Соловьев-Андреевич Евгений Андреевич - Иван Гончаров. Его жизнь и литературная деятельность

типа так же важно и необходимо для понимания Гончарова, как Печорина и Демона - для Лермонтова, Рудина - для Тургенева, и т.д. Много своего вложил Гончаров в создание Адуева-племянника, отчасти Райского, но Обломов - самый близкий ему характер, самое родственное создание его гения. Он сам сознается в этом, и не поверить ему даже при поверхностном, т.е. единственно доступном для нас знании его жизни - невозможно.

   Это не значит, что Гончаров и Обломов - двойники. Гончаров шире, сложнее. В его характере немало таких элементов, которые противоречат чистому и художественно упрощенному образу Ильи Ильича. Сознание необходимости работы было в нем глубже, искреннее. Он не только примирился с требованиями культурной жизни, но и признал их за доброе. В процессе своего творчества, подчиняясь художественной необходимости синтеза, обобщения, Гончаров вытянул всю жизнь своего героя в одну линию, подчинив его одному общему началу, придав ему не только господствующее, но и исключительное значение.

   Это и дало ему возможность отнестись к Обломову хотя и с несомненной любовью, пожалуй, даже лаской, но все же как к типу отживающему, если даже не отжившему свое время. Сам он был шире, новее, с задатками деловитого будущего в себе. Но корень в том и другом случае - тот же самый.

  

  

   "Обломов", понятый публикой и критикой как обличительный роман, задача которого - осмеять русскую лень и крепостное барство, имел громадный успех. Гончаров очутился так высоко на литературном Парнасе, что его чуть ли не приравнивали к Гоголю. Статья Добролюбова - резкая, определенная, по обыкновению с запасом убийственного яда по адресу всех мракобесов- сделала свое дело. Выше Гончаров не поднимался, но во мнении некоторой части публики ему скоро пришлось опуститься ниже, гораздо ниже. Но прежде - несколько фактов чисто биографического свойства.

   По возвращении из кругосветного плавания Гончаров снова поступил на государственную службу в тот же департамент внешней торговли, столоначальником, но вскоре, именно в 1858 году, перешел в министерство народного просвещения - в цензурное ведомство. В 1862 году ему поручено было редактирование официальной "Северной почты", и он ее редактировал так, как в настоящее время редактируются, например, "Правительственный вестник" или "Ведомости СПб. градоначальства и полиции". Что он служил аккуратно и основательно, в этом не может быть никакого сомнения, так как мы знаем, что его постоянно повышали и в чинах, и в должностях: сначала он был цензором, потом членом главного управления по делам печати. Но как он служил, например, в должности цензора - мы ничего не знаем. Кажется, он никого не гнал, не преследовал систематически и вообще придерживался циркуляров. Репутации уступчивости и особой любезности, так украшающей цензоров, он, во всяком случае, не приобрел, быть может просто вследствие своей апатичности.

   1868 год ознаменовался крупным событием в его литературной судьбе; на страницах "Вестника Европы" появился наконец "Обрыв", "роман в пяти частях с эпилогом". Судя по всему, это было самое любимое детище Гончарова. Задуманный почти в одно время с "Обломовым", "Обрыв" писался и обрабатывался целых 20 лет!..

   "В "Обрыве",- говорит Гончаров,- больше и прежде всего меня занимали три лица - Райский, бабушка и Вера, но особенно Райский. Труднее всего было мне вдумываться в этот неопределенный, туманный еще тогда для меня образ, сложный, изменчивый, капризный, почти неуловимый, слагавшийся постепенно, с ходом времени, которое отражало на нем все переливы света и красок, т.е. видоизменения общественного развития. Я должен был его, больше чем кого-нибудь, писать инстинктом, глядя то в себя, то вокруг, беспрестанно говоря о нем в кругу тогдашних литераторов, поверяя себя, допрашиваясь их мнения, читая им на выдержку отдельные главы, объясняя, что будет дальше, чтобы видеть, какое впечатление производит он, и бодрее идти вперед. И это началось с 1855 года (роман задуман был в 1849 году), когда я после 14-летнего отсутствия приехал повидаться с родственниками на Волгу. Тут толпой хлынули ко мне старые знакомые лица, я увидел еще не отживший тогда патриархальный быт и вместе новые побеги - смесь молодого со старым. Сады, Волга, обрывы Поволжья, родной воздух, воспоминания детства - все это залегло мне в голову и почти мешало кончить "Обломова", которого написана была первая часть, а остальные гнездились в голове. Я унес новый роман, возил его вокруг света в голове и в программе, небрежно написанной на клочках, и говорил, рассказывал, читал вслух всем кому попало, радуясь своему запасу.

   Кончил "Фрегат "Паллада", кончил в 1857 г. за границею на водах "Обломова"... После того весь отдался "Обрыву", который известен был тогда в кружке нашем просто под именем "Художника"..."

   Из этих слов видно, что Гончаров действительно 20 лет писал и обдумывал "Обрыв" (1849-1868), вынашивая каждую его подробность в глубине своего таланта. За 20 лет успело смениться целое поколение. Россия из самого мрачного периода Николаевской эпохи перешла к обновлению, обновилась действительно с головы до ног и даже успела разочароваться в своем новаторстве... А Гончаров все писал и писал свою поэму, почти не откликаясь на бесчисленные новшества, волновавшие других. Его взгляд, как всегда, был устремлен на прошлое, где он находил цельные образы, цельные характеры. "Обрыв" по замыслу должен был воплотить в себе весь богатый жизненный опыт автора, быть, так сказать, художественной энциклопедией его взглядов, симпатий, убеждений, таланта. В сущности, так оно и вышло. Почему критика не оценила "Обрыва" и низвела Гончарова, прославленного за "Обломова", на ступень "меньших богов"? Причину этого надо искать, кажется, в неопределенности той эпохи, когда он появился. К этому году вместе с Писаревым была похоронена и русская критика; "Современник" и "Русское слово" были давно закрыты, "Дело" никак не могло стать на ноги, "Отечественные записки" находились в периоде становления. И этот сумбур в журналистике вполне соответствовал сумбуру в умах и настроениях. Все успели уже достаточно разочароваться в недавнем прошлом, но каким новым очарованием заменить прежнее, не знали. Вместе с Тургеневым многие склонялись к тому, что все - "дым". И вдруг в это время является произведение, проникнутое определенным, а главное, положительным взглядом на жизнь, произведение почти оптимистическое... Люди недовольны, люди ищут, а им говорят: "Нечем быть недовольным, нечего и искать особенно: ведь, в сущности, все, что нужно для счастья и для разумной жизни, у нас есть под рукою. Только осмотритесь внимательно, и вы увидите грандиозный запас сил, способность выдержать какую угодно суровую жизненную борьбу..." Сказано это было спокойным, убежденным голосом. Каким же путем, спросили себя, автор дошел до такой точки зрения? Посмотрели и увидели, что причина кроется в том, что Гончаров не ненавидит старое, а, напротив, любит его, признает его здоровым, сильным и все свои надежды возлагает на примирение старого и нового. Такая уравновешенная точка зрения не могла иметь сочувствующих.

   Я не стану разбирать романа,- это завело бы меня слишком далеко. Но не могу не сказать несколько слов о двух центральных фигурах "Обрыва" - Райском и бабушке, по крайней мере, о том толковании, которое давал им сам Гончаров.

   Райский для него - герой "пробуждения". Он "воюет против изнеженности, барства, старого быта, но охотно спит на мягкой постели, хорошо ест и даже, как прямой сын Обломова, дает, ворча, снимать с себя Егорке сапоги (Обломов требовал, чтобы Захар натягивал на него чулки). Сам он живет под игом еще не отмененного крепостного права и сложившихся при нем нравов, и оттого воюет только на словах, а не на деле: советует бабушке отпустить мужиков на все четыре стороны и предоставить им делать что они хотят, а сам в дело не вмешивается, хотя имение его.

   "Это колебание и нерешительность,- говорит Гончаров,- весьма естественны: колебалось все общество русское, всякий уголок его. Крупные и крутые повороты не могут совершаться, как перемена платья; они совершаются постепенно, пока все атомы брожения не осилят - сильные слабых и не сольются в одно. Таковы все переходные эпохи.

   Мелкая пресса смеялась когда-то над этою постепенностью и насмешливо прозвала "постепеновцами" всех партизан этого мудрого закона, дающего старому отживать свою пору, а новому упрочиваться без насилия, боя и крови!..

   Райский успел только сломать одно ветхое, старое дупло, всех царапавшее и не дававшее места новым побегам, именно старого чиновника - генерала Тычкова". А большего - увы! - он, несмотря на всю даровитость своей натуры, не мог сделать ничего. Он принадлежит к тому распространенному типу русских людей, которых я как-то, выше, назвал бесполезно даровитыми. Он и художник, и скульптор, и писатель, даже, если хотите, реформатор, но из его художества ничего не выходит, кроме подмалевок, из скульптуры - кроме глиняных болванов для будущих статуй, из писательства - набросков, из реформаторства совсем ничего не выходит. У него нет внутренней дисциплины, нет трудовой, рабочей воли, а без нее талант то же самое, что пар, пробивающийся из разбитого котла и не могущий попасть под поршень. Он - родной сын Обломова, но уже способный к страсти, вечно куда-то торопящийся, никогда ничего не делающий.

   Бабушка куда деловитее его.

   "Бабушка,- характеризует ее Гончаров,- говорит языком преданий, сыплет пословицы, готовые сентенции старой мудрости, но в новых, каких-нибудь неожиданных для нее случаях у нее выступали собственные силы и она действовала своеобразно. Сквозь обветшавшую, негодную мудрость у нее пробивалась струя здравого смысла. Только она пугалась немного нового и беспокойно искала подкрепить его бывшими примерами. Весь смысл ее характера таков, что она старуха твердая, властная, упорная, уступать не любит, хотя про себя и сознает, что внук Райский часто прав. Но она велит ему и тогда молчать: "Молод перечить бабушке",- говорит она. Она любит, чтобы ей все повиновались, а Марфинька ей милее всех, потому что она из послушания бабушке не выходит. Этот мотив о послушании проходит через весь роман в ее характере. На Веру она косится, что та удаляется, едва слушает ее советы, и она поневоле, скрепя сердце, дает ей некоторую свободу. И всех и все в доме она блюдет зорким оком и видит из одного окна свою деревню, поля, из другого - сад, огород и людские. Ничто не шевельнется в деревне и доме без ее спроса, воли и ведома. Она хозяйничает и в поле, и в кладовых; с мужиками и с целым городом держит себя гордо и повелительно".

   Но, несмотря на всю ее убежденность, на всю гордость ее воли, в ней нет самолюбивого раздражения против нового. Она довольна старым, боится нового и лишь по необходимости уступает ему.

   Борьба старого с новым тянется через весь роман, и все главные действующие лица принимают в ней участие. Гончаров не становится ни на чью сторону, он хочет одного - примирения обоих начал, и примирения гармонического. Он любит старое - это несомненно; он сочувствует новому, но только сочувствует, и притом в самой незначительной, "постепеновской" дозе. Это и отразилось на архитектуре лиц романа. Марк Болохов, в сущности, безобразен; Гончаров казнит его и очень серьезно казнит за то, что в "новом" он хватил через край. Тушин - тоже "новая сила", но он бледен, безличен, без крови и мяса. Полина Карповна - "femme êmancipêe" {эмансипированная, т.е. раскрепощенная, женщина (фр.).} - просто смешна со своим "вижю" вместо "вижу", своею жеманной непроходимой глупостью. Но можно ли создавать живой человеческий образ с одним сочувствием к нему, без любви?

   Сам Гончаров говорит: "Нельзя".

   "Нет,- пишет он,- напрасно будет пророчить себе этот новый род реализма долгий век, если откажется от пособия фантазии, юмора, типичности, живописи, вообще поэзии и будет пробавляться одним умом, без участия сердца! Написал ли бы без всего этого, и, между прочим, без сердца, Грибоедов свою горячо любимую им Москву, Пушкин - своего Онегина... Другой огромный талант - Островский - без любви к каждому камню Москвы, к каждому горбатому переулку, к каждому москвичу, шевелящемуся в своей куче сора и хлама, создал ли бы весь этот чудный мир, с его духом, обычаями, делами, страстями, без этой любви, которая сквозит в его изображениях царей, Мининых, Брусковых, их жен, детей, свах и проч. От этого в его бесконечных галереях и является вся великая Россия "воочью", что она писалась фантазиею, юмором и любовью, рассыпалась на бесчисленные разновидности типов, характерных, всем знакомых сцен, именно потому всем знакомых, что они воссоздавались художническою, поэтическою кистью, а не просто копировались с жизни".

   Но очевидно, что Гончаров не мог любить Марка Волохова и мог только уважать Тушина. Он любил бабушку, Марфиньку, Беру - и все они вышли у него живыми. Потому-то в "Обрыве" рядом со страницами, которые смело можно занести в золотую книгу русской литературы, есть немало и таких, под которыми следовало бы подписаться не Гончарову, а разве какому-нибудь вечно начинающему второстепенному беллетристу.

   Дореформенная Россия с социологической точки зрения - это патриархальный быт, основанный на безусловном повиновении младших старшим и подчиненных- своим начальникам. Безличность - вот альфа и омега такого существования. В этой области Гончаров значительно отошел от старого и приблизился к новому. Он признает личную свободу человека, право чувства и страсти, хотя, разумеется, разнузданность ненавистна ему. Борьбе страсти как начала личного с патриархальным отведено крупное место в разбираемом романе. Поэтому не грех, если мы постараемся ответить на вопрос, как смотрел Гончаров на страсть - этого разрушителя правил, преданий, обычаев.

   "Вообще,- говорит он,- меня всюду поражал процесс разнообразного появления страсти, т.е. любви, которая, что бы ни говорили, имеет громадное влияние на судьбу людей и людских дел. Я наблюдал игру этой страсти всюду, где видел ее признаки, и всегда порывался изобразить их,- может быть, потому, что игра страстей дает художнику богатый материал живых эффектов, драматических положений и сообщает больше жизни его созданиям. Работая над серьезной и пылкой страстью Веры, я невольно расшевелил и исчерпал в романе почти все образы страстей. Явилась страсть Райского к Вере, особый вид страсти, свойственный его характеру; потом страсть Тушина к ней же, глубокая, разумно человеческая, основанная на сознании и убеждении в нравственных совершенствах Веры; далее бессознательная, почти слепая страсть учителя Козлова к своей неверной жене; наконец, дикая, животная, но упорная и сосредоточенная страсть простого мужика Савелья к жене его Марине, этой крепостной Мессалине. Я не соображал и не рассчитывал этого как алгебраическую выкладку: нет, все эти параллели страстей явились сами собою, как сами же собой, будто для противоположности этим страстям, явились две женские фигуры без всякого признака страстей: это Софья Беловодова, петербургская дама, и Марфинька, сестра Веры.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Весь ряд этих личностей представляет некоторую градацию, где на высоте стоят безупречная Беловодова и Марфинька, потом бабушка и Вера и наконец нисходит до крайнего злоупотребления человеческой натуры в жене Козлова и в Марине. Последняя уже представляет окончательное падение человека до животного. Нередко слышишь упреки: зачем художник избирает такие сюжеты, как, например, болезни страсти, их уродливости, безобразные явления, и такие лица, как Вера, бабушка, с их падениями, и наконец жена Козлова и Марина? Как скоро эти лица - люди, так и нельзя обходить их и нельзя отворачиваться от их пороков и слабостей. Лучше бы изображать только чистых, безупречных героев и героинь, но тогда искусство было бы, как в прежнее время, только забавой, развлечением досуга. Между тем в наше время, когда человеческое общество выходит из детства и заметно зреет, когда наука, ремесла, промышленность делают серьезные шаги, искусство отставать от них не может. Оно имеет тоже серьезную задачу - это довершать воспитание и совершенствовать человека. Оно так же, как наука, учит чему-нибудь, остерегает, убеждает, изображает истину, но только у него другие пути и приемы: эти пути - чувства и фантазия. Художник - тот же мыслитель, но он мыслит не посредственно, а образами. Верная сцена или удачный портрет действует сильнее всякой морали, изложенной в сентенции".

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "Меня всегда поражали,- пишет он дальше,- во-первых, грубость в понятии, которым определялось это падение, а во-вторых,- несправедливость и жестокость, обрушиваемая на женщину за всякое падение, какими бы обстоятельствами оно ни сопровождалось, тогда как о падении мужчин вовсе не существует никакого вопроса (в последнем случае все ссылаются на разницу, которую вложила сама природа в женский организм, на назначение, указанное женщине, и на некоторые особые условия и свойства женской натуры. В этой ссылке есть очень маленькая доза правды, а больше лукавство. Но я не касаюсь этого вопроса - это не мое дело). Падение женщин определяют обыкновенно известным фактом, не справляясь с предшествовавшими обстоятельствами: ни с летами, ни с воспитанием, ни с обстановкой, ни вообще с судьбою невинной девушки. Ранняя молодость, сиротство или отсутствие руководства, экзальтация нервической натуры - ничто не извиняет жертву, и она теряет все женские права на всю жизнь и нередко в безнадежности и отчаянии скользит дальше по тому же пути. Между тем общество битком набито такими женщинами, которых решетка тюрьмы, т.е. страх, строгость узды, а иногда еще хуже - расчет на выгоды - уберегли от факта, но которые тысячу раз падали и до замужества, и в замужестве, тратя все женские чувства на всякого встречного, в раздражительной игре кокетства, легкомыслия, праздного тасканья, притворных нежностей, взглядов и т.п., куда уходит все, что есть умного, тонкого, честного и правдивого в женщине. Мужчины тоже, со своей стороны, поддерживают это и топят молодость в чаду разгула страстей и всякой нетрезвости, а потом гордо являются к брачному венцу с болезненным или изношенным организмом, последствиями которого награждают девственную подругу и свое потомство,- как будто для нас, неслабого пола, чистота нравов вовсе не обязательна. Смешно вооружаться и греметь против этого слишком укоренившегося зла,- я и не вооружаюсь (всякий почти из нас попал бы камнем в первого себя), я вооружаюсь только против тяжкой ответственности, которой слепо и без разбора подвергают женщин. Я и в романе взял защиту этого дела; но напомню опять, что романист - не моралист, следовательно, и я не мог взять на себя решение вопроса о падениях женщин, а старался изобразить двух виновных в факте, но не падших женщин. Затем уже пусть читатель сам решает вопрос о том, что такое падение женщины".

   Но, признавая и оправдывая страсть, мы отрицаем и обвиняем самую сущность патриархального строя и одно из главных его проявлений - подчиненность женщины.

  

  

   Несомненно, Гончаров был глубоко оскорблен тем приемом, каким встретили его роман. Нелегко переносить неудачу под 60 лет, да еще человеку, избалованному крупным литературным успехом. Естественно поэтому, что он ушел в себя и лишь в самых редких, экстраординарных случаях решался показываться публике. Перечень его литературных работ после "Обрыва" невелик: "Литературный вечер" (1877 г.), "Мильон терзаний" (1881 г.), "Заметки о личности Белинского" (1884 г.), "Лучше поздно, чем никогда", "Воспоминания", "Слуги".

   Неудача любимого романа, приближающаяся старость, болезни - все это наводило грусть и тоску. Гончаров стал смотреть на себя как на конченого человека и долгое время не хотел даже переиздавать своих сочинений. Чего-нибудь нового, крупного он не замышлял или, лучше сказать, не решался замышлять и терпеть не мог, когда его спрашивали, отчего он никогда не пишет. Это раздражало его. "Напрасно я ждал,- говорит он,- что кто-нибудь, и кроме меня, прочтет между строками (моих сочинений) и, полюбив образы, свяжет их в одно целое и увидит, что именно говорит это целое. Но этого не было. Мог бы это сделать и сделал бы Белинский, но его не было. Потом, с наступлением реформ, на очередь стали другие вопросы, важнее вопросов искусства, и оттеснили последние на второй план. Все молодое и свежее поколение жадно отзывалось на зов времени и приложило свои дарования и силы к злобе и работе дня. Было не до эстетических критик".

   Недовольство или, лучше сказать, неудовлетворенность Гончарова очевидно из этих его слов. Он почувствовал себя не у дел. Правда, после "Обрыва" он написал такую великолепную вещь, как вторую часть своих воспоминаний "На родине", и дал очень ценный материал для исследования таинственного процесса творчества в "Лучше поздно, чем никогда",- но все это прошло незамеченным. Старик мог почувствовать себя

   недовольным, особенно после того, как в "Отечественных записках" "Литературный вечер" был представлен образчиком легкомыслия(!).

   Он остался не у дел и по службе. В 1873 году, дослужившись до генеральского чина, он вышел в отставку, едва ли унеся с собою хоть одно приятное воспоминание после почти сорокалетней деятельности. Честолюбие его всегда было вне канцелярских стен, и он не чувствовал себя несчастным оттого, что уходит "действительным", а не тайным советником.

   А жить ему еще предстояло долго - почти 20 лет!.. Чем же занять этот невольный досуг?.. Болезни, лечение? Все это отнимало немало времени, но оставалось еще больше. Знакомых у Гончарова было мало, близких - еще меньше. Случайных посетителей, хотя бы самых искренних почитателей своего таланта, он не любил и если допускал к себе по необходимости, то беседовал вяло и неохотно. У себя на квартире он устроился несколько по-обломовски, особняком, уклоняясь даже от торжественных приветствий и вообще от всяких парадов...

   Квартира его описывается так.

   "Покойный автор "Обломова" жил много лет в своей квартире (Моховая ул., д. No 3). Он редко кого принимал у себя и неохотно пускал в свой кабинет. Кабинет этот отличался очень скромным убранством. Небольшая низкая комната, разделенная пополам драпированною перегородкою, у которой находился небольшой шкапик с книгами и рукописями; дальше следует диван, над которым на стене висят несколько гравюр в простых черных узеньких рамах, и тут же рядом большой ореховый письменный стол, посредине которого стоят часы с бронзовым бюстом молоденькой девушки наверху, две вазы, чернильница, две-три книги, несколько мелких безделушек, которые старик писатель очень любил и, разговаривая с посетителями, обыкновенно держал в руках или перекладывал с места на место. У стола - плетеное кресло для работы и другое - вольтеровское - для чтения, с мягкою спинкою и такими же ручками. Кабинетные часы, украшающие скромный стол писателя,- подарок кружка литераторов, а бюст молоденькой девушки - бюст Марфиньки, одной из героинь "Обрыва". Часы были поднесены Гончарову в 1882 году по случаю тридцатипятилетия его литературной деятельности. Две вазы, стоящие тут же на столе,- также подарок, поднесенный от имени "русских женщин" 2 февраля 1883 года одновременно с адресом.

   Адрес Гончаров хранил обыкновенно в шкапу, где также лежали и те "старые рукописи" и "записки" писателя, которые он очень неохотно показывал посторонним и часть которых от времени до времени собственноручно истреблял, опасаясь, как бы кто не вздумал напечатать их после его смерти. "Посмертного печатания" Гончаров очень боялся и протестовал против него печатно в статье "Нарушение воли". Вообще, он был крайне строг к своим наброскам и рукописям. Не доверяя самому себе, он в начале 90-х годов пригласил "сведущих людей сказать, есть ли между ними что-нибудь годное для печати". Сведущие люди нашли тогда, между прочим, рукопись "Старых слуг". Сам Гончаров хотел уничтожить эти прелестные очерки, считая их ни для кого не интересными. Вообще, строгость к самому себе не раз доводила его до того, что он прямо уничтожал целые готовые рукописи.

   К кабинету своему он привык настолько, что не мог даже вообразить себе, как бы он с ним расстался.

   Когда за несколько лет до смерти один из горячих поклонников Гончарова предлагал ему поселиться в деревне на юге, старик писатель, смеясь, ответил:

   "Я бы, пожалуй, поехал, если бы меня свезли в моем кабинете. Как иной не может разлучиться с женою, умирает от скуки, так я не могу разлучиться с моим кабинетом".

   И это он повторял многим...

   Кабинет, привычная обстановка, привычный, аккуратный до педантизма образ жизни - вот что ему надо было. Он привык к гравюрам, которые висели над диваном, к своему письменному столу, к окружавшим его людям - семье одного из старых умерших слуг, привык к петербургскому климату, ежедневным прогулкам. И потянулись год за годом: зима в столице, лето в Усть-Нарве - месте, которое он очень полюбил. Изредка являлись депутации, например, одна с очень громким титулом "от русских женщин"... Гончаров принимал адреса и аккуратно укладывал их на место, которого они не покидали годы. Однажды, во время пушкинских празднеств, ему предложили занять почетное место представителя петербургского отделения по устройству праздника. Но и тут Гончаров, с гордостью называвший себя учеником Пушкина, отказался, ссылаясь на нездоровье.

   Это нездоровье начало беспокоить его с семидесятых годов, несмотря на воздержанный и строгий образ жизни. Кое-что мы знаем о нем.

   В объявлениях о смерти Гончарова сказано, что он умер "после кратковременной болезни". Болезнь эта - воспаление легких. Старческий организм не мог одолеть мучительного недуга, и знаменитый писатель (кончался.

   Гончаров хворал уже давно и еще в середине 70-х годов жаловался, что "пришла старость со всеми ее невзгодами и придется вскоре умирать". В письме к Писемскому (8 апреля 1873 г.) он упоминает, между прочим, что ему не до смеха: "Я давно на тот свет хочу". Еще раньше он писал тому же Писемскому: "Я лежу в углу, как зверь: в дурную погоду страдаю бессонницей, приливами крови к голове, и во всякую другую вообще - хандрою и старостью".

   По поводу приливов крови к голове Гончаров советовался с разными светилами медицины и жаловался, что никто не может определить причины болезни. Одна знаменитость утверждала, что приливы происходят от малокровия, другая - что от полнокровия. Первая знаменитость советует ехать за границу на воды, где крови прибавляется, другая - на такой курорт, где крови 3'бывает. "Черт их знает,- сердито заканчивает Гончаров свое письмо,- а только скучно это, да и вообще все, вместе с погодой - отвратительно".

   "Не браните меня за бирючий образ жизни,- пишет в другой раз Гончаров,- это от болезни или, вернее, от болезней. С ними ладить не под лета и не под силу. Ложась спать, я никогда не знаю, когда засну: в 2, 3 или 5 часов,- чаще всего засыпаю под утро; поэтому день у меня пропадает. Старость и климат".

   Он постоянно жаловался на неловкость в руке и на шум в голове. "Точно самовар кипит",- говорит он. Это мешало ему писать, а диктовать привычки не было.

   Когда здоровье еще позволяло, Гончаров любил гулять пешком, но "только не до усталости". Любимыми местами его прогулок были Летний сад и Невский проспект. С руками за спину, слегка покачиваясь и сильно задумавшись, ходил он взад и вперед. Дворники и лавочники знали его под именем "генерала из писателей". В последние же годы он почти не показывался на улице.

   Изредка он навещал своих знакомых, но всегда говорил мало, неохотно. В нем не было и следа тургеневской общительности. Не поощрял он и талантов. Я лично помню, как однажды он жестоко поморщился, когда ему предложили прочесть рукопись начинающего поэта. Он отговорился тем, что плохо видит. "Ну так выслушайте, пожалуйста, Иван Александрович",- приставали к нему. "Ох, и слышу плохо",- чуть не застонал старик, боясь, что на сей раз ему, пожалуй, не отделаться. Но судьба ему улыбнулась.

   К газетам, к современности относился он индифферентно. Сатурналии всероссийского прогресса и регресса, всегда неожиданные и в большинстве случаев необъяснимые, мало тревожили его. Он не принадлежал ни к тем, кто "праздно ликует" по поводу всего новенького, ни к тем, кто собственным своим лбом хочет непременно удержать историю. Он не злоупотреблял даже принципами постепеновщины, в чем его иногда упрекали, но несомненно желал больше последовательности и порядка в ходе истории.

   Боялся ли он приближающейся смерти, которая нет-нет да и дышала на него во время приступов болезни?

   Степень оптимизма писателя лучше всего определяется его отношением к смерти. Как же Гончаров относится к смерти? Он почти о ней не думает. В "Обыкновенной истории" ему пришлось говорить о том, как умерла мать Александра Адуева - главного героя повести. Эта женщина - живой, яркий характер и занимает важное место в романе. Сын присутствует при смерти. А между тем о кончине ее два слова: "Она умерла!" Ни одной подробности, ни одного ощущения. Заметьте, что Гончаров писал в эпоху, когда ужас смерти составлял один из преобладающих мотивов литературы.

   "В счастливой Обломовке смерть - такой же прекрасный обряд, такая же идиллия, как и жизнь. Это, кажется, та самая безболезненная, мирная кончина живота, о которой молятся верующие". Адуев во втором своем периоде примиренья с жизнью рассуждает так: "Не страшна и смерть: она представляется не пугалом, а прекрасным опытом. И теперь же в душу веет неведомое спокойствие".

   Для Гончарова "неведомое спокойствие" наступило 15 сентября 1891 года.

  

  

   Источники для биографии Гончарова очень незначительны. Главнейшие данные о жизни знаменитого писателя можно почерпнуть в автобиографических статьях самого Гончарова, помещенных в полном собрании его сочинений, в редких воспоминаниях близких к нему лиц, например, г-на Кони в "Неделе" за 1891 год, в немногих напечатанных письмах Гончарова и некрологах.

  

  

  

   В одном из писем Евгения Андреевича Соловьева (сведения о нем вы найдете в тт. 1, 2, 6, 11, 16) есть эпизод, прямо касающийся биографии Д. И. Писарева. До сих пор в печати он не появлялся.

   "Прихожу к Павленкову, собственно, чтобы посмотреть на авторш биографий, которых у него по средам и пятницам толчется, как микробов. И вдруг - ни одной авторши, а вместо этого:

   - Я хочу переиздать Писарева (это говорит Павленков).

   - Наверно, будет предисловие? (говорю я).

   - Разумеется.

   - Кто будет писать его?

   - Вы.

   - Тронут.

   И немедленно в моих руках очутились вот какие драгоценные реликвии:

   1) биография Писарева, написанная его сестрой,

   2) 10 томов сочинений Писарева,

   3) 13 тетрадей писем Писарева к матери,

   4) его детские тетради,

   5) его собственноручный юношеский дневник,

   6) автограф одной статьи.

   Я в восторге. Я хочу поделиться с Вами своим богатством и посылаю Вам одну страничку собственноручной писаревской рукописи с тем, чтобы Вы в рамке повесили ее в гостиной..." И далее: "Павленков много рассказывал мне о Писареве; он даже прослезился. Писарев для него - кумир, бог... Как он просил меня не жалеть ни времени, ни сил" {ИРЛИ ПД, ф. Р III, on. 2, No 373, л.1.}.

   На письме не стоит даты. Вероятно, относится оно к началу 90-х годов, возможно, что к 1891 году, когда Павленков и Скабичевскому писал, что "в этом году центральным изданием будут "Сочинения Писарева"" {ИРЛИ ПД, ф. 283, оп. 2, No 151, л. 2 об.}.

   Но получить разрешение на очередное издание Писарева все не удавалось. Оно было дано только в 1894 году. А тогда, в 91-м, на первую очередь встала биографическая библиотека и, в частности, биография Писарева. К сентябрю 1893 года она не только была написана, но и отпечатана без предварительной цензуры, и уже из типографии поступила в С.-Петербургский цензурный комитет.

   Эпизод любопытен в двух отношениях.

   Мы имеем теперь эпистолярное свидетельство того, как дорога и важна была лично Павленкову биография Писарева - не только властителя дум его времени, но и личного друга, почти родственника. Ему памятно было первое издание его сочинений, ставшее настольной книгой целого поколения россиян. Столько всего счастливого и горького стояло за этим именем, за этими томиками! С них началось его издательство, они открыли собой его самообразовательную библиотеку, стали поводом и небывалого судебного процесса, с блеском выигранного издателем, и восьмилетней административной ссылки в Вятку.

   И вот теперь он вручает будущему автору уникальные, еще никем не читанные, мемуары, дневники, письма, рукописи для первой биографии кумира его молодости, юноши-публициста, сгоревшего, не дожив и до тридцати. Тут было от чего прослезиться!

   И еще. Очерк во многом, как сообщил Е. А. Соловьев, написан по воспоминаниям сестры критика - Веры Ивановны, т.е. по той самой "биографии Писарева", о которой идет речь в письме. Но похоже, что после Соловьева этой биографии не держал в руках никто. Она исчезла. Даже Евлампия Казанович, глубже других изучившая родословную Писарева и его детские годы, была уверена, что Соловьев использовал лишь изустные воспоминания В. И. Писаревой {Казанович Е. Д. И. Писарев (1840-1856 гг.). Петроград, 1922. С.7.}.

   Но оказывается, воспоминания были написаны Верой Ивановной и легли в основу очерка Соловьева, придав ему характер первоисточника. Вообще, без биографии, написанной Соловьевым, не обошелся потом ни один исследователь жизни и творчества русского публициста-шестидесятника. И не обойдется в дальнейшем. Перед нами не только первая биография Писарева, но и документ, содержащий мемуарные свидетельства его родных и близких - изустные, утраченные или неопубликованные.

   Наиболее полными в этом отношении являются второе и третье издания биографии (1894, 1899). Вот выдержка из другого письма Е. А. Соловьева, тоже не опубликованного: "Биография Писарева выходит 2-м изданием, значительно дополненным письмами Писарева. Переделал я очень много, потому что первое издание мне ужасно не нравилось: сухо. Теперь фиоритуры больше" {ИРЛИ ПД, ф. Р III, on. 2, No 374, л. 1.}.

   По объему жизнеописание Писарева относится к немногим в биографической библиотеке, превышающим 100 страниц. Цензурный устав позволял такой рукописи обойти стороной предварительную цензуру и поставить ее перед фактом уже отпечатанного тиража. В архиве мне довелось листать "Дело" о бесцензурной книге "Д. И. Писарев", которая была задержана в типографии. В "Деле" сохранились листы, исчерканные цензорскими синим и красным карандашами. Из них видно, какие строки показались предосудительными цензору Матвееву. По его мнению, "может быть дозволено только спокойное, с исторической точки зрения, рассмотрение жизни и деятельности Писарева и лишь такая оценка его идей". Соловьевские же "фиоритуры" даже в первом издании очерка представляли собой "явную пропаганду учений... радикального журналиста" {ЦГИАЛ, ф. 777, оп. 4, ед. хр. 137, лл. 9, 16, 22.}. А потому по указанию цензурного комитета "неудобные" строки были вырезаны из отпечатанных экземпляров. Если мы откроем книжку издания 1893 года, то на соответствующих страницах найдем следы цензурных купюр: текст разбит пробелами, кое-где стоят отточия... И так - во всех 8100 экземплярах!

   А к новому 6-томному собранию сочинений Писарева (первое выходило в 60-х годах) Е. А. Соловьев на основе тех же материалов написал большую статью "Д. И. Писарев (литературная характеристика)". Она открывает шестой том сочинений.

   Как уже говорилось, биография Писарева вышла у Павленкова тремя изданиями {Текст нашего переиздания дается по третьему павленковскому изданию.- Ред.}. Четвертым по счету стало издание З. И. Гржебина (1922).

   Конечно, отзывы об очерке Соловьева в прессе были не однозначными. Рецензент "Журнала министерства народного просвещения" (1894. No 7-8. С. 505) В. Е. Рудаков называет биографию "фельетонной", имея в виду пресловутые "фиоритуры" Соловьева. "Нельзя не порадоваться,- пишет, напротив, "Русская мысль",- что один из крупнейших литературных деятелей шестидесятых годов дождался если не полной и всесторонней, то все-таки интересной, со знанием и любовью к делу написанной биографии" (1894. No 4. С. 193).

   Когда тот же Е. А. Соловьев писал для Павленкова биографию И. А. Гончарова, свежа еще была могила писателя на Новом Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Источников для жизнеописания еще было не много. Соловьев пользовался автобиографическими статьями самого Гончарова и некоторыми воспоминаниями близких к нему лиц. Во всяком случае, рецензент журнала "Образование" сделал вывод, что "труд г-на Соловьева добросовестно соединяет в себе весь наличный материал о Гончарове" (1895. No 11. С. 112).

   Наш новейший и основательный биографический словарь именно очерком Е. А. Соловьева начинает обширную библиографию материалов о писателе {Русские писатели. 1800-1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989.}.