Стивенсон Роберт Льюис - Веселые ребята и другие рассказы

ть перебраться к себе на свое старое место. Билль внимательно наблюдал за молодой девушкой все время, пока они еще оставались у него в доме. От него не укрылись ее проворство и решительность во время сборов к отъезду. Когда он остался один, у него в голове было множество странных вопросов, которые ему следовало обдумать и обсудить. Прежде всего он чувствовал себя ужасно одиноким и печальным. Как будто весь интерес к жизни разом пропал у него, и теперь он мог смотреть по целым часам, по целым ночам на звезды и почему-то не находил в них, как прежде, ни успокоения, ни утешения. Теперь он как будто совершенно утратил свое обычное душевное равновесие из-за этой Марджери. Он был и удивлен, и озадачен, и раздражен в то же время ее поведением, и все же он не мог не восхищаться ею, не удивляться ей. Ему казалось, что он узнает в тихой и всегда ровной девушке, в этой, по-видимому, спокойной женской душе, черты хитрого, развратного демона, которых он до сего времени никогда не подозревал в ней; и хотя он видел, что ее влияние шло вразрез его личным вкусам и привычкам и тому искусственно созданному им для себя спокойствию, он тем не менее не мог противостоять искушению страстно желать подчинения этому влиянию. Подобно человеку, постоянно жившему в тени и сумерках и вдруг очутившемуся на ярком солнце, он был одновременно и огорчен, и восхищен; ему было и жутко, и тяжело, и в то же время страшно приятно.

   По мере того, как проходил день за днем, Билль переходил от одной крайности к другой; то он кичился своей силой воли и твердостью своих решений, то презирал свое глупое малодушие и осторожность. Первый род образа мыслей, в сущности, более соответствовал его истинным взглядам на вещи и являлся, так сказать, результатом его обычных здравых рассуждений; но время от времени его с неудержимой силой внезапного порыва охватывало негодование на самого себя и возмущение против своего, как он тогда выражался, "нелепого поведения", и тогда он гнал прочь всякое благоразумие и точно человек, мучимый угрызениями совести, бродил по целым дням в саду, по дому или по лесу, не находя себе нигде покоя. Такое состояние духа было совершенно невыносимо для человека обычно столь спокойного, уравновешенного и степенного, как Билль, и он решил во что бы то ни стало положить этому конец. Итак, в одно прекрасное, теплое утро он надел свое лучшее платье, взял в руки тросточку из прута терновника и пошел вниз по долине вдоль берега реки. Как только он принял свое решение, к нему разом вернулось его обычное спокойствие, сердечное и душевное равновесие; он радовался ясному, хорошему дню, любовался разнообразием живописной местности, и все это без малейшей примеси тревоги или какого-нибудь неприятного чувства. В сущности, ему было почти безразлично, чем окончится его вторичное сватовство; какой бы оборот ни приняло в данном случае дело, он будет одинаково доволен,- так думал он. Если она на этот раз примет его предложение, то уж ему, конечно, придется жениться на ней, что, пожалуй, будет к лучшему. Если же она откажет, то у него по крайней мере будет сознание, что он сделал все, что от него зависело, и теперь может спокойно идти дальше своим путем, с совершенно спокойной совестью. В глубине души он все-таки надеялся, что она ему откажет, но затем, когда он увидел в просвете между ветвистых ив на повороте реки коричневую кровлю, под которой она жила, он был уже наполовину склонен желать обратного и был положительно пристыжен сознанием шаткости и неустойчивости своих желаний.

   Марджери, по-видимому, была рада, очень рада его видеть; она протянула ему руку, ни минуты не задумываясь и без малейшей аффектации.

   - Я много думал об этом браке,- начал он.

   - И я тоже,- подхватила она,- и я все более и более уважаю вас, как человека умного и проницательного; вы сумели тогда лучше понять меня, чем я сама себя понимала, и теперь я совершенно уверена, что вы были правы и что нам лучше оставаться с вами в дружеских отношениях.

   - А все-таки я...- попытался было возразить Билль, но она поспешила перебить его.

   - Вы, должно быть, устали, - заговорила она, - садитесь, пожалуйста, и позвольте мне принести вам стаканчик вина. День сегодня такой жаркий. А я хотела бы, чтобы вы остались довольны сегодняшним вашим визитом к нам, потому что я желаю, чтобы вы часто-часто навещали нас, раз в неделю, если у вас будет время; я всегда так рада видеть своих друзей, и отец тоже.

   "Ну и прекрасно,- мысленно решил Билль,- как видно, я действительно был прав в конце концов". И он провел очень приятно время в гостях у дочери пастора в ее милом обществе и вернулся домой в прекраснейшем расположении духа, после чего не стал более думать о своем сватовстве и предал все это дело полному забвению.

   Почти целых три года Билль и Марджери продолжали поддерживать между собой подобные отношения, видясь раз или два в неделю и не обмениваясь никогда не единым словом о любви. И в продолжение всего этого времени Билль был, по-видимому, так счастлив, как только может быть счастлив человек на земле. Он часто даже сам себе урезал радость частых свиданий с Марджери; нередко, дойдя до половины пути к церковному дому, он возвращался назад, как будто для того, чтобы разжечь свой аппетит. На одном из поворотов пути было такое место, откуда можно было видеть церковный шпиль и колокольню, как будто втиснутые между двумя поросшими сосновым лесом склонами гор, на фоне треугольного клочка долины. Это место Билль особенно облюбовал для своих размышлений; здесь он садился и обдумывал и обсуждал все свои впечатления, прежде чем вернуться домой. Окрестные крестьяне до того привыкли постоянно видеть его на этом месте в сумерки, что прозвали этот изгиб дороги "Уголок Билля с мельницы".

   По прошествии же трех лет Марджери сыграла с ним жестокую шутку, выйдя замуж за кого-то другого. Билль с достоинством выдержал свой характер и при случае высказывался, что, насколько он знал женщин, он поступил тогда весьма разумно и осторожно, что три года тому назад не женился на ней сам. Несомненно, что она сама мало знала себя и, несмотра на ее обманчиво рассудительный и сознательный вид и на ее спокойную уверенность в себе, была так же непостоянна и изменчива, как и все остальные женщины. Мне остается только поздравить себя, что я благополучно избежал соблазна, говорил он, и при этом становился еще более высокого мнения о своем уме и рассудительности. Но в душе он был крайне недоволен случившимся. В продолжение месяца или двух постоянно дулся и был не в духе, и сильно похудел к немалому удивлению его двух работников или слуг.

   Пожалуй, год спустя после этого брака, однажды поздно ночью Билль был разбужен стуком копыт мчавшейся во весь опор по дороге лошади и вслед за тем сильным стуком в ворота его гостиницы. Он распахнул окно, выглянул на дорогу и увидел работника с фермы, прискакавшего верхом на лошади с другой оседланной лошадью в поводу. Этот работник сказал ему, чтобы он спешил, как только можно, отправиться вместе с ним в дом его хозяина, потому что госпожа Марджери при смерти; она послала за Биллем, прося его настоятельно приехать, чтобы проститься с ней. Билль был плохой наездник и так долго собирался в путь, что бедная молодая женщина была, можно сказать, при последнем издыхании, когда он наконец прибыл. Тем не менее они беседовали в продолжение нескольких минут с глазу на глаз, и он присутствовал и горько плакал в то время, когда она умирала.

  

   Год за годом уходили в вечность; великие перевороты и взрывы народного возмущения переживали большие города, там, на равнине; кровавые бунты вспыхивали то тут, то там и подавлялись кровавой расправой; битвы и сражения склоняли победу то на ту, то на другую сторону; терпеливые астрономы на своих высоких башнях в обсерваториях высматривали новые светила и наделяли их причудливыми названиями; драмы, трагедии и комедии исполнялись на сценах ярко освещенных театров; людей на носилках тащили в больницы и госпитали, и все шло своим обычным чередом беспрерывной суеты и волнений человеческой жизни в больших, густонаселенных центрах. Только там, наверху, в горной долине Билля, один ветер и смена времен года вносили свое разнообразие; рыбы по-прежнему стояли неподвижно в быстро бегущей реке, птицы кружились над головой, и верхушки сосен шумели под звездным небом, а вершины высоких гор, казалось, господствовали надо всем. И Билль по-прежнему хлопотал, ходил взад и вперед по своей гостинице, заботился о приезжающих посетителях до того времени, пока голова его не убелилась сединами. Но сердце его по-прежнему оставалось юным и сильным; и если пульс его бился не всегда спокойным темпом, все же он бился сильно и равномерно, как у здорового и бодрого человека. Щеки его были еще украшены густым пятном румянца, напоминающим румяное, спелое яблоко. Правда, он несколько согнулся, так что казался чуточку сутуловатым, но походка его была по-прежнему твердая и уверенная, а жилистые руки его протягивались радушно к каждому человеку для дружелюбного рукопожатия. Лицо его было испещрено мелкими морщинками, как это обыкновенно случается с людьми, много живущими на открытом воздухе, и которые, в сущности, являются следствием постоянного пребывания на солнце. Такого рода мелкие морщины подчеркивают глупое выражение глупой физиономии, но такому лицу, как лицо Билля, с его умными, ясными глазами и доброй улыбкой, они придавали еще большую прелесть, свидетельствуя о простой, скромной и спокойной жизни. Разговор его был полон умных изречений, метких сравнений и характерных или справедливых поговорок; Билль питал симпатию к людям, и люди питали симпатию к нему. И когда долина переполнялась туристами в разгар сезона, в беседке при гостинице Билля хозяин и гости проводили не одну приятную и веселую ночь. Его взгляды и мнения, часто казавшиеся вздорными его односельчанам и соседям, нередко возбуждали удивление и приводили в восторг высокообразованных людей из больших городов и ученых мужей из университетов и колледжей. Можно было сказать по справедливости, что Билль дожил до почтенной старости; он всеми был уважаем и любим и с каждым днем приобретал все большую известность; слава о нем дошла до многолюдных больших городов на равнине. Молодые люди, путешествовавшие летом в этих горах, встречаясь в городских кафе, вспоминали Билля с мельницы и его простую, но здравую философию. Много, много приглашений, могу вас уверить, получал старый Билль от своих посетителей, но ничто не могло прельстить его и заставить его покинуть хоть на время его горную долину. На все такие увещевания и уговоры он неизменно отрицательно качал головой и, многозначительно усмехаясь, не вынимая изо рта трубки, отвечал: "Вы опоздали, друг мой, я теперь, можно сказать, мертвый человек, моя жизнь прожита! Я жил и умер, давно уже умер! Лет пятьдесят тому назад при ваших словах у меня сердце выскочило бы из груди от радости, а теперь это даже не прельщает меня; таковы результаты долгой жизни, что в конце концов людям надоедает жить". Или же: "Я знаю только одну разницу между долголетней жизнью и хорошим обедом: за обедом сладкое подают под конец, в жизни же наоборот". Или же отвечал так: "Когда я был еще ребенком и юношей, я всегда тщетно ломал себе голову над вопросом: я ли или свет интересен, любопытен и достоин изучения? А теперь я прекрасно знаю, что это я сам, а отнюдь не свет! И я давно уже упорно держусь этого мнения".

   Несмотря на преклонный возраст, Билль никогда не обнаруживал никаких признаков физической слабости или немощи, а оставался крепким, бодрым и здоровым до конца. Говорят, что под конец он стал менее разговорчив и менее словоохотлив, но зато он целыми часами готов был слушать других с величайшим вниманием и видимым удовольствием, а когда он говорил, то говорил особенно веско, и в его речи чувствовался разум, умудренный долголетним опытом. Он охотно выпивал бутылку вина, особенно во время заката, на вершине любимого пригорка за мельницей, откуда открывался вид на равнину, или же поздно ночью под звездным небом в беседке. Он говорил, что вид чего-нибудь особенно прекрасного и недостижимого усугубляет его наслаждение предметами доступными, и при этом утверждал, что он достаточно долго прожил, чтобы научиться любоваться огоньком свечи, особенно если он имел возможность сравнивать его с планетой.

   Однажды ночью, когда ему было уже семьдесят два года, он вдруг пробудился в столь тревожном состоянии духа, что не мог оставаться в постели. Он встал, оделся и вышел в беседку, чтобы предаться размышлениям, как это было его обыкновением всегда, когда ему было не по себе. Ночь была темная, ни зги не видать, на небе ни единой звездочки; река сильно вздулась, а насыщенные влагой леса и луга наполняли воздух благоуханием. Днем была сильная гроза, и назавтра надо было тоже ожидать грозы. То была темная, мрачная, леденящая ночь для старика семидесяти двух лет! Погода ли или окружающий мрак были тому причиной, или бессонница, или же лихорадочное состояние и небольшой жар в крови, но на Билля нахлынули бурные, жгучие воспоминания, болезненно яркие, теснившиеся и толпившиеся в его мозгу в непривычном беспорядке. Он видел себя мальчиком, затем юношей, беседующим в этой самой беседке с молодым толстяком, вспоминал, как наяву, смерть своих приемных родителей; чудные летние дни, проведенные здесь с Марджери, и много-много таких мелких пустячных, в сущности, обстоятельств, которые кажутся совершенно вздорными и ничего не значащими для других, а между тем представляют собою самую суть всей жизни человека для того, кто их пережил. Нечто когда-то виденное, слова, некогда произнесенные и запечатлевшиеся в памяти, взгляды, случайно уловленные,- все когда-то им виденное и слышанное или перечувствованное, вдруг почему-то разом поднялось со дна души, выползло из забытых уголков и овладело всеми его мыслями и чувствами. Даже сами умершие, некогда близкие и дорогие, как будто были здесь с ним, в эту ночь, не только как бледные тени в ряду воспоминаний, проходящие перед его мысленным взором, а как живые люди, присутствующие здесь, видимые, чуть не осязаемые, как это иногда бывает во сне. Молодой толстяк, например, клал локти на стол, сидя против него у стола, Марджери шла по саду с полным передником только что срезанных цветов; он видел, как она ходила между садом и беседкой, он слышал, как старик-пастор выколачивал золу из трубки и как он шумно сморкался. Сознание его все время то затуманивалось, то прояснялось, словно в нем происходил прилив и отлив; временами он как будто впадал в полудремоту и совершенно тонул в своих воспоминаниях прошедшего, а временами он приходил в себя, возвращаясь к сознанию действительности, и не мог надивиться тому, что с ним происходит. Но среди ночи он очнулся, испуганный пробудившим его к действительности голосом старика-мельника. Билль явственно услышал, как старик звал его из окна дома, как он обыкновенно делал, когда приезжали посетители. Галлюцинация была до того сильна, что Билль невольно вскочил с места и стал прислушиваться, ожидая, что мельник позовет его опять. Но в то время, как он стоял и прислушивался, он услышал другой звук, кроме шума реки у мельницы и лихорадочного звона у него в ушах,- это был как бы конский топот и стук экипажа, который как бы разом остановился на дороге; у ворот гостиницы.

   В такое время ночью на этом крутом и опасном подъеме предположение о подъехавшем экипаже было положительно нелепо, и Билль поспешил отогнать его и снова сел на свое прежнее место на скамье в беседке, но едва он сел, как сон одолел его, как одолевают тонущего смыкающиеся над ним волны. Затем он снова пробудился, разбуженный вторично голосом покойного старого мельника, но на этот раз голос звучал как-то тоньше и призрачнее, чем в первый раз, и опять раздался стук несущегося по дороге экипажа, разом оетановившегося у ворот. И все это повторилось три или четыре раза, был ли то сон или галлюцинация наяву, трудно сказать, но под конец Билль встал и, подсмеиваясь сам над собой, как подсмеиваются над ребенком, боящимся чего-то несуществующего, пошел к воротам, чтобы проверить свои сомнения, удостовериться, что все это ему только померещилось, и успокоиться на этом.

   Расстояние от беседки до ворот было не особенно большое, но тем не менее Биллю потребовалось довольно много времени для того, чтобы пройти его; казалось, что умершие столпились вокруг него во дворе и мешал ему пройти, пересекая ему на каждом шагу дорогу. Во-первых, его поразил сильный, одуряющий аромат гелиотропов, невыразимо сладкий и чарующий, как будто весь сад его из конца в конец был засажен этими цветами, и теплая, влажная ночь высасывала из них всю силу их аромата своим влажным дыханием. А гелиотропы были любимейшими цветами Марджери, и со времени ее смерти Билль не сажал больше ни одного гелиотропа в своем саду.

   - Я, должно быть, с ума схожу! - подумал он.- Что это мне сегодня все такое чудится - бедная, милая Марджери и ее любимые гелиотропы! Мир ей и им!

   И, говоря эти слова, он взглянул на то окно, которое некогда было окном занимаемой ею комнаты. И если до того он был смущен и удивлен, то теперь он был положительно поражен. Там, в комнате, был свет; окно казалось продолговатым оранжево-красным пятном на фоне окружающего мрака темной ночи, как тогда, много-много лет тому назад, и угол занавески приподнялся и снова опустился, как в ту ночь, когда он взывал к звездному небу. И этот обман воображения, эта поразительная иллюзия длилась всего один момент, а затем все исчезло, но она точно подкосила его силы и унесла бодрость его духа. Он стоял какой-то растерянный и, протирая глаза, впивался взглядом в темный силуэт знакомых очертаний дома, на фоне почти столь же темного ночного неба. И в то время, как он стоял и смотрел на свой дом, он вдруг опять услышал шум колес экипажа и стук конских копыт на каменистой дороге, и в тот момент, как он обернулся лицом к воротам, он увидел незнакомца, шедшего по двору прямо к нему навстречу. А там дальше, за спиной незнакомца, на большой дороге у раскрытых настежь ворот, виднелись смутные очертания большого парадного экипажа, позади которого стройные черные верхушки молодых сосен ближайшего перелеска казались тонкими черными султанами.

   - Мастер Билль? - коротко, по-военному, обратился к хозяину приезжий.

   - Он самый,- отозвался Билль,- чем могу вам служить, сударь?

   - Я много, очень много слышал о вас, мастер Билль, - сказал приезжий, - и все только одно хорошее... Да! И хотя у меня дел невпроворот, как говорится, рук не хватает на все, тем не менее я желаю распить с вами бутылочку вашего доброго вина там, в вашей беседке; перед отъездом я отрекомендуюсь вам по всем правилам, а пока я еще сохраню на время свое инкогнито.

   Билль повел незнакомца к беседке, зажег там лампу и откупорил бутылочку вина. Он, можно сказать, давно уже привык к подобного рода посещениям и подобным любезным вступлениям со стороны своих гостей и от этого нового гостя не предвидел ничего особенно приятного; он был достаточно умудрен опытом и встречал на своем веку немало краснобаев и видал немало разочарований. Почему-то мысли у Билля в этот вечер как будто затуманивались, и это помешало ему вспомнить, что время сейчас было весьма неурочное для посещений и что во всем происходившем с ним в эту ночь было нечто странное, необычайное. Он двигался и делал все, как во сне; ему показалось, что лампа зажглась точно сама собой, что бутылка раскупорилась без малейшего усилия с его стороны, и пока он это делал, его внутренне разбирало любопытство по отношению к внешности незнакомца. Тщетно он старался направить свет лампы на его лицо; не то он был на этот раз неловок в обращении с лампой, не то туман застилал ему глаза, но только он никак не мог различить ничего, кроме общих очертаний гостя, точно какую-то тень, сидящую у стола против него. Перетирая стаканы, Билль продолжал упорно всматриваться в эту тень, и при этом он ощущал какой-то странный холодок около сердца, и царившая кругом тишина и безмолвие тоже тяготили и удручали его. Теперь он ничего решительно не слышал - ни шума реки, ни шелеста ветра, он слышал только, как кровь стучала и гудела у него в висках.

   - Пью за вас! - довольно грубо и отрывисто произнес гость.

   - Слуга ваш покорный, сударь! - ответил Билль и с вежливым поклоном он отхлебнул вина из своего стакана, но вино имело на этот раз какой-то странный, неприятный вкус.

   - Насколько мне известно, вы очень непреклонный и упорный человек,- продолжал незнакомец.

   Билль вместо ответа едва заметно утвердительно кивнул головой и скромно, но с некоторым самодовольством улыбнулся.

   - Я тоже непреклонен,- сказал незнакомец,- и мое главное наслаждение - это досаждать людям, наступать им на их любимые мозоли! Я не хочу допустить, чтобы кто-нибудь был так же непреклонен, как я! Я люблю щелкать людей по носу; в свое время я досаждал и перечил и самым надменным и могущественным государям, и величайшим полководцам, и гениальнейшим артистам, и что бы на это сказали вы, если бы я теперь заявил вам, мастер Билль, что я явился сюда нарочно, чтобы поперечить вам!

   У Билля вертелся на языке резкий ответ наглецу, но привычная вежливость содержателя гостиницы взяла верх над его непосредственным чувством, и он, промолчав, ответил на вызывающие слова гостя вежливым, уклончивым жестом руки.

   - Таково в действительности мое намерение,- продолжал незнакомец,- и если бы я не питал к вам особого уважения, я бы не стал тратить с вами так много времени, а поступил бы круто, как я часто это делаю, без лишних церемоний и проволочек... Вы, кажется, гордитесь тем, что безотлучно прожили в этом углу всю свою жизнь, и что ничто на свете не может вас заставить покинуть вашу мельницу и вашу долину, потому что вы когда-то решили никогда не покидать их; ну, а я решил иначе, я решил, что вы сегодня уедете со мной отсюда в моей колымаге и что мы славно с вами прокатимся; мало того, говорю вам, что прежде чем вы успеете допить эту бутылку, вы отправитесь со мной в дальний путь.

   - Удивительно странно было бы это, сударь! - возразил, саркастически усмехаясь, Билль.- Ведь я здесь вырос, можно сказать, врос в эту почву, как вон те старые дубы, и сам дьявол, думается мне, едва ли сумел бы выманить меня отсюда, до того крепко я пустил здесь корни. Но судя по тому, что я от вас слышу, вы, сударь, презабавный и презанятный господин, и я готов, пожалуй, поспорить на еще одну бутылочку моего доброго вина, что на этот раз вы даром тратите со мной время.

   Между тем зрение Билля как будто все больше и больше затуманивалось, но это не мешало ему все время чувствовать на себе упорный, леденящий и вместе с тем испытующий взгляд незнакомца, который одновременно и раздражал, и подавлял его.

   - Не думайте, пожалуйста,- вдруг вырвалось у Билля с какой-то лихорадочной запальчивостью, удивившей и встревожившей его самого,- не думайте, что я такой упорный домосед из боязни чего-то неизвестного! Нет, я ничего решительно не боюсь во всем Божьем мире, могу вас уверить! Видит Бог, я достаточно устал жить, и когда придет наконец мой час отправиться в более продолжительное путешествие, чем то, которое вы решили мне навязать, то к нему я буду готов, могу вам поручиться за это!

   Незнакомец допил свой стакан и отодвинул его от себя. С минуту он внимательно смотрел на Билля, а затем, облокотясь обеими руками на стол, он трижды фамильярно ударил Билля одним пальцем по руке, немного повыше кисти.

   - Ваш час пришел,- сказал он негромко, торжественно и внушительно.

   Неприятная дрожь пробежала по всему телу Билля от того места, которого коснулся своим пальцем незнакомец, а звук его голоса, глухой и жуткий, как-то странно отдавался в сердце Билля.

   - Прошу извинить меня, сударь,- сказал он, несколько взволнованный и расстроенный,- я не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать?

   - Хм!..- промолвил гость.- Посмотрите на меня, и вы убедитесь, что ваше зрение изменяет вам; подымите руку, и вы почувствуете, что она смертельно тяжела. Говорю вам, что это ваша последняя бутылка вина, и это последняя ваша ночь на этом свете, мастер Билль.

   - Разве вы врач? - дрожащим голосом спросил Билль.

   - Я лучший из врачей, когда-либо существовавших,- ответил незнакомец.- Я излечиваю разом и дух, и тело одним и тем же средством; я сразу прекращаю все страдания и отпускаю все прегрешения; а в тех случаях, когда моими пациентами являются люди, которым, жизнь не улыбалась, которых постигали постоянные неудачи, везде и во всем встречались затруднения, я для них сглаживаю все и вывожу их победителями из самых запутанных и тяжелых обстоятельств!

   - Это, конечно, прекрасно, но, благодарение Богу, я в вашей помощи нисколько не нуждаюсь! - сказал Билль.

   - Для каждого человека приходит такое время, мастер Билль,- возразил странный врач,- когда у него из рук берут руль, и когда другой берется за него и правит его ладьей. Потому что вы в течение всей своей жизни всегда были разумны, спокойны и осторожны, эта пора пришла для вас не скоро, много позднее, чем для других; вам дано было довольно много времени подготовиться к этому моменту. Вы теперь видели все, что можно было увидеть близ вашей мельницы; вы всю жизнь просидели здесь, не сходя со своего места, просидели, как крот в своей норе, ну, а теперь довольно! Эта ваша миссия кончена,- добавил страшный посетитель, вставая из-за стола.- Теперь вы должны встать и идти за мной.

   - Вы странный господин,- сказал Билль, глядя в упор на своего гостя,- и страшный врач.

   - Я не только врач, я закон природы! - возразил собеседник.- Люди называют меня "Смерть".

   - Так почему же вы не сказали мне этого сразу?! - воскликнул Билль.- Я ждал вас все эти долгие годы; протяните мне вашу руку, и с Богом в путь!

   - Так обопритесь на меня сильнее,- сказала гостья,- Ваши силы уходят. Опирайтесь крепче. Я хотя и стара как мир, но все еще очень сильна, сильнее всех и сильнее всего! Здесь не более трех шагов до моей колымаги, а там окончатся все ваши заботы и печали. Право же,- добавила гостья, и голос ее звучал теперь тепло, сердечно и дружелюбно,- я тосковала по вас, как по родному сыну; из всех людей, за которыми я прихожу и приходила весь свой долгий век, за вами я пришла с наибольшей радостью! Я и зла, и насмешлива, и часто огорчаю людей в первый момент моего приближения к ним, но, в сущности, я для большинства из них добрый друг, особенно же для таких людей, как вы, мастер Билль.

   - С тех пор, как Марджери скончалась,- сказал Билль,- Бог свидетель, что вы были для меня единственным другом, которого я ждал и которого я горячо желал увидеть у своих дверей.

   И хозяин и гостья пошли вместе, рука об руку, через двор к воротам. Один из слуг проснулся в это время и услышал конский топот у самых ворот, но повернулся на другой бок и тотчас же опять заснул. В эту ночь вдоль всей долины от мельницы вниз слышался мягкий, ласковый шелест, словно приятный и нежный тихий ветерок несся с гор по направлению к равнине, а наутро, когда все кругом вновь пробудилось к жизни, Билль с мельницы отправился наконец в свое первое и последнее путешествие, в страну, откуда никогда не возвращаются.

  

  

   - Да,- сказал антиквар,- наши барыши возрастают от разного рода обстоятельств. Одни покупатели бывают невежественны, не понимают толк в вещах, и тогда мы наживаемся на их невежестве, то есть взымаем с них известный дивидент за свое превосходство в знании; другие люди бывают сомнительной честности,- и при этом антиквар поднял свечу так, что свет ее упал прямо на лицо его посетителя, - и в таких случаях мы тоже извлекаем пользу из своей высшей добродетели,- добавил он.

   Маркхейм только что вошел с улицы, где было еще совершенно светло, и глаза его не успели еще освоиться со светом свечи и окружающим мраком лавочки антиквара, и потому при последних словах этого человека, вероятно, от близости поднесенной к самому его лицу зажженной свечи, он невольно болезненно заморгал и отвернулся.

   Торговец странно захихикал.

   - Вы явились ко мне в самое Рождество Христово,- продолжал он,- в такое время, когда вы знаете, что я один в целом доме, что я закрываю ставнями окна моей лавочки и ни под каким видом не делаю никаких сделок или торговых операций; ну, разумеется, вам придется заплатить мне за это! Вы должны заплатить мне за потраченное мною с вами время, которое я должен был употребить на сведение балансов в моих книгах, и, кроме того, вам придется заплатить мне еще и за ту странную манеру, которая сегодня особенно ярко сказывается в вашем обращении со мной. Я, видите ли, все учитываю! Как вам известно, я - сама скромность, и никогда не задаю никому неприятных и щекотливых вопросов, но когда мой клиент не может смотреть мне прямо в глаза, и я соображаю, что тут что-то не совсем ладно, то и за это ему тоже приходится несколько приплачивать.

   Тут антиквар еще раз хихикнул и лукаво и многозначительно прищурился, но затем перешел на свой обычный деловой тон, в котором, однако, все еще слышалась ироническая нотка.

   - Ну, вы, конечно, как всегда, можете весьма точно и подробно объяснить, каким образом к вам попала та вещь, которую вы предлагаете мне купить? Вероятно, она все из той же богатой коллекции вашего дядюшки, не так ли? Удивительный это был коллекционер, надо отдать ему справедливость!

   И маленький, бледный, тщедушный и сутуловатый антиквар приподнялся при этом на цыпочки и смотрел поверх своих золотых очков на своего посетителя, с видимым недоверием покачивая головой.

   Маркхейм ответил на это взглядом, полным бесконечной жалости и непреодолимого отвращения, но отвечал сдержанно и спокойно:

   - На этот раз вы ошибаетесь; я пришел не предложить вам купить что-нибудь у меня, а наоборот, я пришел купить у вас сам то, что мне приглянется. В данный момент у меня нет таких редкостей, которые я мог бы предложить вам или от которых я хотел бы отделаться; дядюшкина коллекция совершенно исчерпана; в его кабинете не осталось ничего, не исключая резной дубовой панели, но даже в том случае, если бы там еще сохранилось кое-что, я сегодня скорее прибавил бы к ней что-нибудь, чем убавил из нее. В последнее время мне повезло на бирже, и сейчас я при деньгах. Сегодняшнее мое дело к вам очень простое: мне нужен интересный рождественский подарок для молодой особы,- пояснил он, становясь все более и более красноречивым по мере того, как он добирался до заранее приготовленной им маленькой басни.- Я, конечно, очень извиняюсь, что обеспокоил вас в такое неурочное время и по столь маловажному делу, но суть в том, что вчера я забыл позаботиться о подарке, а между тем я должен сделать это маленькое подношение непременно сегодня за обедом. Как вам известно, в наше время богатые невесты - такого рода вещь, которой пренебрегать никак нельзя.

   Последовало непродолжительное молчание, во время которого антиквар, по-видимому, взвешивал с некоторым недоверием слова своего посетителя.

   Царившую в лавке тишину нарушало только тиканье разнообразных часов, которых было много среди драгоценного хлама этой антикварной лавки, да еще доносившийся сюда отдаленный шум эйипажей, проезжавших по ближайшей улице.

   - Пусть так, сэр,- сказал наконец антиквар,- вы мой старинный клиент и посетитель, и если, как вы говорите, вам представляется случай сделать хорошую партию, то я далек от мысли быть для вас препятствием в этом деле. Вот хорошенькая вещица для дамы,- продолжал он,- это ручное зеркальце XV столетия, удивительно изящное; ручаюсь за подлинность. Я приобрел его из собрания одного очень хорошего коллекционера, имя которого я вам не назову, в интересах моего клиента, который, как и вы, племянник и единственный наследник своего дядюшки, тоже замечательного коллекционера.

   Произнося эти слова своим обычным сухим и несколько язвительным голосом, старик нагнулся, чтобы взять с полки зеркальце, и в тот момент, когда он сделал это движение, точно электрический ток пробежал по всему телу Маркхейма; он почувствовал дрожание в руках и в ногах, и на лице его отразились самые противоречивые чувства и страсти. Но все это прошло так же быстро, как и пришло, не оставив ни малейшего следа, кроме легкого, едва заметного дрожания руки, которая взялась теперь за зеркальце.

   - Зеркало?! - произнес хрипло Маркхейм и спустя немного повторил более внятно: - Зеркало? Для рождественского подарка? Что вы?

   - А почему нет?! - воскликнул антиквар,- Почему же не зеркало?

   Маркхейм смотрел на него с каким-то неуловимым выражением на лице.

   - Вы спрашиваете меня, почему не зеркало? - сказал он.- А вот, взгляните сюда, в это самое зеркало, что вы видите в нем? Себя! Ну, и приятно вам это видеть, скажите? Нет, ну и мне тоже неприятно, да я думаю, что и каждому человеку это неприятно...

   В тот момент, когда Маркхейм вдруг неожиданно поднес зеркало к самому лицу тщедушного маленького антиквара, тот невольно отшатнулся назад в испуге, но затем, видя, что бояться ему нечего и что молодой человек в данном случае ничего дурного не замышляет, старик захихикал и любезно возразил:

   - Но я полагаю, сэр, что ваша будущая супруга не обижена красотой, а потому отражение ее в зеркале едва ли может быть неприятно ей...

   Но Маркхейм не слушал его и продолжал свое:

   - Я вас просил показать мне что-нибудь подходящее для рождественского подарка даме! А вы даете мне вот это!.. Это проклятое напоминание о возрасте, о наших грехах, проступках, о наших безрассудствах и безумии!.. Эту проклятую, наглядную совесть! Скажите, вы с умыслом это сделали? Или же вы поступили так просто не подумав, без всякой задней мысли? Скажите, для вас же будет лучше, если вы скажете мне правду!.. Знаете что?.. Расскажите мне что-нибудь о себе! Я попытаюсь угадать и, может быть, не ошибусь, если скажу, что в душе вы человек добрый, сострадательный, даже, может быть, милосердный...

   Антиквар пристально и внимательно смотрел на своего собеседника. Странно, Маркхейм, по-видимому, вовсе не шутил; на его лице не было ни малейшего признака усмешки; нет, в нем как будто теплилась горячая искра надежды, голос звучал задушевно, но ни в глазах, ни в голосе не было и тени веселости.

   - Скажите, сэр, к чему вы клоните этот разговор? - спросил наконец хозяин лавки.

   - Как? - воскликнул посетитель.- Так, стало быть, вы ничуть не сострадательны, не милосердны, не богобоязненны, не совестливы... Вы не любите никого и никто вас не любит! Так вы, в сущности, только руки загребущие и глаза завидущие! - И голос его теперь звучал укоризненно и мрачно.- Вы только скряга, руки которого тянутся к деньгам, вы скупец, хранящий и стерегущий эти деньги, и больше ничего! Боже правый! И такое существо зовется человеком! Скажите же мне, неужели нет в вас ничего, кроме этой страсти к деньгам! Неужели это все, и больше нет ничего в этой душе!

   - Постойте,- сказал антиквар несколько резким тоном,- я вам скажу, что это...- Но затем, не договорив, он опять захихикал и продолжал уже иным, более мягким тоном: - Вы, как я вижу, женитесь по любви, и, вероятно, вы уже успели выпить за здоровье вашей нареченной... Так, так!

   - А-а!..- воскликнул на это Маркхейм со странным возбуждением и видимым любопытством,- вы тоже были влюблены? Да?! Расскажите же мне об этом, это должно быть очень любопытно!

   - Я?! - запротестовал антиквар,- я влюблен? Что вы! У меня никогда не было времени на это, да и теперь у меня тоже нет времени на такие пустяки... Так вы берете зеркальце, сэр?

   - Куда спешить,- возразил Маркхейм,- мне так приятно стоять здесь и беседовать с вами, а жизнь так коротка и так ненадежна, что я не желал бы лишать себя ни единого удовольствия, а тем более такого невинного, как это! Мы должны всеми силами цепляться за всякую, даже малейшую, радость, доступную нам, как цепляется человек, стоящий на краю пропасти или обрыва, за самые крошечные пучочки травы; каждая секунда нашей жизни это такая опасная, обрывистая скала, если только подумать хорошенько, скала высокая-превысокая, настолько высокая, что если мы свалимся и сорвемся с нее, то от нас не останется ни образа, ни подобия человека. Вот почему особенно приятно поговорить по душам; будем же говорить друг о друге и о себе - будем говорить открыто. Зачем нам всегда скрываться под личиной? Будем искренни и доверчивы, как знать, быть может, мы могли бы стать друзьями, если бы ближе знали друг друга!

   - Я могу вам сказать только одно, сэр,- сказал довольно сухо антиквар,- вы или покупайте что вам надо, или уходите из моей лавки.

   - Да, да,- сказал Маркхейм,- действительно, довольно балагурить, пора и к делу! Покажите мне что-нибудь другое - зеркала я не хочу.

   Антиквар еще раз наклонился, чтобы положить зеркальце на его место, на полку, причем его редкие белокурые волосы упали ему на глаза. Маркхейм подался немного вперед, держа одну руку в кармане своего широкого пальто, затем он приподнялся немного и втянул в себя воздух, как бы собираясь наполнить им свои легкие, чтобы крикнуть во всю мочь, и при этом на лице его отразилось разом несколько противоречивых чувств и ощущений: ужас, отвращение, решимость, непреодолимое влечение к чему-то, и вместе с тем физическое чувство гадливости; из-под растерянно вздернувшейся верхней губы как-то жутко выглянули его острые белые зубы.

   - Может быть, это вам подойдет,- сказал антиквар, и в тот момент, когда он стал приподыматься, Маркхейм сзади наскочил на него, длинный веретено-подобный кинжал сверкнул в воздухе, удар был нанесен. Антиквар забарахтался, как курица с перерезанным горлом, затем ударился виском о полку и копной свалился на пол.

   А часы в лавке продолжали тикать на разные голоса; одни довольно громко, но медленно и величаво, как подобало их почтенному возрасту и их внушительным размерам, другие торопливо болтали своими медными язычками, и все разом, каждые по-своему отсчитывали секунды сбивчивым, нестройным хором, наполняя царившую кругом мертвую тишину своеобразными, странными, жуткими звуками. Но вот по тротуару мимо дверей лавки пробежал мальчуган, и стук его тяжелых сапог на каменных плитах заглушил на мгновение эти странные тикающие звуки часов и пробудил Маркхейма к сознанию действительности и всего окружающего. Он в ужасе осмотрелся кругом. На конторке горела свеча и пламя ее медленно колебалось от движения воздуха. От этого мелкого колебания пламени все помещение наполнилось бесшумным, как бы призрачным движением; все кругом колебалось, дрожало, шаталось, кивало и ходило ходуном, как при качке на море. Высокие, длинные тени ложились от различных предметов на стены, потолок и другие предметы, и тени эти дрожали и изгибались, словно насмешливо кивали кому-то; мрак, скопившийся в углах, и широкие темные пятна в тех местах, куда падал свет свечи, как будто ширились и росли, вздувались и опадали, как грудь при тяжелом дыхании; лица старинных портретов и фарфоровых или костяных китайских божков менялись и расплывались как отражения на текучей воде. Дверь во внутреннее помещение была только притворена и через образовавшуюся щель яркий дневной свет узкой полосой прорезывал мрак, сгустившийся в глубине торгового помещения, напоминая своей формой яркий указующий перст.

   Полный ужаса блуждающий взор Маркхейма со всех этих окружающих его предметов перешел наконец на труп его жертвы. Он лежал скорченный, и в то же время все его члены как будто вытянулись, но, несмотря на это, он казался таким маленьким, таким невероятно жалким и тщедушным; он как будто съежился даже против того, каким он был при жизни. В этом почти нищенском платье, и в этой жалкой, неестественной, гадкой позе, антиквар лежал на полу за прилавком, точно кучка опилок, сметенных с пола вместе с мусором. Маркхейм сперва боялся взглянуть на труп, но теперь он смотрел на него, и ничего! Однако по мере того, как он смотрел на эту кучку старого поношенного платья и небольшую лужицу крови, что-то начинало как будто говорить в ней и в нем самом.

   - Тут он лежит, тут ему и лежать! - мысленно произнес Маркхейм.- Теперь некому привести в движение весь хитроумный механизм этих мускулов, некому управлять чудом передвижения; теперь ему лежать здесь до тех пор, пока его не найдут. А найдут? Что тогда? Тогда это мертвое тело подымет шум на весь мир, так, что его услышит вся Англия, и разнесутся по всему свету отголоски судебного преследования и начнется такая травля человека, какой не бывает и на зверя... Да, живой ли или мертвый, он все равно мне враг! Да, было время, когда я мог размозжить ему голову.- И слово "время" почему-то засело у него в мозгу...- Да, было время, а теперь, такое время, когда дело уже сделано,- мысленно рассуждал Маркхейм,- время, переставшее существовать для жертвы, стало жгучим, мгновенным и жутким для убийцы.

   Эта мысль не успела еще вылететь у него из головы, как часы одни за другими, и по нескольку вместе, стали отбивать время; одни быстро, скороговоркой, как будто торопясь сделать свое дело, другие торжественно, медленно и раздельно; одни глубоким басом, как старые башенные часы на колокольне собора или как церковные колокола, другие - звенящим тоненьким голоском выкрикивали время, третьи - на слабых, дрожащих нотах выводили прелюдию старинного вальса. Все они возвещали три часа пополудни.

   Этот разноголосый звон часов, прервавший внезапно мертвую тишину, заставил вздрогнуть убийцу и вернул его к действительности. Он как бы встрепенулся и принялся ходить взад и вперед со свечой в руке, сопровождаемый целым роем движущихся теней и невольно содрогаясь до глубины души при виде своего собственного отражения в зеркалах. Множество роскошных ценных зеркал, частью местного производства, частью старинных венецианских и амстердамских, повторяли повсюду его бледное, растерянное лицо, и ему казалось, что он окружен целой армией шпионов. Его собственные глаза, встречаясь с теми глазами, казалось, уличали его, он читал в них свой приговор и тайну своего преступления; и звук его шагов, легких и почти неслышных, неприятно нарушал окружающую тишину. И в то время, как он почти машинально набивал свои карманы всем, что попадалось ему под руку, его ум мучил и терзал его, уличая и обвиняя его с болезненным раздражением, в тысячах оплошностей и недочетов его плана. Он мог бы избрать более позднее время; он должен был подготовить себе заблаговременно alibi; он не должен был прибегать к помощи стилета или кинжала, следовало быть более осторожным, можно было наброситься на свою жертву, связать, заткнуть рот кляпом, чтобы несчастный не мог кричать и звать на помощь, а убивать не было никакой надобности. Или же он должен был быть еще смелее, еще решительнее, и убить также и служанку. Словом, он должен был все сделать совсем иначе. И эти горькие, бесплодные сожаления, томительные, мучительные и бесполезные, терзали его ум и душу, утомляли его мозг, порождали болезненное желание изменить то, чего уже нельзя было изменить, выработать план более совершенный, но который теперь уже нельзя было осуществить, и стать строителем того будущего, которое успело уже стать невозвратным прошедшим... И наряду со всем этим, при всей лихорадочной деятельности мысли, грубый животный страх и нелепый ужас охватывали все его существо, леденили ему душу и грызли его мозг, как крысы грызут балки и стропила покинутого здания, наполняя его воображение страшными галлюцинациями и дикими, беспорядочными фантазиями. Минутами он ощущал на своем плече тяжелую руку констэбля, и при этом он дрожал, словно рыба, попавшая на крючок. Перед ним быстрой вереницей проносились: скамья подсудимых, тюрьма, виселица и черный гроб. И непреодолимый страх, боязнь людей, идущих по улице, вдруг осаждал его, как победоносная армия осаждает беззащитный город. Невозможно, думал он, чтобы ни малейший звук борьбы не донесся до их слуха и не возбудил их любопытства; ему казалось, что во всех соседних домах он видит, как люди застыли в неподвижных позах и прислушиваются к тому, что происходит здесь. Одинокие люди, осужденные проводить этот день Рождества без родных и друзей, одни со своими воспоминаниями о прошлом, внезапно прервали нить этих милых сердцу дум, этих сладких грез: страшное дело совершилось в их соседстве! Счастливая семья, дружная и веселая, вдруг окаменела от ужаса и смолкла, сидя за праздничным столом: мать еще держит кверху поднятый палец, призывая всех к вниманию, а там, дальше, люди всех классов и сословий, всех положений и возрастов,- все, как один, молчат и ждут, и желают видеть его, Маркхейма, на виселице,- и все они готовы сами свить для него веревку... Минутами ему начинало казаться, что как бы тихо и осторожно он ни ступал, его все-таки слышно; звон высоких богемских бокалов на полках раздавался в его ушах громко, как звон колоколов, а тиканье часов ему казалось столь раздражительным и шумным, что у него появлялось желание остановить все часы. А минуту спустя его испуганный ум с быстротой молнии создавал ему новые страхи, и самая тишина этого помещения начинала ему казаться зловещей и жуткой, могущей породить для него новые опасности. Такая тишина должна поразить каждого и заставить застыть от ужаса всех прохожих; и при этой мысли он начинал ступать смелее, шумно передвигал вещи, роясь в сокровищах, загромождавших эту лавку, и подражая с удивительной обдуманностью и точностью хлопотливому хозяину, прибирающему у себя в доме с величайшей непринужденностью.

   Но к этому времени он до того и