комнате либо рылись в большом
шкафу, набитом всякими бумагами и старинными пергаментами.
Однажды, когда я лежала, закрыв глаза, я услышала, как отец говорил
командору:
- Вот прочитайте, друг мой, и скажите, что вы об этом думаете.
Мне стало любопытно, и, приоткрыв глаза, я увидела, что отец держит в
руках совершенно пожелтевший пергамент с несколькими привешенными к нему
восковыми печатями, какие в былое время полагалось прикреплять к
парламентским указам и королевским эдиктам.
Командор взял пергамент и принялся читать вполголоса, часто
оборачиваясь в мою сторону, послание короля Карла Седьмого ко всем баронам
в Арденнах, коим сообщалось и объявлялось об изъятии в казну поместий
рыцаря Бертрана д'Обербуа и госпожи Жанны де Рошэгю, обвиненных в без-божии
и всякого рода преступлениях.
Послание начиналось в обычных выражениях:
"Мы Карл Седьмой, милостию божиею король Франции, шлем благоволение
свое всем, кто читать будет сии письмена. Всем вассалам нашим, баронам,
владетельным господам, рыцарям и дворянам да будет ведомо, что чиновники
наши, владетельные господа и дворяне донесли нам о бароне нашем господине
рыцаре Бертране д'Обербуа, каковой рыцарь злокозненно и злонравно
непокорство оказывал нам и власти нашей королевской противоборствовал", и
прочая, и прочая, и прочая. Следовал длинный список прегрешениям рыцаря
Бертрана, который, как было сказано, "о благе святой церкви нашей не радел,
оной не почитал, постов и вовсе не соблюдал, как если бы так и подобало,
годы многие во грехах не исповедовался и плоти и крови господа нашего и
спасителя Иисуса Христа не причащался".
"И столь премерзостно сотворил выше реченный рыцарь, - гласил далее
пергамент - что мерзостней того и сотворить невозможно, понеже в ночь
успения пресвятой владычицы нашейбогородицы, веселясь на пире буйном и
богопротивном, господин тот Бертран рек: "Погибелью души моей клянусь!
Жизни вечной не бывать и в жизнь оную не верю нисколько, а коли она есть,
так я, хоть бы и душу за то отдать сатане, ворочусь через триста лет с сего
дня в замок мой, дабы веселиться и пировать, и в том поклясться и
побожиться готов!"
Как говорилось далее в послании, эти дерзкие слова столь понравились
прочим сотрапезникам, что все они тоже дали клятву встретиться ровно через
триста лет, в такой же точно день и час в замке рыцаря Бертрана, за каковое
деяние они объявлялись вероотступниками и безбожниками.
Так как вскоре после произнесения столь ужасных слов рыцарь Бертран
был найден "удавленным, сиречь удушенным" в своих доспехах, его тем самым
уже не могло коснуться возмездие за совершенные преступления, но его
поместия были взяты в казну, равно как и владения его доброй приятельницы
госпожи Жанны де Рошэгю, которая обвинялась - милая забавница! - еще и в
том, что сгубила приора одного францисканского монастыря, воспользовавшись
сперва его помощью для убийства своего супруга. То, как она умертвила этого
недостойного священника, было чудовищно: она велела перерезать ему оба
подколенка и бросить искалеченного в лесу Обербуа, "и на сие горестно было
взирать, ибо выше реченный священник ползал и корчился прежалостно, доколе
не умре с голоду в том лесу".
В конце послания не заключалось ничего существенного, кроме того, что
одному из наших предков повелевалось именем короля вступить во владение
замками рыцаря Бертрана и госпожи Жанны.
Когда командор дочитал, отец спросил его, в какой именно день мы
приехали.
- Это было в ночь на успенье божьей матери, - отвечал господин де
Бельевр. - В ту ночь я имел несчастие потерять и счастие вновь найти
госпожу герцогиню, вашу дочь.
- Послание помечено тысяча четыреста пятьдесят девятым годом, -
продолжал мой отец, - а у нас сейчас год тысяча семьсот пятьдесят девятый.
В ночь на успенье с тех пор прошло, значит, ровно триста лет. Не надо,
командор, говорить про это моей дочери - пусть лучше она думает, что видела
сон.
При этих словах я вся побледнела от ужаса. Отец и командор это
заметили и обменялись беспокойным взглядом. Но я сделала вид, что только
сейчас проснулась, и сказала, что чувствую необычайный упадок сил.
Несколько дней спустя я совершенно выздоровела.
Вскоре же я уехала в Париж опять в сопровождении господина де
Бельевра. Я снова встретилась с д'Юрфе, который оказался еще более, чем
прежде, влюбленным в меня, но я по проклятой привычке к кокетству держалась
с ним еще более холодно, продолжая его мучить и шутить над ним, в
особенности по поводу его неудавшейся попытки похитить меня.
Во всем этом я так преуспела, что в одно прекрасное утро он пришел
сообщить о своем решении уехать в Молдавию - так он устал от этой игры.
Я достаточно хорошо знала маркиза и поняла, что теперь уже он не
откажется от своего намерения. Удерживать его я не стала, а так как мне бог
весть почему казалось, что с ним может случиться несчастье, то и дала ему -
чтобы предохранить - мой крестик, который, как он мне рассказал
впоследствии, спас его от страшной беды.
Через полгода после отъезда маркиза я вышла замуж за вашего деда и
должна вам признаться, дети мои, что сделала этот шаг, хоть отчасти, с
горя. Но все же правду говорят, что браки по любви - не самые удачные: ведь
ваш дед, к которому я всегда чувствовала только уважение, сделал меня,
конечно, гораздо более счастливой, чем я была бы с маркизом д'Юрфе,
который, в конце концов, был всего-навсего шалопай, что, впрочем, не мешало
мне находить его весьма приятным.