Сейфуллина Лидия Николаевна - Четыре главы

льное прощенье. Написал: "Бросьте переписку. Напрасные старанья, наказаны по заслугам". И все письмо. Ударил метко.

   Перед вечером сказал Георгий, чтобы она ушла, отдохнула. У себя в комнате вместо записки увидела доктора.

   - Третий раз захожу. Хорошо, что увидел. Георгий Павлович умрет сегодня или завтра. Будьте готовы.

   Задрожала, побледнела, ноги подкосились.

   Доктор подвинул кресло.

   Взглянул удивленно. Обидело недоверие взгляда. Заплакала беспомощно, по-детски.

   - Тише, услышит! Что вы? Выпейте воды. Зажала рот платком, а слезы льются потоком.

   - Что вы? Анна Николаевна! Ведь вы же знали. Я не думал. Ну, перестаньте.

   - Сейчас, сейчас... это нервы... Смерти испугалась.

   Злоба загорелась в красных от пьянства глазах.

   - Нервы! Вот там нервов нет. Взгляните в казармы. Или в аул. Вы что теряете? Георгий Павлович вас обеспечит, получите свободу. Да не плачьте же. Эх, барынька! Ну, какие у вас страданья? Умрет - забудете. Вон там рабочего запороли. Спирт нашли. А баба осталась сам-шесть. А жрать нечего. Повыла да на работу пошла. Киргизка родить долго не могла, они ее за ноги к косякам дверей кибиточных привязали, а за руки давай трясти. Ну и затрясли. Ребенок мертвый, и сама сегодня умерла. А киргизята воют. Вот это трагедия. А у вас и кусать есть чего, и жить будете с людьми, не с дикарями.

   Сразу замолчала. Почему-то особенно страшно про киргизку.

   - Зверье! Настоящее зверье. Как поглядишь, так нервы забудешь.

   Потирает ладони. Трясет головой. Смотрит по сторонам. Вынула из шкафика приготовленный спирт и подала.

   Подняла заплаканные глаза. Улыбается. Точно прибитая.

   "Фу ты, пропасть возьми этих баб!"

   Кое-как откланялся, ушел.

   Последний гудок. С фабрики тянутся. Ноет после работы тело. Опять ревут дети. Из труб тянет кизячный дым. Ест глаза. Скорее бы сон. Но молодость и здесь жива. Парочки в степи. Поет гармошка, и оскорбляет заснувшую степь дикая похабная песня.

   У кибиток киргизии тянет свою монотонную и дикую, как его житье, песню.

   А хозяйский дом засветился огнями. Началась другая - ночная жизнь. Из окон разносится далеко веселый смех. Нежно поют о красивой любви. Приехали женщины с соседнего прииска. Анна, нарядная, томная, забыла киргизку.

   Читает гостям "По вечерам над ресторанами...".

   И веселит уловленный шепот:

   - Интересная женщина...

   К больному заходили. Улыбается сквозь смертные тени на лице. Уходили быстро и забывали. Присылал раза три за Анной. Колол ревнивыми словами и отпускал.

   За ужином пили искристое шампанское. Красивый Вульмер, чокаясь, шептал:

   - За русскую женщину... Анна Николаевна, как счастлив, кого вы любите...

   Обдавала искрами глаз, смеялась. Потом пели опять. Рокотал рояль. Пьяные инженеры говорили о красивой страсти, а в темном коридоре грубо тискали Настю.

   Киркальди пробрался в кухню и приставал к молоденькой Поле:

   - Пола, Пола, пойдем гулять в пола... И заливался довольным пьяным смехом. Поля мыла посуду и пугливо косилась на него. Разъезжались, когда гудок возвестил новый день. Ласкал утренний холодок. Пахло степью, но на нее не смотрел никто. Анну исступленно мучил ласками умирающий. Митревна, кряхтя, укладывалась спать и кого-то проклинала. Поля, сиделка и Настя допивали бокалы в столовой. Настя докладывала:

   - Наша-то, уж и паскуда! Муж не муж, а жила с им. А она - и глазами и боками... Тьфу!.. Сиделка зевнула и спокойно сказала:

   - Сама така будешь около их... Вон Степанида научилась: по ночам инженеру голая воду носит. Так приучил.

   Когда Анна пришла к себе, вдруг вспомнила киргизку. Охватила жуть. Потушила огонь, отдернула плотную ночную занавесь. В окно глянуло утро. Успокоил дневной свет. Легла и уснула.

   А на фабрике снова начался стон, рев и жар...

   Через день приехал нотариус. Потом с ним Анна ездила за двести верст в город. Закрепили продажу прииска.

   В конце недели умер Георгий. Боролся отчаянно, злобно.

   Умер неожиданно тихо. Был кроток с утра.

   Сказал ей перед смертью:

   - Нетти, дай воды. Выпил.

   - Еще.

   Так три стакана.

   Потом попросил:

   - Согрей кофе.

   Возилась с машинкой. Слышала, вздохнул глубоко. Подошла, а он мертвый.

   Постояла. Провела привычным движением руки по лицу.

   - Ну, кончено. Как просто!

   Денег осталось только на дорогу. Скорей отсюда!..

   Когда уезжала, рабочие толпились у конторы. Бритый, розовый управляющий кричал:

   - Синдикат купил... Синдикат... Ну, компания! Англичане и русские.

   Егор степенно допрашивал:

   - Из русских каки?

   Управляющий обозлился:

   - А тебе, сукин сын, не все равно? Царский придворный Воейков есть. Знакомый твой или родня? Кругом загоготали. Егор смутился.

   - Оно, однако, верно, хозяева будут. А каки, все едино. Ваньша крикнул:

   - Англичане или русские - один черт. Эх, жизня! - И сразу оборвал.

   Увидел Анну в дорожном тарантасе. Остановилась проститься с управляющим. Управляющий пробрался сквозь толпу, поцеловал вежливо ручку. Кучеру приказал хорошенько барыню на пароход доставить и отошел. Киргиз-кучер замедлил, подбирая вожжи.

   Ваньша подскочил к тарантасу.

   - Прощай, барыня-сударыня!

   Испуганно откинулась в угол.

   - Да ты не бойся, не тронем. Добра от тебя не видали, да и зла тоже. Не робь, поезжай!..

   А толпа галдела о новых хозяевах и радовалась одному нерабочему дню.

   Тронули кони. Метнулись в глазах казармы, кучи эфелей у прииска.

   Дальше, дальше! Мелькнул одинокий крест. Могила Гастингса. Умер на прииске от черной оспы. Рабочие поставили ему деревянный крест. На кресте кто-то жалостливый написал: "Здесь похоронили англиского анжинера Гостинса".

   Последняя картина. Прощай, прииск!

   III

   Деревня все такая же, как и была. Срослась с землей и живет, темная и тяжелая. Но ворвалось в нее и новое. Белеют в грубых пальцах листки газет. Слышится не русская речь. Дивят крестьян военнопленные. Грешат с ними солдатки. На почте в очереди стоят мужики и бабы. Ждут, когда примут письма и посылки в чужую страну. Думают, сколько пришлось походить, пока написали адрес на непонятном языке. И от этого еще дальше и страшнее кажется чужбина, в которую пишут и шлют своим кровным письма. На улице по ночам частушку голосят одни женские голоса. Мужских не слышно. Взрослых парней почти не осталось. Голоса подростков тонут в визгливом женском хоре. Свадьбы "играют" редко и тихо. Под венцом с молодыми невестами стоят не юные, как бывало. Больше вдовцы и инвалиды.

   Что-то треснуло в многолетнем укладе. Кряхтят старики. Снова за землю с детворой .принялись. Старшие сыновья в жаркой пасти войны. Четвертый год крутит. Все сцепились. Весь мир закрутился. Перебросило чужаков сюда, русских - в другие царства.

   Анну учительницей в это село кинуло перед самой войной. Да, "кинуло". Бросилась, как в монастырь на покаянье. В женской истерике.

   Прощаясь с ней, Митревна вдруг расчувствовалась:

   - Ну, што ж, уезжай. Не сладка твоя жизнь, птаха. Не по закону пошла - испоганишься! Кабы детная была али при работе какой... А так-то, на мужчинских хлебах, на забаву пойдешь... Выходи-ка взамуж. Да не за богача, за середнего. Штобы с мужем тяготу нести. Детки пойдут, заботы будут. Зато от скверны обмоешься. А так-то, в сытости, нужна ты кому, как сладкий пирожок к обеду. Есть - хоро­шо, а нет - и без него хлебушко-батюшко насытит.

   Гладила Анну по голове шершавой рукой. Анна плакала от сладости бескорыстной ласки.

   - А побелет голова да сгорбишься - кому будешь нужна? Задарма никто не пригрет. Капиталов не наживешь с ими. Не таковска. А привыкнешь в сытости, сама угла не заработашь. Так-то, милая. Нагляделась я на господ-от. Сверху-то мило, а внутре-то гнило. Ну, поезжай. Христос те спаси.

   Бывает так. Простое слово вдруг осветит затаенное в человеческой душе. Осветило и Аннину боль. Ту, что зародилась на прииске. Потянуло к простым и мудрым.

   Как приехала сюда, было плохо. Видом городская и повадкой чужая. В Россию не тянуло. Захотелось остаться здесь. Почему? Не рассказала бы. Может, и о Володе думала. Митревна и о нем ярко напомнила. Сибирские крестьяне суровы. На ласку не податливы. Туго пришлось. Но год за годом таял лед. Привыкли. Вместе с нарядным платьем износила многое. Стала грубее, но прямее и лучше. Уж не торчала клином в деревенской жизни. Иногда с буйной силой просыпалась тоска по городу. Хотелось яркого света, толпы, шума улиц. Услышать изысканную речь.

   В маленькой келье чадил сальный светец. Для лампы керосину не было. За перегородкой тесно стояли неуклюжие длинные парты... Скреблась в шкафу с учебниками мышь. Воздух был спертый. Форточек в деревне не любят. За сенями в хозяйской половине раздавался могучий храп уставших за день людей. Но здесь было тихо. И гробом казалась деревня. Отгородилась от города тайгой. Задавила людей ежедневным трудом. И живут в ней угрюмые, скупые на слова. Литература, наука, искусство - там, за гранью. Здесь не нужны. Родят, работают, умирают и никуда не ходят из своего заколдованного круга. Земля задавила. Жутко. Завыть хотелось вместе с собакой на дворе.

   Но проходил день. Приводил в школу разноголосых ребятишек. С ними утоляла неосознанную жажду материнства. И затихала тоска. Некогда было. Временами, особенно весной, налетал дерзкий дух желания. Тело, знавшее ласки, просило их. Ходила бледная, разбитая, с горящими глазами и пересохшими губами. Квартирная хозяйка Ивановна смотрела пристально и, поджимая губы, говорила:

   - Кровь в тебе, баба, играет. Мужика надо. Дите надо. Порожней бабе плохо ходить.

   Откровенное определение женщины простой, как природа, отрезвляло.

   Стыд зажигал румянец на щеках.

   А Ивановна спокойно говорила:

   - Тут уж мужика по себе не найдешь. Наши на тебя не польстятся. И мало их осталось. Своих девок впрок солим. А ты уж не молоденька. В твои годы я уж десять ребят отваляла.

   Сжималась, бодрилась. По ночам писала Володе письма. Утрами рвала и сжигала их.

   На второй год стала привыкать. Гладко причесывала волосы с утра. Неделями носила одно просторное темное платье. Полюбила пимы и теплый платок. Забывала смотреться в зеркало. Беззлобно смотрела на огрубевшие руки.

   Были в селе и верхи. "Интеллигенция". Молодой поп с попадьей, лавочник с лавочницей, холостой волостной писарь, выписывающий "Родину" с приложениями, начальник почтового отделения с начальницей и урядник с урядницей. По воскресеньям они ходили друг к другу на пирог. Вечерами - на пельмени с самогонкой. Иногда жаловал к ним и волостной старшина. Раза два в месяц наезжал сам становой. Приветили Анну. Матушка жаловалась:

   - Опускаешься с этими деревенскими. Так, росомахой ходишь. В городе синематографы. А у нас у старшины только граммофон есть. пять моды взять. Где их узнаешь? У писаря в приложении к "Родине" достаточно интересные есть. А кто сошьет? Сама-то лепишь-лепишь, да и вылепишь: на парижску моду не похоже, и людям смехота. Псаломщица шьет на меня. Где ей! Живут как мужики. Совсем неинтеллигентная женщина.

   Лавочница дергала носом, икала после сытного пирога и приговаривала:

   - Поминат и поминат кто-то. Уж не ваш ли Афоня влюбился в меня?

   Все смеялись. Всегда насмешит лавочница. Афоня - дурачок, в работниках у батюшки служил. Шутница.

   Почтовый начальник, усатый, коренастый, басом докладывал новости из газет. Он просматривал все, получаемые на почте. Адресатам выдавал по расположению.

   - В Ракитянку опять столичные газеты пришли. Незачем! Снеси-ка, Михеич, их батюшке. Читать не будет, так матушке на выкройку пригодится.

   Начальница у него была маленькая, бледная. Урядница говорила про нее:

   - Маленька, черненька да немудрященька.

   В гостях она часто краснела, молча ела, что подавали, и вздрагивала, когда к ней обращались с вопросами.

   Урядник с урядницей, оба толстые, большие, с одинаково грубыми голосами, казались одним существом, разделенным надвое. И говорили часто так: он начнет фразу, она кончит.

   - В нашей волости...- забасит он.

   - ...везде порядок, только в Ракитянке ссыльные мутят...- в тон ему закончит жена.

   А писарь на вечерних собраниях перед пельменями играл на гитаре и пел: "Отойди, не гляди, скройся с глаз моих прочь..."

   Косил глаза на Анну и хитро подмигивал.

   Говорили всегда о том, что скоро разобьем немцев. О немецких зверствах. О деревенских новостях: какая солдатка от кого родила. Иногда - о Государственной думе. Но только мужчины. Женщины "презирали" политику. На именины или крестины наезжали гости из других сел или со станции. Тогда устраивали вечер. Тряслась мебель от тяжелого пляса. Нестройным хором пели: "Эй, баргузин, пошевеливай вал". А когда пьянел урядник - "Нагаечку" и "Укажи мне такую обитель". Рассказывали скоромные анекдоты. Ставни раскрывали любопытные и, приплюснутые носы, смотрели. Гости удалялись парочками в сенцы или во двор. Супруги перепутывали супругов. Но все обходилось без скандала.

   Анне претили плоские шутки, жирная еда и противная самогонка. Но она все-таки ходила на эти собрания. Только раз в сенях ее грубо прижал писарь, а в "зале" она увидела скотски пьяного попа. Еле нашла свой платок и шубу. Убежала домой неверными шагами. На стук в окно ей открыла Ивановна. Жалея сладкий сон, она сердито ворчала:

   - Добегаешься, гулена,- в подоле принесешь писаренка. Кто укрывать будет?

   Анна заплакала. Ивановна смягчилась и вошла в ее каморку.

   - Ну, ну... Чо заливаешься? Не укусила. Правду, жалеючи, сказала. Ишь самогонкой разит! Порядошны так не делают. А ты учительница. Ребятишки узнают - задражнют. Я все вижу, только молчу. За молодыми грех-от ходит.

   Анна сквозь слезы проговорила:

   - Все одна да одна. Скушно мне, Ивановна. И ничего я дурного не делаю.

   - Пошто скушно? Вдовье дело, знаю, не сладкое. Терпи. Трудом да молитвой изгоняй. А с ими, лешаками, како веселье? Ты-то простота. Разглядела я тебя. А они-то замуторят, да и надсмеются. Не наш брат. Мы побьем, да пожалеем.

   Долго в эту ночь проговорили две женщины. Ивановна забыла сон.

   - Э-эх, милая. Трудно наше бабье дело. Крепись. Меня вон по шашнадцатому годочку взамуж отдали. Старик-от, он теперь на человека походить стал. А молодой-от был... Рыжай, веснатый, глупой. Только регочет. Вся деревня дураком звала. А злющий... Спаси, царица небесна! Как не по его - ножом пырнет. Чистый варнак. А родители-то не путем добро нажили. А вот за богатство-то и отдали. Сколько я слез-то пролила... И до старости сердце кипело. Не по духу был. И бил он меня, ягодка. Ух, бил! Раз я чижолая Фенькой ходила. Он с гумна приехал осенью. Я с обедом замешкалась. А он меня еще к корове позвал. Я вышла да у крыльца-то и остановилась. Он меня наземь, в лужу, да ногами-то в брюхо, в брюхо, а кулаками сверху дубит. Чуть отдышалась! Как не скинула - не знаю. Да Фенька-то хила родилась, мало помаялась и померла. Дак я как встала, в грязи вся, иду в избу, трясусь, думаю: зарежу ночью. А вот пятый десяток с ним бок о бок сплю. Не зарезала.

   Анна с испугом взметнула глаза.

   - Как же ты прожила с ним столько? Детей родила?..

   - Прожила. И он-то привык. К старости лучше стал.

   Теперь, вишь, я всем заправляю. Все девок носила. Он и злобился. Петеньку родила-обмягчел.

   - А ты-то... Ты-то как? Никого не любила?

   - Ну, ягодка, баба грехи свои на том свете только скажет. Коль не поймают. Об этом чего баять. Дети пошли. В их утихомирилась. А теперь вот и Петеньку взяли. Федяй-ко-то малой еще. Девок выдала. Тоже в солдатках ходют. Ох, детки, детки. Плакать-то неколи, а сердце-то мое никому не видать. Да ладно, терплю. Только бы бог потрудил да помиловал.

   - Как же можно так? Всю жизнь с ненавистью, с притворством!

   - Ну, мы люди темные. Так бабе положено. Глянь-ка, светат, никак? Ох, согрешила я с тобой! Пойду корову убирать. А ты на часок приляг.

   С тех пор не ходила Анна в гости. Сдружилась с Ивановной. Глубже вошла в деревенскую жизнь. Часто думала:

   "Мудрость или тупость в них? Сколько силы таит Ивановна! Десятки лет сжимать себя, прятать ненависть, добиваться укрощения зверя... Не понять мне их".

   Вспомнилась Митревна. Сливалась с Ивановной в один образ. Совсем разные по складу характера, по условиям быта. Но в основе было общее. Одинаковое приятие жизни. И это общее было во всех крестьянских женщинах, каких видала. Затаила себя. Под внешней покорностью мужикам прятали бунт. Смелее были солдатки. Они больше походили на приисковых. Их боялась сначала. Но пришла раз солдатка Аксинья. Анна знала про нее от Ивановны. Торгует самогонкой. Гуляет с Францем, военнопленным. Сам становой ее отмечает.

   Вошла, русая, статная. Глаза голубые и дерзкие.

   - Здрасьте. Как принимать будете? Помелом аль добром?

   Анна сидела за партой с книжкой.

   Ивановна пол подметала. Остановилась. Лицо сразу строгим стало.

   - Влетела - дуром! Видать птицу по полету. И на бога не глянула: здрасьте!

   - Бог-то не уйдет. А мы свое откстили. На старости будем замаливать.

   Огрызнулась, и глаза блеснули.

   - А я к вам с докукой, Николавна. Хозяин-то мой без вести пропал. Не знаете ли, где справочку навести? Сказывают, вы до всего дошли. Не откажите!

   Ивановна опять не стерпела.

   - Что, занадобился? Чужаки-то аль не слаше?..

   - А ты попробуй. Узнаешь.

   И вдруг стихла. Черточки на лбу легли, и губы дрогнули.

   - Я, Ивановна, покору не боюсь. Людям меня можно судить, я сама знаю, что делаю.

   - Ну, рты-то не заткнешь. Знашь, так не делай. Мужик отыщется, куда ты ему, гулена-захватана?

   - Это мы с им разберем. Забыла, как молода была? Думки-то, однако, и у тебя бывали. Иссохнешь ожидаючи. А бабий век короток. И не увидишь, как скрючишься. Кабы я девка была али хлипкая какая. Я здоровая. С им году не прожила. Плоть-то, она грешная. Пошто с мужиком разлучили? Не постылый был.

   - Тьфу, бесстыжая. Ты ей слово, она десять. Ну и блуди-ла бы тихомолком. Глянь-ка, и не скраснет! Пялит глаза... Тьфу!

   - Тихомолком, Ивановна, не желаю. Кабы я знала:

   по своей воле пошел, целым вернется, сам не испоганится, ждала бы. А ты видала, каких вертают? Будь они прокляты! От их мой блуд да от тоски.

   Жгла Анну гневными глазами.

   - Я напишу справку. Есть адрес один. А вы присаживайтесь, пожалуйста.

   - Сяду, сяду. Не серчай, Ивановна. Ты по-старому, а нас выкинуло. При детях да при муже думка о домашнем. А как у меня никого, думки другие пошли. Пошто мы как скот? На што моему мужику ерманца убивать? А меня и не спросили, милая.

   - Да не таранти ты, окаянная. Тьфу!

   Хлопнула дверью. Ушла. Аксинья вздохнула.

   - А што я вас попрошу: напишите-ка письмо ему! В старо место пошлем. Може, дойдет?

   Смолкла. Поблекла и съежилась. Анну жалость взяла. Заторопилась, все нашла, села писать.

   Аксинья нараспев стала диктовать. И глаза - как на молитве. Скорбные и просящие.

   - "...Низко кланяюсь я вам, дорогой супруг, Алексей Иванович, и целую вас в сахарные уста. Только и думки у меня, што про вас. Не видать мне, видно, вашего лица белова..."

   Анна быстро писала и, как песню, слушала тоскующий голос.

   - "Как помер сыночек наш, свету я невзвидела..."

   Долго говорила свою бабью жалобу и тихонько плакала. А ночью Анна слышала, как на улице она визжала похабную частушку. Утром Ивановна рассказала: Аксинья избила своего Франца.

   И много их было, отчаянных солдаток. Угарили буйно. Часто противно. Но Анна понимала:

   "Молодое бунтует. Исхода силы не находят".

   Жаркая жалость мучила сердце. Что у них осталось в этой беспросветной жизни? Даже молодость отняли.

   Аксинья привела и других. Узнали, что может писать и по-иностранному. Жены и матери приносили надписывать посылки.

   А один раз вечером пришел хозяин. Сторонилась его Анна. И он с ней не разговаривал. Только самое необходимое. Волосы желто-серые. Глаза белые. Подбородок квадратный. Говорит, как рубит. Пришел и соседа, Лазенкова Петра, с собой привел.

   - Не почитаете ли нам газетку? В Ракитянке у ссыльных взял.

   - Почитай-ка, молодка,- зашамкал Лазенков.- Сказывали, про царский дом что-то неладное пишут. Не поверил я. А сам нащет печати слепой! Гляжу в книгу - вижу фигу.

   - Так располагаю,- рубил хозяин,- ссыльны мутят. Ну-ка, разбери. Ты не омманешь.

   Приласкало доверие. Быстро схватила газету. Читала долго о Распутине. Поняла, какой-то нарыв лопнул.

   - Ну, дела,- качал головой Лазенков.- Вот-те так! Хозяин сомневался:

   - А не брешут?

   - Ну... Не дали бы пропечатать.

   Говорили в этот вечер долго. Анна, сама слепая, прозревала быстрее. Загорелась откровеньем. Горячо обсуждала. С этого вечера стали заходить мужики. На вид суровые. Вначале молчаливые. А в беседе неожиданно открывались. Наивные, как дети, в частностях и мудрые в обобщениях.

   И старики повадились. Егор Низовых объяснил почему:

   - Так-то, маточка... Писарь да батюшка - начальство, так-то. С ими не побалакать, так-то... А ты сама с нами под их начальством ходишь, так-то... Захочут - сгонют, так-то. Ну, а нам-то и поближе, попроще, так-то... А грамоте хорошо разумеешь, дай тебе бог здоровья... так-то...

   Покорила немудрая похвала. Душой ожила. И подарком праздничным были улыбки на грубых лицах.

   Из Ракитянки ссыльный Яровой заезжал. Два раза с Анной побеседовал. Точно фонарь на ночной дороге поставил. Всю ночь продумала.

   "Тридцать лет прожила. Проклятая! От корней ушла, к высыхающим листьям пристроилась. Если б вернуть!.."

   В новом ореоле Володя встал. Писать больше не смела. Но новым загорелась пламенно. В вечерних беседах с мужиками мысли и слова находила. Книги читала не те, что прежде. Радовалась: себя нашла. Мать и детство чаще вспоминала. В деревне родню почуяла. И в крестьянский круг другой вошла: победней и попроще. Отошла от Ивановны. Урядник попугивать стал. Но долетел и до Сибири раскат столичного взрыва.

   - Николавна... Николавна, подь-ка суда.

   Что это с Ивановной? Дверь в сени растворена. Тепло не бережет... И глаза бегают. На себя не похожа.

   - Сейчас...

   - Кинь книжку-то. Начитаешься. Скоре иди...

   И скрылась. В последнее время реже говорила с Анной.

   Недовольна была знакомством со ссыльными.

   Анна прошла сенцы. Вошла в хозяйскую половину. И там

   необычно. Ивановна не мечется от печки во двор. Стоит

   у стола. А на скамейке Аксинья. Никогда ее не приваживала

   Ивановна.

   - Николавна, слышь, звонют...

   - Ну, так что же? Праздник, верно, какой-нибудь.

   - Не хуже тебя бога почитам, праздники знам. Никакого нету! И время ни к вечерне, ни к обедне.

   Аксинья вмешалась:

   - Манифест читать будут, царь от престолу отрекся.

   - А ты постой... Правда аль нет?

   Смотрит на Анну круглыми глазами. В них испуг и недоверие.

   - Манифест... Да что вы... Аксинья, пойдем скорее в церковь!

   И как не бывало их в избе. Ивановна обозлилась:

   - Богу молиться - три дня просбираются. А тут - на-ко! Ничо толком не разъяснили... Шалавы!

   А сама тоже в церковь спешит.

   В церкви поп в облаченье с амвона читал:

   - "В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, господу богу угодно было ниспослать России новое тяжелое испытание...

   ...признали мы за благо отречься от престола государства Российского".

   Оглушило деревню. Из теплых углов повысыпали. Ожила площадь, где церковь с почтой, поповские и купеческие дома стояли. За новостями уже не боялись ходить. Урядника как ветром сдуло. Из Ракитянки приезжал Яровой. Собирались в школе и в волости. Звучали непривычные речи. И тайга шумела не так угрюмо. Точно расступалась. Пропускала весну и новые песни. Ссыльные организовали комитет общественной безопасности. Яровой переехал из Ракитянки. Председателем выбрали. Маленький, седой, с ястребиным взглядом, взбудоражил все село, Анну тоже выбрали в комитет. Бабье за нее горой стояло. И диво: старики приняли. Егор Низовых за всех говорил:

   - Четыре года с нами отмаячила, так-то. Баба правильная, так-то. И ребятенок пригрела, так-то. Можна.

   И утвердил Анну. Событиям дивились. Но царя жалели мало. Анна не могла понять этого. Так чтили царя! Станового чуть не наместником сделали. Как в своей вотчине здесь расправлялся. Но Лазенков объяснил:

   - Мы, милая, кого хошь почитали. Нам со зверьем да с морозами только впору было сладить да землицу-матушку уберечь. А на начальство силов не хватало. Сторона наша сердитая. Хоть каку холеру пришли - поклонимся. Только бы не трогали. А стону-то наслыхались. У себя каторжан томили. Правду-то чуяли.

   Ивановна по-другому объяснение дала:

   - Далеко до его, до царя-то. Без нас мазали,- патреты посылали. Нам што? Кого хошь - мажь, ихо дело виднее... Порядок бы был, и ладно. Там выберут! А этот, однако, войной разбередил.

   Молодое победно ликовало. Вернулись солдаты некоторые. Говорили новые слова: "Учредительное собрание", "резолюция", "протест". На улице пели "Дружно, товарищи, в ногу". Живой водой вспрыснули деревню. Точно из земли поднялась. Анна смотрела на ожившие лица. Видела, как раздвинулись грани. Говорили не только о своем, обиходном. Все казались светлыми. Новая жизнь, новая деревня.

   Но жизнь еще раз поучила. В небо не уносись, на землю гляди... Дико и неожиданно вылезло старое, многовековое.

   В двух дворах пропали лошади. Их не нашли. Но за селом в тайге поймали цыган. Семь человек. Трое мужчин, три женщины и один семилетний мальчик. Цыгане всегда считались конокрадами. Их притащили в село, на площадь. Анна в школе услышала рев толпы. Когда выбежала на улицу, увидала: бегут мужики, бабы и дети к церкви. А около церкви дикий вой. Людским потоком выбросило ее на площадь. Двое лежало на рыхлом весеннем снегу. На них навалился десяток мужиков. Били двоих с уханьем, со сладострастием. Женщины-цыганки с разметавшимися черными косами дико вращали желтыми белками, молили о пощаде истошным воем. Их сразу сгребли и закрыли плотным кругом.

   - Уши вырви ей, стерве...

   - Каленым железом его надо бы, братцы...

   - Проклятая чернять... Коней воровать!

   Третий, связанный веревками цыган бился в дюжих руках. Молил и проклинал.

   Скоро от пятерых остались изуродованные тела да красная кровь на снегу. Тяжелыми пимами и сапогами наступали на разметавшиеся черные косы цыганки. Наваливались все на шестого, связанного.

   - На веревке его протащить,- визгливо крикнул Лазенков.

   Анна не узнала его кроткого старческого лица. Покраснел весь, глаза выпучил, и губы трясутся.

   - На веревке, на веревке. Все берись... Всем миром отвечать.

   - Эй ты, раззява, берись... Всех не засудят!

   Накинули петлю на шею. Схватили за длинную веревку. Десятки рук уцепились. Кому не хватало веревки, держались друг за друга и поволокли по площади... Молчал ли цыган иль стонал? Не было слышно за ревом толпы. Скоро страшный, синий удавленник прибавился к мертвым на площади.

   И вдруг разорвал глухое ворчание остывшей толпы страшный детский крик.

   Забытый цыганенок кричал. Поднял одну руку, другой вцепился в голову. Шапчонка слетела. Одинокая на пустой части площади чернела голова, бессильно дрожали в воздухе смуглые пальчики. И смертный ужас застыл в глазах.

   - А-а-а!

   Только дети могут так ранить своим криком. Анна метнулась к нему. Но уже закрыл его стоголовый зверь.

   - Бей пащенка!.. Бей чертово отродье!

   Всю силу голоса собрала:

   - Звери!.. Ребенка... Отдайте... Мне, мне отдайте!

   Раскатилось по площади. Аксинья заплакала в толпе. Но зверь не слышит. Бьет, давит... Затих звенящий детский плач. Семь человек прикончили. Анна выла, свернувшись клубком на земле.

   - Ишь как растревожила себя молодка. Вставай-ка...

   Лазенков подошел. Улыбается кротко. Ведь только что веревку держал!

   - Уйдите, зверье... Палачи!

   Подняли с земли. Бабы уговаривали. Мужики говорили:

   - Квелая. Воров как не поучить?

   Убирали трупы. Складывали их на телегу. На одном увидали крест.

   - Ишь ты. Крещеные. Панифидку отслужим по убиенным, так-то,- примирительно сказал Егор Низовых.

   Убрав трупы, ушли спокойные.

   Анна билась головой о стенку кровати. Ее успокаивал Яровой. Он только что приехал.

   - Ну... Да полно... Эх, нервы. Истерикой жизнь не исправишь.

   - Звери... Дикие звери!

   - А что вы ждали? Думали, по манифесту сразу возродятся. Эх, вы!.. Века гнета, насилия, самодурства, как вы не поймете!

   Говорил долго. Затихла. Ночью поняла и смирилась. Эта расправа не на их совести. Цыганенок долго снился. Осталась ранка в сердце. Но окрепло сознание, что не мечтами и порывами перестраивается жизнь. Впереди еще не один ожог кнута.

   Война все не кончалась. Отлетела праздничная радость. По-прежнему стонали люди. И стон этот стала слышать Анна. Услышала, вспомнила прииск. И не могла уже замкнуться в своей скорлупе. Все, что впитала на жизненных этапах, породило боль и гнев. Искала выхода, металась.

   Записалась в партию Анна вместе с солдатами-фронтовиками. Они были бунтарями и стали ей ближе всех. И сразу многих отсекла от себя. Ходить стали к ней в старых азямах, больше батрачье. Богатые хозяева отшатнулись. Было в этих новых меньше привязанности к старому, меньше примиренности, больше гнева.

   Ивановна косилась и говорила:

   - Нащет войны они правильно, а как стали товары отбирать да купцов в кутузку сажать... Нет, не дело! Рази можно по-ровному? Ты-то сдуру за ими вяжешься, а я на тебя и глядеть не хочу.

   Анна отмахивалась. Сильно уставала за день. Шла упорная борьба с самогонщиками. С непомерным вздуванием цен лавочниками. Приезжали агитаторы. Готовились к выборам в Учредительное собрание. Шла ломка. Постройка нового. Больше неумелая. Валилась. Надо было начинать снова.

   - Ты - баба золотая,- говорил ей солдат Матвей.- Много нам помогаешь. Я вот нынче речь говорить буду...

   - Да говори ты, Матвей, понятнее. Ну, что это? Заладил "рука об руку", "попили кровушки", а дальше туман.

   Матвей обижался. Надо было его ободрить. Сказать, чтоб понял.

   Аксинья за большевиков лавочницу расцарапала. Посылали Анну. В борьбе незаметной, но долгой уставала. Яровой пожалел. В городе, в комитете уже знали про Анну. Ракитянские ссыльные хвалили. Ее вызвали в город. С трепетом шла по скверному тротуару. Столицей казался уездный городишко.

   В комитете, узнав фамилию, жали ей руку.

   Стриженая восторженная Лебедева хлопала по плечу и говорила:

   - Ценный товарищ.

   Приятно было видеть улыбки. Встречать привет понимающих глаз. Ласкали ухо обрывки разговоров:

   - В деревне... Огромная популярность.

   Старый работник спросил:

   - Вы в Сибири останетесь работать?

   - Да.

   - Это очень хорошо. Отлетают товарищи на родину. Натосковались в ссылке. Очень хорошо. Работы будет много.

   Ореол популярности среди крестьян выдвинул быстро. И в дело вложила природную страстность. Вправду ценной была.

   Город, партийные, приобщение к одному делу остро напомнили Володю, видного товарища Степанова. Для нее - Володю. Захотелось сказать ему: "Я - другая. Прости прежнюю Анну".

   Написала.

   "Вы не захотели ответить мне. Теперь я поняла почему. Четыре года чистила душу. И теперь прихожу только потому, что верю в свое очищение". На четырех страницах рассказала всю боль пережитого. Знала, что он еще в Сибири. В областном центре. Увидеть его... Больше ничего не надо. Согласна на долгие годы тогда не думать о себе. Только о деле. Так казалось. Ответ пришел, когда уже перестала ждать. Сердце остановилось, когда увидела незабытый твердый почерк на конверте.

   "Мне не хотелось писать вам. Я рад, что вы работаете, и работаете удачно. Мне не хотелось быть каким-то современным Онегиным, но решил написать и буду откровенен. Вы - натура талантливая и партии, безусловно, будете по­лезны, но я не верю в длительность вашего увлечения. Долго светит только ровный огонь. Пламя вспыхивает и гаснет. У вас все слишком бурно и коротко. И не люблю я покаян­ных подвигов. Четыре года в деревне выдержать трудно, но

   я боюсь, что вы жили только разыгрыванием своих ощущений. И на пятый год их не хватило бы. Буду рад, если ошибусь. Что касается наших личных отношений,- в этом я буду также откровенен,- продолжения их не будет. Я - узкий человек, Анна. Порывов не понимаю и не люблю. То, что вас купили когда-то мои враги,- мне не забыть. Мне неприятно, что вы просите прощения. Это ненужное унижение и только свидетельствует о том, что в вас осталась старая сущность. Вы упиваетесь своим покаянием. Я, не зная вас, подошел к вам близко, а мы оказались разными людьми. Правда, я не могу забыть лжи вашей, но это не потому, что ее надо прощать. Я просто не понимаю ее. Вы пишите даже о любви ко мне. Любовь никогда не играла большой роли в моей жизни, но уверен - полюбить могу только правдивую женщину. Резче вышло письмо, чем я хотел, нет гибкости у меня. Кончаю заверением, что от души желаю вам успокоения и удовлетворенности работой. Вл. Степанов".

   Побелели губы. Покраснело пятнами лицо.

   "Ну, что ж. Не верит... Думает, играю. Посмотрим".

   Провела рукой по лицу. Легла новая морщинка между бровей. Так и осталась. Врезалась.

   IV

   У жизни нет пощады мечтам. Но справедлива жестокость ее. Если здорова душа - привыкнешь крепко на земле стоять. В тридцать лет поняла это Анна. Уж не кричала и плакала редко. Поэтому спокойны черные глаза. Бледность лица и морщинки говорят только о прожитом. А то, что сейчас,- не пугает. И жалко ей молоденькую спутницу. Сидит рядом с ней и меняется в лице. Когда закутывала ребенка, пальцы дрожали.

   - Татьяна, возьми себя в руки. Не волнуйся.

   - Я не боюсь... Я так.

   - Можно и бояться. Живой человек. Только не показывай.

   Сидят обе на узлах у дамской уборной. Вокзал живет обычной суетой, бестолковым метаньем людей и окриками начальства. У входа серый человек с винтовкой томится ожиданием смены. Нарочно сели поближе к нему. Бояться нечего. Узнать Анну некому. В этом городе в те дни не бывала.

   Усмехнулась мысли:

   "А портретов моих еще не продавали".

   Но устало тело. Наскучило мельканье людей и густой храп сидящих рядом. С утра на станции. А поезд запоздал. Вьюга рвется в окна. Как-то им?.. Тем, что затаились в тайге. Невольным движением чуть было не пощупала меховую шапку на голове. Но вовремя задержала руку. Привыкла к осторожности.

   - Соня, возьми ребенка.

   Протягивает живой сверток Анне, а сама озирается.

   - Ты встань, Татьяна, походи. Разомнись.

   Татьяна встала, но заплакал ребенок у Анны на руках. Живо метнулась обратно. Анна только взглянула. Поняла и поспешно пошла к двери. Тоненькая, горбится на ходу. Пичужка... Жалко ее. Жена партизана. Должна уехать с Анной в Иркутск. Там ждут.

   - Ничего... Выдержит. Робеет, краснеет сейчас. А в настоящей опасности кремень баба. Хоть и молода. Испытали.

   Ребенок снова затянул громкую жалобу.

   Прижала его к себе, стала покачиваться, похлопывая сверток рукой. Годовалый человечек. Беспомощный и требовательный. Крохотная искорка жизни. Не задуют тебя? Затих. Хотел еще заплакать. Дернул губами, сморщил нос, но раздумал, заснул. Волной прилила нежность. Прижала к себе и все забыла в тихой ласке прикосновения теплого свертка...

   "Чужой. Своего не дождусь. Но сегодня мой, хоть и родная мать рядом".

   Татьяна вернулась. Осветила полудетское личико улыбка.

   - Спит?

   - Да. Не слышно поезда?

   - Нет еще. А ты прекрасная мать, Соня. У тебя лицо, как у кормящей мадонны.

   Скрыла смущение улыбкой и вдруг насторожилась. Что так пристально смотрит этот офицер? Постоял, прошел и дальше. Вернулся. Опять прошел близко около женщин. И смотрит в упор.

   Ответила ему открытым, удивленным взглядом. Лица не помнит. Может, пройдет. Может, не то. Просто легкой победы ищет. Нет, не похоже. Да и она в широкой шубе, тяжелая, с ребенком на руках, усталая, не могла прельстить кажется. А на Татьяну не смотрит? Уф, ушел. Взглянула на Татьяну. У той взгляд сразу твердым стал.

   Чуть шевеля губами, Анна сказала: