Станюкович Константин Михайлович - Похождения одного благонамеренного молодого человека, рассказанные им самим

збегал разговоров об этом, говоря, что еще время впереди есть... Надо было покончить сперва с Рязановыми, а там видно будет... Не киснуть же мне в самом деле с ней вдвоем на Екатерининском канале!.. Она все соблазняла меня по воскресеньям на острова, но я более отмалчивался...

   - Послушай, Петя (она все-таки меня звала "Петей"). Послушай, Петя, - начала она за обедом. - Так как же летом?

   - Надо, Соня, работы искать... Сама знаешь, я без занятий...

   - Лето-то отдохни... Право, отдохни... Мы будем вместе на острова ездить...

   - Работать надо...

   - Ах ты какой... Ну, слушай... впрочем, нет... (Она вдруг вся зарделась.) Я тебе после скажу... радость скажу... Нас обоих касается...

   Она с каким-то особенным выражением посмотрела на меня.

   - Говори теперь...

   - Нет... нет... не скажу... после...

   Я не настаивал.

   После обеда посыльный подал мне письмо. Я вскрыл его. В нем было тридцать рублей и письмо следующего содержания:

  

  

   "Милостивый государь,

   Петр Антонович!

  

   Вы, вероятно, уже слышали, что бабушка моя вчера скончалась. Позвольте мне еще раз поблагодарить вас за ту доброту, с которой вы прощали капризы больной старушки, и еще раз напомнить вам, что покойница всегда выражала признательность за ваш труд.

   Благодарю вас и смею уверить, что я всегда к вашим услугам, если только мои услуги могут быть вам полезны.

   Уважающая вас Екатерина Нирская.

  

   При сем прилагаю следуемые вам за месяц тридцать рублей".

  

   Я несколько раз прочел эти строки, написанные изящным английским почерком. Меня задел за живое тон письма, особенно последние его строки: "Я всегда к вашим услугам, если услуги мои могут быть вам полезны"! Ясно, она смотрит на меня с высоты своего величия, эта гордая барышня, и допускает знакомство только в качестве благодетельницы бедного чтеца, лишившегося занятий.

   - Тебя огорчило письмо... От кого это? - спросила Софья Петровна.

   - От богатой наследницы.

   - Можно прочесть? - как-то робко продолжала молодая женщина.

   Я бросил ей письмо.

   Она прочитала его и с сердцем заметила:

   - Чего она лезет с письмами!

   - Как же, нельзя! Надо порисоваться! Я, мол, не прочь порекомендовать вас, молодой человек. Вы хорошо читали сумасшедшей старухе, и, если хотите, я вам еще такую старуху подыщу.

   - Да ты не сердись так! Ты ужасно обидчив, Петя. Стоит ли так сердиться? Плюнь ты на нее, разорви письмо, и дело с концом!

   - Нет. Их за это надо обрывать. Я отвечу ей.

   - К чему? Ну, разве тебе не все равно, что она пишет?

   - Ты этого не понимаешь, - резко ответил я.

   И Софья Петровна, по обыкновению, тотчас же покорно замолчала.

   Я написал Екатерине Александровне ответ (досадно только, что не было у меня бумаги с вензелем), в котором благодарил за желание быть мне полезной и надеялся, что мне не придется возобновлять с ней наше "случайное" знакомство именно с этой целью. Письмо было короткое и сухое.

   Я перечитал свой ответ и отправил письмо.

   - Пусть прочтет!.. Пусть знает, с кем она имела дело!..

   Я спрятал записку Екатерины Александровны, и, признаться, грустно мне было, что наше знакомство прервалось так быстро.

   Задумчивый, сидел я у себя в комнате и не слышал, как вошла Софья Петровна.

   - Петя! - тихо произнесла она.

   Я поднял голову. Софья Петровна стояла передо мной печальная.

   - Ты, кажется, и не интересуешься тем, что я обещала сказать тебе?

   - Ах, да... Что это за новость?

   - Это новость очень серьезная.

   - Ну?..

   Она обвила руками мою шею и, наклонившись надо мною, произнесла шепотом:

   - Я беременна, Петя...

   В первый момент известие это не произвело на меня впечатления, но затем мне сделалось очень досадно и скверно.

   - Ты молчишь. Ты не рад?

   Я пожал руку Софьи Петровны. Бедная женщина была совсем смущена.

   - Чему же радоваться, Соня? - нежно проговорил я. - Только одни заботы!

   - Только?

   Она совсем печально глядела на меня.

   - Нам, бедным людям, дорога такая роскошь.

   - Как ты говоришь - роскошь? - повторила она.

   - Еще бы!.. Нам надо самим пробиваться, а тут еще...

   - Замолчи, замолчи, пожалуйста, - перебила она и вышла из комнаты.

   Я пошел к ней. Она сидела на диване и тихо плакала.

   - Послушай, Соня... Надо быть благоразумной, а ты все плачешь... Разве я обидел тебя?..

   Она молчала.

   - Ну, рассуди сама... Можно ли радоваться твоему сюрпризу?

   И я стал ей доказывать, что радоваться нечему.

   Она слушала очень внимательно. Когда я кончил, она поднялась с места, подошла ко мне и пытливо заглянула мне в глаза... В это время лицо ее было серьезно, очень серьезно.

   - Ты недоволен?.. - тихо проговорила она.

   - Большой радости нет.

   - И пожалуй, посоветуешь мне отдать ребенка в воспитательный дом?

   Наконец она сама произнесла слово, которое давно вертелось у нее на языке. Должно быть, на лице моем она прочла одобрение, потому что вдруг побледнела, зашаталась и как сноп повалилась ко мне на руки.

   "Скорей, скорей надо покончить с этим! - думалось мне, пока я приводил ее в чувство. - Не связать же себя навеки ради того, что глупый случай вдруг сделал меня отцом!" Из-за такой случайности я не намерен был откапываться от своих планов и смолоду закабалить себя.

   Софья Петровна открыла глаза. Я стоял подле и утешал ее.

   - Ты меня не любишь, - были первые ее слова.

   Я успокоивал ее, говоря, что напрасно она так думает, что я люблю, но что есть положения, при которых человеку нельзя приносить все в жертву любви.

   Она выслушала и вдруг бросилась мне на шею. Покрывая меня поцелуями, Соня проговорила:

   - Да разве я прошу жертв? Ничего, ничего не прошу... Только люби меня... люби! Ведь я тебя люблю, как никого и никогда не любила!

   Она рыдала и в то же время улыбалась.

   - Ведь ты... ты честный человек? Ты не стал бы обманывать меня?.. Это было бы... Прости... Я бог знает что говорю...

   И она снова обнимала меня. А я молча стоял и думал, как бы лучше выйти из глупого положения, в которое поставила меня связь, и в то же время не слишком огорчить эту добрую женщину.

  

  

   На другой день, в десятом часу утра, я занялся туалетом с особенною тщательностью, потом зашел к парикмахеру постричься и, скромно причесанный, как следовало молодому человеку в моем положении, отправился к господину Рязанову на Васильевский остров.

   Петербургская жизнь научила меня, как надо ладить со швейцарами домов, в которых живут более или менее важные люди, и я без затруднений подымался по широкой, устланной красным ковром лестнице во второй этаж, получивши предварительно от швейцара сведения, что "генерал принимает, и у них никого нет". Я отдал свою карточку презентабельному на вид лакею и через минуту был введен в большой кабинет, уставленный шкафами с книгами и изящной мебелью, обитой зеленым сафьяном. За письменным столом, стоявшим среди комнаты, сидел господин Рязанов, небольшого роста, некрасивый, коротко остриженный брюнет лет сорока, в утреннем сером костюме. При моем появлении он отложил в сторону перо, отодвинул лист исписанной бумаги и поднял на меня небольшие черные глаза, зорко и умно глядевшие из-под очков. Проницательный взгляд этих глаз скрадывал некрасивость лица, придавая ему умное выражение.

   - Очень рад видеть вас, господин Брызгунов! - проговорил он, чуть-чуть привставая и протягивая руку. - Садитесь, пожалуйста!

   Я сел в кресло у стола и приготовился слушать.

   - Вас очень рекомендует Николай Николаевич Остроумов. Он в восторге от ваших занятий и трудолюбия, а в особенности от ваших трезвых взглядов, столь редких, к сожалению, среди нашей бедной молодежи, - прибавил господин Рязанов тоном соболезнования.

   Мне оставалось только поклониться.

   - Вы, кажется, деятельно помогали Николаю Николаевичу в составлении записок? - спросил Рязанов, и, показалось мне, в его глазах мелькнула усмешка.

   - Помогал.

   - В составлении записки о среднеазиатской дороге вы, если не ошибаюсь, тоже принимали участие?

   - Да, под наблюдением Николая Николаевича.

   - Так... так... Она недурно написана, очень недурно, хотя, впрочем, сведения неверные...

   Рязанов помолчал, оглядывая меня своим зорким взглядом, и наконец продолжал:

   - Остроумов, между прочим, говорил мне, что вы были бы не прочь ехать на лето в деревню в качестве репетитора?

   - Да, я ищу занятий.

   - Вы занимались прежде репетиторством?

   - Как же! И в гимназии, и по окончании курса я давал уроки.

   - Вы прежде служили у мирового судьи письмоводителем?

   - Да.

   - И приехали сюда искать работы более подходящей?

   - У меня на руках мать и сестра, а жалованье письмоводителя ничтожно.

   - Так, так... Это я к слову... Мне все эти подробности сообщил Николай Николаевич, рассказывая, как вы помогаете вашему семейству. Это такая редкость нынче...

   Я потупил скромно глаза, недоумевая, к чему он делает мне такой допрос.

   - Сын мой, мальчик двенадцати лет, - продолжал Рязанов, - к сожалению моему, несколько ленив и в пансионе не очень бойко учился, так что ему надо хорошенько призаняться летом для поступления в гимназию.

   - В классическую? - спросил я.

   - Ну, разумеется! - заметил Рязанов, словно бы удивляясь вопросу. - Так не угодно ли будет вам, господин Брызгунов, взять на себя труд призаняться с мальчиком в течение лета?

   Я, разумеется, согласился.

   - Я слишком много слышал о вас хорошего, господин Брызгунов, и считаю излишним пояснять, что только отличные рекомендации относительно вашего направления заставляют меня поручить вам занятия с сыном. Надеюсь, им не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?

   Он говорил отчетливо, словно бы произносил спич, глядя на меня своим пронизывающим взором, и так отчеканивал "господин Брызгунов", что каждый раз этот "господин Брызгунов" производил на меня отвратительное впечатление. Уж слишком противной казалась моя фамилия в его отчетливом произношении.

   Рязанов остановился в ожидании моего ответа и снова повторил:

   - Надеюсь, вы не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?

   Я ответил, что "обижаться нечем" и что понимаю, как трудно найти подходящего человека.

   - Совершенно верно. Я ни за что бы не пригласил к сыну молодого человека, особенно такого молодого, как вы, к которому бы не питал доверия. Нередко молодые люди, быть может и совершенно искренно, бросают в головы детей семена, которые впоследствии дадут печальные всходы. К несчастию, многое в нашей жизни способствует этому и как бы подтверждает нелепицу, которой пичкают непризванные учителя детские головки.

   Господин Рязанов остановился на секунду, поправил очки и продолжал:

   - Я, господин Брызгунов, очень люблю сына, и вы поймете, почему я позволил себе обратить ваше внимание на те трудности, которыми обставлены родители. Я буду просить вас, господ... (по счастию, взгляд Рязанова упал на мою карточку, и он вместо "господин Брызгунов" произнес: Петр Антонович) я буду просить вас, Петр Антонович, обо всех щекотливых вопросах, которые может предложить мальчик, сообщать мне. Мой мальчик очень нервный, и с ним надо быть осторожным. Мы общими силами будем отвечать ему на щекотливые его вопросы. Мне бы хотелось, и, насколько в моих силах, я постараюсь достичь, чтобы из мальчика вышел трезвый, разумный слуга отечеству, - продолжал господин Рязанов взволнованно, - понимающий, что надо довольствоваться возможным, а не стремиться к невозможному. Надо уметь делать уступки, чтобы не остаться смешным донкихотом. В наше время, когда каждому приходится пробивать себе дорогу горбом, донкихотство обходится очень дорого. Зерно заключающейся в нем истины не стоит будущих разочарований. Надо жить, а не питаться фантазиями.

   Я слушал господина Рязанова с удовольствием. Его речь находила во мне полный отклик. Он словно повторял все то, о чем я часто и много думал и что заставляло меня идти, не сворачивая в сторону, по избранной мною дороге. Я не знал еще в то время, как господни Рязанов добился своего положения, - пробивал ли он свою дорогу, как он выразился, "горбом" или нет, но, во всяком случае, он был тысячу раз прав, когда говорил, что "жить надо, а не питаться фантазиями".

   Я слушал, и передо мной промелькнул образ моей сестры. Как жаль, что, сидя в захолустье, она не могла слушать таких умных речей! Тогда поняла бы она, что все умные и порядочные люди думают так же, как я, и понимают, что без борьбы, без уступок, без хитрости нельзя ни до чего добиться нашему брату, у которого нет ни связей, ни денег, ни хорошего родства. Глупенькая! Она все еще думала, что Петербург меня испортит, и все еще в письмах звала назад, в захолустье. Как бы не так! Петербургская жизнь понравилась мне и еще более укрепила мое решение во что бы то ни стало составить себе приличную карьеру. Остаться проходимцем на всю жизнь и видеть одно презрение со всех сторон я не желал.

   Должно быть, господин Рязанов заметил благоприятное впечатление, произведенное на меня его словами, потому что, окончив свою речь, он мягко заметил:

   - Ну, теперь поговорим об условиях, Петр Антонович!

   На этом пункте мы скоро сошлись. Он предложил мне семьдесят пять рублей в месяц.

   - Вы, кажется, знакомы с моей женой? - заметил он, когда мы покончили с условиями.

   - Как же. Я имел удовольствие видеть вашу супругу у Остроумовых.

   - А вот сейчас познакомитесь с сыном, - проговорил Рязанов и позвонил.

   Через несколько минут в кабинет вошла пожилая гувернантка-англичанка и привела с собой мальчика, лицом похожего на отца. То же некрасивое лицо и те же умные, черные глаза, но только сложения он был нежного, и взгляд его был какой-то задумчивый.

   Рязанов с любовью поцеловал сына и, знакомя меня с ним, проговорил:

   - Вот, Володя, твой учитель на лето, Петр Антонович. Он был так добр, что согласился помочь тебе заниматься.

   Володя протянул худенькую руку, взглянул на меня своим задумчивым взором и ничего не сказал.

   С гувернанткой мы раскланялись.

   - Мама встала? - спросил отец.

   - Нет, спит еще, - отвечал Володя.

   Володя был сыном от первой жены Рязанова. От второй жены, той красивой барыни, которую я встречал у Остроумовых, детей не было. Мальчик скоро вышел из кабинета с гувернанткой, и Рязанов проговорил:

   - Володя, как вы, вероятно, заметили, слабого здоровья. Кроме того, он очень нервный мальчик. Впрочем, вы сами это увидите. Так уж, пожалуйста, Петр Антонович, берегите его и не позволяйте ему слишком много заниматься. Да пишите мне, как он учится. Я в деревню теперь не поеду; месяц или два вы проживете без меня. Я могу приехать только в августе. Жена собирается через неделю. Вы можете быть готовы к отъезду к этому времени?

   - Могу.

   - Ну, отлично, а сегодня милости просим к нам обедать в пять часов. Кстати, вы покороче познакомитесь с женой, и затем мы окончательно решим день отъезда.

   Когда я снова пришел к пяти часам к Рязановым, госпожа Рязанова встретила меня довольно приветливо и, оглядывая меня, казалось, осталась довольна, что у них в доме будет учитель, приличный на вид.

   Она сказала несколько любезных слов, выразила надежду, что я не буду скучать в деревне, и, как кажется, ничего не имела против выбора мужа. Это была женщина лет двадцати шести или семи, красивая, статная, видная брюнетка, с бойкими карими глазами и изящными манерами, в которых проглядывала избалованность капризной женщины, привыкшей к поклонению.

   За обедом господин Рязанов казался совсем не таким, каким был в кабинете. Перед женой он как-то притихал, бросая на нее беспокойные взгляды, полные любви и нежности. А она как будто не замечала их и капризно делала мины, когда господин Рязанов в чем-нибудь не соглашался с ней. Нельзя было не заметить тотчас же, что эта барыня - избалованное существо и в доме играет первую роль. С мужем она была снисходительно-любезна и, казалось мне, холодна. За обедом она два раза меняла дни отъезда и наконец решила, что уезжает через восемь дней.

   - Это решение, надеюсь, последнее? - ласково пошутил Рязанов.

   Рязанова сделала недовольную гримасу и ответила:

   - Последнее!

   Володя кинул на мачеху быстрый взгляд, в котором нельзя было заметить привязанности.

   Предстояло объявить о моем отъезде Софье Петровне. Я рассчитывал проститься с ней навсегда, хотя, разумеется, не думал говорить ей об этом, чтобы не расстраивать понапрасну бедную женщину, привязавшуюся ко мне. Возвратившись от Рязановых, я прошел к ней в комнату. Она сидела на диване печальная, с заплаканными глазами. При входе моем она вытерла глаза и радостно улыбнулась.

   - Ты что это... плачешь, Соня?..

   - Нет... нет... ничего... Так взгрустнулось...

   - А я на лето работу нашел, Соня! - проговорил я, обнимая ее.

   Она вся встрепенулась и быстро спросила:

   - Здесь... в городе?..

   - Нет, какая летом в городе работа! Я еду в деревню приготовлять одного птенца в гимназию... на три месяца! - поспешил я прибавить, заметив, как Соня бледнеет.

   - Так ты, значит, оставляешь меня теперь, когда я... в таком положении!

   - Соня... Соня! Ведь мне нельзя сидеть сложа руки, ты знаешь...

   Но разве женщина понимает резоны?

   - На лето!.. Лето ты мог бы отдохнуть... Наконец, и говорила тебе: не стесняйся, у меня есть деньги...

   - Я на чужой счет жить не привык!

   - На чужой счет? Разве ты со мной считаешься?..

   - Ты сама, Соня, не богачка, чтобы с тобой не считаться... И наконец, я должен помогать матери... Бросим лучше этот разговор! - твердо сказал я. - Я приехал и Петербург работать, а не сидеть сложа руки. Надеюсь, ты не захочешь стать мне поперек дороги, если действительно любишь меня... У меня, Соня, впереди дорога широкая...

   Она слушала, взглядывая на меня во все глаза, покачала головой и грустно усмехнулась.

   - Люблю ли я?.. И тебе не стыдно сомневаться?

   - Так если любишь - не удерживай и не делай сцен. А сцен не люблю!

   Тогда Соня, по своему обыкновению, от упреков перешла к извинениям. Она склонила голову на мою грудь и, нервно рыдая, просила прощения.

   - Ты прав, ты прав, Петя, - прерывая слова всхлипываниями, говорила она. - Я гадкая женщина... я эгоистка... и мешаю тебе... Поезжай, милый мой, поезжай... Как ни тяжело мне будет прожить без тебя три месяца, но я вытерплю, все вытерплю...

   Она уверена была, что я вернусь.

   - И когда ты вернешься, Петя, - продолжала она, улыбаясь сквозь слезы, - когда вернешься, ты увидишь, какая у тебя будет комната! Я отделаю тебе большую комнату, в которой теперь живет генерал... Я его попрошу выехать... У тебя будет превосходный кабинет... Я поставлю туда новую мебель... Ты какую хочешь обивку... зеленую или синюю?.. Что же ты молчишь?..

   - Все равно...

   - Ну нет, не все равно... Синюю лучше... Я куплю хорошего репсу, и к твоему приезду все будет готово... Обои тоже новые, под цвет мебели... Гардины, знаешь, с узорами... Ты увидишь, как будет хорошо.

   Я не мешал ее веселой болтовне и не спешил разрушать ее надежд. А она, раз попавши на любимого своего конька, продолжала на ту же тему, рассказывала, как можно летом выгодно купить подержанную мебель и всякие вещи, и рисовала одну за другой светленькие картинки нашей будущей жизни. Она не отдаст ребенка, но он не будет меня стеснять... Кормить она будет сама, а как ребенок подрастет, мы непременно поедем на дачу на Крестовский остров.

   - Ты непременно полюбишь его! - говорила она, краснея, в каком-то волнении. - Ты ведь добрый.

   Глупая! Она и не понимала, как резала мое ухо эта болтовня о дешевой мебели, светленьких обоях и даче на Крестовском! Она с восторгом рассказывала обо всем этом, думая, вероятно, что я всю жизнь просижу на мебели из Апраксина двора и что дача на Крестовском составляет для меня недосягаемую прелесть. Впрочем, и то: я беден, так как же мне не мечтать о дешевой мебели и светленьких обоях?

   Бедная женщина с обычной своей аккуратностью собирала меня в дорогу и, утирая набегавшие слезы, укладывала в чемодан платье, белье и несколько книг. Она непременно хотела меня проводить на железную дорогу, и мне стоило немалых трудов отговорить ее от этого, доказывая, что присутствие такой "хорошенькой" женщины, как она, может уронить меня в глазах Рязанова.

   - Ты скажи, что я твоя сестра, - настаивала она.

   - Он знает, что здесь у меня сестры нет.

   Она наконец согласилась на мои доводы.

   Накануне отъезда Соня целый день плакала и ничего не ела, и только вечером, когда я приласкал ее, она повеселела и стала душить меня горячими поцелуями. Словно бы предчувствуя, что в последний раз целует меня, она с какой-то страстью отчаяния обнимала меня, беспокойно заглядывая в глаза. Она то и дело спрашивала: люблю ли я ее, и, получая утвердительный ответ, смеялась и плакала в одно время, прижимаясь ко мне, как испуганная голубка. Когда наконец наступил час разлуки, она повисла на шее и, судорожно рыдая, шепнула:

   - Смотри же, пиши и возвращайся... Ты ведь вернешься, не обманешь?

   - Вернусь, вернусь, - отвечал я.

   - Смотри же, а то... будет стыдно бросить так человека... Ведь я тебя люблю!

   Я вышел расстроенный. Мне все-таки жаль было Соню, с которой я расставался навсегда.

   Еще раз она крепко поцеловала меня, и... я вышел из своей маленькой конуры с тем, чтобы никогда больше в нее не возвращаться.

  

  

   Приехав на Николаевский вокзал, я уже застал там все семейство Рязановых: мужа, жену, сестру жены - пожилую даму, племянницу господина Рязанова - девушку лет шестнадцати, англичанку-гувернантку и Володю.

   Рязанова оглядывала публику в pince-nez, которое придавало ее лицу необыкновенно пикантный вид, Рязанов был какой-то сумрачный и недовольный. Он сидел около жены и что-то говорил ей, но она, казалось, не очень-то внимательно его слушала и продолжала разглядывать публику.

   Когда я подошел к группе, Рязанова оглядела меня с ног до головы, кивнула головкой и сухо проговорила:

   - Наконец-то! Мы думали, что вы опоздаете.

   Рязанов любезно протянул свою руку и сказал:

   - Напрасно ты конфузишь, Helene, молодого человека: еще полчаса времени до отхода поезда.

   Затем он представил меня своей свояченице и племяннице и, отводя в сторону, проговорил:

   - Смотрите же, Петр Антонович, пишите мне, как занимается Володя. Пишите чаще, - обронил он.

   Я обещал писать о сыне, и мы подошли к группе.

   Рязанова пристально взглянула на меня, отвела взгляд и как-то странно пожала плечами, взглядывая на своего осоловевшего мужа.

   Пора было садиться в вагоны. Рязанова поднялась с места, а за нею вся остальная компания с мешками, баулами и сумками. Мне тоже дали нести маленький саквояж. Муж и жена пошли вместе и оживленно заговорили. Я шел недалеко от них, и до меня доносились звонкий смех Рязановой и веселый голос мужа. На платформе Рязанов не имел уже мрачного вида. Напротив, он был доволен и весел и не отходил от жены. Как видно, она умела по своему желанию менять его настроение. Недаром Остроумов предупреждал меня, что Рязанова взбалмошная бабенка и держит мужа в руках. По всему было видно, что он говорил правду.

   Для семейства Рязанова было отведено особое купе (Рязанов был директором железнодорожного общества. Он занимал несколько должностей), в котором и разместилась дамская компания. Рязанова, однако, находила, что тесно, и сделала гримасу, так что муж беспокойно взглянул на нее. Впрочем, когда поставили к месту все мешки, чемоданы и баулы, то оказалось, что "ничего себе".

   Мое место было в соседнем вагоне I класса. Я занял место у окна и вышел из вагона наблюдать за Рязановыми, к которым бросила меня судьба. Рязанов мне очень нравился, а сама она казалась капризной и избалованной женщиной, которой, пожалуй, трудно будет понравиться. Я помнил совет Остроумова: "Постарайтесь понравиться ей".

   - Уж вы, Петр Антонович, будьте так добры, навещайте изредка дам и вообще не оставляйте их в дороге! - любезно просил меня Рязанов, оборачиваясь ко мне.

   - Непременно.

   - Не пугайтесь просьбы мужа! - вставила Рязанова. - Вам не придется очень хлопотать с нами. Мы привыкли путешествовать.

   Я взглянул на барыню. Она была необыкновенно изящна в сером коротком дорожном платье, плотно облегавшем красивый ее стан и не скрывавшем маленьких ножек, обутых в ботинки на толстой подошве, с сумкой через плечо и в крошечной соломенной шляпке, надетой почти на затылок. Она была такая свежая, красивая, статная. Все на ней было изящно и просто. Тонкая струйка душистого аромата приятно щекотала нервы, когда она стояла близко. На подвижном лице ее играла приветливая, довольная улыбка выхоленной женщины, сознающей свою красоту и силу. Теперь она отвечала ласковым взглядом на взгляды, полные любви, бросаемые на нее мужем. Он, казалось, сам расцветал под ее взглядом, тихо разговаривая с ней.

   Пробил второй звонок.

   Рязанов поцеловал женину руку, потом поцеловался с ней три раза и перекрестил ее. Сына он горячо обнял и тоже перекрестил.

   - Смотри, Леонид, скорей приезжай! - говорила Рязанова из вагона.

   - Ты знаешь, Helene, как бы я хотел скорей быть с вами!.. Быть может, в конце июля вырвусь...

   - Приезжай, папа! - крикнул сын.

   - Приеду, приеду. Кланяйся, Володя, Никите... Твой пони ждет тебя! Ты, Helene, пожалуйста, не рискуй... Не садись на Орлика, пока его не выездят... С кем ты будешь ездить? С Андреем? Да скажи, пожалуйста, Никите, чтобы он написал мне... Ну, Христос с вами... Прощайте! Прощай, Helene, до свидания, Володя... Поправляйтесь, Marie... Не шали, Верочка!.. Прощайте, мисс Купер!..

   Пробил третий звонок.

   Рязанов приветливо махал шляпой, махнул и в мою сторону. Поезд тихо двинулся.

   Дорогой я изредка подходил к Елене Александровне, осведомляясь, не могу ли я быть чем-нибудь ей полезен, но она любезно благодарила и говорила, что ей не нужно ничего. В Москве мы остановились на сутки и затем поехали дальше по Рязанской дороге. На третий день вечером мы вышли на маленькой станции, где два экипажа ожидали нас, чтобы везти в деревню. Елена Александровна была не в духе. Она суетилась и жаловалась на усталость. Совершенно напрасно она сделала замечание Володе, распекла горничную и, обратившись ко мне, раздражительно сказала:

   - Пожалуйста, поскорей, Петр Антонович... Да что ж вещи?.. Распорядитесь, чтобы скорей их несли!

   Я ни слова не ответил на ее выходку... Да и что сказать? Ясно, она глядела на меня, как на "учителя", который, по ее понятиям, почти приравнивался к слуге.

   Мне пришлось ехать в экипаже вместе с гувернанткой, Володей и горничной. Всю дорогу я молчал и злился.

  

  

   Прелестный уголок был Засижье, куда мы приехали. Огромный старинный дом стоял в тенистом саду с вековыми липами, кленами и дубами. Сад тянулся к маленькой быстрой речке, шумевшей по камням... За речкой шли поля с черневшими крестьянскими избами.

   Усадьба была отлично устроена. Дом содержался в порядке и чистоте. Мне отвели прекрасную комнату во втором этаже с балконом в сад. Классная комната была внизу.

   С следующего же дня я начал занятия с мальчиком. Он занимался недурно, но был рассеян. Задумчиво глядел он большими черными глазами во время уроков и вздрагивал, когда я обращался к нему с вопросами. Со мной он был ласков, но, казалось, я ему не особенно нравился; он никогда не рассказывал мне, что волнует его ребячью голову и о чем он так задумывается; никаких щекотливых вопросов не задавал.

   Жизнь в деревне потекла однообразно, правильным порядком. Я рано вставал и ходил гулять, потом пил кофе у себя в комнате, затем часа два мы занимались с мальчиком; остальное время было в полном моем распоряжении. Завтракали и обедали по звонку. Я спускался к завтраку и обеду и скоро уходил наверх. Меня не удерживали внизу и не стесняли. Я держал себя в стороне, обмениваясь короткими фразами с членами семейства.

   Елена Александровна в деревне казалась еще красивее, чем в городе. Румянец играл на ее щеках, и она, всегда изящно одетая, свежая, веселая, вела в деревне деятельную жизнь. По утрам беседовала с приказчиком Никитой, умным, плутоватым мужиком, читала, а после обеда устраивала общие прогулки и катания. Меня никогда не приглашали принять в них участие, и я, признаться, был очень рад этому, так как Рязанова продолжала держать себя со мной с любезной сухостью и, казалось, боялась допустить меня стать с членами семейства на равную ногу. Меня, очевидно, третировали как учителя, бедного молодого человека совсем другого круга, которому место не в порядочном обществе. Все члены семейства смотрели Елене Александровне в глаза. Когда она бывала в духе за обедом, все весело шутили и смеялись; но чуть Елена Александровна капризно поджимала губки, хмурила брови и пожимала плечами - все притихали. Старшая ее сестра, немолодая и болезненная женщина, беспокойно взглядывала на нее, подросточек-племянница, бойкая гимназистка, опускала свои быстрые глазки на тарелку, а мисс Купер, аккуратная англичанка, еще более вытягивалась и сидела, точно проглотила аршин. Один только пасынок не разделял общего поклонения. Он очень сдержанно относился к мачехе и, по-видимому, не очень-то ее любил. И она не выказывала большой привязанности к нему, была с ним ласкова, ровна, но между ними теплых отношений не было... Общее поклонение, которым окружали эту барыню, она принимала как нечто должное... Избалованная вниманием, она, казалось, и не могла подумать, чтобы к ней могли относиться иначе. За обедом, отлично сервированным, обильным и вкусным, она изредка обращалась ко мне с двумя-тремя фразами, как бы желая осчастливить учителя, и часто, не дожидаясь ответов, обращалась к другим, не обращая на меня ни малейшего внимания. Понятно, это оскорбляло меня, но я не показывал вида и держал себя сдержанно и скромно, не вмешиваясь в разговор и отвечая короткими фразами, если со мной заговаривали.

   Первое время Рязанова была весела. Каждый вечер до меня доносились из сада веселый ее смех и болтовня. Она ежедневно каталась верхом и, возвратившись, вечером садилась за рояль и пела. У нее был приятный контральтовый голос, и я нередко, сидя один на балконе, заслушивался ее пением. В такие вечера мне делалось тоскливо... Злоба и тоска подступали к сердцу, и я особенно чувствовал, как нехорошо быть бедным и незначительным человеком... Посмотрел бы я, так ли со мною обращались, если бы я не был скромным молодым человеком, нанятым в качестве учителя! Прошло две недели, и Рязанова стала хандрить, капризничать и раздражаться. Все было не по ней. За обедом она придиралась к сестре, к племяннице, распекала лакеев и делала замечания Володе, нисколько не стесняясь моим присутствием. Все сидели молча и с трепетом ждали, когда Елена Александровна успокоится. Меня смешил этот трепет, особенно смешила сестра Рязановой, которая глядела на свою младшую сестру с благоговейным восторгом. Однажды во время обеда, когда Елена Александровна особенно капризничала, я взглянул на нее и улыбнулся... Она поймала мой взгляд и изумилась, так-таки просто изумилась. Прошло мгновение. В глазах ее мелькнула злая улыбка, но она перестала капризничать и до конца обеда просидела молча.

   "Черт меня дернул смеяться! - думал я, досадуя на себя, что так опростоволосился. - Пожалуй, она мне не простит улыбки, напишет мужу и... прощай мои надежды..."

   Но, к удивлению моему, на другой день она была со мной гораздо любезнее и после обеда, когда, по обыкновению, я хотел уходить, заметила:

   - Ну, что, довольны вы своим учеником?

   - Доволен.

   - И писали об его занятиях мужу? - спросила она с едва заметной улыбкой.

   - Нет, еще не писал.

   - Вы напишите. Леонид Григорьевич так любит Володю, что отчет об его занятиях обрадует его. Ну, а сами вы довольны деревенской жизнью?..

   - Очень.

   - И не скучаете?

   - Нет.

   - А мне все казалось, что вам должно быть скучно. Вы все сидите у себя наверху и никогда не гуляете.

   - Я гуляю.

   Разговор не завязывался. Она пристально взглянула на меня и вдруг как-то странно улыбнулась, точно красивую ее головку осенила внезапная мысль.

   - Куда же вы? Мы сейчас едем кататься. Хотите? - проговорила она.

   Я вспыхнул от этого неожиданного приглашения. Она взглянула на меня, уверенная, что осчастливила несчастного учителя. Явился каприз пригласить его, и он, бедненький, смутился от восторга.

   - Благодарю вас, но я бы лучше остался дома. Я хотел пешком идти в лес.

   - Не хотите?.. - изумилась Елена Александровна. - Как хотите!

   Она повернулась и ушла на балкон.

   Дурное расположение ее продолжалось. Елена Александровна хандрила. Гостей никого не было, а если бывали, то не интересные - какой-то допотопный помещик с женой и дальние родственники Рязановой. Рязанова, видимо, скучала. Она по целым вечерам каталась верхом и, возвратившись усталая, одевала капот, распускала волосы и лениво прилегала на оттоманку, заставляя подростка играть Шопена.

   - Ах, Верочка, ты не так играешь! - доносился снизу ее голос. - Разве можно так барабанить Шопена?

   Она садилась за рояль, и рояль начинал петь под ее пальцами. Капризные, страстные звуки доносились до меня. Я выходил на балкон и жадно слушал.

   Обыкновенно она скоро переставала, уходила в сад, и долго в тени густого сада мелькал ее белый капот.

   Со мной она стала любезней, оставляла меня после обеда "посидеть" и иногда спускалась до шутки.

   Барыня, видно, со скуки не прочь была даже пококетничать с учителем. Это я очень хорошо видел и держал себя настороже. Ей забава, а мне может кончиться плохо. С одной стороны - капризная барыня, а с другой - ревнивый муж.

   О ревности его я уже догадывался из разговоров, которые вели иногда между собою сестры, смеясь, что они живут в деревне, запертые "Синей бородой".

   Наступил июль.

   Я не просиживал уже букой наверху, а проводил большую часть времени внизу с дамами, гулял вместе, читал им журналы, ездил иногда верхом вместе с Еленой Александровной и держал себя с почтительной скромностью тайно вздыхающего по ней молодого человека. Это, заметил я, Рязановой нравилось. Я робко иногда взглядывал на молодую женщину и, когда она вскидывала на меня взор, тотчас же опускал глаза, как бы смущенный, что она заметила. Приютившись где-нибудь в уголке, когда Рязанова играла на фортепиано, я задумывался, и, когда она спрашивала о причинах моей задумчивости, я вздрагивал и отвечал, как будто застигнутый врасплох. А она как-то весело усмехалась и, казалось, принимала мое почтительное ухаживание снисходительно, как маленькое развлечение от деревенской скуки, тем более что она не допускала и мысли, чтобы скромный учитель смел когда-нибудь обнаружить чувства, волнующие его.

   Меня интересовала эта игра, я с затаенной улыбкой смотрел, как эта капризная, избалованная женщина, самоуверенная, гордящаяся своей красотой, снисходила к скромному молодому человеку, уверенная, что он тайно влюблен в нее и что достаточно одного ласкового слова с ее стороны, чтобы осчастливить его. И Рязанова иногда дарила меня этим счастьем! Она бросила прежний тон и сделалась ровна, ласкова, покровительственно-ласкова. Ей, кажется, было забавно и весело видеть молчаливого и застенчивого учителя (она считала меня застенчивым), робко поднимающего на нее глаза и как-то осторожно отодвигающегося от нее, когда она удостоивала присесть рядом. Она продолжала свою забаву, вполне уверенная, что в ней нет никакой опасности. Ей и в голову, конечно, не могло прийти, чтобы из этого могло выйти что-нибудь серьезное; она иногда брала меня с собой верхом, и мы носились как бешеные вдвоем по лесу.

   Сестра Елены Александровны, познакомившись со мной поближе, была необыкновенно ласкова. Эта добрая, больная женщина, вечно с удушливым кашлем, жалела "молодого человека, разлученного с семьей", расспрашивала о матери и сестре с женским участием и за завтраком и обедом хлопотала, чтобы я больше ел, и по нескольку раз приказывала подавать мне блюда. Все принимали меня за скромного тихоню, и я, разумеется, не стал разуверять их. Мисс Купер, пожилая англичанка, очень чопорная и щекотливая, и та находила, что я благовоспитанный молодой человек, и однажды вызвалась похлопотать за меня о месте гувернера в каком-нибудь "вполне приличном" доме. Только подросток-гимназистка да Володя как-то сухо относились ко мне и редко со мной разговаривали; ну, да это меня не заботило. Мальчик занимался очень хорошо; я написал два письма Рязанову об его успехах и получил от него в ответ благодарственное письмо. После оказалось, что Елена Александровна написала обо мне лестный отзыв, как о скромном молодом человеке, не похожем на обыкновенных учителей-студентов.

   От Софьи Петровны я получал письма по два раза в неделю. Письма ее заключали в себе одни любовные излияния и скрытную ревность. Я читал их, рвал и изредка отвечал, отговариваясь занятиями. Несколько раз хотел я написать Соне, что между нами все кончено, но как-то не решался. Лучше, думал я, исподволь приготовить бедную женщину и написать ей после лета, что я уезжаю на Кавказ, что ли, и не скоро вернусь.

   Ко мне в Засижье мало-помалу так привыкли, что, когда я после обеда долго засиживался наверху, за мной посылали, и Елена Александровна капризно спрашивала:

   - Что вы там делает