а же Гончарова абсолютно противоположна критике Белинского.
"Давно привыкли говорить, - читаем мы у Гончарова, - что нет движения,
т.е. нет действия в пьесе. Как нет движения? Есть - живое, непрерывное, от
первого появления Чацкого на сцене до последнего его слова: "Карету мне,
карету".
Это такая умная, изящная и страстная комедия, в тесном, техническом
смысле, верная в мелких психологических деталях, но для зрителя почти
неуловимая, потому что она замаскирована типичными лицами героев,
гениальной рисовкой, колоритом места, эпохи, прелестью языка, всеми
поэтическими силами, так обильно разлитыми в пьесе. Действие, т.е.,
собственно, интрига в ней, перед этими капитальными сторонами кажется
бледным, лишним, почти ненужным.
Только при разъезде, в санях, зритель точно пробуждается при
неожиданной катастрофе, разразившейся между главными лицами, и вдруг
припоминает комедию- интригу. Но и то не надолго. Перед ним уже вырастает
громадный, настоящий смысл комедии.
Главная роль, конечно, - роль Чацкого, без которой не было бы комедии,
а была бы, пожалуй, картина нравов.
Сам Грибоедов приписал горе Чацкого его уму, а Пушкин отказал ему
вовсе в уме.
Можно бы было подумать, что Грибоедов, из отеческой любви к своему
герою, польстил ему в заглавии, как будто предупредив читателя, что герой
его умен, а все прочие около него не умны.
Но Чацкий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умен.
Речь его кипит умом, остроумием. У него есть и сердце, и притом он
безукоризненно честен. Словом, этот человек не только умный, но и развитой,
с чувством, или, как рекомендует его горничная Лиза, он "чувствителен, и
весел, и остер".
Только личное его горе произошло не от одного ума, а более от других
причин, где ум его играл страдательную роль, и это подало Пушкину повод
отказать ему в уме. Между тем Чацкий как личность несравненно выше и умнее
Онегина и лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те -
паразиты, изумительно начертанные великими талантами как болезненные
нарождения отжившего века. Ими заканчивается их время, а Чацкий начинает
новый век - и в этом все его значение и весь "ум".
И Онегин, и Печорин оказались неспособны к делу, к активной роли, хотя
оба смутно понимали, что около них все истлело. Они были даже "озлоблены",
носили в себе и "недовольство", и бродили, как тени, с "тоскующею ленью".
Но, презирая пустоту жизни, праздное барство, они поддавались ему и не
подумали ни бороться с ним, ни бежать окончательно. Недовольство и
озлобление не мешали Онегину "франтить", "блестеть" и в театре, и на бале,
и в модном ресторане, кокетничать с девицами и серьезно ухаживать за ними в
замужестве, а Печорину блестеть интересной скукой и мыкать свою лень и
озлобление между княжной Мери и Бэлой, а потом рисоваться равнодушием к ним
перед тупым Максимом Максимычем: это равнодушие считалось квинтэссенцией
донжуанства. Оба томились, задыхались в своей среде и не знали, чего
хотеть. Онегин пробовал читать, но зевнул и бросил, потому что ему и
Печорину была знакома одна наука "страсти нежной", а прочему всему они
учились "чему-нибудь и как-нибудь" - и им нечего было делать.
Чацкий, как видно, напротив того, готовился серьезно к деятельности.
"Он славно пишет, переводит", - говорит о нем Фамусов, и все твердят о его
высоком уме. Он, конечно, путешествовал недаром, учился, читал, принимался,
как видно, за труд, был в сношениях с министрами и разошелся - нетрудно
догадаться, почему: "Служить бы рад, прислуживаться тошно" - намекает он
сам. О "тоскующей лени, о праздной скуке" и помину нет, а еще менее о
"страсти нежной" как о науке и о занятии. Он любит серьезно, видя в Софье
будущую жену.
Между тем Чацкому досталось выпить до дна горькую чашу, не найдя ни в
ком "сочувствия живого", и уехать, увезя с собой только "мильон терзаний".
Ни Онегин, ни Печорин не поступали бы так шумно вообще, в деле любви и
сватовства особенно. Но зато они уже побледнели и обратились для нас в
каменные статуи, а Чацкий остается и останется всегда в живых за эту свою
"глупость".
Мы нарочно привели такую большую цитату из статьи Гончарова. Ниже
сделаем еще некоторые заимствования из нее, так как она в большей степени,
чем все сказанное о "Горе от ума", дает истинное и верное понятие как обо
всей комедии, так и о типе Чацкого. Но в статье "Мильон терзаний" есть один
недостаток, который Гончаров разделяет с Белинским, несмотря на то, что они
отстаивают диаметрально противоположные взгляды. Подобно Белинскому,
Гончаров на первый план выдвигает анализ любовной интриги и отводит ему в
своем разборе слишком много места, общественной же стороне комедии,
составляющей сущность ее, он уступает второе место и говорит о ней
вскользь.
Но ведь это все равно, что рассматривать "Гамлета" как изображение
любви принца датского к Офелии или в "Короле Лире" главное внимание
сосредоточить на анализе любви Корделии и короля французского. Правильно ли
изображена и развита любовная интрига Чацкого и Софьи, как полагает
Гончаров, или неправильно, как указывает Белинский, - это вопрос такой же
второстепенный, как и вопрос о том, в какой степени совершенно нарисован в
исторической картине находящийся на заднем плане ее лес. Мы видим, по
крайней мере, что и такие великие драматурги, как Шекспир или Мольер,
выставляли на первом плане, тщательно вырисовывали и подчеркивали то, что
составляет суть пьесы; все же побочные и необходимые лишь для полноты
картины черты позволяли себе обрисовывать лишь общими, едва намеченными
чертами.
Если же мы захотим коснуться самой сути комедии Грибоедова,
определившей огромное значение ее и то потрясающее впечатление, какое она
произвела, то пальму первенства мы должны будем отдать не Белинскому и
Гончарову, а, как это ни странно на первый взгляд, - Сенковскому. Много
высказал на своем веку вздорных и нелепых суждений о русской литературе
знаменитый редактор "Библиотеки для чтения", но по отношению к "Горю от
ума" ему удалось сказать весьма умное слово, определяющее значение комедии
как нельзя более метко и точно. Слово это появилось в первом томе
"Библиотеки для чтения", в 1834 году, по поводу выхода в свет первого
издания "Горя от ума". Вот оно:
"Горе от ума", - читаем мы в рецензии Сенковского, - занимает в нашей
словесности по своему роду и духу именно то место, которым "Свадьба
Фигаро", известная комедия Бомарше, овладела во французской. Подобно
"Свадьбе Фигаро", это комедия политическая; Бомарше и Грибоедов, с
одинаковыми дарованиями и равною колкостью сатиры, вывели на сцену
политические понятия и привычки обществ, в которых они жили, меря гордым
взглядом народную нравственность своих отечеств".
Действительно, бывают в жизни каждого общества такие моменты
самосознания, когда под влиянием новых идей внезапно освещаются ярким
светом все вековые язвы его и обнаруживается вся та возмутительная фальшь и
в общественной, и в частной жизни, которая имела место до сих пор,
освященная традициями и привычками как нечто незыблемое и даже
обязательное.
В такой момент появились как комедия Бомарше, так, в свою очередь, и
"Горе от ума" Грибоедова. Постоянно отставая на целые десятилетия, если не
на столетия, от Западной Европы, наше общество лишь к началу двадцатых
годов, после войны 1812 года, прониклось теми самыми просветительными и
освободительными идеями, которые вдохновили Бомарше. Лишь в это время
появились у нас новые идеалы, олицетворением которых представляется Чацкий
с его горячим патриотизмом в виде стремления заботиться не об одном только
эгоистическом личном благополучии, но и о благе и процветании отечества, с
его неподкупной честностью, гордым сознанием своего человеческого
достоинства и свободою от всяких суеверий, светских предрассудков и
стеснительных условий общежития, унаследованных нашим обществом от времен
татарского ига, византийства и домостроевщины. Все русское общество, и
особенно московское, в котором так много было еще застарелой, заскорузлой
азиатчины, разделилось тогда на два лагеря, исполненных ожесточенной вражды
друг к другу. Комедия "Горе от ума" как нельзя более ярко отражает
в себе эту взаимную вражду двух лагерей. В этом отношении пьеса
Грибоедова не только сатира и комедия, а самая животрепещущая и потрясающая
драма, так как она не ограничивается одним изображением и осмеянием
современных нравов; на каждой странице ее развертывается роковая и страшная
борьба двух стихий: грядущая и только что расцветшая Европа борется здесь с
отжившей Азией, свет - с тьмою, святая правда - с возмутительною ложью,
благородная гордая неподкупная честность - с ползучею и пресмыкающеюся
низостью, свобода и независимость - с раболепством и прислужничеством.
Как Грибоедов, так и все передовые его современники и единомышленники
играли роль пионеров, проповедников тех новых просветительных идей, которые
пришли к нам в оппозицию заскорузлой азиатчине Фамусовых и Молчаливых, - и
они вполне походили на пионеров-новаторов в двух отношениях:
Во-первых, как все такого рода люди, они были горячие и необузданные
проповедники своих новых идей, пророки, которые только и делали, что
старались при каждом удобном случае "глаголом жечь сердца людей", не
обращая внимания на "метание бисера перед свиньями" и на то, какое
впечатление и влияние производит их проповедь. Таков и Чацкий - это яркое
олицетворение современников Грибоедова. Глубоко заблуждаются те люди,
начиная с Белинского, которые видели неестественность и ходульность образа
Чацкого в том, что он с первого же появления на сцене и до выхода в
четвертом действии только и делает, что обличает, порицает и проповедует,
вечно находясь в более или менее взволнованном и приподнятом душевном
состоянии. Но ведь Чацкий вовсе не принадлежал к числу тех рассудительных
молодых людей, которые, являясь в свет, чтобы блистать и составлять
карьеру, знают, когда, кому и сколько следует высказать, а когда -
промолчать. Чацкий был именно одним из тех безрассудных проповедников,
которые, являясь первыми провозвестниками новых идей, готовы бывают
проповедовать даже и тогда, когда их никто не слушает, как это и вышло с
Чацким на балу у Фамусова.
И, во-вторых, передовых современников Грибоедова ожидала печальная
участь всех пионеров, которые всегда оказываются не только не понятыми и
осмеянными практическими мудрецами пошлой рутины, но так или иначе
устраненными как люди беспокойные от дел. Последователям всегда приходится
идти по трупам предшественников. Все мало-мальски выдающиеся современники
Грибоедова, начиная с него самого, так или иначе ушли из жизни трагически.
Такою же вполне трагической личностью является и Чацкий. Он был не
понят и осмеян всеми окружающими его людьми, всем московским обществом.
Дом, где он провел все детство, закрыл перед ним двери; девушка, которую он
страстно любил, подруга его детства, предпочла ему самого отъявленного
пошляка, наконец, все хором признали его сумасшедшим. И разочарованный,
отвергнутый, он принужден был искать по свету, "где оскорбленному есть
чувству уголок", а далее Бог весть, какая ждала его печальная участь...
Этот трагический смысл образа Чацкого отражается и на всех прочих
действующих лицах комедии. Как ни осмеивали, как ни отвергали Чацких в
эпоху Грибоедова, но пламенные речи их производили глубокое и неотразимое
впечатление, и все общество в то время находилось в состоянии сильного
возбуждения и брожения. Таким мы видим его и в комедии Грибоедова. Перед
нами развертывается картина московского общества вовсе не в будничном,
спокойном его прозябании день за днем. Напротив, общество чрезвычайно
встревожено, совсем как муравейник, в который бросили палку,- и все в нем
закопошилось. И фамусовы, и скалозубы, и хлёстовы, и хрюмины, и загорецкие,
и репетиловы - все принялись взапуски рассуждать "о материях важных", - и
Белинский совершенно напрасно обвиняет Грибоедова в том, что он заставляет
своих пошлых героев Фамусова и Скалозуба изменять самим себе,
проговариваться и заниматься самообличениями совсем в духе Чацкого. В такие
моменты общественной жизни, какой изображен в комедии, всегда так бывает,
что те самые Фамусовы и Скалозубы, которые наиболее восстают на Чацких,
сами невольно заражаются от них и начинают обличать всех окружающих,
начиная с самих себя.
Имея в этом отношении глубокое и важное историческое значение, так как
ни в одном произведении того времени не изображено русское общество
двадцатых годов с такой типической полнотой и разнообразием, с выявлением
основных мотивов общественной драмы, совершавшейся на глазах Грибоедова, -
в то же время комедия Грибоедова имеет и глубокое общечеловеческое значение
для всех стран и времен, так как трагедия первых пионеров в лице Чацкого
вековечна и неизменно повторялась с каждым новатором, как совершенно
справедливо замечает Гончаров, к которому мы вновь возвращаемся в
заключение нашей характеристики "Горя от ума".
"Чацкий, - говорит Гончаров, - неизбежен при каждой смене одного века
другим. Положение Чацких на общественной лестнице разнообразно, но роль и
участь все одна, от крупных государственных и политических личностей,
управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу.
Всеми ими управляет одно: раздражение при различных мотивах. У кого,
как у грибоедовского Чацкого, - любовь, у других - самолюбие или
славолюбие, - но всем им достается в удел свой "мильон терзаний", и никакая
высота положения не спасает от него. Очень немногим, просветленным Чацким,
дается утешительное сознание, что они недаром бились - хотя и бескорыстно,
не для себя и не за себя, а для будущего и за всех, и успели.
Кроме крупных и видных личностей, при резких переходах из одного века
в другой, Чацкие живут и не переводятся в обществе, повторяясь на каждом
шагу, в каждом доме, где под одною кровлей уживается старое с молодым, где
два века сходятся лицом к лицу в тесноте семейств,- все длится борьба
свежего с отжившим, больного со здоровым, и все бьются в поединках, как
Горации и Куриации, миниатюрные Фамусовы и Чацкие.
Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого, и кто бы ни
были деятели, около какого бы человеческого дела - будет ли то новая идея,
шаг в науке, в политике, в войне - ни группировались люди,- им никуда не
уйти от двух главных мотивов борьбы: от совета "учиться, на старших глядя",
с одной стороны, и от жажды стремиться от рутины к "свободной жизни",
вперед и вперед,- с другой.
Вот отчего не состарился до сих пор и едва ли состарится когда-нибудь
грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И литература не выбьется из
магического круга, начертанного Грибоедовым, как только художник коснется
борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, несозревших
передовых личностей, едва намекающих на будущее и потому недолговечных,
каких мы уже пережили немало в жизни и в искусстве, или создаст
видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон Кихота и
шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия".
После Грибоедова развитие русской комедии под влиянием Гоголя, а затем
Островского пошло совсем по другому руслу, и "Горе от ума" оказывается,
по-видимому, совершенно одиноким явлением в нашей литературе, вне школы и
последователей. Но это только по видимости. Комедия Грибоедова оставила
такой глубокий след в нашей литературе, что еще до сих пор едва только
какой-либо писатель вздумает сочинить комедию в стихах об интеллигентном
слое общества - он никак не может освободиться от грибоедовского стиля:
неизбежно будет подражать и грибоедовскому разговорному языку, и
грибоедовской манере остроумия, с ее поговорками, эпиграммами и
каламбурами.