ой разговаривала.
Любимое ее занятие было - припоминать малейшие подробности своего
знакомства с дон Пьетро, малейшие обстоятельства последнего вечера, который
она с ним провела. Иногда она без всякой причины смеялась, иногда так
жалобно стонала, что нельзя было ее слышать без ужаса.
В один вечер с ней сделались конвульсии, и не прошло двух часов, как
она умерла в страшных мучениях. Все полагали, что она себя отравила, и, со
всем почтением к памяти покойницы, нельзя не думать, что это предположение
справедливо. Иначе что бы значили эти звуки, которые вскоре после ее смерти
начали раздаваться в ее комнатах? Чему приписать эти шаги, вздохи и даже
несвязные слова, которые я сама не раз слышала, когда в бурные осенние ночи
беспрестанный стук окон не давал мне заснуть, а ветер свистел в трубы, как
будто бы наигрывал какую-то жалобную песнь. Тогда волосы мои становились
дыбом, зубы стучали один об другой, и я громко молилась за упокой бедной
грешницы.
- Но, - сказал Руневский, слушавший с возрастающим любопытством
рассказ Клеопатры Платоновны, - можете ли вы нам сказать, какие именно
слова произносила покойница?
- Ах, - отвечала Клеопатра Платоновна, - в то время в словах ее мне
многое казалось странным. Смысл их всегда состоял в том, что ей До тех пор
не будет покою, пока кто-нибудь не обручится с ее портретом и не наденет
ему на палец ее собственного кольца. Слава Всевышнему, теперь желание ее
исполнилось, и ничто уже более не будет тревожить ее праха. Кольцо, которым
обручалась Даша, есть то самое, которое дон Пьетро подарил своей невесте; а
разве Даша не живой портрет Прасковьи Андреевны?
- Клеопатра Платоновна! - сказал Руневский после некоторого молчания,
- вы не все мне открыли. В этой истории о фамилии Ostoroviczy, от которой,
как вы говорите, происходит покойная бригадирша, есть какая-то непостижимая
тайна, окружающая меня с самого того времени, как я вступил в этот дом. Что
делала Сугробина вместе с Теляевым в одну ночь, когда они оба перерядились,
одна в красную мантию, другой в старинные латы? Все это я считал сном или
бредом моей горячки, но в вашем рассказе есть подробности, которые так
хорошо соответствуют происшествиям той ужасной ночи, что их невозможно
принять за игру воображения. Вы сами, Клеопатра Платоновна, присутствовали
при каком-то страшном преступлении, от которого у меня осталось одно темное
воспоминание, но коего главные участники были бригадирша и Семен Семенович
Теляев. Мне самому стыдно, - продолжал Руневский, видя, что все на него
смотрят с удивлением, - мне самому стыдно, что я еще думаю об этом.
Рассудок мой говорит мне, что это бред, но это такой страшный бред, что я
не могу не желать удостовериться в его ничтожности.
- Что ж вы видели? - спросила Клеопатра Платоновна с беспокойством.
- Я видел вас, видел Сугробину, Теляева и этого таинственного
незнакомца в домино и в маске, который увлекал дон Пьетро д'Урджина в
кратер Везувия и о котором мне уже рассказывал Рыбаренко.
- Рыбаренко! - вскричал, смеясь, Владимир, - твой секундант! Ну,
любезный Руневский, если он тебе рассказывал похождения свои в Комо, то я
не удивляюсь, что это тебе вскружило голову.
- Но ты сам и еще этот Антонио, вы вместе с Рыбаренкой ночевали в
чертовом доме?
- Так точно, и все трое мы видели Бог знает что во сне, с тою только
разницею, что Антонио и я скоро обо всем забыли, а бедный Рыбаренко через
несколько дней сошел с ума. Впрочем, ему, надобно отдать справедливость,
было от чего помешаться. Я сам не понимаю, как уцелел. Если бы я только
знал, кто подмешал нам опиума в этот пунш, который мы пили, прежде нежели
пошли в чертов дом, он бы мне дорого заплатил за эту шутку.
- Но Рыбаренко мне ни слова не говорил про пунш.
- Оттого что он до сих пор не верит, что бред его был следствием
пунша. Я ж в этом вполне уверен, ибо у меня от одного стакана закружилась
голова, а Антонио начал шататься и даже упал на совершенно ровном месте.
- Но ведь Антонио умер от последствий вашей шалости?
- Правда, что он вскоре после нее умер, но правда и то, что он еще
прежде страдал неизлечимой хронической болезнию.
- А кости, а череп ребенка, а казненный разбойник?
- Не прогневайся, любезный Руневский, но в ответ на все это я тебе
скажу только, что Рыбаренко, которого я, впрочем, очень люблю, помешался в
Комо со страха. Все, что он видел во сне и наяву, все это он смешал,
перепутал и прикрасил по-своему. Потом он рассказал это тебе, а ты, будучи
в горячке, всю его чепуху еще более спутал и, сверх того, уверил себя в ее
истине.
Руневский не довольствовался этим истолкованием.
- Отчего же, - сказал он, - история этого дон Пьетро, в дом которого
вы забрались ночью, смешана с историею Прасковьи Андреевны, в которой,
однако, мне кажется, никто из вас не сомневается.
Владимир пожал плечами.
- Все, что я тут вижу, - сказал он, - заключается в том, что дон
Пьетро был жених Прасковьи Андреевны. Но из этого нисколько не следует, что
он был унесен чертом в Неаполь и что все, что об нем снилось Рыбаренке,
есть правда.
- Но родственник Прасковьи Андреевны говорил о человеке в черном
домино, Рыбаренко также говорил об этом человеке, и я сам готов побожиться,
что видел его своими главами. Неужели бы три лица, не согласившись друг с
другом, захотели сами себя обманывать?
- На это я тебе скажу, что черное домино вещь такая обыкновенная, что
о ней могли бы говорить не три, а тридцать человек, вовсе между собою не
согласившись. Это все равно, что плащ, карета, дерево или дом - предметы,
которые несколько раз в день могут быть в устах каждого. Заметь, что
согласие слов Рыбаренки с словами родственника состоит только в том, что
они оба говорят о черном домино; но обстоятельства, в которых оно является
у каждого из них, ничего не имеют между собою схожего. Что ж касается до
твоего собственного видения, то воображение твое просто воссоздало лицо,
уже знакомое тебе по рассказам Рыбаренки.
- Но я ничего не знал ни о фамилии Ostoroviczy, ни о фамилии Tellara,
а между тем ясно видел на Сугробиной красное платье с летучей мышью, а на
латах Теляева изображение филина.
- А пророчество? - сказала Даша. - Ты разве забыл, что в первый день,
когда ты сюда приехал, ты сам прочитал род баллады, в которой говорилось о
Марфе и о рыцаре Амвросии, о филине и о летучей мыши. Только я не знаю, что
может быть общего у Теляева с филином или с рыцарем Амвросием!
- Эту балладу, - прибавила Клеопатра Платоновна, - извлек Рыбаренко из
старинной хроники, о которой я вам уже говорила, но после того, как вы ее
прочитали, Марфа Сергеевна мне приказала сжечь свою рукопись.
- И после этого вы полагаете, - продолжал Руневский, обращать к
Владимиру и к Даше, - что она была не упырь?
- Как не упырь?
- Что она не вампир?
- Что ты, помилуй! отчего бабушке быть вампиром?
- И Теляев не упырь?
- Да что с тобой? С какой стати ты хочешь, чтобы все были упырями или
вампирами?
- Отчего ж он щелкает?
Даша и Владимир посмотрели друг на друга, и наконец Даша так
чистосердечно захохотала, что она увлекла за собой и Владимира. Оба начали
кататься со смеху, и когда одна переставала, другой начинал снова. Они
смеялись так откровенно, что Руневский, сколько это ему ни казалось
некстати, сам не мог удержаться от смеха. Одна Клеопатра Платоновна
осталась по-прежнему печальною.
Веселье Владимира и Даши, вероятно, еще долго бы продолжалось, если б
не вошел Яков и не произнес громогласно: Семен Семенович Теляев!
- Просить, просить! - сказала радостно Даша. - Упырь! - повторяла она,
помирая со смеху, - Семен Семенович упырь! Рыцарь Амвросий! Ха-ха-ха!
В передней послышались шаги, и все замолчали. Дверь отворилась, и
знакомая фигура старого чиновника представилась их очам. Коричневый парик,
коричневый фрак, коричневые панталоны и никогда не изменяющаяся улыбка были
отличительными чертами этой фигуры и тотчас бросались в глаза.
- Здравия желаю, сударыня Дарья Александровна, мое почтение, Александр
Андреевич! - сказал он сладким голосом, подходя к Даше и к Руновскому. -
Душевно сожалею, что не мог ранее поздравить молодых супругов, но
отлучка... семейные обстоятельства...
Он начал неприятным образом щелкать, всунул руку в карман и, вытащив
из него золотую табакерку, поднес ее прежде Даше, а потом Руневскому,
приговаривая:
- С донником... настоящий русский... покойница Марфа Сергеевна другого
не употребляли...
- Посмотри, - шепнула Даша Руневскому, - вот откуда ты взял, что он
рыцарь Амвросий!
Она указывала на табакерку Семена Семеновича, и Руневский увидал, что
на ее крышке изображен ушастый филин.
Приметив, что он смотрит на это изображение, Семен Семенович странным
образом на него взглянул и проговорил, повертывая головою:
- Гм! Это так-с, фантазия... аллегория... говорят, что филин означает
мудрость... Он опустился в кресла и продолжал с необыкновенно сладкой
улыбкой: - Много нового-с! Карлисты претерпели значительные поражения.
Вчера некто известный вам бросился с колокольни Ивана Великого, коллежский
асессор Рыбаренко...
- Как, Рыбаренко бросился с колокольни?
- Как изволите говорить... вчера в пять часов...
- И убился до смерти?
- Как изволите говорить...
- Но что его к этому побудило?
- Не могу доложить... причины неизвестны... Но смею сказать, что
напрасно... коллежский асессор!.. далеко ли до коллежского советника... там
статский советник... действительный...
Семен Семенович впал в щелканье; и во все остальное время его визита
Руневский ничего более не слыхал.
- Бедный, бедный Рыбаренко! - сказал он, когда ушел Теляев. Клеопатра
Платоновна глубоко вздохнула.
- Итак, - сказала она, - пророчество исполнилось вполне. Проклятие не
будет более тяготить этот род!
- Что вы говорите? - спросили Руневский и Владимир.
- Рыбаренко, - отвечала она, - был незаконнорожденный сын бригадирши!
- Рыбаренко? сын бригадирши?
- Он сам этого не знал. В балладе, которую вы читали, он странным
образом предсказал свою смерть. Но это предсказание не есть его выдумка;
оно в самом деле существовало в фамилии Ostoroviczy.
Веселое выражение на лицах Даши и Владимира уступило место печальной
задумчивости. Руневский погрузился также в размышления.
- О чем ты думаешь, мой друг? - сказала наконец Даша, прерывая общее
молчание.
- Я думаю о Рыбаренке, - отвечал Руневский, - и еще думаю о том, что
видел во время своей болезни. Оно не выходит у меня из головы, но ты здесь,
со мною, и, стало быть, это был бред!
Сказав эти слова, он побледнел, ибо в то же время заметил на шее у
Даши маленький шрам, как будто от недавно зажившей ранки.
- Откуда у тебя этот шрам? - спросил он.
- Не знаю, мой милый. Я была больна и, верно, обо что-нибудь
укололась. Я сама удивилась, когда увидела свою подушку всю в крови.
- А когда это было? Не помнишь ли ты?
- В ту самую ночь, когда скончалась бабушка. Несколько минут перед ее
смертью. Это маленькое приключение было причиною, что я не могла с нею
проститься: так я вдруг сделалась слаба!
Клеопатра Платоновна в продолжение этого разговора что-то про себя
шептала, и Руневскому показалось, что она тихонько молится.
-Да, - сказал он, - теперь я все понимаю. Вы спасли Дашу... вы,
Клеопатра Платоновна, разбили каменную доску... такую ж доску, какая была у
дон Пьетро...
Клеопатра Платоновна смотрела на Руневского умоляющими глазами.
- Но нет, - сказал он, - я ошибаюсь, не будем более об этом говорить!
Я уверен, что это был бред!
Даша не совсем поняла смысл его слов, но она охотно замолчала.
Клеопатра Платоновна бросила благодарный взгляд на Руневского и стерла две
крупные слезы со своих бледных ланит.
- Ну, что ж мы все четверо повесили головы? - сказал Владимир. - Жаль
бедного Рыбаренки, но помочь ему нельзя. Постойте, я вас сейчас развеселю:
не правда ли, Теляев славный упырь?
Никто не засмеялся, а Руневский дернул за снурок колокольчик и сказал
вошедшему Якову:
- Когда бы ни приехал Семен Семенович, нас никогда для него нет дома.
Слышишь ли? никогда!
- Слушаю-с! - отвечал Яков.
С этих пор Руневский не говорил более ни про старую бригадиршу, ни про
Семена Семеновича.