Сейфуллина Лидия Николаевна - Виринея

lign="justify">   Старуха властно оборвала:

   - А ты что за человек и какой такой закон? Бог обидел, и люди обидеть хочут? Я листок за десять верст пешком несла... И я сыновей для войны родила, и я над землей тужилась, а мне нельзя. Кажи, Марька, куды опускать. Не может он не допускать меня!

   - Но я не имею права. В законе ясно сказано...

   И за столом, и в дверях, даже за открытым окном на улице начался шум:

   - Пусть опускает! Для бедного народу, будто бы, старается, а она из бедных бедная.

   - Правда, пешком шла. Лошади не достали нигде, а на чужую подводу некуда.

   - Сами семьями приехали. Чать не виновата, что ослепла?

   - Опускай, бабушка, не слушай! Теперь слобода, а они все с издевкой.

   - Опускай, опускай! Покажи ей щелку-то, эй, востроносая, покажи, говорю!

   - Энтот там расселся посередке-то. И вытряхнуть недолго, коль бедным запрет делает.

   Суслов привстал и громко утвердил:

   - Опускай, бабушка. Всякому закону по делу да по нужде должно быть послабленье. Не старые времена. Теперь для человека легкости хотят, а не обиды.

   Председатель развел руками, еще сильней задергал бровью и смирился:

   - Ну, опускай, только чтоб мне в ответе не быть.

   Старуха опустила листок и опять помолилась:

   - Господи, помоги.

   Бабы увели ее.

   В горницу ворвался косоглазый мальчишка в черном бешмете, в порыжевшей тюбетейке на бритой голове и с длинным кнутом в руках. Прямо к столу кинулся.

   - Тебе чего, малайка? Куда лезешь?

   - Башкирскай листка номр втарой айда давай. Отбирай мужикам. Ваша ни нада, наша ни хватаит. Ваша вота.

   Вынул из-за пазухи кипку смятых листков и бросил на стол:

   - Айда отбырай пыжалыста скарей, наша волость ждут. Вирхом скакал, шибко лошадь гнал!

   Председатель выругался и замахал руками. Писарь сбоку на стуле сидел. Быстро встал, достал со шкафа пачку листов и сунул башкиренку:

   - Дуй!

   Тот блеснул косыми глазами, взял листки и убежал из горницы. Учитель вздохнул, потер лоб и покачал головой. Народ подходил. На улице шум все сильней становился. Солдаты смотрели в окна с улицы и громко определяли:

   - Это краснорожий номер первый. Эй, Павел, садани его от ящика.

   Злой мужичий голос с улицы крикнул:

   - А за пятый - самая прохвостня. Конокрад битый нашинский пятый номер понес, я видал.

   - Прошу без агитации. Где милиционер?

   Солдат, стоявший у ящика, громко и наставительно объявил:

   - Когда мы на фронте выбирали, дак у нас так-то было постановлено.

   Председатель завопил:

   - Послушайте, товарищ, уходите от ящика! Вы не имеете права второй раз голосовать. Чортова окраина! Выбираем не в один день с другими, а с запозданьем, вот и... Я вам говорю, вы не имеете права! Я сообщу - все выборы пропадут. Опротестуют.

   - А тебя кто тянет сообщать?

   - Да ведь я же обязан.

   - А ты для нашего брата старайся, а не против нас! Мы кровь проливали, да не смей в своей волости.

   И потянулся к ящику. Но Суслов удержал его за рукав:

   - Не скандаль, нельзя. Еще, правда, всем навредишь.

   - Дак и ты против солдат?

   - Говорю, не скандаль. Уходи!

   Тот сплюнул, но Павла послушался, скомкал листок и бросил его на пол.

   А у стола новая заминка. Кривоногий, встрепанный мужиченка совал председателю штук шесть листков.

   - Который тут третий? А? Я заспешил, да спутал. Ровно отдельно клал, а на же поди, сбилси. Ну-к, покажи.

   - Да понимаете вы, тайное, тайное! Нельзя показывать.

   - А какие тут тайности! Все знают. Я сперва-то за пятый хотел, да на третий меня сбили. А который лучше-то?

   Председатель безнадежно схватился обеими руками за голову:

   - Совершенно невозможно. Разъясняли, все деревни изъездили. Да что же теперь делать?

   Суслов засмеялся, встал, взял мужиченку за плечи и вывел его из горницы. Дальше гладко дело шло. Только шум с улицы мешал.

   Вдруг опять зычный голос на улице шум покрыл:

   - Мокрушкин со своего хутору! целу подводу с первым номером привез. На тройке приехали. Не пущай его!

   Но толпа привычно расступилась перед Мокрушкиным. Он, сверля встречных черными острыми глазками, сладким голоском теноровым отшучивался:

   - А кто видал, что первый? Я второй привез. За башкир, они - народ покладливый. Они мне больше русских по душе. От них, можно сказать, жить начал. Я за башкир. Второй, второй номер.

   Угрюмый длинный солдат зло оборвал его:

   - От их награбастал землю-то под хутор, обжулил! Знаем, мертвые под приговором о продаже-то подписаны.

   И кривоногий мужиченка поддержал:

   - Погоди, дай срок, все на-чистоту выведем, а землю-то для трудящего подай. У тебя отберем... Пятнадцать работников, на-ко.

   Но Мокрушкин, не смущаясь, пробирался вперед с длинным хвостом приехавших с ним на двух тройках и по одиночке на пяти подводах. Ответил опять шутливо:

   - А я к башкирам подамся, в их веру. Теперь свобода вероисповеданий... А они еще землицы мне удружат. На наш век простачков еще хватит. К башкирам, к башкирам я...

   Два дня тянулись выборы. Во всей округе разгорелись страсти. В день подсчета солдаты тесным кругом сдавили стол с комиссией. Щупали листки глазами, орали, ругались. Но подсчет все-таки удалось закончить. Ящик провожали доброхотцы конные разного настроения. Все опасались, чтоб подвоха не вышло.

   С тех выборов разгорячился народ. И каждый день все больше будоражливым приходил. В Акгыровке загалдели те, кто раньше голосу не подавал. Беднота и с постройки рабочие требовали землю и мир. Павел Суслов их коноводом стал. В конце зимы, когда большевистское начальство над всей страной власть взяло, и он главным в волости утвердился. Колгота по разноплеменному уезду большая шла. Вирка говорила Павлу:

   - Не сносить тебе головы. На такую линию вышел. Нет, чую, не сносить.

   - Что ж, на печку забиться, да закрыться юбкой твоей?

   - А я бы тогда тебе сама мышьяк в пирог запекла. Коли взялся, выстаивай. Уж такое дело твое. Только так, сердцем я скучлива когда, дак опасаюсь за тебя.

   - А ты не опасайся. Детей моих береги. Теперь, видно, и стариться вместе станем. Привык я к тебе. И к первой жене, и к одной бабе так не прилипал. Все одно - жена теперь ты, баба моя до старости, а там и до смерти. Одно только, родить тебе надо. Чего ты не тяжелеешь?

   У Вирки сгасли глаза. Опустила голову, как виноватая. С тяжелым вздохом сказала:

   - Неплодная, видно, я. Ваську-то винила, а, знать, сама неплодная.

   И долго сидела молча с поникшей головой.

   Тревога в уезде все ширилась. Казаки в сторону от большевиков линию гнули. Соседей башкир под свою руку сбили, обещаний всяких надавали. На волость даже нападение было. Отбились. Но зимой война настоящая разгорелась. В сорока верстах от Акгыровки бои начались.

   Павел Суслов с фронта один раз сумрачный приехал на день домой. Всю ночь с Виринеей тихо и долго говорили. Встала с постели она с прожелтевшим лицом, но с твердо сжатым ртом. Морщинка у губ обозначилась. И даже тогда не пропала, когда объявила среди дня тихонько и боязливо Павлу:

   - Слышь, я затяжелела. Боялась верить, а выходит правда.

   Он посмотрел на большие тревожные глаза ее, молящее лицо и усмехнулся:

   - Ну, рожай. Отобьемся от казаков, на сынка порадоваться приеду. Ну-к, собери чего кусать мне даешь. Ехать надо.

   Уж выезжать собрался со двора, как вошел во двор совсем седой, но все еще лохматый и дюжий Магара. Вирка вскрикнула и побелела. Не пуглива была, но неожиданное появление Магары напомнило ей о прошлом. И сразу, как дурное предчувствие, в сердце ударило. А Магара прямо к Павлу:

   - Айда, забирай меня с собой. В силах я еще, постоять за правду хочу. Где вашинско-то войско?

   Про Магару Павел слыхал и знал его. Усмехнулся.

   - А тебе чего в нашем войске, божий старатель, делать? Айда, зятя с добром, тобой нажитым, застаивай. Откуда ты?

   - Из тюрьмы. Теперь вот выпустили.

   Вирка дрогнувшим голосом спросила:

   - За этого... за инженера отсиживал?

   Магара даже не оглянулся на нее. От Павла воспаленных глаз не не отрывал. Но ответил ей:

   - За богохульство и кощунство сцапали. Еще до перевороту до этого. В церкви на икону плюнул и изругался. Святой там один нарисован - схожий с энтим, кто меня спервоначалу на молитву-то...

   И добавил глухо:

   - Замаялся я с богом. Теперь опять для него за правду стараться хочу. За бедный народ стоять пойду, за мужичий за весь род. Растревожили мужика, а ходу ему нет. Богатый в торговцы лезет, а бедному нет земли, чтоб в правильности... С вами постараться хочу. Для бога за вас пойду. Для бога грех принял, человека убил. Такое он на меня возложил, дак я и пойду для правого дела убивать.

   Павел вздохнул:

   - Мозга у тебя повреждена. Уж правда, что богом ушиблен. Ну, что ж, айда. Долго с нами вряд ли пробудешь, а сейчас пока нужен. Дюже сражаться можешь. Сейчас тебе лошадь раздобуду.

   И уехали они вместе с Магарой.

   Убили Магару скоро. Дуром с гиком один на казачий разъезд кинулся. Как приезжал Павел в последний раз к Вирке на короткий час, то сказал про это. Вирка вздохнула:

   - Знаешь, Павел, а много народу у нас в деревне по разному повредилось. Сидели, сидели сидняком-то; видно, от просидней гнить начали. Кто вот ругается, какой страх и беспокойство пришли, А я думаю - час такой. Нельзя больше было мужикам по-старому.

   Павел не ответил. Поднялся и собираться стал. Поцеловал детей. Вирка припала к нему и замерла. Он быстро, будто укусил, поцеловал ее, легонько отстранил и к двери пошел. Но у порога задержался. Не поворачивая головы, стоя спиной к ней, сказал:

   - Себя блюди, шибко я к тебе привык. Не распутничай. Дите родишь, жалей, обихаживай. Я об нем что-то думаю. Жалко, не дождался, не поглядел.

   И потом, повернув голову, усмехнулся невесело и нежно:

   - Дело наше тоже справляй. Через тебя слух давать буду. Ну, ладно. Давай еще поцелуемся. Прощай.

   Уехал. Она глядела ему вслед. И вдруг ярким редким, редким для слеповатых человечьих глаз, светом будто осветилась перед ней вся ее жизнь с Павлом. В короткий миг вся перед глазами прошла, подлинно такая, какой она у них была и какой она ее еще не видела. Как жили вместе - часто сердилась, томилась недовольством каким-то, враждой к нему. Считала его желанным и даже привыкать стала. Но ни разу с таким захлебнувшимся болью и восторгом сердцем, как сейчас, когда смотрела ему вслед, не обняла его. А вот, когда он не слышит и ей не догнать его и, может, быть свидеться больше им не дано, ощутила, как он дорог ей. Как один только может быть - дорог одной.

   - Павел... Пашенька...

   Целый день, как в чаду ходила. Терзалась: слов своих, вот тех, что сейчас сердце жгут, не высказала ему. Воротить бы его!.. Хоть бы на недолгий час... Сказать бы только ему!..

   Всю свою жаркую страсть и тоску по Павлу Вирка в заботы и хлопоты по его делу вложила. Акгыровка стояла в стороне. Казаки расправу чинить в ней еще не появлялись. Но властно наложили руку на всех Павловых пособников кержаки с горы Кожемякин и еще пятеро богатеев. Ездили с возами в казачий лагерь, оттуда привозили приказы. Десять мужиков из акгыровской бедноты и восьмерых из бараков отвезли в город, в тюрьму. С десяток в волости пороли нещадно. Вирку тоже в волость таскали на допрос. Она отвечала сдержанно и покорно, чтоб Павла не подвести. Только глаза прятала:

   - Ничего не знаю. Не венчанная, ведь, жена, так... полюбовница. Взял и уехал. Теперь, может, с другой тешится. Где, нету слуху. Я вот тяжелая, да еще двоих на меня кинул. Кабы знала где, сама бы хоть за себя наказала бы его. Не смолчала бы, выдала. Все одно, он со мной жить не будет.

   Вновь поставленный председатель волостной управы кулаком по столу стукнул:

   - Врешь, б...., потаскуха! Как провожала его, видали люди.

   - Провожала, просила не бросать одну с детями, без всякого запаса. А куда уехал, не сказал.

   Три дня в холодной при волости отсидела. Потом опять пытали мужики. Уж не про Павла, а про пособников его и про то, кто к большевикам сейчас льнет. Вирка упорно отзывалась незнаньем, только все на обиду от Павла жаловалась, что с детьми без помощи всякой бросил ее. Помаяли и отпустили. Тяжелевший с каждой неделей Виркин живот не мешал ей в потайных углах со своими видеться, быстро ходить и еще работой себе пропитанье добывать. А тут еще Павел два наказа в тайности выполнить велел. Один: за десять верст в деревню письмо верному человеку отнести. Другой: мужика одного целую неделю прятать. Когда первый наказ передали ей, вздохнула она. Потом сказала худощавому старику в беженской одеже:

   - Сама пойду. Кого пошлешь? Сноровку надо, а главное, чтоб без страху.

   И ходила сама за десять верст будто бы в больницу. В том селе как раз больница была. Обратно чуть ноги тащила по неровной снежной дороге. Но дотащила, и концы чисто схоронила.

   Другое было трудней. Но все-таки уберегла в подполье. Даже соседские бабы ничего не унюхали. И чем больше старалась, тем дороже становилась ей ее вторая тайная жизнь. Теперь с подлинной верой говорила своим при встречах:

   - Хочь мы и пропадем, а тем помогать надо. Совсем задавили маломощных.

   Видеться было трудно. В деревне каждый вздох слышен, и каждая новая щепка на дворе заметна. Но вот пришел слух, что Павлов отряд к Акгыровке подвигается. Павел на словах с парнишкой безусым, но строгоглазым передал:

   - Хорошо, кабы вы с затылку их нажгли. Какое-нибудь восстанье бы наладили.

   Вирка с этой вестью пошла в бараки. Постройку давно забросили, но беженцы и бездомовые, работавшие раньше на дороге, в бараках жить остались. Шибко шла, но чутко ушами и глазами за дорогой следила. Никого не встретив, дошла. В большом бараке жило трое одиноких мужиков и четверо семейных. И все были одного большевистского толку. Оттого Вирка без опаски вошла. Но разговор не сразу начала:

   - Здравствуйте-ка! Тетка Дарья дома, что ль?

   Дарья от печки отозвалась:

   - Здесь, дома. Ты чего, Вирка?

   - Да вот к тебе, пощупай-ко ты меня... В повивалках ходишь, знаешь. Что-то больно одышка замаяла. Скоро ль разрожусь?

   Дарья усмехнулась:

   - И щупать нечего. Так видать, не боле недели носить. Да ты говори дело-то. Тут никого чужих нет. Сейчас мужиков со двора позову.

   Когда собрались, Вирка дрогнувшим голосом сказала:

   - Ну, мужики, зачинать драку надо.

   И, откашлявшись, уж спокойно и ровным голосом рассказала, что Павел передал.

   Мужики не сразу отозвались. Долго, раздумчиво молчали. Первый, белесый и хлипкий, Васька Дергунцов заговорил:

   - Нет, товарищи, нам это дело не сделать. Напуган сейчас народ, не подобьешь. Мается, а молчит.

   И другой, с седоватыми, коротко и неровно стриженными волосами, подтвердил:

   - И думать нечего! Как блох переловят.

   - Подождать надо. Может, как совсем близко наши к деревне уж подойдут, тогда. А сейчас никак нельзя.

   Вирка поднялась. Глядя хмуро, исподлобья, спросила:

   - Это и весь сказ?

   - А дак чего же?

   - Больше ничего нельзя?

   - Дело не выйдет.

   - У наших там войско. Пусть уж стараются как-нибудь к нам пробраться, тогда подмогнем. А сейчас ничего не сделаешь.

   - Ах, вы, собаки! Мне ли, бабе, да еще какой, дурной бабе, учить вас? Али там корить? А вот приходится. Словами только блудили, а как до дела час дошел, дак слюни пускаете? Нельзя так, мужики! Нельзя, братцы, вы мои, товарищи! Какая жизнь-то у вас, долго еще протянете? Кто говорил: стоять до последнего. До чего жидка в страхе душа у человека. Сволочи вы! Не хотите, не надо. Еще людей наберу. Мне не поверят, жизни своей поверят, что нельзя боле ждать.

   Глаза у ней жгли и молили, а голосом твердым говорила:

   - Придет час, вернутся наши. Тогда опять к ним лицом, а не задницей повернетесь? Ну, дак ладно, я одна, баба, вот в тягости, одна пойду дело заводить. Охота дале в голоде, да в побоях жить, живите. Вот этот кобелишка-то хилой тявкал: сердце чешется против кержацкого насильничанья. А теперь еще казаков ждать будут! Все одно не помилуют, хуть вы им ноги все излижите! Давно косо глядят, чуют, какая дума-то у вас. Наши подходить станут, все одно с вами расправятся. Ну, ладно, нечего мне с вами, видно, и разговаривать.

   Пошла было к двери. Но мужики опять загалдели. Ругали Вирку, спорили, а все же порешили сделать, как Павел указывал.

   Вирка со светлым лицом уходила. Будто на большую радость спешила итти, а не на трудное дело. Седоватый стриженный сказал ей со смехом:

   - Ты, баба, выходит, у нас и за командира, и за попа полкового. Ишь ты, начесала сколь. Целу проповедь высказала.

   А командир чуть домой дошел. По дороге схватки начались. Но все же сама за бабкой Козлихой:

   - Айда, скорей. Рожать, видно, я наладилась.

   В избе у себя Вирка долго не хотела лечь. Ходила по избе, крепко стискивала зубы.

   Козлиха прикрикнула на нее:

   - Чего ты молчком? Кричи, кричи, легче будет. Первый раз эдакую каменную бабу вижу. Без крику рожать собирается.

   Вирка улыбнулась коротко и тускло. И опять, сморщившись, сказала порывисто:

   - Пускай с радостью-ю на све-ет выходи-ит. Шибко долго я его ждала-а... Не хочу кричать, хочу в легкости родить его.

   И крикнула только раз. Коротко, сильно. Будто не от боли, а от восторга. И тогда несказанная легкость усладила тело, услышала на-диво звонкий крик рожденного.

   - Ишь, ты какого орластого выродила. Да большой. Отцу поглянется. Ты чего? Не сомлела.

   - Не-ет. Покажи... Сыно-ок!

   - Откуда узнала? Ишь, ты дошлая. Ну-к, пущай полежит, потружусь околи тебя.

   Недолго Вирка на сына радовалась. Через пять дней, когда ждала от своих извещенья, как у них там наладилось, ночью в дверь тревожно и тихо кто-то застучал. Вирка к двери, спросила шопотом:

   - Кто?

   Бабий напуганный голос сказал:

   - Открой скорейча, впусти.

   Но в избу Дарья не вошла, из сеней тихо спросила:

   - Козлиха-то у тебя?

   - Тут, сегодня пришла, заночевала. А что?

   - Где она?

   - На печке спит.

   - Буди скорей, пущай возьмет ребенка, а сама айда, беги не медля. Через огород туды, к речке, а там тебя Парфен ждет.

   - Да ты что? Ребенка-то я как...

   - Ребенка, а коль саму прикончут? Павлу надо успеть слушок подать, а то втяпается. Да собирайся ты, буди Козлиху. Чего стоишь?

   - Дак чего ты сразу...

   - Казаки приехали, у Кожемятова сейчас. Кожемятов батрачишка-то с им ездил. Слыхал, что пронюхал. Анисим дознался про наше дело. С доносом в станицу ездил. Ну, только называл, что тебя да мово мужика. Мой-то схоронился, айда, беги. Ой, кабы меня тут не застали. Дак огородом-то... Огородом к реке.

   И нырнула в темноту. Вирка взяла ребенка из зыбки:

   - Баушка, баушка!.. Нако-сь.

   - Ну, чего ты взгомозилась? На печку его, ко мне? Ну, давай.

   Сильно вздрогнула, будто от тела оторвала теплый живой сверток и подала старухе. С лицом настороженным, без слез, без вздохов, быстро накинула платок и полушубок и выбежала из избы.

   - Вирка-а! Вирка, ты куда? Что это, осподи, попритчилось что, ли, с ней что?..

   Поняла только, когда в дверь, оставленную после Вирки без запора, ввалились казаки и мужики. Поняла, поглядела спокойно и стала унимать заплакавшего мальчишку:

   - Ну-у, ну-у, распелся на ночь глядя. Ш-ш-ш!

   - Ты, старая хрычовка, где баба?

   - Убегла куда-то. Я не спрашивала, мне на што? Думала, скоро вернется. Мне чего? За ей не побегу, не молодая.

   Рыжеусый казак шашкой погрозил:

   - Сказывай, а то не удержишь башку на плечах.

   - Она и то плохо держится. А чего я скажу? Убегла, слова не сказала. Хуть кишки выпусти, - чего я скажу боле? Не налезай на дите-то, злыдень. Задавишь неповинную душеньку.

   Анисим Кожемятов сказал чернявому офицеру:

   - Ничего теперь, ваше благородие, не добьешься. Она правды старухе-то не скажет. Следить за избой надо.

   А седой, худощавый и строгий, похожий на святителя с иконы старого письма, Антип-кержак сказал:

   - Пущай ребенок с бабкой тут остаются. Сама придет. Молоко ее к дитю приведет.

   На том и порешили. Караульщики во дворе в хлевушках запрятались. Днем искали, не нашли. Три ночи караулили. На четвертую, уж за полночь, в самый глухой и темный час, насторожился под навесом рыжеусый кержак и шею вытянул. С огорода темная женская фигура двигалась. Дыханье, как охотник, видя зверя, затаил. И Вирка шла легкой сторожкой поступью зверя. Как волчица к волченку своему пробиралась. Будто след нюхала, выгнув шею и влекомая своим запахом, - запахом крови, из ее жил взятым, - шла кормить или выручать детеныша своего.

   У самой двери в сенцы была, когда крикнул резко рыжеусый другим, укрывшимся темнотой:

   - Имай! Держи ее! А-а, поймал! Беги, Сычев, зови его благородье.

   Вирка закричала пронзительным, долгим криком и забилась в дюжих руках приземистого казака.

   - Стой... Стой! увертливая какая! А, ты кусаться, стерьва! Стой!..

   Вирка рванулась, высвободила руку и с большой силой ударила казака в переносицу. Выгнулась всем телом, ударила ногой его в пах. Казак взвыл от боли и выпустил ее. Но подоспел рыжеусый, скрутил ей руки за спиной. Она билась, качала казака во все стороны. Он неловко повернулся, заступил ногой за ступеньку крыльца и упал. Падая, увлек за собой Вирку. Она закричала еще раз резко, пронзительно и смолкла. Затылком ударилась об острую железную скобку для отскребанья грязи, вбитую на доске около крыльца. И тогда же из избы донесся живой и требовательный плач ребенка. Виркины глаза встрепенулись в последнем трепетаньи и погасли...