Тургенев Иван Сергеевич - Переписка

писал. Вот его письмо. NB Он очень недурен собой.

   "Cher Alexis {Дорогой Алексей (франц.).},

   Я в Неаполе, сижу в своей комнате, на Chiaja {Приморской улице (итал.).}, перед окном. Погода удивительная. Я сперва долго глядел на море, потом меня взяло нетерпенье, и вдруг мне пришла в голову блестящая мысль написать к тебе письмо. Я, дружище, всегда чувствовал к тебе влечение - ей-богу. Вот и захотелось теперь излиться в твое лоно... так ведь это, кажется, говорится на вашем возвышенном языке. А нетерпение меня взяло вот отчего. Я жду одну женщину; мы вместе с нею едем в Баию есть устрицы и апельсины, смотреть, как темно-бурые пастухи, в красных колпаках, пляшут тарантеллу, жариться на солнце не хуже ящериц - словом, наслаждаться жизнью вполне. Милый друг мой, я так счастлив, что сказать невозможно. Если б я владел твоим пером - о! какую картину я нарисовал бы перед твоими глазами! Но, к сожалению, ты знаешь, я человек безграмотный. Эта женщина, которую я жду и которая заставляет меня вот уже более часа беспрестанно вздрагивать и оглядываться на дверь, меня любит, а уж как я ее люблю - этого, мне кажется, даже и ты своим красноречивым пером описать бы не мог.

   Надобно тебе сказать, что я уж три месяца как с ней познакомился, и с самого первого дня нашего знакомства моя любовь идет всё crescendo {нарастая (итал.).}, в виде хроматической гаммы, всё выше и выше, и в настоящую минуту зашла уж за седьмое небо. Я шучу, но в самом деле моя привязанность к этой женщине - это что-то необыкновенное, сверхъестественное. Представь себе, я ведь почти не говорю с ней, всё так гляжу на нее и смеюсь, как дурак. Сяду к ее ногам, чувствую, что глуп ужасно, и счастлив, просто непозволительно счастлив. Иногда случается, что она мне руку на голову положит... Ну тут, я тебе скажу... Да, впрочем, ты этого понять не можешь, ты ведь философ и весь свой век был философом. Зовут ее Ниной, Нинеттой - как хочешь; она дочь одного здешнего богатого купца. Хороша, что твои все Рафаэли; жива, как порох, весела, умна так, что даже удивительно, как она меня, дурака, полюбила; поет как птичка, а глаза -

   Извини, пожалуйста, это невольное тире... Мне показалось, что дверь скрипнула... Нет, не идет еще, злодейка! Ты меня спросишь, чем же всё это кончится и что я намерен с собою делать, и долго ли я здесь останусь? Я этого ничего, брат, не знаю, да и знать не хочу. Будет, что будет... Ведь если этак беспрестанно останавливаться да рассуждать...

   Она!.. Бежит по лестнице и поет... Пришла. Ну, брат, прощай... Не до тебя. Извини - это она всё письмо забрызгала: ударила мокрым букетом по бумаге. Сперва она думала, что я писал к женщине, а как узнала, что к другу - велела тебе кланяться и спросить, есть ли у вас цветы и пахнут ли? Ну, прощай... Если б ты слышал, как она смеется... Серебро так не звенит; и что за доброта в каждом звуке - так и хочется ножки у ней расцеловать. Едем, едем. Не сердись на мое безалаберное маранье и позавидуй твоему -

  

   Письмо действительно было всё забрызгано и пахло померанцевым цветом... два белые лепестка прилипли к бумаге. Это письмо меня взволновало... Я вспомнил свое пребывание в Неаполе... Погода и тогда стояла великолепная, май только что начинался; мне недавно минуло двадцать два года; но я не знал никакой Нинетты. Я скитался один, сгорая жаждой блаженства, и томительной, и сладостной, до того сладостной, что она сама как будто походила на блаженство... Что значит молодость!.. Помню, раз я ночью поехал кататься по заливу. Нас было двое: лодочник и я... а вы что думали? Что это была за ночь и что за небо, что за звезды, как они дрожали и дробились на волнах! каким жидким пламенем переливалась и вспыхивала вода под веслами, каким благовонием веяло по всему морю - не мне это описать, как ни "красноречиво" мое перо. На рейде стоял французский линейный корабль. Он весь смутно рдел огнями; длинные полосы красного цвета, отраженье озаренных окон, тянулись чуть зыблясь по темному морю. Капитан корабля давал бал. Веселая музыка долетала до меня редкими приливами ; особенно помню я трель маленькой флейты среди глухих возгласов труб; она, казалось, порхала, как бабочка, вокруг моей лодки. Я велел грести к кораблю; два раза объехал его кругом. Женские очертания мелькали в окнах, резво проносимые вихрем вальса... Я велел лодочнику пуститься прочь, вдаль, прямо в темноту... Помню, звуки долго и неотвязно гнались за мною... Наконец они замерли. Я встал в лодке и с немою тоской желанья простер мои объятия над морем... О! как сердце мое ныло тогда!.. Как тяжело мне было мое одиночество! С какою радостью отдался бы я весь тогда, весь... весь, если б было кому отдаться! С каким горьким чувством на душе я бросился ниц на дно лодки и, как Репетилов, попросил, чтобы везли меня куда-нибудь!

   А вот мой друг ничего подобного не испытал. Да и с какой стати? Он гораздо умнее меня распорядился. Он живет... а я... Недаром он меня назвал философом... Странно! вас также зовут философкой... Отчего бы это над нами такая беда стряслась?..

   Я не живу... Да кто же в этом виноват? зачем я сижу здесь, в Петербурге? что я здесь делаю? к чему убиваю день за днем? отчего мне не поехать в деревню? Чем нехороши наши степи? или в них дышать не привольно? или тесно в них? Охота гоняться за мечтами, когда, быть может, счастье под рукой! Решено! я еду, еду завтра же, если можно; еду к себе домой, то есть к вам - это всё равно: мы ведь в двадцати верстах друг от друга. Что в самом деле здесь киснуть! И как эта мысль раньше ко мне не пришла! Милая Марья Александровна, мы скоро увидимся. Это, однако, необыкновенно, что мне эта мысль до сих пор в голову не приходила! Давным-давно следовало бы уехать.

   До свиданья, Марья Александровна.

  

   Я нарочно дал себе двадцать четыре часа на размышление и теперь убедился окончательно, что мне здесь оставаться незачем. Пыль на улицах такая едкая, что глазам больно. Сегодня же начинаю укладываться, послезавтра, вероятно, отсюда выеду, и дней через десять буду иметь удовольствие вас видеть. Надеюсь, вы меня примете по-прежнему. Кстати, сестра ваша всё еще у тетушки гостит - не правда ли?

   Марья Александровна, позвольте вам крепко пожать руку и от души сказать: до скорого свиданья. Я уж и так собирался ехать, но письмо это ускорило мое намерение. Положим, это письмо ничего не доказывает, положим даже, Нинетта другому, мне например, не понравилась бы, а все-таки я еду; уж это несомненно. До свиданья.

  

  

   Вы едете сюда, Алексей Петрович, вы скоро у нас будете - точно ли? Не скрою вам, что это известие меня и радует и волнует... Как мы увидимся? Поддержится ли та духовная связь, которая, сколько мне кажется, уж начиналась между нами? Не перервется ли ока при свидании? Не знаю, мне отчего-то жутко. Не отвечаю вам на ваше последнее письмо, хотя сказать могла бы многое; отлагаю всё это до нашего свиданья. Матушка очень радуется вашему приезду... Она знала, что мы переписываемся с вами. Погода прелестная; мы много будем гулять, я покажу вам новые, открытые мною места... Особенно хороша одна узкая, длинная долина; она лежит между холмами, покрытыми лесом... Она как будто прячется в их изгибах. Небольшой ручеек течет по ней и едва может пробраться сквозь густые травы и цветы... Вы увидите. Приезжайте: может быть, вам не будет скучно.

  

   P. S. Сестры моей вы, я думаю, не увидите: она продолжает гостить у тетки. Кажется (но это между нами), она выходит замуж за очень любезного молодого человека - за офицера. Зачем вы мне прислали это письмо из Неаполя? Здешняя жизнь поневоле покажется тусклой и бедной против той роскоши и того блеска. Но mademoiselle Ninette не права: цветы растут и пахнут - и у нас.

  

  

   Я вам писала несколько раз, Алексей Петрович...Вы мне не отвечали. Живы ли вы? Или, может быть, вам уж наскучила наша переписка; может быть, вы нашли себе развлечение более приятное, чем то, которое могут доставить вам письма уездной барышни? Вы, видно, и вспомнили-то обо мне от нечего делать. Если так, желаю вам счастья. Если вы мне не ответите и теперь, я не буду больше вас беспокоить; мне останется только сожалеть о моей неосторожности, о том, что я напрасно позволила расшевелить себя, протянула другому руку и вышла, хотя на минуту, из моего уединенного уголка. Я должна в нем остаться навсегда, запереться на ключ - это мой удел, удел всех старых девушек. Я должна привыкнуть к этой мысли. Незачем выходить на свет божий, нечего желать свежего воздуха, когда грудь не выносит его. Кстати ж, мы теперь занесены кругом мертвыми сугробами снега. Вперед буду умней... От скуки не умирают, а с тоски, пожалуй, пропасть можно. Если я ошибаюсь - докажите это мне. Но мне кажется, я не ошибаюсь. Во всяком случае, прощайте, желаю вам счастья.

  

  

   Пишу к вам, любезная Марья Александровна, и пишу только потому, что мне не хочется умереть, не простившись с вами, не напомнив вам о себе. Я осужден докторами... да я и сам чувствую, что жизнь моя на исходе. На столе моем стоит розан; он не успеет отцвести, как уж меня не станет. Впрочем, это сравнение не совсем удачно. Розан гораздо интереснее меня.

   Я, как видите, за границей. Вот уж месяцев шесть, как я в Дрездене. Я получил ваши последние письма - совестно признаться: более года тому назад, некоторые из них затерял и не отвечал вам... Сейчас скажу - почему. Но, видно, вы мне всегда были дороги: мне, кроме вас, ни с кем не хочется проститься, а может быть, мне и не с кем прощаться.

   Скоро после моего последнего письма к вам (я совсем собрался было ехать в ваши края и уж заранее строил различные планы) со мной случилось происшествие, имевшее, уж точно можно сказать, сильное влияние на мою судьбу, до того сильное, что я вот умираю по милости этого происшествия. А именно: я отправился в театр смотреть балет. Я балетов никогда не любил и ко всем возможным актрисам, певицам, танцоркам чувствовал всегда тайное отвращение... Но, видно, ни судьбы своей переменить нельзя, ни самого себя никто не знает, да и будущее тоже предвидеть невозможно. По-настоящему, в жизни случается одно только неожиданное, и мы целый век только и делаем, что приноравливаемся к событиям... Но я, кажется, опять пустился в философию. Старая привычка! Словом, я влюбился в одну танцовщицу.

   Это было тем более странно, что и красавицей ее нельзя было назвать. Правда, у ней были удивительные золотисто-пепельные волосы и большие светлые глаза, с задумчивым и в то же время дерзким взором... Мне ли не знать выражения этого взора? Я целый год замирал и гас в его лучах! Сложена она была прекрасно, и когда она плясала свой народный танец, зрители, бывало, топали и кричали от восторга... Но, кажется, кроме меня, никто в нее не влюблялся - по крайней мере никто так не влюбился, как я. Стой самой минуты, как я увидел ее в первый раз (поверите ли, мне даже и теперь стоит только закрыть глаза, и тотчас передо мною театр, почти пустая сцена, изображающая внутренность леса, и она выбегает из-за кулис направо, с виноградным венком на голове и тигровой кожей по плечам),- с той роковой минуты я принадлежал ей весь, вот как собака принадлежит своему хозяину; и если я и теперь, умирая, не принадлежу ей, так это только потому, что она меня бросила.

   Говоря правду, она никогда особенно и не заботилась обо мне. Она едва замечала меня, хотя весьма добродушно пользовалась моими деньгами. Я был для нее, как она выражалась на своем ломаном французском наречии, "oun Rousso, boun enfan" {"русский простак" (франц.).} - и больше ничего. Но я... я уже не мог жить нигде, где она не жила; я оторвался разом от всего мне дорогого, от самой родины, и пустился вслед за этой женщиной.

   Вы, может быть, думаете, что она была умна? - Нисколько! Стоило взглянуть на ее низкий лоб, стоило хоть раз подметить ее ленивую и беспечную усмешку, чтобы тотчас убедиться в скудости ее умственных способностей. И я никогда не воображал ее необыкновенной женщиной. Я вообще ни одного мгновенья не ошибался на ее счет; но это ничему не помогало. Что б я ни думал о ней в ее отсутствие - при ней я ощущал одно подобострастное обожание... В немецких сказках рыцари впадают часто в подобное оцепенение. Я не мог отвести взора от черт ее лица, не мог наслушаться ее речей, налюбоваться каждым ее движеньем; я, право, и дышал-то вслед за ней. Впрочем, она была добра, непринужденна, даже слишком непринужденна, не ломалась, как большею частью ломаются артисты. В ней было много жизни, то есть много крови, той южной, славной крови, в которую тамошнее солнце, должно быть, заронило часть своих лучей. Она спала девять часов в сутки, любила покушать, никогда не читала ни одной печатной строчки, кроме разве журнальных статей, где о ней говорили, и едва ли не единственным нежным чувством в ее жизни была привязанность ее к il signore Carlino {синьору Карлино (итал.).}, маленькому и жадненькому итальянцу, служившему у ней секретарем, за которого она потом и вышла замуж. И в такую женщину, я, в столь различных умственных ухищрениях искусившийся, уж устаревший человек, мог влюбиться!.. Кто б это мог ожидать? Я по крайней мере никак не ожидал этого. Я не ожидал, какую роль мне придется разыгрывать. Я не ожидал, что буду таскаться по репетициям, мерзнуть и скучать за кулисами, дышать копотью театральной, знакомиться с разными, совершенно неблаговидными личностями... что я говорю, знакомиться - кланяться им; я не ожидал, что буду носить шаль танцовщицы, покупать ей новые перчатки, чистить белым хлебом старые (я и это делал, ей-ей!), отвозить домой ее букеты, бегать по передним журналистов и директоров, тратиться, давать серенады, простужаться, занемогать... Я не ожидал, что получу, наконец, в одном немецком городишке затейливое прозванье: der Kunst-Barbar... {варвар от искусства (нем.).} И всё это даром, в самом полном смысле слова - даром! Вот то-то и есть... Помните, как мы с вами словесно и письменно рассуждали о любви, в какие тонкости вдавались; а на поверку выходит, что настоящая любовь - чувство, вовсе не похожее на то, каким мы ее себе представляли. Любовь даже вовсе не чувство; она - болезнь, известное состояние души и тела; она не развивается постепенно; в ней нельзя сомневаться, с ней нельзя хитрить, хотя она и проявляется не всегда одинаково; обыкновенно она овладевает человеком без спроса, внезапно, против его воли - ни дать ни взять холера или лихорадка... Подцепит его, голубчика, как коршун цыпленка, и понесет его куда угодно, как он там ни бейся и ни упирайся... В любви нет равенства, нет так называемого свободного соединения душ и прочих идеальностей, придуманных на досуге немецкими профессорами... Нет, в любви одно лицо - раб, а другое - властелин, и недаром толкуют поэты о цепях, налагаемых любовью. Да, любовь - цепь, и самая тяжелая. По крайней мере я дошел до этого убеждения, и дошел до него путем опыта, купил это убеждение ценою жизни, потому что умираю рабом.

   Экая, как подумаешь, моя судьба-то! В первой молодости я непременно хотел завоевать себе небо... потом я пустился мечтать о благе всего человечества, о благе родины; потом и это прошло: я думал только, как бы устроить себе домашнюю, семейную жизнь... да споткнулся о муравейник - и бух оземь, да в могилу... Уж какие мы, русские, мастера кончать таким манером!

   А впрочем, пора отвернуться от всего этого, давно пора! Пусть эта ноша вместе с жизнью свалится с моей души! Хочу в последний раз, хотя на мгновенье, насладиться тем добрым, кротким чувством, которое разливается во мне тихим светом, как только вспомню о вас. Ваш образ теперь вдвойне для меня дорог... Вместе с ним возникает передо мною образ моей родины, и я шлю и ей и вам прощальный привет. Живите, живите долго и счастливо, и помните одно: останетесь ли вы в той степной глуши, где вам иногда так тяжело бывает, но где бы мне так хотелось провести мой последний день,- вступите ли вы на другое поприще - помните: жизнь только того не обманет, кто не размышляет о ней, и, ничего от нее не требуя, принимает спокойно ее немногие дары и спокойно пользуется ими. Идите вперед, пока можете, а подкосятся ноги, сядьте близ дороги да глядите на прохожих без досады и зависти: ведь и они недалеко уйдут! Я прежде вам не то говорил, да смерть хоть кого научит. А впрочем, кто скажет, что такое жизнь, что такое истина? Вспомните, кто не дал на этот вопрос ответа... Прощайте, Марья Александровна, прощайте в последний раз и не поминайте лихом бедного -

  

  

   Горбачева, Молодые годы Т - Горбачева В. Н. Молодые годы Тургенева. (По неизд. материалам). Казань, 1926.

   Станкевич, Переписка - Переписка Николая Владимировича Станкевича. 1830-1840 / Ред. и изд. Алексея Станкевича. М., 1914.

   Стасюлевич - Стасюлевич M. M. и его современники в их переписке. СПб., 1911 - 1913. Т. I -V.

   Т, Рудин, 1936 - Тургенев И. С. Рудин. Дворянское гнездо. 2-е изд. М.; Л.: Academia, 1936.

   Творч путь Т - Творческий путь Тургенева. Сборник статей под редакцией Н. Л. Бродского. Пг.: Сеятель. 1923.

   Ausgewählte Werke - Iwan Turgênjew's Ausgewählte Werke. - Autorisierte Ausgabe, Mitau - Hamburg, E. Behre's Verlag, 1869-1884.

   Dolch - Dolch Oscar. Geschichte des deutschen Studententhums von der Griindung der deutschen Universitäten bis zu den deutschen Freihetskriegen. Leipzig, 1858.

   Tagebücher - Varnhagen K.-A. Tagebücher, 1861 - 1905, Bd. I- XV

  

  

  

   Переписка. Повесть. Черновой автограф. Хранится в рукописном отделе ИРЛИ, ф. 93, оп. 3, No 1261. Отеч Зап, 1856, No 1, отд. 1, с. 1-28. Т, 1856, ч. 3, с. 3-50. Т, Соч, 1860-1861, т. III, с. 114-145. Т, Соч, 1865, т. III, с. 153-189. Т, Соч, 1868-1871, ч. 3, с. 153-188. Т, Соч, 1874, ч. 3, с. 155-188. Т, Соч, 1880, т. VII, с. 89-124. Т, ПСС, 1883, т. VII, с. 95-133.

  

   Впервые опубликовано: Отеч Зап, 1856, No 1, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 1 января 1856 г.).

   Печатается по тексту Т, ПСС, 1883. Выбор источника текста определен указанием Тургенева в письме от 14 (26) декабря 1882 г. А. В. Топорову, занимавшемуся делами издания: "Вместе с этим письмом отправляется VII (7-й) исправленный том". Речь идет о томе VII последнего прижизненного издания сочинений писателя.

   По другим источникам в текст, взятый за основу, внесены следующие исправления:

   Стр. 29, строка 30: "и не могу себе представить" вместо "не могу себе представить" (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

   Стр. 34, строка 22: "Он рассказывает" вместо "Он рассказывал" (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

   Стр. 40, строки 33-34: "беспрестанно вздрагивать" вместо "постоянно вздрагивать" (по всем источникам до Т, Соч, 1880).

   Стр. 41, строка 32: "на мое безалаберное" вместо "на безалаберное" (по всем другим источникам).

   Стр. 42, строки 10-11: "тянулись чуть зыблясь по темному морю" вместо "тянулись по темному морю" (по черновому автографу, Отеч Зап, Т, 1856, Т, Соч, 1860-1861, Т, Соч, 1865).

   Стр. 47, строка 17: "каким мы ее" вместо "как мы ее" (по всем другим источникам).

  

   Рукопись чернового автографа "Переписки" (ИРЛИ) содержится в двух тетрадях (в первой - 14 листов, во второй - 6).

   На первом листе рукою Тургенева написано: "Perepiska. Переписка. Издано Т. 1844". На этом же листе зачеркнута первоначальная надпись: "Первый акт Д. Жуана". Весь лист испещрен беспорядочными, большей частью зачеркнутыми надписями и рисунками. На 13 л. об. в левом верхнем углу рукою Тургенева вписана генеалогия, подробно раскрывающая родственные отношения двух лиц: Семена и его жены Марфы. По всей вероятности, эта развернутая генеалогия связана с каким-то неизвестным и неосуществленным замыслом Тургенева.

   На первом листе второй тетради написано: "Переписка. Кончена 8-го декабря 1854.- (начата в 1844!!!)" {Важнейшие варианты чернового автографа "Переписки" см.: Т сб, вып. 2, с. 61-70.}.

   Таким образом, начало работы над повестью отделено от момента ее завершения десятилетним периодом.

   Почерк и цвет чернил позволяют утверждать, что Предисловие, I, II и часть III письма (кончая словами: "я не вижу никакого выхода из моего положения") написаны одновременно, судя по указанию Тургенева - в 1844 г.; окончание III, IV, V и начало VI письма (кончая словами: "да винить-то нас все-таки нельзя") написаны в следующий, но, очевидно, не очень отдаленный по времени этап работы. Вероятнее всего, работа над этими письмами велась в конце 1849 - начале 1850 г., так как 10 (22) января 1850 г. Тургенев писал А. А. Краевскому:

   "Кстати, говорил я Вам об одной небольшой вещице под названьем "Переписка"? - Я вам и ее могу выслать"- И в другом письме к тому же адресату, от 23 марта (4 апреля) 1850 г.: "Зато я Вам предлагаю, кроме моей благодарности <...> статью под названием "Переписка", которую я либо вышлю Вам до отъезда, либо привезу сам..."

   Окончание VI и VII письмо писались в апреле 1852 г., так как на 7 л. имеется авторская помета: "Ап<рель> 1852", а на 8 л. на полях написано рукою Тургенева: "Муму.- Переписка" (рассказ "Муму" написан в 1852 г.).

   Кроме того, в письме к И. С. Аксакову от 28 декабря 1852 г. (9 января 1853 г.) Тургенев писал: "Уединение, в котором я нахожусь, мне очень полезно - я работаю много - и, кроме "П<остоялого> д<вора>", написал первые три главы большого романа и еще небольшую вещь под названием "Переписка"". О "Переписке" как о повести, близкой к завершению, писал Тургеневу в том же 1852 г. Н. А. Некрасов (см. письмо от 21 октября (2 ноября) 1852 г.- Некрасов, т. X, с. 180).

   Начиная от слов в VII письме: "А он? Ищите его!" - текст повести писался отдельными отрывками, в расположении которых не всегда соблюдена последовательность.

   По первоначальному замыслу всех писем должно было быть четырнадцать. На 1 л. об. Тургенев записал их номера столбиком и, начиная с VII, рядом с номером кратко обозначал содержание каждого письма. В ходе работы Тургенев изменил номер XI письма на XIV; письма XI и XII (окончательной пагинации) содержатся в меньшей из двух тетрадей "рукописи и являются, по всей вероятности, позднейшими вставками. Всё это дает основание утверждать, что общее количество писем определилось только на последнем этапе работы Тургенева над "Перепиской", т. е. в 1854 году.

   Таким образом, в работе Тургенева над "Перепиской" отчетливо прослеживаются по крайней мере четыре этапа, которые можно датировать 1844, 1849-1850, 1852 и 1854 годами (см.: Громов В. А. "Переписка".- Т сб, вып. 1, с. 240-243).

   Первоначальный замысел "Переписки" тесно связан с художественными и идейными поисками Тургенева, относящимися к середине 1840-х годов, в частности с его первой повестью "Андрей Колосов" (1844) и со статьей-рецензией о "Фаусте" Гёте (1845; см.: наст, изд., т. 1 и 4). В художественном отношении Алексей Петрович - это образ, в котором развиты характерные черты психологического облика рассказчика из "Андрея Колосова". Алексей Петрович - это "лишний человек". В дальнейшем "лишний человек" по-разному варьировался на протяжении всего творчества Тургенева. Герой же типа Андрея Колосова, умеющий разумно и точно определять свое место в жизни, не привлекал внимания писателя вплоть до создания образа Инсарова в "Накануне" (1860).

   Идейно-философские поиски Тургенева, во многом определявшиеся близким общением с Белинским, выразились в "Переписке" в стремлении автора вскрыть причины, порождавшие "лишних людей", и в страстном призыве жить действительной реальной жизнью, а не отвлеченными идеалами, выработанными в искусственной изолированности от повседневного человеческого бытия. К острой постановке этой проблемы Тургенева побуждали недавнее увлечение немецкой идеалистической философией и как отзвук этого увлечения - "философический роман" с Татьяной Бакуниной (Бродский Н. Л. "Премухинский роман" в жизни и творчестве Тургенева.- В кн.: Центрархив, Документы, с. 107-121), а также несомненное воздействие Белинского, который в 1840-х годах объявил в своих статьях непримиримую войну "идеалистическому романтизму" во всех его проявлениях (см.: Русская повесть XIX века. Л., 1973, с. 269-270).

   Анализ рукописи приводит к выводу, что в процессе работы над повестью первоначальный замысел ее усложнялся и расширялся в соответствии с новыми проблемами, волновавшими Тургенева. Так, в письмах, работа над которыми велась в 1849-1850-х годах, одновременно с созданием "Дневника лишнего человека", Тургенев уделил много внимания размышлениям Алексея Петровича над смыслом жизни и смерти. Эти же мысли волновали и героя "Дневника липшего человека" (1850; см.: наст. изд., т. 4).

   В начале 1850-х годов Тургенев неоднократно возвращался к раздумьям об участи русской дворянской интеллигенции. По его мнению, ее трагическая судьба определялась исторической судьбой русского народа. Он писал К. С. Аксакову 16 (28) октября 1852 г., что видит "трагическую судьбу племени" и понимает смысл "великой общественной драмы", разыгравшейся в современном русском обществе. В тех частях "Переписки", которые писались в самом начале 1850-х годов, Тургенев также говорил о том, что "обстоятельства" "определяют" участь людей (с. 26) и что в современном обществе не одни Марья Александровна и Алексей Петрович находятся в трагическом положении (с. 37). Трагическая судьба - типическое явление русской жизни. В ходе осуществления первоначального замысла значительно усилилось трагическое восприятие Тургеневым любви. Любовь представляется теперь Тургеневу как сила стихийная, являющаяся одним из проявлений извечных законов природы, над которыми человек не властен и которые являются для него одновременно источником и радости и страдания (см.: Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М.; Л.: Советский писатель, 1962, с. 95-99).

   Впервые эта мысль была развита Тургеневым в "Петушкове" (1847) и затем в "Трех встречах" (1852).

   Тургенев много размышлял над "Перепиской" и всякий раз, возвращаясь к работе над ней, правил куски, написанные ранее (об этом свидетельствует цвет чернил и позднейшая карандашная правка).

   Наибольшей правке подверглись страницы рукописи, посвященные главному герою - Алексею Петровичу. Необходимо подчеркнуть, однако, что основные психологические черты облика героя, намеченные еще в 1844 году, не изменились.

   В первоначальном варианте Тургенев уделял значительно больше внимания раскрытию индивидуалистической рефлексии героя. В окончательном тексте он вычеркнул несколько таких мелочных саморазоблачений Алексея Петровича. Так, в черновом автографе после слов: "и тешилось мое дрянное самолюбие" (с. 25) было: "Я, кажется, добился наконец смирения и перестал воображать себя средоточением вселенной. Каждый человек самому себе дорог и до конца жизни собой не налюбуется; но многие люди (и первый я, грешный) сверх того еще одарены страстью сообщать другим все свои впечатления. Они с таким умилением, так нежно, томно, снисходительно, так аппетитно рассказывают вам о своих привычках, даже странностях, даже слабостях, как будто никто - разве уж какой-нибудь самый ограниченный и завистливый чудак - не может не принимать живейшее участие в их рассказах. "Я всегда по утрам пью зельтерскую воду; у меня, знаете ли, по утрам не совсем хороший вкус во рту бывает; и ведь странное дело! Спрашивал я у докторов: отчего бы это"?" Вместо: "больше одним оо торжество убеждения" (с. 27) в черновом автографе читаем: "больше одним из тех ничтожных существ, в которых привычка, дошедшая до бессознательности, отравляет самое стремление к истине, молодость безобразно слита с старостью, раздражительность живет рядом с жалким лукавством, обессиленной мысли не знаком покой естественной деятельности, как не знакомы ни искренняя радость, ни искреннее страдание, ни искреннее удовлетворение действительных убеждений".

   Не сразу были найдены нужные слова и в том месте повести, где Тургенев раскрывал причины, сделавшие героя "лишним человеком". Первоначально Тургенев больше внимания уделял раскрытию объективных причин, обусловливающих появление "лишних людей". В соответствии с этим в черновом автографе после слов: "определенного направления" (с. 27) - было начато: "Постановленные с самого начала в ложное положение, преданные в жертву глубокому противуречию..." Но потом, сосредоточив выяснение социальных предпосылок, делающих возможным существование "липших людей", в начале VI письма, Тургенев развил мысль о нравственной ответственности каждой личности за свою судьбу. После слов: "... нельзя же требовать от каждого, чтоб он тотчас понял бесплодность ума, "кипящего в действии пустом"" - было: "и не по природному влечению, а по выбору посвятил себя чему-нибудь дельному [науке] - врожденная любовь к своей "личности" торжествует".

   Значительной правке, притом позднейшей, подвергся отрывок VI письма, где герой размышляет о смысле прожитой им жизни (с. 25-26). В первоначальном варианте это рассуждение заканчивалось определением смерти, сделанным в материалистическом духе. Алексей Петрович писал там: "Молодость моя прошла, и как тому прохожему на горе мне всё видно назади, да и впереди мерещится многое, о чем живому теплому телу, не разложенному еще на первобытные земли и соли - вспоминать очень жутко".

   В первоначальном варианте повести был указан также возраст героя - "лет под тридцать", в окончательном тексте о его возрасте ничего не сказано.

   Не менее тщательно работал Тургенев и над образом героини повести Марьи Александровны.

   Высказана была точка зрения, что изображение "философического романа" с Татьяной Бакуниной претерпело в творчестве Тургенева некую эволюцию от сатирического образа старой девы-философки в рассказе "Татьяна Борисовна и ее племянник" (1847) до образа Марьи Александровны в "Переписке" (см.: Крестова Л. В. Т. А. Бакунина и Тургенев.- Т и его время, с. 48-49). В действительности же образ Марьи Александровны задуман Тургеневым раньше, чем был написан рассказ "Татьяна Борисовна и ее племянник". Характеристика героини "Переписки" в трагическом аспекте ясна уже из второго письма, написанного Тургеневым в 1844 г. К особенной точности и ясности художественного воплощения своего замысла Тургенев стремился в письме IX, где раскрывается истинная сущность облика героини, подвергавшейся преследованиям со стороны обывательской среды, ее окружавшей.

   Возможность изображения героини-"философки" почти одновременно в двух различных аспектах (трагическом в "Переписке" и комическом в "Татьяне Борисовне и ее племяннике") объясняется тем, что и в реальных "философках", типичной представительницей которых была Татьяна Бакунина, Тургенев видел и положительные и отрицательные стороны, так же, впрочем, как и в "лишних людях". Нужно также принять во внимание то обстоятельство, что повесть заканчивалась Тургеневым в 1854 году, когда он, живя на даче под Петергофом, общался с О. А. Тургеневой и задумывался о возможной женитьбе на ней. Исследователи уже отмечали, что в XI письме, которое, как сказано выше, является позднейшей вставкой, отразились некоторые реальные факты биографии Тургенева, а образ героини, Марьи Александровны, дополнился чертами, характерными для О. А. Тургеневой (см.: Истомин, с. 113; Hазарова Л. Н. Тургенев и О. А. Тургенева.- Т сб, вып. 1, с. 296- 297).

   В черновой рукописи героиня названа Марией Павловной. Очевидно, только готовя повесть к печати, Тургенев заметил, что в "Затишье" героиня названа этим же именем, и заменил его на "Марья Александровна". Отчество, вероятно, было также выбрано с намеком на Ольгу Александровну Тургеневу.

   Черновой автограф "Переписки" позволяет сделать вывод, что в первоначальном варианте автобиографический элемент в повести присутствовал еще в большей степени.

   Так, в первом варианте Тургенев прямо указал, что Марья Александровна писала письма из села Ш., что легко расшифровывается как село Шашкино (Мценского уезда, Орловской губернии), где в 1842 г. гостила Татьяна Бакунина и где протекал ее "философский роман" с Тургеневым.

   Точно так же в первом варианте портрет танцовщицы, которую полюбил герой, ассоциировался с внешним обликом Полины Виардо. В первоначальном тексте у героини были вместо золотисто-пепельных - черные волосы, вместо светлых - черные глаза и говорила она на ломаном испанско-французском наречии (намек на испанское происхождение П. Виардо).

   Как всегда, значительной правке в рукописи подверглись пейзажи - русский и итальянский. При этом правка, как правило, вела к развитию и уточнению художественного образа. Так, например, в окончательном тексте о ручье, бегущем по долине, сказано: он "едва может пробраться сквозь густые травы и цветы..." (с. 43), а в первоначальном варианте было: он "едва пробирается сквозь спутанную зелень".

   Через всю черновую рукопись проходит двоякое написание: "философка" и "филозофка". При этом "филозофкой" героиня называлась только в тех случаях, когда это определение употреблялось ее врагами в ироническом смысле (см. с. 34, 35, 42). В журнальном тексте "Отечественных записок" этот оттенок не соблюден.

   Закончив работу над черновой рукописью "Переписки" 8 (20) декабря 1854 г., Тургенев обратился к Е. А. Черкасской с просьбой помочь ему найти переписчика. 17 (29) января 1855 г. он ей писал: "Любезная княгиня, у меня есть до Вас покорная просьба - мне моя "Переписка" непременно нужна завтра к обеду - то сделайте одолжение, распорядитесь так, чтобы она была готова завтра часа - в 2 часа, а я за ней зашлю или сам заеду...".

   Несмотря на то что еще в 1850 г. Тургенев обещал "Переписку" А. А. Краевскому для "Отечественных записок", он отдал ее в "Современник" Некрасова и уже в начале февраля ст. ст. 1855 г. получил ее корректуру. Об этом мы узнаем из письма Тургенева к М. Н. и В. П. Толстым, которым он писал 8(20) февраля 1855 г.: "... корректуру "Переписки" отдайте Боткину - когда он за нею явится".

   По неустановленным причинам "Переписка" не появилась в ближайшем, мартовском номере "Современника", и только в конце мая И. И. Панаев представил повесть на рассмотрение и одобрение цензору В. Н. Бекетову. 3 (15) июня 1855 г. И. И. Панаев писал Тургеневу: "... я должен сказать тебе, что показывал твою "Переписку" Бекетову, и он пропускает всё,- только выкидывает безделицу!! - последнее письмо за слишком резкий его тон <...> Актрису, говорит, любить нехорошо, или об такой любви не надо говорить с увлечением <...> Что будешь делать?.. А я, признаюсь, посягал на "Переписку", зная, что от тебя не скоро добьешься чего-нибудь" (Лит Насл, т. 73, кн. 2, с. 108). И, не дождавшись ответа от Тургенева, вторично писал о том же 15 (27) июня 1855 г.: "Не переделаешь ли ты последнее письмо в "Переписке" - ив таком случае можно бы ее печатать <...> Как ты думаешь?.. Если у тебя нет "Переписки", я тебе пришлю корректуры с отметками Бекетова" (там же).

   В архиве Петербургского цензурного комитета не сохранилось никаких документов, раскрывающих цензурную историю "Переписки", точно так же, как неизвестна и корректура повести с пометами цензора В. Н. Бекетова, о которой писал И. И. Панаев. Тургенев категорически отказался что-либо переделать в "Переписке" и, пользуясь этим предлогом, передал повесть А. А. Краевскому. Он писал по этому поводу И. И. Панаеву 13 (25) июня 1855 г.: "Я должен тебе сказать, что я рад отказу Бекетова; если б он пропустил "Переписку" - и она бы у вас явилась,- я был бы поставлен в весьма ложное и неприятное положение к Краевскому, которому эта повесть - пока - принадлежит".

   "Переписка" была опубликована без каких-либо изменений в первом номере "Отечественных записок" за 1856 г. В том же году "Переписка" была включена Тургеневым в третью часть "Повестей и рассказов". При подготовке повести для перевода в издании 1858, Scenes Тургенев в последнем, XV письме дописал абзац, который и был впервые опубликован во французском переводе. Здесь после слов: "потому что умираю рабом" ("...car je meurs esclave") - вставлено: Admirez up peu mon sort. Dans ma jeunesse, je voulais escalader le ciel et y trouver Dieu; puis j'ai rêvê le bien du genre humain, celui de la partie; puis je me suis rêsignê à m'arranger une vie d'intêrieur; et voilà qu'une vile taupinière m'a jetê par terre; que dis-je? dans la tombe. Ah! quel talent particulier nous avons pour finir ainsi, nous autres Russes! (c. 262; русский текст см. нас. 47: "Экая, как подумаешь ~ кончать таким манером").

   По неизвестным причинам этот абзац не вошел в издание Т, Соч, 1860-1861 и был включен в русский текст повести только в 1865 г., но - вероятно, по цензурным условиям - без слов "et y trouver Dieu" (в русском тексте должно было быть: "В первой молодости я непременно хотел завоевать себе небо и найти там бога"). Во всех последующих изданиях своих сочинений Тургенев печатал "Переписку" без изменений, с несколькими малозначительными стилистическими поправками.

   "Переписка" сразу же после опубликования ее в первом номере "Отечественных записок" за 1856 г. привлекла внимание критики.

   "Московские ведомости" первые известили своих читателей о выходе в свет новой повести Тургенева. В обзоре, посвященном первым книжкам русских журналов за 1856 г., рецензент писал: "Замечательный талант г. Тургенева известен всем и каждому, и мы не будем распространяться о новой его повести. Скажем только, что она отличается тою же тонкостию анализа, тою же изящною отделкою, которые у г. Тургенева никогда не переходят в излишество и доставили ему заслуженную и громкую известность" (Моск Вед, 1856, No 10, 24 января). Вслед за "Московскими ведомостями" "Переписке" Тургенева посвятили небольшую рецензию "С.-Петербургские ведомости". В. Р. Зотов, охарактеризовав героя новой повести Тургенева, с особым вниманием отнесся к ее героине. Рецензент подчеркнул незаурядных! ум Марьи Александровны, сильное чувство, блестящее воображение, "энергию воли и характера". Он, однако, не уловил идейно-художественную концепцию "Переписки" и потому писал, что повесть имеет неоправданный конец. Он так обосновывал свою точку зрения: "Однажды узнавши эту женщину (Марью Александровну), к другой можно было почувствовать только минутную прихоть, простое увлечение. Гораздо натуральнее было разочароваться в самой Марье Александровне, свидевшись с нею, найдя, что в жизни она совсем не та, как на бумаге: на мысли и на чувства так же легко надеть маску, как и на лицо. Я даже думал, что рассказ кончится именно таким образом, но автор дал ему другой оборот, развязал трагически эту маленькую драму сердца; на это у г. Тургенева были, конечно, свои причины, и драма, даже в таком виде, производит сильное впечатление" (СПб Вед, 1856, No 30, 7 февраля).

   Более глубокое суждение о "Переписке" содержалось в обзорной статье "Библиотеки для чтения" (1856, Ш 2, Журналистика). Автор обозрения первых книжек журнала за 1856 г. А. И. Рыжов (см.: Егоров Б. Ф. Критическая деятельность А. И. Рыжова.- Уч. зап. Тартуского гос. ун-та, No 65, 1958, с. 76-77) писал, что Тургенев в своей новой повести "очерчивает характер еще одного современного человека и характер девушки". По его мнению, герой повести - "это личность, погибшая от анализа, несмотря на присущие ей условия светлой и даже страстной жизни". Рецензент в заключение сделал вывод, что "Переписка" является "шагом вперед" на пути овладения ее автором "положительным светлым лиризмом" (Б-ка Чт. 1856, No 2, с. 71, 72).

   После выхода в свет "Повестей и рассказов" И. С. Тургенева в 1856 г. критики еще раз высказали свое мнение о "Переписке", сопоставляя ее теперь с другими произведениями писателя, вошедшими в это издание.

   А. В. Дружинин в статье, посвященной анализу творчества Тургенева в связи с появлением первого издания его сочинений, писал, что герой "Переписки", Алексей Петрович, "имеет кое-что сходное с личностями, на изображении которых столько раз останавливался г. Тургенев в последние года своей деятельности" [Б-ка Чт, 1857, No 5, отд. V, с. 29). По определению Дружинина, Алексей Петрович - это "больное дитя современного общества" (там же, с. 33), страждущее, подобно многим из предшествовавших героев Тургенева, "недугом воли". Причину страданий героя, который сам по себе "хороший и достойный", "правильно развитый по уму и сердцу" (там же, с. 32), Дружинин видел в том, что у Алексея Петровича отсутствовали нравственная энергия и сознание долга.

   Что касается художественной формы "Переписки", то Дружинин считал ее наиболее соответствующей характеру дарования Тургенева. Он писал: "...письменная, или, как говорилось в старину, эпистолярная, манера повествования дается г. Тургеневу легче всякой другой манеры. Она дает простор мысли и лиризму, она легче допускает импровизацию, наконец, она не требует той объективности в изображении лиц, к которой мы так привыкли за последнее время" (там же, с. 34).

   С. С. Дудышкин в своей статье о "Повестях и рассказах" И. С. Тургенева причислил героя "Переписки" к разряду "лишних людей" и в его характеристике исходил, как и в характеристике Веретьева (см. комментарии к "Затишью", наст. изд., т. 4), из мысли о необходимости "деятельности" и "примирения с жизнью". Дудышкин отмечал, что Тургенев, изображая Алексея Петровича, сделал, с его точки зрения, шаг вперед на пути "разоблачения" "лишних людей". Он писал: "Виной тому, что этот господин сделался лишним, не одна пошлость жизни, не одно общество, не одни люди - нет, и сам этот милый идеал начинает являться с слабой стороны. Уже автор казнит его" (Отеч Зап, 1857, No 1, отд. II, с. 17). Дудышкин считал "Переписку" "лучшим и полнейшим произведением" Тургенева, свидетельствовавшим, что ее автора больше не интересовали "игра в страсти" и поиски "сильных ощущений". Однако и в "Переписке", утверждал Дудышкин, Тургенев не обнаружил "полного понимания жизни" (там же, с. 19).

   Во многом сходную оценку "Переписки", но с другой, славянофильской точки зрения дал в "Русской беседе" К. С. Аксаков. Он так же, как и С. С. Дудышкин, с удовлетворением отметил, что в "Переписке" Тургенев продолжал разоблачение "лишнего человека". К. С. Аксаков писал, что в таких рассказах Тургенева, как "Петушков", "Дневник лишнего человека", "Гамлет Щигровского уезда", "Переписка", сказывается "уже не хвастовство эгоизма <...>, а, напротив, сознание дрянности человеческой! В них выражается большею частью то бессилие, та мелкая ложь, которые у нас сопровождают и проникают часто и ум и чувство и составляют болезнь нашего века. Какая перемена, какая разница, и разница спасительная, с предыдущим содержанием повестей и рассказов. Долой маску и геройский костюм! Вот оно, изнуренное лицо современного человека, не отмеченное ни властительною мыслию, ни глубокою любовью братскою" (Рус беседа, 1857, т. I, отд. IV, с. 20).

   В 1867 г., в связи с выходом в свет "Дыма" Тургенева, в "Отечественных записках" появилась анонимная статья под названием "Аскетизм у г. Тургенева" (автор - Б. И. Утин), в которой герой "Переписки" назван в ряду других героев Тургенева, переживших любовь, идущую "против всякого разума и достоинства жизни". Автор статьи писал, что так "любит герой "Переписки" свою танцовщицу, Петушков - свою Василису, "лишний человек" - свою Лизу, так любит, наконец, и Литвинов Ирину в "Дыме"" (Отеч Зап, 1867, No 7, отд. II, с. 54).

   В последующие периоды изучения творчества Тургенева исследователи писали о тол, что в "Переписке" Тургенев "на смену мужским типам выдвигает на первый план идеальные женские типы" (Истомин, с. 115).