надежда Алексеевна вздрогнула.

   - Что это, летучая, кажется, мышь пролетела? Ай, какой ужас!

   И она поспешно вернулась в гостиную.

   - Пора мне домой ехать. Михаил Николаич, велите оседлать мою лошадь.

   - И мне пора,- заметил Владимир Сергеич.

   - Куда же вы? - промолвил Ипатов.- Переночуйте здесь. Надежде Алексеевне всего две версты ехать, а вам целых двенадцать. Да и вы, Надежда Алексеевна, куда спешите? Подождите месяца, он теперь скоро взойдет. Еще светлее будет ехать.

   - Пожалуй,- сказала Надежда Алексеевна,- я давно не ездила при луне.

   - А вы ночуете?- спросил Ипатов Владимира Сергеича.

   - Я, право, не знаю... Впрочем, если я не стесню...

   - Нисколько, помилуйте, я сейчас велю вам комнату приготовить.

   - А ведь хорошо ехать верхом при луне,- заговорила Надежда Алексеевна, как только подали свечи, принесли чай и Ипатов с Егором Капитонычем засели играть в преферанс вдвоем, а Складная Душа безмолвно уселся возле них,- особенно по лесу, между кустами орешника. И жутко, и приятно, и какая странная игра света и тени - все кажется, как будто кто-то крадется за вами или впереди...

   Владимир Сергеич снисходительно осклабился.

   - А то вот еще,- продолжала она,- случалось ли вам сидеть в теплую, темную, тихую ночь возле леса: мне всегда кажется тогда, что сзади, близко, над самым ухом, как будто двое горячо спорят чуть слышным шепотом.

   - Это кровь стучит,- проговорил Ипатов.

   - Вы очень поэтически описываете,- заметил. Владимир Сергеич.

   Надежда Алексеевна посмотрела на него.

   - Выдумаете?.. В таком случае Маше мои описания не понравились бы.

   - Почему? разве Марья Павловна не любит поэзии?

   - Нет; она находит, что все это сочинено, все неправда; этого-то она и не любит.

   - Странный упрек! - воскликнул Владимир Сергеич. - Сочинено! да как же иначе? на что же после этого сочинители?

   - Ну вот, подите; впрочем, ведь и вы не должны любить поэзии.

   - Напротив, я люблю хорошие стихи, когда они действительно хороши и благозвучны и, как бы это сказать, представляют идеи, мысли...

   Марья Павловна встала.

   Надежда Алексеевна быстро обернулась к ней.

   - Куда ты, Маша?

   - Детей уложить. Девять часов скоро.

   - Да разве без тебя они не лягут?

   Но Марья Павловна взяла детей за руки и ушла с ними.

   - Она сегодня не в духе,- заметила Надежда Алексеевна,- и я знаю отчего,- прибавила она вполголоса.- Но это пройдет.

   - Позвольте спросить,- начал Владимир Сергеич,- вы зиму где намерены провести?

   - Может быть, здесь, может быть - в Петербурге. Мне кажется, я в Петербурге соскучусь.

   - В Петербурге-то, помилуйте! Как это возможно! И Владимир Сергеич пустился описывать все удобства, все выгоды и прелести столичной жизни. Надежда Алексеевна слушала его со вниманием, не сводя с него глаз. Она словно изучала его черты и изредка посмеивалась про себя.

   - Я вижу, вы очень красноречивы,- сказала она наконец,- придется прожить зиму в Петербурге.

   - Вы не будете раскаиваться,- заметил Владимир Сергеич.

   - Я никогда ни в чем не раскаиваюсь, не стоит труда. Сделал глупость, старайся поскорей забыть ее - вот и все.

   - Позвольте спросить,- заговорил после небольшого молчания Владимир Сергеич на французском языке,- вы давно знакомы с Марьей Павловной?

   - Позвольте спросить,- возразила с быстрой усмешкой Надежда Алексеевна,- почему вы именно этот вопрос мне по-французски сделали?

   - Так... без всякой особенной причины... Надежда Алексеевна опять усмехнулась.

   - Нет, я не очень давно ее знаю. А не правда ли, она замечательная девушка?

   - Она очень оригинальна,- промолвил Владимир Сергеич сквозь зубы.

   - А что - это в ваших устах, в устах положительных людей, похвала? не думаю. Может быть, и я вам кажусь оригинальной? Однако,- прибавила она, поднимаясь с места и взглянув в раскрытое окно,- луна, должно быть, взошла, это ее отблеск над тополями. Пора ехать... Пойду прикажу оседлать- Красавчика.

   - Уж он оседлан-с,- проговорил казачок Надежды Алексеевны, выступая из тени сада в полосу света, падавшую на террасу.

   - А! ну прекрасно! Маша, где же ты? приди проститься со мною.

   Марья Павловна появилась из соседней комнаты. Мужчины встали из-за карточного стола.

   - Так вы уж и едете? - спросил Ипатов.

   - Еду, пора.

   Она приблизилась к двери сада.

   - Какая ночь! - воскликнула она,- подойдите, подставьте ей лицо; чувствуете вы, она как будто дышит? и какой запах! все цветы теперь проснулись. Они проснулись - а мы спать собираемся... Да, кстати, Маша,- прибавила она,- я ведь сказала Владимиру Сергеичу, что ты не любишь поэзии. А теперь прощайте... вот и лошадь мою ведут...

   И она проворно сбежала по ступеням террасы, легко взобралась на седло, сказала "до завтра" и, ударив лошадь хлыстиком по шее, поскакала к плотине... казачок пустился рысью за ней.

   Все посмотрели ей вслед...

   - До завтра! - раздался еще раз ее голос из-за тополей. Стук копыт долго слышался в тишине летней ночи. Наконец Ипатов предложил вернуться в дом.

   - Оно точно, хорошо на воздухе,- сказал он,- а надо же партию нашу доиграть.

   Все послушались его. Владимир Сергеич начал расспрашивать Марью Павловну, почему она поэзии не любит.

   - Мне стихи не нравятся,- возразила она как бы нехотя.

   - Да вы, может быть, мало стихов читали.

   - Я сама их не читала, а мне читали.

   - И неужели ни одни вам не понравились?

   - Ни одни.

   - Даже Пушкина стихи?

   - Даже Пушкина.

   - Отчего?

   Марья Павловна не отвечала, а Ипатов, оборотясь через спинку стула, заметил с добродушным смехом, что она не только стихов, но и сахару не любит и вообще ничего сладкого терпеть не может.

   - Да ведь есть стихи не сладкие,- возразил Владимир

   Сергеич.

   - Например? - спросила его Марья Павловна. Владимир Сергеич почесал у себя за ухом... Он сам не много стихов знал на память, особенно не сладких.

   - Да вот,- воскликнул он наконец,- знаете вы "Анчар" Пушкина? Нет? Уж это стихотворение никак не может назваться сладким.

   - Прочтите, - проговорила Марья Павловна и потупилась.

   Владимир Сергеич сперва посмотрел в потолок, нахмурился, помычал немного про себя и, наконец, прочел "Анчар".

   После первых четырех стихов Марья Павловна медленно подняла глаза, а когда Владимир Сергеич кончил, так же медленно сказала:

   - Пожалуйста, прочтите опять.

   - Стало быть, эти стихи вам понравились? - спросил Владимир Сергеич.

   - Прочтите еще.

   Владимир Сергеич повторил "Анчар". Марья Павловна встала, вышла в другую комнату и вернулась с листом бумаги, чернильницей и пером.

   - Пожалуйста, напишите это для меня,- сказала она Владимиру Сергеичу.

   - Извольте, с удовольствием,- возразил он, принимаясь писать,- но, признаюсь, я удивляюсь, отчего эти стихи могли вам так понравиться. Я их прочел, собственно, для того, чтобы показать вам, что не все стихи бывают сладкие.

   - Признаюсь! - воскликнул Ипатов.- Что ты думаешь об этих стихах, Иван Ильич?

   Иван Ильич, по своему обыкновению, только взглянул на Ипатова, но не вымолвил ни слова.

   - Вот-с - готово,- произнес Владимир Сергеич, поставив восклицательный знак в конце последнего стиха.

   Марья Павловна поблагодарила его и унесла исписанный листок к себе.

   Через полчаса подали ужин, а через час все гости разошлись по своим комнатам. Владимир Сергеич неоднократно обращался к Марье Павловне, но вести разговор с ней было трудно, и рассказы его, казалось, не слишком ее занимали. Ложась спать, он много думал о ней и о Надежде Алексеевне. Впрочем, он бы, вероятно, скоро заснул, если б не помешал ему сосед, Егор Капитоныч. Муж Матрены Марковны, уже совершенно раздевшись и лежа в постели, очень долго разговаривал с своим слугою, все наставления ему читал. Каждое слово его явственно доходило до слуха Владимира Сергеича: одна тонкая перегородка их разделяла.

   - Держи свечку перед своею грудью,- говорил Егор Капитоныч жалобным голосом,- держи так, чтобы я лицо твое мог видеть. Состарил ты меня, состарил, бессовестный ты человек, состарил совершенно.

   - Да чем, помилуйте, состарил я вас, Егор Капитоныч? - послышался глухой и заспанный голос слуги.

   - Чем? я скажу чем. Сколько раз я тебе говорил: Митька, говорил я тебе, когда ты со мной куда в гости поедешь, всегда забирай по две штуки каждого платья, особенно... держи свечку перед грудью... особенно нижнего. А сегодня что ты со мной сделал?

   - Что-с?

   - Что-с? завтрашний день что я надену?

   - Да то же, что и сегодня-с.

   - Состарил ты меня, злодей, состарил. Я уж и сегодня не знал, куда от жары деться. Держи свечку перед грудью, говорят тебе, да не спи, когда барин с тобой беседует.

   - Да и Матрена Марковна сказала-с, что довольно, мол, на что такую пропасть всегда с собой забираете. Только трется даром.

   - Матрена Марковна... Разве это женское дело, в это входить? Состарили вы меня. Ох, состарили!

   - Да и Яхим тоже говорил-с.

   - Как ты сказал?

   - Я говорю, Яхим тоже говорил-с.

   - Яхим! Яхим! - повторил с укоризной Егор Капитоныч,- эх, состарили вы меня, окаянные, говорить по-русски не умеют путем. Яхим! что за Яхим? Ефим, ну это куда еще ни шло, сказать можно; для того, что настоящее, греческое имя есть Евфи-мий, понимаешь ты меня?.. держи свечку перед грудью... так для скорости, пожалуй, можно сказать Ефим, но уж никак не Яхим. Яхим! - прибавил Егор Капитоныч, напирая на букву я.- Состарили меня, злодеи. Держи свечку перед грудью!

   И долго еще продолжал Егор Капитоныч наставлять слугу своего уму-разуму, несмотря на вздохи, покашливанья и другие знаки нетерпения Владимира Сергеича...

   Наконец он отпустил своего Митьку и заснул, но и от этого Владимиру Сергеичу не стало легче: Егор Капитоныч так сильно и густо храпел, с такими игривыми переходами от высоких тонов к самым низким, с такими присвистываниями и даже прищелкиваниями, что, казалось, сама перегородка вздрагивала ему в ответ;

   бедный Владимир Сергеич чуть не плакал. В отведенной ему комнате было очень душно, и перина, на которой он лежал, охватывала все его тело каким-то ползучим жаром.

   В отчаянье Владимир Сергеич наконец встал, раскрыл окно и с жадностью стал вдыхать благовонную ночную свежесть. Окно выходило в сад; на небе было светло, круглый лик полной луны то отражался ясно в пруде, то вытягивался в длинный золотой сноп медленно переливавшихся блесток. На одной из дорожек сада Владимир Сергеич увидал какую-то фигуру в женском платье, он пригляделся: это была Марья Павловна; в лучах луны лицо ее казалось бледным. Она стояла неподвижно и вдруг заговорила... Владимир Сергеич вытянул осторожно голову...

  

   Но человека человек

   Послал к аначару властным взглядом... -

  

   дошло до его слуха...

   "Каково,- подумал он,- стало быть, подействовали стишки..." И он с удвоенным вниманием стал вслушиваться... Но Марья

   Павловна скоро умолкла и поворотила лицо свое еще прямее к нему; он мог различить ее темные большие глаза, ее строгие брови и губы...

   Вдруг она вздрогнула, обернулась, вошла в тень, падавшую от сплошной стены высоких акаций, и исчезла. Владимир Сергеич постоял довольно долго у окна, потом, однако ж, лег, но заснул не скоро.

   "Странное существо,- думал он, переворачиваясь с боку на бок,- а говорят, в провинции нет ничего особенного... Как бы не так! Странное существо! Спрошу ее завтра, что она делала в саду".

   А Егор Капитоныч все храпел по-прежнему.

  

  

   На другое утро Владимир Сергеич проснулся довольно поздно и тотчас после общего чая и завтрака в столовой поехал к себе домой оканчивать свои хозяйственные распоряжения, как ни удерживал его старик Ипатов. Марья Павловна также присутствовала за чаем; однако Владимир Сергеич не счел за нужное расспрашивать ее об ее вчерашней поздней прогулке; он принадлежал к числу людей, которым тяжело предаваться два дня сряду каким бы то ни было необычным мыслям и предположениям. Пришлось бы толковать о стихах, а так называемое "поэтическое" настроение весьма скоро его утомляло. Целый день до обеда он провел в поле, покушал с большим аппетитом, соснул и, проснувшись, взялся было за счеты земского; но, не окончивши первой страницы, велел заложить тарантас и отправился в Ипатовку. Видно, и положительные люди носят в груди не каменное сердце, и скучать не любят они так же, как и остальные, простые смертные.

   Въезжая на плотину, услыхал он голоса и звуки музыки. У Платовых в доме хором пели русские песни. Он застал все общество, оставленное им поутру, на террасе; все, и Надежда Алексеевна между прочими, сидели в кружке около мужчины лет тридцати двух, смуглого, черноволосого и черноглазого, в бархатной куртке, с небрежно повязанным красным платком на шее и гитарою в руках. Это был Петр Алексеевич Веретьев, брат Надежды Алексеевны. Увидавши Владимира Сергеича, старик Ипатов с радостным восклицанием пошел ему навстречу, подвел его к Веретьеву и представил их друг другу. Обменявшись с новым знакомым обычными приветствиями, Астахов почтительно поклонился его сестре.

   - А мы, Владимир Сергеич, по-деревенски, песни поем,- начал Ипатов и, указывая на Веретьева, прибавил: - Петр Алексеич у нас запевала - и какой! вы извольте послушать.

   - Это очень приятно,- возразил Владимир Сергеич.

   - Не угодно ли присоединиться к хору? - спросила его Надежда Алексеевна.

   - Душевно бы рад, да голосу нету.

   - Это не беда! Посмотрите, и Егор Капитоныч поет, и я пою. Тут только нужно подтягивать. Садитесь-ка; а ты, брат, начинай.

   - Какую бы теперь нам песню спеть?- проговорил Веретьев, перебирая струны гитары и, остановившись вдруг, глянул на Марью Павловну, сидевшую возле него.- Теперь, кажется, очередь за вами,- сказал он ей.

   - Нет, пойте вы,- возразила Марья Павловна.

   - Вот есть песня "Вниз по матушке по Волге",- промолвил с важностью Владимир Сергеич.

   - Нет, это мы к концу приберегаем,- отвечал Веретьев и, ударив по струнам, протяжно затянул: "Солнце на закате".

   Он пел славно, бойко и весело. Его мужественное лицо, и без того выразительное, еще более оживлялось, когда он пел; изредка подергивал он плечами, внезапно прижимал струны ладонью, поднимал руку, встряхивал кудрями и соколом взглядывал кругом. Он в Москве не раз видал знаменитого Илью и подражал ему. Хор дружно ему подтягивал. Звучной струей отделялся голос Марьи Павловны от всех других голосов; он словно вел их за собою; но одна она петь не хотела, запевалой до конца остался Веретьев.

   Много других еще пели песен...

   Между тем вместе с вечером надвигалась гроза. Уже с полудня парило и в отдалении все погрохатывало; но вот широкая туча, давно лежавшая свинцовой пеленой на самой черте небосклона, стала расти и показываться из-за вершин деревьев, явственнее начал вздрагивать душный воздух, все сильнее и сильнее потрясаемый приближавшимся громом; ветер поднялся, прошумел порывисто в листьях, замолк, опять зашумел продолжительно, загудел; угрюмый сумрак побежал над землею, быстро сгоняя последний отблеск зари; сплошные облака, как бы сорвавшись, поплыли вдруг, понеслись по небу; дождик закапал, молния вспыхнула красным огнем, и гром грянул тяжко и сердито.

   - Уйдемте,- промолвил старик Ипатов.- А то промочит, пожалуй.

   Все встали.

   - Сейчас,- воскликнул Веретьев,- еще последнюю песню. Слушайте.

  

   Ах вы, сени, мои сени,

   Сени новые мои... -

  

   запел он громким голосом, проворно забив всей рукой по струнам гитары. "Сени новые, кленовые",- подхватил хор, как бы невольно увлеченный. Дождик почти в то же мгновенье хлынул ручьями; но Веретьев допел "Мои сени" до конца. Изредка заглушаемая ударами грома, удалая песенка казалась еще удалее под шумную дробь и журчанье дождя. Наконец раздался последний взрыв хора - и все общество с хохотом вбежало в гостиную. Особенно громко смеялись девочки, дочери Ипатова, стряхивая с своих платьев дождевые брызги. Ипатов, однако же, для предосторожности, закрыл окно и запер дверь, и Егор Капитоныч его похвалил, заметив, что Матрена Марковна также всегда, вовремя грозы, все приказывает запереть для того, что электричество способнее действует в пустом промежутке. Бодряков посмотрел ему в лицо, посторонился и уронил стул. Подобные маленькие несчастья случались с ним беспрестанно.

   Гроза прошла очень скоро. Двери и окна снова раскрылись, и комнаты наполнились влажным благовонием. Принесли чай. После чаю старички уселись опять за карты. Иван Ильич к ним, по обыкновению, присоединился. Владимир Сергеич подошел было к Марье Павловне, сидевшей под окном с Веретьевым; но Надежда Алексеевна подозвала его к себе и тотчас вступила с ним в жаркий разговор о Петербурге и петербургской жизни. Она нападала на нее; Владимир Сергеич начал защищать ее. Надежда Алексеевна, казалось, старалась удержать его близ себя.

   - О чем вы это спорите? - спросил Веретьев, вставая и приближаясь к ним.

   Он лениво переваливался на ходу: во всех его движениях замечалась не то небрежность, не то усталость.

   - Все о Петербурге,- ответила Надежда Алексеевна.- Владимир Сергеич не нахвалится им.

   - Город хороший,- заметил Веретьев,- а по-моему, везде хорошо. Ей-богу. Были бы две-три женщины да, извините за откровенность, вино, и человеку, право, ничего не остается желать.

   - Это меня удивляет,- возразил Владимир Сергеич,- неужели же вы действительно того мнения, что для образованного человека не существует...

   - Может быть... точно... я с вами согласен,- перебил его Веретьев, за которым, при всей вежливости, водилась привычка не дослушивать возражения,- но это не по моей части, я не философ.

   - Да и я не философ,- ответил Владимир Сергеич,- и нисколько не желаю быть им; но тут речь идет совсем о другом.

   Веретьев рассеянно глянул на свою сестру, а она, слегка усмехнувшись, нагнулась к нему и вполголоса прошептала:

   - Петруша, душка, представь нам Егора Капитоныча, сделай одолженье.

   Лицо Веретьева мгновенно изменилось и, бог ведает, каким чудом, стало необыкновенно похоже на лицо Егора Капитоныча, хотя между чертами того и другого решительно не было ничего общего, и сам Веретьев едва только сморщил нос и опустил углы губ.

   - Конечно,- начал он шептать голосом, совершенно напоминавшим голос Егора Капитоныча,- Матрена Марковна дама строгая насчет манер; но супруга зато примерная. Правда, что бы я ни сказал...

   - Бирюлевским барышням все известно,- подхватила Надежда Алексеевна, едва удерживая хохот.

   - Все на другой же день известно,- ответил Веретьев с такой уморительной ужимкой, с таким смущенным, косвенным взглядом, что даже Владимир Сергеич рассмеялся.

   - У вас, я вижу, большой талант к подражанию,- заметил он.

   Веретьев провел рукой по лицу, черты его приняли обычное выражение, а Надежда Алексеевна воскликнула:

   - О, да! он всех умеет передразнить, кого только захочет... Он на это мастер.

   - И меня бы, например, сумели представить? - спросил Владимир Сергеич.

   - Еще бы! - возразила Надежда Алексеевна,- разумеется.

   - Ах, сделайте одолжение, представьте меня,- промолвил Астахов, обращаясь к Веретьеву.- Я прошу вас, без церемоний.

   - А вы ей и поверили? - ответил Веретьев, чуть-чуть прищурив один глаз и придав своему голосу звук астаховского голоса, но так осторожно и легко, что одна Надежда Алексеевна это заметила и прикусила губы,- вы, пожалуйста, ей не верьте, она вам еще не то наскажет про меня.

   - И какой он актер, если бы вы знали,- продолжала Надежда Алексеевна,- всевозможные роли играет. Так чудесно! Он наш режиссер, и суфлер, и все, что хотите. Жаль, что вы скоро едете.

   - Сестра, твое пристрастие тебя ослепляет,- произнес важным голосом, но все с тем же оттенком, Веретьев.- Что подумает о тебе господин Астахов? Он сочтет тебя за провинциалку.

   - Помилуйте...- начал было Владимир Сергеич.

   - Петруша, знаешь что,- подхватила Надежда Алексеевна,- представь, пожалуйста, как пьяный человек никак не может достать платок из кармана, или нет, лучше представь, как мальчик муху на окне ловит и она у него жужжит под пальцами.

   - Ты совершенное дитя,- отвечал Веретьев.

   Однако он встал и, подойдя к окну, возле которого сидела Марья Павловна, начал водить рукой по стеклу и представлять, как мальчик ловит муху. Верность, с которой он подражал ее жалобному писку, была точно изумительна. Казалось, действительная, живая муха билась у него под пальцами. Надежда Алексеевна засмеялась, и понемногу все засмеялись в комнате. У одной лишь Марьи Павловны лицо не изменилось, губы даже не дрогнули. Она сидела с опущенными глазами, наконец подняла их и, серьезно взглянув на Веретьева, промолвила сквозь зубы:

   - Вот охота делать из себя шута.

   Веретьев тотчас отвернулся от окна и, постояв немного посреди комнаты, вышел на террасу, а оттуда в сад, уже совершенно потемневший.

   - Забавник этот Петр Алексеич! - воскликнул Егор Капитоныч, ударив с размаху козырной семеркой по чужому тузу.- Право, забавник!

   Надежда Алексеевна встала и, торопливо подойдя к Марье Павловне, спросила ее вполголоса:

   - Что ты сказала брату?

   - Ничего,- ответила та.

   - Как ничего, не может быть.

   И погодя немного Надежда Алексеевна промолвила: "Пойдем!" - взяла Марью Павловну за руку и принудила ее встать и отправиться вместе с нею в сад.

   Владимир Сергеич поглядел обеим девицам вслед не без недоумения. Впрочем, отсутствие их продолжалось недолго; через четверть часа они возвратились, и Петр Алексеич вошел вместе с ними.

   - Какая прекрасная ночь! - воскликнула, входя, Надежда Алексеевна.- Как хорошо в саду!

   - Ах, да, кстати, - промолвил Владимир Сергеич.- позвольте узнать, Марья Павловна, вас ли это я видел вчера в саду ночью?

   Марья Павловна быстро взглянула ему в глаза.

   - Еще вы, сколько я мог расслышать, декламировали "Анчар" Пушкина.

   Веретьев слегка нахмурился и также принялся смотреть на Астахова.

   - Это точно была я,- сказала Марья Павловна,- но только я ничего не декламировала: я никогда не декламирую.

   - Может быть, мне показалось,- начал Владимир Сергеич,- однако...

   - Вам показалось,- холодно промолвила Марья Павловна.

   - Что это за "Анчар"? - спросила Надежда Алексеевна.

   - А вы не знаете? - возразил Астахов,- Пушкина стихи "На почве чахлой и скупой", будто вы не помните?

   - Не помню что-то... Этот анчар - ядовитое дерево?

   - Да.

   - Как датуры... Помнишь, Маша, как хороши были датуры у нас на балконе, при луне, с своими длинными белыми цветами. Помнишь, какой из них лился запах, сладкий, вкрадчивый и коварный.

   - Коварный запах! - воскликнул Владимир Сергеич.

   - Да, коварный. Чему вы удивляетесь? Он, говорят, опасен, а привлекает. Отчего злое может привлекать? Злое не должно быть красивым!

   - Ого! какие умозрения! - заметил Петр Алексеич,- куда мы удалились от стихов!

   - Я эти стихи прочел вчера Марье Павловне,- подхватил Владимир Сергеич,- и они ей чрезвычайно понравились.

   - Ах, прочтите их, пожалуйста,- сказала Надежда Алексеевна.

   - Извольте-с.

   И Астахов прочел "Анчар".

   - Слишком напыщенно,- произнес как бы нехотя Веретьев, как только Владимир Сергеич кончил.

   - Стихотворение слишком напыщенно?

   - Нет, не стихотворение... Извините меня, мне кажется, вы не довольно просто читаете. Дело говорит само за себя; впрочем, я могу ошибаться.

   - Нет, ты не ошибаешься,- сказала Надежда Алексеевна с расстановкой.

   - О, да ведь это известно! я в твоих глазах гений, даровитейший человек, который все знает, все бы мог сделать, да только лень, к несчастью, его одолевает: не правда ли?

   Надежда Алексеевна только головой качнула.

   - Я с вами не спорю, вы это лучше должны знать,- заметил Владимир Сергеич и немного надулся. - Это не по моей части.

   - Я ошибся, извините,- поспешно произнес Веретьев. Между тем игра кончилась.

   - Ах, кстати,- заговорил Ипатов, вставая,- Владимир Сергеич, мне поручил один здешний помещик, сосед, прекраснейший и почтеннейший человек, Акилин, Гаврила Степаныч, просить вас, не сделаете ли вы ему честь, не пожалуете ли к нему на бал, то есть я это так, для красоты слога, говорю: бал, а просто на вечеринку с танцами, без церемоний? Он бы сам к вам непременно явился, да побоялся обеспокоить.

   - Я очень благодарен господину помещику,- возразил Владимир Сергеич,- но мне непременно нужно ехать домой...

   - Да ведь что вы думаете, когда бал-то? Ведь завтра бал, Гаврила Степаныч завтра именинник. Один день куда ни шел, а уж как вы его обрадуете! И всего отсюда десять верст. Если позволите, мы же вас и довезем.

   - Я, право, не знаю,- начал Владимир Сергеич.- А вы едете?

   - Всем семейством! И Надежда Алексеевна, и Петр Алексеич, все едут!

   - Вы можете, если хотите, теперь же меня пригласить на пятую кадриль,- заметила Надежда Алексеевна. - Первые четыре уже разобраны.

   - Вы очень любезны, а на мазурку вы уже приглашены?

   - Я? Дайте вспомнить... нет, кажется, не приглашена.

   - В таком случае, если вы будете так добры, я бы желал иметь честь...

   - Стало быть, вы едете? Прекрасно. Извольте.

   - Браво! - воскликнул Ипатов.- Ну, Владимир Сергеич, одолжили. Гаврила Степаныч просто в восторг придет. Не правда ли, Иван Ильич?

   Иван Ильич хотел было, по неизменной привычке своей, промолчать, однако почел за лучшее произнести одобрительный звук.

   - Что тебе была за охота,- говорил час спустя Петр Алексеич своей сестре, сидя с ней в легонькой таратайке, которой правил сам,- что тебе была за охота навязаться этому кисляю на мазурку?

   - У меня на то свои планы,- возразила Надежда Алексеевна.

   - Какие,- позволь узнать?

   - Это моя тайна.

   - Ого!

   И он слегка ударил бичом лошадь, которая начала было прясть ушами, фыркать и упираться. Ее пугала тень от большого ракитового куста, падавшая на дорогу, тускло озаренную месяцем.

   - А ты танцуешь с Машей? - спросила Надежда Алексеевна в свою очередь брата.

   - Да, - сказал он равнодушно.

   - Да! да!- повторила Надежда Алексеевна с укоризной.- Вы, мужчины.- прибавила она, помолчав,- решительно не стоите того, чтобы вас любили порядочные женщины.

   - Ты думаешь? Ну, а этот петербургский кисляй, этот стоит?

   - Скорее, чем ты.

   - Вот как!

   И Петр Алексеич проговорил со вздохом:

  

   Что за комиссия, создатель,

   Быть... братом выросшей сестры!

  

   Надежда Алексеевна засмеялась.

   - Много я тебе хлопот доставляю, нечего сказать. Мне так вот комиссия с тобою.

   - Неужели? - я этого никак не подозревал.

   - Я не насчет Маши говорю.

   - На какой же счет?

   Лицо Надежды Алексеевны слегка опечалилось.

   - Ты сам знаешь,- проговорила она тихо.

   - А, понимаю! Что делать-с. Надежда Алексеевна, люблю-с выпить с добрым приятелем, грешный человек, люблю-с.

   - Полно, брат, пожалуйста, не говори так... Этим не шутят.

   - Трам-трам-там-пум,- забормотал Петр Алексеич сквозь зубы.

   - Это твоя погибель, а ты шутишь...

   - "Хлопец сее жито, жинка каже мак",- громко запел Петр Алексеич, ударил вожжами лошадь, и она помчалась шибкой рысью.

  

  

   Приехавши домой, Веретьев не раздевался, и часа два спустя, заря только что начинала заниматься в небе, его уже не было в доме.

   На полдороге между его имением и Ипатовкой, над самой кручью широкого оврага, находился небольшой березовый "заказ". Молодые деревья росли очень тесно, ничей топор еще не коснулся до их стройных стволов; негустая, но почти сплошная тень ложилась от мелких листьев на мягкую и тонкую траву, всю испещренную золотыми головками куриной слепоты, белыми точками лесных колокольчиков и малиновыми крестиками гвоздики. Недавно вставшее солнце затопляло всю рощу сильным, хотя и не ярким светом; везде блестели росинки, кой-где внезапно загорались и рдели крупные капли; все дышало свежестью, жизнью и той невинной торжественностью первых мгновений утра, когда все уже так светло и так еще безмолвно. Только и слышались что рассыпчатые голоса жаворонков над отдаленными полями, да в самой роще две-три птички, не торопясь, выводили свои коротенькие коленца и словно прислушивались потом, как это у них вышло. От мокрой земли пахло здоровым, крепким запахом, чистый, легкий воздух переливался прохладными струями. Утром, славным летним утром веяло от всего, все глядело и улыбалось утром, точно румяное, только что вымытое личико проснувшегося ребенка.

   Невдалеке от оврага, посреди лужайки сидел на раскинутом плаще Веретьев. Марья Павловна стояла подле него, прислонясь к березе и заложив назад руки.

   Они оба молчали. Марья Павловна неподвижно глядела вдаль; белый шарф скатился с ее головы на плечи, набегавший ветер шевелил и приподнимал концы ее наскоро причесанных волос. Веретьев сидел наклонившись и похлопывал веткой по траве.

   - Что ж,- начал он наконец,- вы на меня сердитесь? Марья Павловна не отвечала. Веретьев взглянул на нее.

   - Маша, вы сердитесь? - повторил он. Марья Павловна окинула его быстрым взором, слегка отвернулась и промолвила:

   - Да.

   - За что? - спросил Веретьев и отбросил ветку. Марья Павловна опять не отвечала.

   - Впрочем, вы точно имеете право сердиться на меня,- начал Веретьева после небольшого молчанья.- Вы должны считать меня за человека не только легкомысленного, но даже...

   - Вы меня не понимаете,- перебила Марья Павловна.- Я совсем не за себя сержусь на вас.

   - За кого же?

   - За вас самих.

   Веретьев поднял голову и усмехнулся.

   - А! понимаю! - заговорил он.- Опять! опять вас начинает тревожить мысль: отчего я ничего из себя не сделаю? Знаете что. Маша, вы удивительное существо, ей-богу. Вы так много заботитесь о других и так мало о себе самой. В вас эгоизма совсем нет, право. Другой такой девушки, как вы, на свете нет. Одно горе: я решительно не стою вашей привязанности; это я говорю не шутя.

   - Тем хуже для вас. Чувствуете и ничего не делаете. Веретьев опять усмехнулся.

   - Маша, выньте из-за спины, дайте мне вашу руку,- проговорил он с ласковой вкрадчивостью в голосе. Марья Павловна только плечом пожала.

   - Дайте мне вашу красивую честную руку, мне хочется облобызать ее почтительно и нежно. Так ветреный ученик лобызает руку своего снисходительного наставника.

   И Веретьев потянулся к Марье Павловне.

   - Полноте! - промолвила она.- Вы все. смеетесь да шутите, и прошутите так всю вашу жизнь.

   - Гм! прошутить жизнь! Новое выражение! Ведь вы, Марья Павловна, я надеюсь, употребили глагол шутить - в смысле действительном?

   Марья Павловна нахмурила брови.

   - Полноте, Веретьев,- повторила она.

   - Прошутить жизнь,- продолжал Веретьев и приподнялся,- а вы хуже моего распорядитесь, вы просурьезничаете всю вашу жизнь. Знаете, Маша, вы мне напоминаете одну сцену из пушкинского Дон-Жуана. Вы не читали пушкинского Дон-Жуана?

   - Нет.

   - Да, я ведь и забыл, вы стихов не читаете. Там к одной Лауре приходят гости, она их всех прогоняет и остается с одним, Карлосом. Они оба выходят на балкон, ночь удивительная. Лаура любуется, а Карлос вдруг начинает ей доказывать, что она со временем состарится. "Что ж,- отвечает Лаура,- теперь, может быть, в Париже холод и дождь, а здесь у нас "ночь лимоном и лавром пахнет". Что загадывать о будущем? Оглянитесь, Маша, разве и здесь не прекрасно? Посмотрите, как все радуется жизни, как все молодо. И мы сами разве не молоды?

   Веретьев приблизился к Марье Павловне, она не отодвинулась от него, но не повернула к нему головы.

   - Улыбнитесь, Маша,- продолжал он,- только доброй вашей улыбкой, а не вашей обыкновенной усмешкой. Я люблю вашу добрую улыбку. Поднимите ваши гордые, строгие глаза. Что же вы? Вы отворачиваетесь? Протяните мне хоть руку.

   - Ах, Веретьев,- начала Маша,- вы знаете, я не умею говорить. Вы мне рассказали об этой Лауре. Но ведь она женщина... Женщине простительно не думать о будущем.

   - Когда вы говорите, Маша,- возразил Веретьев,- вы беспрестанно краснеете от самолюбия и стыдливости, кровь так и приливает алым потоком в ваши щеки, я ужасно это люблю в вас.

   Марья Павловна взглянула прямо в глаза Веретьеву.

   - Прощайте,- промолвила она и накинула шарф себе на голову.

   Веретьев удержал ее.