Шмелев Иван Сергеевич - Неупиваемая чаша

  Печатается по:

  Шмелев И. С.

  Ш 72 Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Повести и рассказы/Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. О. Михайлова.- М.: Худож. лит., 1989.- 463 с.

  ISBN 5-280-00494-4 (Т. 1)

  ISBN 5-280-00493-6

  Вступительная статья, составление, подготовка текста и комментарии

  О.Н.МИХАЙЛОВА

  OCR, spellcheck: max@osi.lanet.lv --------------------------------

  Дачники с Ляпуновки и окрестностей любят водить гостей "на самую Ляпуновку". Барышни говорят восторженно:

  Удивительно романтическое место, все в прошлом! И есть удивительная красавица... одна из Ляпуновых. Целые легенды ходят.

  Правда: в Ляпуновке все в прошлом. Гости стоят в грустном очаровании на сыроватых берегах огромного полноводного пруда, отражающего зеркально каменную плотину, столетние липы и тишину; слушают кукушку в глубине парка; вглядываются в зеленые камни пристаньки с затонувшей лодкой, наполненной головастиками, и стараются представить себе, как здесь было. Хорошо бы пробраться на островок, где теперь все в малине, а весной поют соловьи в черемуховой чаще; но мостки на островок рухнули на середке, и прогнили под берестой березовые перильца. Кто-нибудь запоет срывающимся тенорком:

  "Невольно к этим грустным бере-га-ам..." - и его непременно перебьют:

  - Идем, господа, чай пить!

  Пьют чай на скотном дворе, в крапиве и лопухах, на выкошенном местечке. Полное запустение - каменные сараи без крыш, в проломы смотрится бузина.

  - Один бык остался!

  Смотрят - смеются: на одиноком столбу ворот еще торчит побитая бычья голова. Во флигельке, в два окошечка, живет сторож. Он приносит осколок прошлого - помятый зеленый самовар-вазу и говорит неизменное:

  "Сливков нету, хоть и скотный двор". На него смеются: всегда распояской, недоуменный, словно что потерял. И жалованья ему пять месяцев не платят.

  - А господа все судятся?! - подмигивая, удивляется бывалый дачник.

  Двадцать два года все суд идет. Который барин на польке женился... а тут еще вступились... а Катерина Митревна... наплевать мне, говорит. А без ее нельзя.

  И опять все смеются, и сараи - каменным пустым брюхом.

  Идут осматривать дом. Он глядит в парк, в широкую аллею, с черной Флорой на пустой клумбе. Он невысокий, длинный, подковой, с плоскими колонками и огромными окнами по фасаду - напоминает оранжерею. Кто говорит - ампир, кто - барокко. Спрашивают сторожа:

  - А может, и рококо?

  - А мне что... Можеть, и она.

  Входят со смехом, идут анфиладой: банкетные, боскетные, /залы,/ гостиные - в зеленоватом полусвете от парка. Смотрит немо карельская береза, красное дерево; горки, угольные диваны-исполины, гнутые ножки, пузатые комоды, тускнеющая бронза, в пыли уснувшие зеркала, усталые от вековых отражений. Молодежь выписывает по пыли пальцами: Анюта, Костя... Оглядывают портреты: тупеи, тугие воротники, глаза навыкат, насандаленные носы, парики - скука.

  - Вот красавица!

  Из-за этого портрета и смотрят дом.

  - Глаза какие!

  Портрет в овальной золоченой раме. Очень молодая женщина в черном глухом платье, с чудесными волосами красноватого каштана. На тонком бледном лице большие голубые глаза в радостном блеске: весеннее переливается в них, как новое после грозы небо,- тихий восторг просыпающейся женщины. И порыв, и наивно-детское, чего не назовешь словом.

  - Радостная королева-девочка! - скажет кто-нибудь, повторяя слово заезжего поэта.

  Стоят подолгу, и наконец все соглашаются, что и в удлиненных глазах, и в уголках наивно полуоткрытых губ - горечь и затаившееся страдание.

  - Вторая неразгаданная Мона Лиза! - кто-нибудь скажет непременно.

  Мужчины - в мимолетной грусти несбывшегося счастья; женщины затихают: многим их жизнь на минуту представляется серенькой.

  - Секрет! - спешит предупредить сторож, почесывая кулаком спину.- На всякого глядит сразу!

  Все смеются, и очарование пропало. Секрет все знают и меняют места. Да, глядит.

  - И другой секрет... про анпиратора! Прописано на ней там...

  Сторож шлепает голой грязной ногой на табуретку, снимает портрет с костыля, держит, будто хочет благословить, и барабанит пальцами: читайте! И все начинают вполголоса вычитывать на картонной наклейке выписанное красиво вязью, с красной начальной буквой:

  "Анастасия Ляпунова, по роду Вышатова. Родилась 1833 года майя 23. Скончалась 1855 г. марта 10 дня. Выпись из родословной мемории рода Вышатовых, лист 24:

  "На балу санкт-петербургского дворянства Августейший Монарх изволил остановиться против сей юной девицы, исполненной нежных прелестей. Особливо поразили Его глаза оной, и Он соизволил сказать: "Maintenant c'est 1'hiver, mais vos yeux, ma petite, reveillent dans mon coeur le printemps! "[ "Сейчас зима, но ваши глаза, малышка, пробуждают в моем сердце весну!" /(фр.)/]. А наутро прибыл к отцу ее, гвардии секунд-майору Павлу Афанасьевичу Вышатову, флигель-адъютант и привез приглашение во дворец совокупно с дочерью Анастасией. О, сколь сия Монаршая милость горестно поразила главу фамилии благородной! Он же, гвардии секунд-майор Вышатов, прозревая горестную отныне участь юной девицы, единственного дитяти своего, и позор семейный, чего многие за позор не почитают, явил дерзостное ослушание, в сих судьбах благопохвальное, и тот же час выехал с дочерью, в великом ото всех секрете, в дальнюю свою вотчину Вышата-Темное".

  Сторож убирает портрет. Все молчат: оборвалась недосказанная поэма. Мерцающие, несбыточные глаза смотрят, хотят сказать: да, было... и было многое...

  Идут к церкви, за парком. Бегло оглядывают стенную живопись, работу будто бы крепостного человека. Да, недурно, особенно Страшный суд: деревенские лица, чуть ли не в зипунах.

  - Господа, в склепе опять /она!/ В девятьсот пятом парни разбили надгробия и выкинули кости!

  Входят в сыроватый сумрак, в радуге от цветных стекол. Осматривают подправленные надгробия, помятые плиты. Одно надгробие уцелело, с врезанным в мрамор медальоном ее портрет, уменьшенное повторение. Те же радостно плещущие глаза.

  - Парни наши побили гроба...- равнодушно говорит сторож.- До "Жеребца" добирались. А старики так прозвали. А эту не дозволили беспокоить. Святой жизни будто была. Старики сказывали...

  Больше он ничего не знает.

  Смотрят бархатную черноту склепа - роспись, ангела смерти, с черными крыльями и каменным ликом, перегнувшегося по своду, склонившегося к ее надгробию, и белые лилии, слабо проступающие у стен: как живые.

  Осмотрено все, можно домой. Не показывает сторож могилы у северной стороны церкви. В сочной траве лежит обросший бархатной плесенью валун-камень, на котором едва разберешь высеченные знаки. Здесь лежит прах бывшего крепостного человека Ильи Шаронова. Имя его чуть проступает в уголку портрета. А может быть, и не знает сторож: мало кто знает о нем в округе.

  Церковь в Ляпуновке во имя Ильи Пророка, тянут к ней три деревни, а на престол бывают и из Вышата-Темного, верст за пятнадцать. Тогда приходит и столетний дьячок Каплюга, проживающий в Высоко-Владычнем женском монастыре, в Настасьинской богадельне. Старей его нет верст на сто; мужики зовут его Мусаилом и как поедут на Илью Пророка - везут на сене. От него и знают про старину. А он многое помнит: как перекладывали Илью Пророка и как венчали Анастасию Павловну с гвардии поручиком Сергием Дмитриевичем Ляпуновым: такие-то огни на прудах запускали! Хорошо помнил дьячок Каплюга и как расписывал церковь живописный мастер, дворовый крепостной человек Илюшка.

  -Обучался в чужих краях... я его и грамоте учил.

  Знает Каплюга и про Жеребца, родителя Сергия Дмитриевича, и как жил на скотном во флигелечке живописный мастер, и как помер. И про блаженной памяти Анастасию Павловну, и называет ее - святая. И про Вышата-Темное, откуда она взята.

  - А Егорий-то на стене... ого! И "Змея" того... прости господи... сам видал. Только тогда об этих делах не говорили.

  Лежит за рекой Нырлей, обок с Вышата-Темным, Высоко-Владычний монастырь, белый, приземистый,- давняя обитель, стенами и крестом ограждавшая край от злых кочевников: теперь это женская обитель. На южной стене собора светлый рыцарь, с глазами-звездами, на белом коне, поражает копьем Змея в черной броне, с головой как у человека - только язычище, зубы и пасть звериные. Говорят в народе, что голова того Змея - Жеребцова.

  Много рассказов ходит про Ляпуновку. А вполне достоверно только одно, что рассказывает Каплюга. Сам читал, что записано было самим Ильею Шароновым тонким красивым почерком в "итальянскую тетрадь бумаги". Тетрадь эту передал дьячку сам Илья накануне смерти.

  - Так и сказал: "Анисьич... меня ты грамоте обучил... вот тебе моя грамота..."

  Хранил дьячок ту тетрадь, а как стали переносить "Неупиваемую Чашу" из трапезной палаты в собор, смутился духом и передал записанное матушке настоятельнице втайне. Говорил Каплюга, будто и доселе сохраняется та тетрадь в железном сундуке, за печатями,- в покоях у настоятельницы. И архиерей знает это и повелел:

  - Храните для назидания будущему, не оглашайте в настоящем, да не соблазнятся. Тысячи путей господней благодати, а народ жаждает радости...

  Умный, ученый был архиерей тот и хорошо знал тоску человеческого сердца.

  Вот что рассказывают читавшие.

  *I*

  Был Илья единственный сын крепостного дворового человека, маляра Терешки, искусного в деле, и тягловой Луши Тихой. Матери он не знал: померла она до году его жизни. Приняла его на уход тетка, убогая скотница Агафья Косая, и жил он на скотном дворе, с телятами, без всякого досмотра,- у божья глаза. Топтали его свиньи и лягали телята; бык раз поддел под рубаху рогом и метнул в крапиву, но божий глаз сохранял, и в детских годах Илья стал помогать отцу: растирал краски и даже наводил свиль орешную по фанерам. Но был он мальчик красивый и румяный, как наливное яблочко, а нежностью лица и глазами схож был с девочкой, и за эту приглядность взял его старый барин в покои - подавать и запалять трубки. И вот однажды, когда второпях разбил Илья о ножку стола любимую баринову трубку с изображением голой женщины, которой в бедра сам барин наминал табак с крехотом, приказал тиран дать ему соленого кнута на конюшне. Сказал:

  - Узнаешь, песий щеняка, чем трубка пахнет.

  Тогда от стыда и страха убежал Илья к тетке на скотный и, втайне от нее, хоронился в хлеву, за соломой, выхлебывая свиное пойло. Но не избежал наказания и опять был приставлен к трубкам.

  Звали люди барина Жеребцом. Был он высок, тучен и похотлив; все пригожие девки перебывали у него в опочивальной. Был он сроду такой, а как повыдал дочерей замуж, а сына прогнал на службу, стал как султан турецкий: полон дом был у него девок. Даже и совсем недоростки были. Помнил Илья, как кинулся на барина с сапожным ножом столяр Игнашка, да промахнулся и был увезен в острог. Но стал барин хиреть и терять силы. Тогда водили к нему особо приготовленных девок: парили их в жаркой бане и секли яровой соломой, оттого приходили они в ярое возбуждение и возвращали тирану силы.

  Тяжело и стыдно было Илье смотреть на такие дела, но по своей обязанности состоял он при барине неотлучно. Даже требовал от него барин ходить нагим и смотреть весело. А он закрывал от стыда глаза. Тогда приказывал ему барин-тиран делать разные непотребства, а сам сидел на кресле, сучил ногами и курил трубку.

  Было тогда Илье двенадцать лет.

  Как-то летом поехал барин глядеть мельницу на Проточке - прорвало ее паводком. Редко выбирался он из дому, а Илья все надумывал, как бы сходить в монастырь, помолиться,- ждал случая. И вот, не сказав ни отцу, ни ключнице - старухе Фефелихе, в стыде и скорби, побежал на Вышата-Темное, в Высоко-Владычний монастырь: слыхал часто и от дворовых и от прохожих людей, что получают там утешение.

  После обедни он остался в храме один и стал молиться украшенной лентами золотой иконе. Какой - не знал. И вот подошла к нему старушка монахиня и спросила с лаской:

  - Какое у тебя горе, мальчик?

  Илья заплакал и сказал про свое горе. Тогда взяла его монахиня за руку и велела молиться так: "Защити-оборони, Пречистая!" И сама стала молиться рядом.

  - А теперь ступай, с богом. Скушай просвирку, и укрепишься.

  Дала из мешочка просвирку, покрестила и вывела из храма. И легко стало у Ильи на сердце.

  Всю дорогу - пятнадцать верст - сосновым бором весело прошел он, собирая чернику, и пел песни; и кто-то шел с ним кустами и тоже пел. Должно быть, это был отзвук. И вовсе не думалось ему, что воротился с мельницы барин и хлопает в ладони - кличет. Только подходит к лавам на Проточке - выскочила из кустов Любка Кривая, которой проткнул барин глаз, вышпынивая из-под лестницы, куда она от него забилась, охватила Илью за шею и затрепала:

  - Илюшечка, миленький, красавчик! Утоп наш Жеребец проклятущий на мельнице, не по своей воле! Туточки верховой погнал на деревню, кричал...

  Завертела его как бешеная, зацеловала. Возрадовался Илья в сердце своем и не сказал никому про свою молитву.

  Положил господь на весы правды своей слезы рабов и покарал тирана напрасной смертью.

  Всю жизнь снился Илье старый барин: мурластый, лысый, с закатившимися под лоб глазами, в заплеванном халате, с волосатой грудью, как у медведя, и ногами в шерсти. И всю свою недолгую жизнь говорил Илья в тягостную минуту старухину молитву.

  *II*

  Стал на власть молодой барин, гвардии поручик Сергий Дмитриевич. Приехал из Питера - при старом барине бывал редко - и завел псовую охоту на удивленье всем. Стало при нем много веселей. Старый медведем жил, не водился с соседями, а молодой погнал пиры за пирами. Завел песельников и трубачей, поставил на островке "павильон любви" и перекинул мостки. Стали плавать на прудах лебеди.

  Опять отошел Илья к отцову делу: расписывал на беседках букеты и голячков со стрелками - амуров. Не хуже отца работал.

  Добрый был молодой барин, не любил сечь, а сказал:

  - Надо вас, дураков, грамоте всех учить: ученье - свет!

  Призвал молодого дьячка Каплюгу с погоста да заштатного дьякона, пьяницу Безносого - провалился у него нос,- и приказал гнать науку на всех дворовых - стариков и ребят. Вырезал себе Безносый долгую орешину и доставал до лысины самого заднего старика, у которого и зубов уже не было. Плакали в голос старики, молили барина их похерить. А Безносый доставал орешиной и гнусил:

  - Не завиствуй господской доле! Господская наука всем мукам мука!

  Кончилось обученье: нашли Безносого под мостками в Проточке, у полыньи: разбился во хмелю будто.

  Выучился Илья у Каплюги бойко читать Псалтырь и по гражданской печати; и писать и считать выучился отменно. Пришел барин прослушать обученье и подарил Илье за старание холста на рубаху, новую шапку к зиме и гривну меди на подмонастырную ярмарку, что бывает на Рождество Богородицы.

  Памятна была Илье та первая гривна меди.

  Пригоршню сладких жемков, корец имбирных пряников и полную шапку синей и желтой репы накупил он на ярмарке; три раза проползал под икону за крестным ходом и щей монастырских с сомовиной наелся досыта. Слушал слепцов, нагляделся на медведя с кольцом в ноздре. Помнил до самой смерти тот ясный, с морозцем, день, засыпанные кистями рябины у монастырских ворот и пушистые георгины на образах. А когда возвращался с народом через сосновый бор - вольно отзывался бор на разгульные голоса парней и девок. Пели они гулевую песню, перекликались. Запретная была эта песня, шумная: только в лесу и пели.

  Пели-спрашивали - перекликались:

  С'отчево вьюгой-метелюжкой метет. С'отчево не все дорожки укрыет? Одну-ю и вьюжина не берет? А какую вьюжина не берет? Всю каменьем умощенную, Все кореньем да с хвощиною! А какую метелюга не метет? Ой, скажи-ка, укажи, лес-бор! Самую ту, что на барский двор!

  Радовался Илья, выносил подголоском, набирал воздуху - ударят сейчас все дружно. Так и заходит бор:

  Чтоб ей не было ни хожева, Ой, не хожева, не езжева! Ай, вьюга-метелюга, заметай! Ай, девки, русы косы расплетай!

  Минуло в ту осень Илье шестнадцать лет.

  *III*

  Прошло половодье, стала весна, и в монастыре начали подновлять собор. Приехала к барину с поклонами обительская мать казначея - ездила по округе,- не отпустит ли для малярной работы чистой умелого мастера, Шаронова Терешу? Охотно отпустил барин: святое дело.

  Лежало сердце Ильи к монастырской жизни: тишина манила. Хорош был и колокольный набор и вызвон: приезжал обучать звонам знаменитый позаводский звонарь Иван Куня и обучил хорошо слепую сестру Кикилию. Умела она выблаговестить на подзвоне - "Свете Тихий".

  Уж собираться было отцу уходить в монастырь на работу, и барин стал собираться в отъезд, в степное имение, до осенней охоты. Тогда нашла на Илью смелость. Приметил он - пошел барин утречком на пруды кормить лебедей, понесла за ним любимая девка, Сонька Лупоглазая, пшенную кашу в шайке. Подобрался Илья кустами, стал выжидать тихой минутки.

  Веселый стоял барии на бережку, у каменного причала, где резные, Ильей покрашенные лодки для гулянья, швырял пшенную кашу в белых лебедей, а они радостно били крыльями. Такое было кругом сияние!

  В китайский красный халат был одет барин, с золотыми головастыми змеями, и золотая мурмолка сияла на голове, как солнце. Так и сиял, как икона. И день был погожий, теплый, полный весеннего света - с воды и с неба. Как в снегу, белый был островок в черемуховом цвете. Стучали ясными топорами плотники на мостках, выкладывали перильца белой березой.

  Услыхал Илья, как говорит весело барин:

  - Лебедь есть птица богов, Сафо. Помни это. Они полны благородства и красоты. Помни это. Поиграй на струнах.

  Радовался Илья. Знал, что в духе сегодня барин, если разговаривает с Сафо - Сонькой Лупоглазой.

  Вся в белом была Сафо, как отроковица на иконе в монастыре, с голубками. Приказал ей барин надевать белый саван, распускать черные волосы по плечам, на голову надевать золотое кольцо, а на ногах носить с ремешками дощечки. Приказал белить румяные щеки и обводить глаза углем. Совсем новой становилась тогда она, как на картинках в доме, и любил смотреть на нее Илья: будто святая. А через плечо висели у ней гусли, как у царя Давида. Самая красивая была она, и ее покупал еще у старого барина заезжий охотник, давал пять тысяч. Так говорил Спиридошка-повар, ее отец. Не нужна она была старому барину; слабый он был совсем, а только потому и не продал, что очень она была красива телом - любил сидеть и смотреть. А когда стал на власть молодой барин, взял ее из девичьей в покои, на особое положение, и приказал называть ее всем - Сафо. Так и звали, подлащивались к новой любимице, а меж собой стали звать - Сова Лупоглазая. Даже Спиридошка-повар, Сонькин отец, передавая ей блюдо с любимым кушаньем барина - бараньими кишками с кашей, говорил уважительно:

  -Пожалуйте вам, Сафа Спиридоновна, кишочки.

  А вслед плевался и кричал на Илью:

  -Чего, паршивец, смеешься!

  Выбрался Илья на прудовую дорожку и издалека упал на колени. Сказал:

  - Отпустите, барин, с отцом... поработать на монастырь!

  Знал Илья, никогда барин сразу не обернется, а все слышит. Покормил барин лебедей, вытер о халат руки и приказал подойти ближе. Сказал:

  - Это ты, грамотей? - И погладил по голове.- Ты красивый парень. Скажи, Сафо... любят его девки?

  Сафо закатила глаза - учил ее так барин,- выставила ногу и сказала нараспев в небо:

  - О, не знаю-с, барин!

  Испугался Илья: рассердился барин, не пустит его в монастырь на работу. А барин затопал и замахал руками:

  - Дура! Не "барин" надо, а "го-спо-дин"! Так говорили греки! Слушай: "Не знаю, о мой господин". В монастырь работать? А ну, что скажешь, Сафо?

  Тогда Илья с мольбой посмотрел на Сафо, и его глаза застлало слезами. И опять испугался. Сказала Сафо опять:

  - О... можно, барин! Затопал барин еще пуще,

  - Ах ты, ду-ра утячья! Пошла, пошла... Выучись по моей записке с Петрушкой... Постой... Повтори: "Отпусти его, о господин мой!" И поиграй на струнах.

  Обрадовался Илья: она ладно сказала, отвернув голову, и позвонила на гуслях.

  - Ступай,- сказал барин.- Благодари ее за вкус манер. А то бы не работать тебе в монастыре. Ей обязан!

  До самой смерти помнил Илья то светлое утро с лебедями и бедную глупенькую Сафо-Соньку. Не скажи она ладно - было бы все другое.

  *IV*

  Радостно трудился в монастыре Илья.

  Еще больше полюбил благолепную тишину, тихий говор и святые на стенах лики. Почуял сердцем, что может быть в жизни радость. Много горя и слез видел и чуял Илья и испытал на себе; а здесь никто не сказал ему плохого слова. Святым гляделось все здесь: и цветы, и люди. Даже обгрызанный черный ковшик у святого колодца. Святым и ласковым. Кротко играло солнце в позолоте икон, тихо теплились алые огоньки лампад... А когда взывала тонким и чистым, как хрусталек, девичьим голоском сестра под темными сводами низенького собора: "Изведи из темницы ду-шу мою!" - душа Ильи отзывалась и тосковала сладко.

  Расписывали собор заново живописные мастера-вязниковцы, из села Холуя, знатоки уставного ликописания. Облюбовал Илью главный в артели, старик Арефий, за пригожесть и тихий нрав, пригляделся, как работает Илья мелкой кистью и чертит углем, и подивился:

  - Да братики! да голубчики! Да где ж это он выучку-то заполучил?!

  И показывал радостно и загрунтовку, и как наводить контур, и как вымерять лики. Восклицал радостно:

  - Да братики! да вы на чудо-те божие поглядите! да он же не хуже-те моего знает!

  Дивился старый Арефий: только покажешь, а Илье будто все известно.

  Проработал с месяц Илья - поручил ему Арефий писать малые лики, а на больших - одеяние. Учил уставно:

  - Святому вохры-те не полагается. Ни киновари, ни вохры в бородку-те не припускай, нет рыжих. Один Иуда рыжий!

  Выучился Илья зрак писать, белильцами светлую точечку становить, без циркуля, от руки, нимбик класть. Крестился Арефий от радости:

  - Да вы, братики, поглядите! да кокой же золотой палец! Да это же другой Рублев будет! Земчуг в навозе обрел, господи! - поокивал Арефий, допрашивал маляра Терешку: - Да откудова он у те взялся?

  Смотрел Терешка, посмеивался:

  - По седьмому году он у меня сани расписывал глазками павлиньими, по восьмому варабеску у потолку наводил!

  Приходили монахини, подбирали бледные губы, покачивали клобуками:

  -Благодать божия на нем... произволение!

  Стыдливо смотрел Илья, думал: так, жалеет его Арефий. Радостно давалась ему работа. За что же хвалит?

  Сказал Арефию:

  -Мне и труда нимало нету, одна радость.

  Растрогался Арефий до слез и открыл ему, первому, великий секрет - невыцветающей киновари:

  - Яичко-те бери свежохонечкое, из-под курочки прямо. А как стирать с киноварью будешь, сушь бы была погода... ни оболочка! Небо-те как божий глазок чтобы. Капелечки водицы единой - ни боже мой! да не дыхай на красочку-те, роток обвяжи. Да про себя, голубок, молитву... молитовочку шопчи: "Кра-а-суйся-ликуй и ра-а-дуйся, Иерусалиме!"

  Сам все нашептывал-напевал эту кроткую, радостную песнь церкви, когда выписывал в слабом свете под куполом старого бога Саваофа, маленький и легкий, как мошка.

  Уже старый-старый был он, с глазками-лучиками, и, смотря на него, думал Илья, что такие были старенькие угодники - Сергий и Савва, особо почитаемые Арефием.

  Стояла в монастырском саду караулка - один сруб, без настила,- крытая по жердям соломой. Тут и жили живописные мастера, а обедать ходили в трапезную палату.

  Еще когда цвели яблони, в первые дни работы, вышел Илья из караулки на восходе солнца. Весь белый был сад, в слабом свете просыпающегося солнца, и хорошо пели птицы. Так хорошо было, что переполнилось сердце, и заплакал Илья от радости. Стал на колени в траве и помолился по-утреннему, как знал: учила его скотница Агафья. А когда кончил молитву, услыхал тихий голос: "Илья!" И увидал белое видение, как мыльная пена или крутящаяся вода на мельнице. Один миг было ему это видение, но узрел он будто глядевшие на него глаза... В страхе приник он к траве и лежал долго. И услыхал - окликает его Арефий:

  - Ты что, Илья?

  Поднялся Илья и рассказал Арефию: видел глаза, такие, каких ни у кого нет.

  - Ну, какие? - допытывался Арефий.

  -Не знаю, батюшка... таких ни у кого нету...

  Мог, защурясь, вызвать эти глаза, а сказать не мог.

  - Строгие, как у Николы Угодника? У Ильи Пророка? - все допытывался встревоженный Арефий.

  - Нет, другие... через них видно... будто и во весь сад глаза, светленькие...

  Покачал задумчиво головой Арефий: так, со сна показалось. Не поверил. А Илья весь тот день ходил как во сне и боялся и радовался, что было ему видение: слыхал, как читали монахини в трапезной Жития, что бывают видения к смерти и послушанию.

  С этого утра положил Илья на сердце своем - служить богу. Только не разумел - как.

  Ласково жили в монастыре: ласку любил Арефий. Всех называл - братики да голубчики, подбадривал нерадивых смешком да шуткой. Много знал он ласково-радостных сказочек про святых, чего не было ни в одной книге: почему у Миколы глаза строгие, как октябрь месяц, почему Касьян - редкий именинник, а Ипатия пишут с тремя морщинками. Обвевало все это благостной теплотой мягкое Ильино сердце.

  Спрашивал Илья Арефия:

  - А почему мученики были греки, а то рымляне... а наших нету?

  - А вот тебе царь Борис-Глеб, наши! Митрополит Филипп... Димитрий-царевич!

  - А мужики-мученики какие?

  - Какие? А погоди...

  Припоминал Арефий: юродивые, блаженные, столпники, преподобные...

  Не мог вспомнить. Слушал маляр Терешка, посмеивался:

  - Краски, дядя Арефий, про всех не хватит... много нас больно. Потому и не пишут!.. Да и образина-то... рылом не вышли!

  Рассердился Арефий, поморщился:

  - Ты этим не шути, братик!

  Август подходил, краснели по саду яблоки. Заканчивалась живописная работа. Загрустила душа Ильи. Когда спали после трапезы мастера и замирало все в тишине монастырской, уходил Илья в старый собор, забирался на леса, под купол, где дописывал Арефий Саваофа с ангелами и белыми голубями у подножия облаков. Сидел в тишине соборной. Вливались в собор через узкие решетчатые оконца солнечные лучи-потоки, а со стен строго взирали мученики и святые. И подумалось раз Илье: все лики строгие, а как же в Житиях писано - читали монахини за трапезой,- что все радовались о господе? Задумался Илья, и вдруг услыхал он, как зашумело-зазвенело у него в ушах кровью и заиграло сердце. Вспомнил он, что скоро уйдет Арефий, и захотелось ему сделать на прощанье Арефию радость. Тогда, весь сладко дрожа, помолился Илья на бога Саваофа в облаках и евангелисту Луке, самому искусному ликописному мастеру,- помнил наказ Арефия,- отпилил сосновую дощечку, загрунтовал, и утвердилась его рука. Неделю, втайне, работал он под куполом в послеобеденный час.

  И вот наступил день прощанья: уходил Арефий с мастерами и он с отцом - к своему месту. Тогда, выбрав время, как остались они вдвоем на лесах, подал Илья с трепетом и любовью Арефию икону преподобного Арефия Печер-ского.

  Взглянул Арефий на иконку, вскинул красные глазки с лучиками на Илью и вскричал радостно:

  - Ты, Илья?!

  - Я...- тихо сказал Илья, озаренный счастьем.- Порадовать тебя, батюшка, помнить про меня будешь...

  Заплакал тогда Арефий. И Илья заплакал. Не было никого на лесах, под куполом, только седой Саваоф сидел на облаках славы. Сказал Арефий:

  - Да что ж ты, голубок, сделал-то! Ты меня... самоличного... в преподобного вообразил! Грешника-те... о господи!

  Ничего не сказал Илья. Все было писано по уставу ликописания: схима, церковка с главками и пещерка у ног преподобного,- все вызнал Илья от Арефия, какое уставное ликописание его ангела. Только лик взял Илья от Арефия: розовые скульцы, красные, сияющие лучиками глаза и седую реденькую бородку.

  Показал мастерам Арефий: посмеялись - живой Арефий.

  - То портрет церковный...- раздумчиво сказал Арефий.- Не с нами тебе, Илья... Плавать тебе по большому морю.

  Путь их лежал на Муром, и пошли они на Ляпунове, лесом. Всю дорогу шел Илья по кустам, набирал для Арефия малину, переживая тяжелую разлуку. В слезах говорил Арефий:

  - Господи, великую радость являешь в человеке. Не могу уйти: пойду, Илья, сказать твоему барину. Не могу тебя так оставить.

  -Уехал далече барин...- сказал Илья.

  А когда показалось за Проточком высокое Ляпунове с прудами и барским домом, ухватился Илья за Арефия и заплакал в голос. Постояли минутку молча, и сказал Арефий:

  -Плавать бы тебе, Илья, по большому морю!

  И разошлись. И никогда больше не встретились. Ушли мастера на Муром.

  *V*

  Осенью воротился со степей барин и привез лису черно-бурую, девку-цыганку. Прогнал с глаз встретившую его Соньку-Сафо и приказал всем почитать цыганку за барыню, называть Зоя Александровна.

  Была та Зойка-цыганка вертлявая, худящая, как оса, и злая. Когда злилась - гикала по всему дому, визжала по-кошачьи и лупила по щекам девок. Вытрясла из сундуков старые шали, шелка и бархаты, раскидала по всему дому, даже на стены вешала. Загоняла старую ключницу Фефелиху. Возами возили из города и сукна, и штоф, и парчу, и всякие наряды, а Зойка валялась по полу в лентах и вызванивала на гитаре. Дивились люди, что даже барина по щекам лупит: опоила.

  Тут пришла на Илью напасть: велел барин при столе стоять в полном параде. Надел Илья красный камзол, белый парик с косицей, зеленые чулки и туфли с пряжками и кисейный галстук. Увидала его цыганка и закатилась смехом:

  - Марькиз-то вшивый!

  И барин стал звать, и дворовые, и даже мальчишки на деревне кричали:

  - Марькизь-то вшивый!

  Было Илье обидно непонятное слово. Днями сидел он в лакейской и плакал втайне, вспоминая Арефия.

  Тут пришло на него горшее искушение.

  Уехал барин на медвежью охоту, на целую неделю. Садилась Зойка за стол одна, в красных шалях, пила стаканами ренское вино. Упилась раз до злости, обожгла Илью черными глазами и приказала пить за ее здоровье. Никогда не пил Илья вина - греха боялся. А тут поскидала с себя Зойка красные шали, оголилась до пояса, подтянула под темные груди алую ленту с нанизанными червонцами и уставилась на Илью глазищами. Опустил Илья глаза в пол от искушения. А она притянула его за руку к себе и заворожила глазами-змеями. Поглядел Илья на ее жаркие губы и убежал в страхе от соблазна. А она смеялась.

  Понял тогда Илья, что послано ему искушение, помолился Страстям Господним и укрепился.

  После обеда повалил снег, и зашумела на дворе метелюга. Тогда крикнула Илье Зойка - топить самый большой камин, Львиную Пасть, приказала ему сидеть при огне неотлучно и замкнула его в опочивальней. Понял тогда Илья, что идет на него новое искушение. Стал на колени и помолился Иоанну Киевскому. И слышит:

  - Ступай, Фефелиха, в баню!

  Вошла Зойка в опочивальную, а дверь замкнула. Стало в опочивальней жарко. Тогда выбежала Зойка из-за ширмы, босая и обнаженная, ухватила Илью сзади за шею и потребовала иметь с ней грех. Но совладал Илья с искушением: схватил горящую головешку и ткнул ее в голую грудь блудницы. Слышал только визг неистовый, похожий на кошачий, и уже ничего не помнил. Очнулся и видит: сидит он в своей каморке, на тюфяке, а на дворе ночь черная и шумит метелюга. Пришла старая Фефелиха и смеется:

  - Змея-то наша спьяну на головешку упала, ожглась.

  Не сказал Илья про искушение. Не трогала его с той поры Зойка. А на масленице повез барин Зойку в Киев, на ярмарку, а воротился один: пропала она без вести.

  Понял тогда Илья, что послана была ему Зойка-цыганка для искушения: ему и барину.

  Стал после того барин тихий. Даже на охоту перестал ездить, а приказал открыть большой шкап с книгами - не помнил Илья, когда его открывали,- и стал читать с утра до вечера. Стал читать и Илья, и читал с охотой. И узнал много нового о жизни и людях.

  И вдруг барин совсем переменился. Призвал Гришку Патлатого, портного, и велел шить на него власяницу. Не знал Гришка, какая бывает власяница, и сшил он халат из колючего войлока. Надел барин халат на голое тело и подпоясался веревкой. Сказал Илье:

  - Надо спасать душу.

  Тогда попросил Илья, чтобы дозволил барин и ему надеть власяницу. И стали они вести жизнь подвижническую. Будил барин по ночам Илью и наказывал читать Псалтырь. А сам становился на колени, на горку крупы с солью, и стоял до утра.

  Недели две так молился барин. Радовался Илья. И переменилось вдруг.

  Ночью было. Читал Илья из псалма любимое: "...аще возьму крыле моя рано и вселюся в последних моря..." - как барин крикнет:

  -Стой, маркиз! Буди всех, зови сюда певчих девок!

  Понял Илья, что это барину искушение, и продолжал:

  "...и тамо бо рука Твоя..." Но еще пуще закричал барин. Тогда разбудил Илья певчих девок. Собрались девки в белых покрывалах, как, бывало, Сафо ходила, и запели сонными голосами любимую баринову "Венеру":

  Един млад охотник В поле разъезжает, В островах лавровых Нечто примечает... Венера-Венера! Нечто примечает...

  Не дал им кончить барин, приказал выдать сушеного чернослива и спать ложиться. Сказал:

  - Опостылели вы мне, головы утячьи! Не умеете жизни радоваться, и мне через вас радости нет. Уеду от вас на край света. А с собой Илюшку возьму за камердинера. Сшить ему камзол серый с золотыми пуговицами! И пошли все вон!

  Пошел Илья в свою каморку, при лакейской, под лестницей. И уж взял было икону мученика Терентия, отцу дописывать,- по ночам втайне работал,- отворилась дверь, и спросил барин:

  -Это что такое, огонь горит?!

  Тогда в страхе признался Илья в слабости своей: сказал, что по ночам только трудится, а днем выполняет положенное. Взял барин иконку, увидал, что похож мученик на маляра Терешку, и сказал, подняв руки:

  - Ты, дурак, и не понимаешь, что ты ге-ний! Но ты и негодяй за то, что во святого мученика Терентия Терешку-пьяницу произвел!

  Потребовал показать - еще что писано. Зойку-цыганку признал на листе, на стенке: в пещере она лежала, как Мария Египетская. Сорвал со стенки и под власяницу спрятал. Признал и себя: сидел в золотой короне на высоком троне. Вскричал грозно:

  - Я?! в короне?!

  Затрепетал Илья и пал на колени, прося прощения. Но не рассердился барин, дал поцеловать руку и сказал милостиво:

  - Перст божий меня привел. Значит, должен я тебя повезти в науку. Петр Великий посылал дураков за море учиться, вот и я тебя повезу. Пусть знают, какие у нас русские гении даже из рабов! Спи и не страшись наказания.

  И обрадовался Илья, что так обернулось. Потому что хотел он написать Диоклетиана-гонителя и мучеников, а не успел написать и имярек не вывел.

  *VI*

  Весна пришла, а все готовили барина в дальнюю дорогу. Налаживали кузнецы и каретники дорожную раскидную коляску: и спать, и принимать пищу, и всячески прохлаждаться можно было в той раскидной коляске: потому и называлась она - /ладно./

  Отпели Пасху. Полный расцвет весны был. Забелело черемухой кругом пруда. Прощался Илья со всеми. И на пруду посидел, и с лошадьми попрощался. Сбегал на скотный двор к тетке - поплакать перед разлукой. Утешала его тетка Агафья - барская воля, покоришься. Творожку в узелочке дала ему на дальнюю дорогу и меди пятак на свечку Угоднику Миколе: в дальных краях мощи его нетленно почивают - кто и укажет, может. У отца попросил благословения и со слезами простился: тяжко больной другой месяц лежал маляр Терешка, отнялись у него ноги. Заплакал Терешка - никогда раньше не видал Илья, как отец плачет: всегда смеялся. И Спиридошке-повару поклонился в ноги, благодарил за ласку: давал ему Спиридоша барские кусочки. Сбегал и на погост, к Каплюге ...

  Сказал ему Каплюга:

  - Есть в городе всесветном, именуемом Рым-город, самый главный собор, и сидит в том соборе папа рымский, за Христа почитаемый. Всем велит целовать ногу. Ту ногу не целуй смотри.

  Дал ему Каплюга четвертак серебряный - на свечу Петрову гробу, сказал:

  - Кто Петрову гробу свечу поставит - в рай попадет. За грамоту мою услужи.

  Сбегал и в монастырь Илья: обернул за ночь. Горячо помолился в утрени... А как бежал обратно лесной дорогой - простился с лесом. Новым показался ему тот лес, в новых иглах, в белой калине, в весело зеленевшем орешнике. Соловьи заревые щелкали по оврагам. И соловьям говорил - прощайте, и ключику-кадушке в логу, и ястребам в небе. И будто слышал Илья, как говорит ему лес:

  воротишься.

  Приказал барин служить в церкви молебен "В путь шествующим". Согнал бурмистр Козутоп Иваныч на проводы всю деревню. После молебна объявил барин мужикам, что не для радости какой едет, а от великой скорби: скушно ему глядеть на темную жизнь, никогда веселого лица не видит.

  - Ворочусь - новую церковь, просторную, выведу для вас. А вот обучу там Илью - он и распишет... Будете веселей молиться.

  Взял в дорогу, чтобы не скучно было, глупенькую Сафо-Соньку, приказал надеть цыганкино платье и зеленую тальму. И поехали, провожаемые верховыми до большого тракта.

  Пошли чужие села и деревни, и леса, и города, большие и малые. Ново и радостно было Илье все это. Налетали ливни и грозы, жарило солнцем и обсушивало ветрами. Дни и ночи смотрел Илья с валкого местечка на козлах - радовался. Не случилось в пути до самой границы никакого лиха, и отпустил домой барин силача шорника Панфила с пистолетом, свою охрану. Одно случилось, сильно опечалившее Илью: у самой границы пропала Сафо, как камень в воду. Пошла в городке покупать барину чулки шерстяные, необыкновенные,- проезжие все хвалили,- повел ее старый поляк-деляга,- и пропала. Три дня простояли в том городке, у городничего жили, все места непотребные обыскали. Пропала Сафо, как в воду камень. Сказал барин:

  - Туда ей и дорога, шельме! Так и знал, какая у ней повадка.

  Поплакал Илья на своем местечке, а потом вспомнил, как перешептывался с Сафо Панфил-шорник, как он же сыскал и того поляка-делягу, и подумал: может, ушли в немецкую землю. Не сказал барину: может, там лучше будет.

  *VII*

  Четыре года прошло, и были эти четыре года как сон светлый: затерялась в нем далекая Ляпуновка.

  Снились - были новая земля и новое небо. А светлее всего была давшаяся нежданно воля: иди, куда манит глаз.

  Море видел Илья - синее земное око, горы - земную грудь, и всесветный город, который называют: Вечный. Новых людей увидел и полюбил Илья. Чужие были они - и близкие. Радостным, несказанным раскинулся перед ним мир божий - простор бескрайний. И новые над ним звезды. И цветы, и деревья - все было новое. И новое надо всем солнце.

  Чужое было, незнаемое - и свое: прилепилась к нему душа. Даже и своего Арефия снова нашел Илья, седенького, быстрого, с такими же розовыми скульцами и глазами-лучиками. Только свой Арефий хлопал себя по бедрам и восклицал распевом:

  - Да го-лубь ты мо-ой!

  А этот хватал за плечо и вскрикивал:

  - Браво, руски Иля!

  Взлет души и взмах ее вольных крыльев познал Илья и неиспиваемую сладость жизни. Изливалась она, играла:

&n