Тэффи - Проворство рук

ещицу на музыку. А?

   Зоинька обиженно повела плечами.

   - Зачем на музыку? Я не понимаю.

   - Как не понимаете? Переложите ее на музыку, так у вас прекрасная опера выйдет. Поймите только - опера. Поищите хорошего композитора...

   - Нет, я не хочу оперы, - сказала Зоинька решительно.- Я писательница, а вы вдруг... опера. Я не хочу.

   - Голубчик мой, да вы прямо сами себе враг. Вы только представьте себе... вдруг вашу вещь запоют. Нет, я вас прямо отказываюсь понимать.

   Зоинька сделала козлиное лицо и упрямо отвечала:

   - Нет и нет! Не желаю! Раз вы мне сами заказали переделать мою вещь в драму, так вы теперь должны ее напечатать, потому что я приноравливала ее на ваш вкус.

   - Да я и не спорю. Вещица очаровательная. Но вы меня не поняли. Я, собственно говоря, советовал переделать ее для театра, а не для печати.

   - Ну, так и отдавайте ее в театр, - улыбнулась Зоинька его бестактности.

   - Ммм... да, но, видите ли, современный театр требует особого репертуара. Гамлет уже написан. Другого не надо. А вот хороший фарс нашему театру очень нужен. Если бы вы могли...

   - Иными словами, вы бы хотели, чтобы я переделала "Иероглифы Сфинкса" в фарс. Так бы вы и говорили!

   Она кивнула ему головой, взяла рукопись и с достоинством вышла.

   Редактор долго смотрел ей вслед, чесал карандашем в бороде и думал:

   "Ну, слава богу, больше не вернется. Но жаль все-таки, что она так обиделась. Только бы не покончила с собой!"

   - Милая барышня, - говорил он через месяц, смотря на Зоиньку кроткими голубыми глазами. - Милая барышня, вы напрасно взялись за это дело. Я прочел ваш фарс, и, конечно, попрежнему остался поклонником вашего таланта. Но, к сожалению, должен вам сказать, что такие тонкие, изящные фарсы не могут иметь успеха у нашей публики. Поэтому театры берут только очень, как бы вам сказать, только очень неприличные фарсы, а ваша вещица, простите, совсем не пикантная.

   - Так вам нужно неприличное? - деловито осведомилась Зоинька, и, вернувшись домой, она спросила у матери:

   - Маман, что считается самым неприличным?

   Маман подумала и сказала, что, по ее мнению, самое неприличное на свете, это - голые люди.

   Зоинька проскрипела пером минут десять и на другой день гордо протянула редактору свою рукопись.

   - Вы хотели неприличного. Вот, я переделала.

   - Да где же?- сконфузился редактор. - Я не вижу... все, как было...

   - Как где? Вот здесь! В действующих лицах. Редактор повернул страницу и прочел: "Действующие лица: Иван Петрович Жукин, мировой судья, 53-х лет, - голый.

   Анна Петровна Бек, помещица благотворительница, 43-х лет,- голая.

   Кусков - земский врач, - голый.

   Рыкова, фельдшерица, влюбленная в Жукина, 20 лет,- голая.

   Становой пристав, - голый.

   Глаша, горничная, - голая.

   Чернов, профессор, 65 лет, - голый".

   - Теперь у вас нет предлога отвергать мое произведение, - язвительно сказала Зоинька. - Мне кажется, что уж это достаточно неприлично.

  

  

   В конторе купца Рыликова работа кипела ключом.

   Бухгалтер читал газету и изредка поглядывал в раскрытую дверь на мелких служащих.

   Те тоже старались. Михельсон чистил резинкой свои манжеты. Рябунов вздыхал и грыз ногти; конторская Мессалина - переписчица Ольга Петровна деловито стучала машинкой, но оживленный румянец на пухло-румяных щеках выдавал, что настукивает она приватное письмо и, к тому же, любовного содержания.

   Молодой Викентий Кулич, три недели тому назад поступивший к Рыликову, задумчиво чертил на своей счетной книге все одну и ту же фразу:

   "Сонечка, что же это?"

   Потом украшал буквы завитушками и чертил снова.

   Собственно говоря, если бы не порча деловой книги, то это занятие молодого Кулича нельзя было бы осудить, потому что Сонечка, о которой он думал, была уже два месяца его женой.

   Но именно это-то обстоятельство и смущало его больше всего: он должен был, поступая на службу, выдать себя за холостого, потому что женатых Рыликов к себе не брал.

   - Женатый норовит, как бы раньше срока домой удрать, с женой апельсинничать,- пояснял он. - Сверх срока он тебе и пером не скребнет. И чего толку жениться-то? Женятся, а через месяц полихимию разведут, либо к бракоразводному адвокату побегут. Нет, женатых я не беру!

   И Кулич спрятал обручальное кольцо в жилетный карман и служил на холостом положении.

   Жена его была молода, ревнива и подозрительна, и потому телефонировала ему на службу по пять раз в день, справляясь о его верности.

   - Если уличу,- грозила она,- повешусь и перееду к тетке в Устюжну.

   И весь день на службе томился Кулич, терзаемый телефоном, и писал завитушками на всех деловых бумагах: "Сонечка опять. Сонечка, что же это?"

   - Опять вас вызывают,- говорил Рябунов таким тоном, точно его оторвали от серьезной, интересной работы.

   Он сидел к телефону ближе всех и благословлял судьбу, отвлекавшую его хоть этим развлечением от монотонного занятия - грызни ногтей.

   - Опять вас, Кулич.

   Кулич краснеет, спотыкаясь, идет к телефону и говорит вполголоса мимо трубки первое попавшееся имя: "А, это вы, Дарья Сидоровна". Затем продолжает разговор полным голосом.

   Мессалина свистит громким шопотом:

   - Дарья Сидоровна. Это, верно, какая-нибудь прачка.

   - Зачем ты звонишь?- блеет в трубку смущенный Кулич.- Что? Верен... Боже мой, котик, да с кем же? Ведь я же на службе... Что? Посмотри у меня в комоде. И я тоже безумно люблю. Ровно в половине восьмого.

   Он вешает трубку и идет на место, стараясь ни на кого не смотреть, и в ужасе ждет нового звонка.

   - Опять вас. О, господи,- вздыхает Рябунов.

   - А, Антонина Сидоровна,- грустно радуется Кулич мимо трубки.

   - Сидоровна,- свистит Мессалина. - Видно, сестра той, хи-хи!

   - Нет, пока еще не догадались, - говорит Кулич. - Но - будь осторожна, котик милый. Не звони так часто... Одну тебя. Одну.

   Через час звонит Амалия Богдановна.

   - Наверно, акушерка, - догадывается Мессалина.

   - Не звони ко мне больше,- умоляет через час Кулич какую-то Ольгу Карповну. - Ради бога. Ты знаешь, что одну тебя. Не звони, котик, умоляю. Ты выдашь себя!

   Анне Карповне, позвонившей часа через полтора, он сказал одно короткое:-Люблю.

   И повесил трубку.

   И каждый день повторялась та же история, развлекавшая занимавшая и возмущавшая всю контору.

   - Какая-нибудь несчастная попадется ему в жены,- возмущалась Мессалина.

   - Это уж не дон-жуан, а сатир, - кричал Рябунов, остро завидовавший Куличевским успехам.

   - Это язва на общественной совести, - вставил любящий чистоту манжет Михельсон. - Это ждет себе возмездия. Ей-богу! Я вам говорю.

   - И кто откроет глаза несчастным жертвам? - ахала Мессалина.

   - Этих глаз слишком много,- возразил Михельсон,- чтобы их можно было открыть, не затрачивая времени. Я вам говорю.

   Рыликов тоже сердился.

   - Отчего к вам никогда не дозвонишься?- возмущался он.- Какой это чорт у вас на проволоке повис?

   После одного исключительного по телефонным разговорам дня, когда Кулич обещал всем восьми женщинам, что поцелует их ровно в половине десятого, вся контора решила жаловаться начальству:

   - До бога высоко, это так,- говорил Михельсон. - Рыликов все равно с нами рассуждать не станет. Пойдем к Арнольду Ивановичу.

   Пошли к бухгалтеру и рассказали всю правду.

   - Он нам мешает работать. Все звонки, да звонки, никак не сосредоточишься,- говорил Рябунов, избранный депутатом.- Мы хотим работать, каждый человек любит работать, а они отрывают. Но мы бы не обижались, если бы тут были серьезные дела. Нет. Но нас главным образом возмущает безнравственное поведение вышеизложенного субъекта.

   Красноречие докладчика широкой волной захватило слушателей.

   Бухгалтер засопел носом. Михельсон молодцевато подбоченился ("Я вам говорил!"), Мессалина разгорелась и подумала: "Рябунов, ты будешь моим!"

   - Этот нижеподписавшийся человек, ниже которого, по моему, и подписаться нельзя,- продолжал Рябунов,- меняет акушерку на прачку и двух прачек между собой. Мы не можем больше молчать и выслушивать его гнусные нежности, которые он сыплет в трубку, как горох. Мы не желаем играть роль какого-то общества покровительства животным страстям.

   - Ей-богу! - воскликнул Михельсон. - Я вам говорю!

   - И он их всех зовет "котиками",-вспыхнула Мессалина.

   Он сопел, чесал в бороде карандашем и, наконец, сказал:

   - О, это, действительно, мешал акушерка с два прачка, то завтра я с ним поговорю. Пфуй, я поговорю... котика.

   Кулич весь задрожал, когда на другой день бухгалтер поманил его к себе и запер дверь.

   "Чего волноваться? - успокаивал он себя. - Просто, верно жалованья прибавят".

   - Милостивый господин,- торжественно начал бухгалтер.- Я любопытен знать, с кем вы ежечасно говорите по телефону?

   Кулич застыл.

   - Ради бога, Арнольд Иванович. Не подумайте чего-нибудь... как говорится... жена. Клянусь вам. Это все самые различные персонажи своей надобности...

   Бухгалтер посмотрел строго.

   - Милостивый господин! Вы знаете, как называется ваше поведение? Оно называется притон безнравственности. Вот как!

   Он полюбовался смущением Кулича и сказал:

   - Вы мешаете акушерку с две прачки. Я, знаете, ничего подобного никогда не видал. Ни в людей, ни в животном царстве. Этого терпеть нельзя. С сегодняшнего дня вы уже не служащий в конторе, а сатир без должности.

   - Меня оклеветали, - застонал Кулич. - Я мог бы доказать, если бы судьба не заткнула мне рот...

   - Электричество лгать не будет, - загремел бухгалтер. - Вся контора слышала. Пфуй, вот ваше жалованье... Руки вам не подаю... Прощайте... Идите к тем, кого вы определяете котиками, господин развратный сатир!

   Кулич бомбой вылетел на улицу. Едва захлопнулась за ним дверь, как в конторе зазвонил звонок.

   - Вам Кулича?- ликовал Рябунов в трубку.- Кулича нет. Фью! За разврат уволен. Виноват, сударыня, должен вам открыть глаза. Не сетуйте на меня. Каждый джентльмен, если он только порядочный человек, сделал бы на моем месте то же. Я чувствую, что говорю с одной из жертв развратного Кулича... Да, да, да, целые дни он проводил в беседе с дамами прекрасного пола. Что? По телефону... Нежничал до бесстыдства... Называл котиками всех... и акушерку тоже... Вас, верно, тоже... Да... Вы только не волнуйтесь... На глазах у всех, или, вернее, на ушах у всех... назначал свиданья... Что?.. что?..

   - Господа,- сказал он, обращаясь к товарищам. - Эта мегера, кажется, плюнула прямо в трубку!.. Ужасно неприятно в ухе.

   - Наша миссия выполнена, - торжествовал Михельсон. - Ей-богу! Теперь они уже разорвут его на части. Я вам говорю.

  

  

   Мужчина всегда ведет дневник для потомства.

   "Вот, - думает,- после смерти найдут в бумагах и оценят".

   В дневнике мужчина ни о каких фактах внешней жизни не говорит. Он только излагает свои глубокие философские взгляды на тот или иной предмет.

   "5 января. Чем, в сущности, человек отличается от обезьяны или животного? Разве только тем, что ходит на службу и там ему приходится выносить разного рода неприятности"...

   "10 февраля. А наши взгляды на женщину! Мы ищем в ней забавы и развлечения, и, найдя, уходим от нее. Но так смотрит на женщину и бегемот"...

   "12 марта. Что такое красота? Еще никто до сих пор не задавался этим вопросом. А, по-моему, красота есть ни что иное, как известное сочетание линий и известных красок.

   А уродство есть ни что иное, как известное нарушение известных линий и известных красок.

   Но почему же ради известного сочетания мы готовы на всякие безумства, а ради нарушения палец о палец не ударим?

   Почему сочетание важнее нарушения?

   Об этом следует долго и основательно подумать".

   "5 апреля. Что такое чувство долга? И это ли чувство овладевает человеком, когда он платит по векселю, или что-нибудь другое?

   Может-быть, через много тысяч лет, когда эти строки попадут на глаза какого-нибудь мыслителя, он прочтет их и задумается, как я - его далекий предок..."

   "6 апреля. Люди придумали аэропланы. К чему? Разве это может остановить хотя бы на одну тысячную секунды вращение земли вокруг солнца?.."

  

  

   Мужчина любит изредка почитать свой дневник. Только, конечно, не жене, - жена все равно ничего не поймет. Он читает свой дневник клубному приятелю, господину, с которым познакомился на бегах, судебному приставу, который пришел с просьбой "указать, какие именно вещи в этом доме принадлежат лично вам".

   Но пишется дневник все же не для этих ценителей человеческого искусства, ценителей глубин человеческого духа, а для потомства.

  

  

   Женщина пишет дневник всегда для Владимира Петровича или Сергея Николаевича. Поэтому каждая всегда пишет о своей наружности.

   "5 декабря. Сегодня я была особенно интересна. Даже на улице все вздрагивали и оборачивались на меня".

   "5 января. Почему все они сходят с ума из-за меня? Хотя я, действительно, очень красива. В особенности глаза. Они, но определению Евгения, голубые, как небо".

   "5 февраля. Сегодня вечером я раздевалась перед зеркалом. Мое золотистое тело было так прекрасно, что я не выдержала, подошла к зеркалу, благоговейно поцеловала свое изображение прямо в затылок, где так шаловливо вьются пушистые локоны".

   "5 марта. Я сама знаю, что я загадочна. Но что же мне делать, если я такая?"

   "5 апреля. Александр Андреевич сказал, что я похожа на римскую гетеру, и что я с наслаждением посылала бы на гильотину древних христиан и смотрела бы, как их терзают тигры. Неужели я действительно такая?"

   "5 мая. Я бы хотела умереть совсем, совсем молоденькой, не старше 46 лет.

   Пусть скажут на моей могиле: "Она не долго жила. Не дольше соловьиной песни".

   "5 июня. Снова приезжал В. Он безумствует, а я холодна, как мрамор".

   "6 июня. В. безумствует. Он удивительно красиво говорит. Он говорит: "Ваши глаза глубоки, как море".

   Но даже красота этих слов не волнует меня. Нравится, но не волнует".

   "6 июля. Я оттолкнула его. Но я страдаю. Я стала бледна, как мрамор, и широко раскрытые глаза мои тихо шепчут: "За что, за что?" Сергей Николаевич говорит, что глаза - это зеркало души. Он очень умен и я боюсь его".

   "6 августа. Все находят, что я стала еще красивее. Господи! Чем это кончится?"

  

  

   Женщина никогда никому своего дневника не показывает. Она его прячет в шкаф, предварительно завернув в старый капот. И только намекает на его существование кому нужно. Потом даже покажет его, только, конечно, издали, кому нужно. Потом даст на минутку подержать, а потом уж, конечно, не отбирать же его силой!

   И "кто нужно" прочтет и узнает, как она была хороша пятого апреля и что говорили о ее красоте Сергей Николаевич и безумный В.

   И если "кто нужно" сам не замечал до сих пор того, что нужно, то, прочтя дневник, уж, наверно, обратит внимание на что нужно.

   Женский дневник никогда не переходит в потомство.

   Женщина сжигает его, как только он сослужил свою службу.