Салов Илья Александрович - Рассказы охотника

Веселов.- Может быть, здесь, на дачах, нет ли его... Может быть, не сидит ли на какой-нибудь террасе или на каком-нибудь балконе... Посмотримте-с... может, и найдем-с...

   Мы обошли все дачи: побывали в шахматной, переносной, павильонной, мониторе, облазили все башни, всё балконы, заглядывали под мосты, но, увы, Кондратия Кузьмича не было нигде. Наконец, забравшись на какую-то самую высокую башню, я, словно муэдзин, призывающий с минарета правоверных на молитву, принялся кричать во все стороны Кондратия Кузьмича. В силу подражания принялся за то же самое и г. Веселое.

   - Кондратий Кузьмич! - кричал я с башни.

   - Кондратий Кузьмич! - кричал Веселов.

   Но, увы, крики наши пропадали даром. Их только повторяло эхо и, повторяя, словно смеялось над нами, словно передразнивало нас и, вдоволь насмеявшись, прятало звуки в темные ущелья...

   Я сделал два выстрела, но и эти выстрелы так же, как и крики, были только повторены эхом и тем же порядком умолкли.

   - Должно быть, нет-с!- проговорил Веселов и вслед за тем, как бы желая довершить свое одолжение, приложил обе ладони ко рту, откашлялся и, словно в трубу, прокричал благим матом:

   - Кон-дра-тий Кузь-мич!

   Кондратий Кузьмич! - повторило эхо раза два-три, и все замерло.

   - Нет-с,- успокоил меня Веселов.

   Делать было нечего. Взывания к правоверному остались ни при чем, и минарет приходилось покидать. Досаднее всего было то, что Кондратий Кузьмич обязательно взялся носить на себе мою сумку с провизией, там, в сумке этой, находились все мои съестные припасы, как-то: бутылка портвейну, сыр, икра, белый хлеб и даже запас папирос и сигар. Что было делать? Возвращаться в город не хотелось. Я порешил так: пройти ущелье вплоть до дачи г. Тендзягольского, закусить у него по знакомству, отдохнуть и затем, поднявшись на гору, идти по направлению к охотничьему двору. Так я и сделал. Я распростился с Веселовым, голос которого заметно охрип, и, крикнув свою Лэди, отправился в путь. Собаки снова было набросились на меня, но ненадолго, ибо при первом же: "цыц!", вылетевшему из охрипших уст Веселова, они оставили меня в покое и разошлись по своим местам.

   Однако утолить свой голод и жажду на дачах г. Тендзягольского мне не пришлось, ибо почтенный Юрий Антонович, как истый хлопотун, успел уже переселиться в город и все свои дачи забил наглухо досками. Мне только пришлось сорвать два-три уцелевших от мороза георгина, несколько цветков настурций, и с букетом этим отправился под гостеприимный кров Андриана.

   Переход мой от сапинских дач до охотничьего двора был столь же удачен, как и предыдущий. Я не видал ничего, кроме одного ежа, тотчас же при виде меня свернувшегося в клубок. Лэди набросилась было на него, но тотчас же отскочила и принялась неистово лаять и визжать.

   Наконец, часов в пять вечера я добрался до охотничьего двора. Первое, что бросилось мне в глаза, это Андриан, сидевший на завалинке. В одной руке у него было шило, в другой дратва, а между ущемленных коленок торчал кожаный ошейник.

   - Здравствуйте,- проговорил он.

   - Здравствуй.

   - Охотились?

   - Да.

   - Где же дичь-то?

   - Дичи нет.

   - Попусту, значит, проходили?

   - Попусту.

   Я подсел к нему.

   - Это что ты делаешь?

   - Ошейник чиню... Намедни на Громиле лопнул.

   И потом, как-то прищурившись, улыбнувшись и фыркнув носом, он глянул мне прямо в лицо и проговорил:

   - А ведь проклятые-то опять пришли.

   - Какие проклятые?

   - Да волки-то... Два старика и переярок.

   - Ты почем знаешь?

   - Отзывались... как же не знать... Я сегодня ночью опять ездил...

   - Ну что же?

   - Ничего... выходили...

   - Подвывал?

   - Ништо. Один-ат на ногу жалуется... мотри, зацепил кто-нибудь...

   - И близко подходили? .

   - Возле были... Один лобастый такой... полено здоровенное...

   - Это что такое значит: полено?

   - Нешто не знаете? - удивился Андриан.

   Я притворился, что не знаю.

   - А еще охотник!- крикнул он.- Известно - хвост! У волка хвост называется поленом, а у лисы трубой.

   - Один ездил?

   - Один...

   - Уж они тебя разорвут когда-нибудь.

   - Ну! зачем они разорвут...

   - А что,- перебил я его,- есть мне очень хочется, с утра ничего не ел... Нельзя ли яичницу изготовить да самовар поставить?

   - Что ж, ничего, это можно.

   - Хозяйка твоя дома, что ли?

   - Куда же ей деваться-то? Знамо, дома... бабье дело известно какое... ухват да наперсток с иглой...

   - Так можно, значит?

   - Известно, можно...

   Андриан свернул дратву, свернул ошейник, сунул в карман шило и нырнул в калитку. Вслед за ним пошел и я.

   Однако позвольте познакомить вас покороче с этим Андрианом.

   С виду доезжачий Андриан был самый обыкновенный мужичишка: небольшого роста, невзрачный, с лицом, заросшим не то рыжими, не то желтоватыми волосами, с приплюснутым, постоянно лупившимся носом и какими-то светло-голубыми, словно рачьими, глазами. Он носил длинные волосы, подстриженные "в скобку", часто встряхивал ими и спереди имел вихор, весьма походивший на вычурно зачесанный тупей. Одевался Андриан тоже мужик мужиком: носил красные рубахи с косым воротом и желтые верблюжьего сукна штаны, заправленные за голенища сапог. Словом, в нем не было ничего такого, что бы могло придать какую n6h то ни было типичность, какую бы то ни было особенность. Но все это было только с виду, в сущности же Андриан вовсе не походил на обыкновенного мужика. Он страстно любил собак, страстно любил охоту, знал поименно всех "господ охотников" не только Саратовской, но и соседних губерний и точно так же отлично помнил клички всех более или менее знаменитых собак, их родословную, цвет и отличительные их качества. Андриану было лет сорок пять с лишком. К кружку саратовских охотников он относился как-то не с особенным уважением: за охотников их не считал (может быть, потому, что кружок не имел борзых) и терпеть не мог немцев. Только к "лицам благородного сословия", как он называл дворян, он относился с видимым почтением, усматривая в них как бы отпрыски тех "господ", с которыми когда-то в старые годы вожжался. Андриан как бы гордился этими "старыми годами", любил вспоминать о них, а о знаменитых охотах Столыпина, Мачеварионова, Лихачева, Каракозова и других говорил даже с каким-то упоением, захлебываясь, заливаясь и чуть не со слезами на глазах.

   Мыкаясь всю жизнь свою с гончими, немудрено, что Андриан знал как свои пять пальцев и все охотничьи места. Он знал поименно каждый остров, все особенности этого острова, лесные дорожки, перемычки, овраги, лисьи норы, мочажины; знал, как и где именно пойдет зверь, и искренно сокрушался, что все эти охотничьи Палестины с каждым годом все вырубаются и вырубаются. Он помнил, например, что Буданиха и Плетневка считались самыми зверьистыми местами, что в Буданиху приезжали на охоту за 200, за 300 верст, а теперь Буданиха эта вырублена сплошь, выбита скотиной и до того оголена, что даже зайцу негде притулиться. Точно то же происходит, по его словам, и с островами по течению рек: Медведицы, Хопра, Вороны, Аркадака и других.

   Семья Андриана была довольна значительная: она состояла из его жены, Агафьи, трех сыновей, из которых старший, Николашка, обучался в какой-то школе в Саратове, и грудной девочки. На жену свою Андриан смотрел как на необходимость "по домашности" и в разговоры с нею не вступал. Он и вообще на женщин, так же, как и на немцев, не, обращал внимания и почему-то и тех и других называл "баловством". Только под пьяную руку иногда подлетит, бывало, к какой-нибудь бабе, ширнет ее, помнет, а затем, наддав коленкой, отойдет прочь. В молодости, однако, Андриан был не таков: "баловства" не гнушался, был любим девками и бабами, и хотя даже и тогда особенного уважения к ним не питал, но тем не менее и не брезгал. В то, время он умел и песенку сыграть, и на балалайке отбренчать, и подарочки дарить. То, бывало, колечко купит, то платочек, то орешков и, глядишь, стоит где-нибудь у плетня огорода, обнявшись с красавицей, прильнет, бывало, к щеке ее, да так и замрет.

   Когда-то Андриан был, конечно, крепостным человеком и принадлежал помещику капитану Будораге. Будорага этот был в полном смысле слова "широкая натура". Любил поесть, любил выпить и хотя состоянием обладал небольшим, имел всего душ триста, но охоту держал большую. С охотой этой капитан всю осень перекочевывал с места на место, забирался иногда в соседние губернии, соединялся с другими охотами, прихватывал с собой "мелкотравчатых", травил волков, лисицу, зайцев, пил, ел, сибаритничал и наконец досибаритничался до того, что промотал все свои души и умер в нищете. В сущности был он человек не злой, но на охоте под пьяную руку доходил иногда до жестокости: порол охотников, порол пастухов, заступавшихся за свои стада, порол лошадей, порол собак...

   В охоту капитана Будораги Андриан попал с малолетства. Сначала был "корытничим" и мальчиком при псарне, затем выжлятником и, наконец, был возведен в должность доезжачего. Будучи "корытничим", Андриан жил в землянке грязной, сырой вместе с собачьим кухмистером хуже всякой собаки, ибо для собак были поделаны в закутах нары, на которые ежедневно постилалась солома, а у него никаких нар не было. Зимой каменные стены землянки промерзали насквозь и покрывались ледяной корой, а весной и осенью сквозь стены сочилась вода, стекала на земляной пол и превращала его в болото. В землянке этой в особом котле варился "махан", заваривалась овсянка, и пар от котла густым облаком наполнял землянку. Только весной и летом Андриан оживал. Он вылезал тогда из землянки, как сурок из норы, и целые дни проводил на воздухе, отогреваясь на солнышке и любуясь красивыми окрестностями. Иногда он брал с собою щенков и уходил с ними в поле; ляжет, бывало, там на спину, а глупые щенки примутся сначала лаять на него, потом лизать лицо и руки, затем, вскарабкавшись на грудь и живот, теребить его за платье. И Андриан рад, бывало, хохочет и переворачивается с боку набок. Доставались Андриану колотушки и от кухмистера, я от выжлятников, и от псаря, но колотушкам этим он не придавал особенного значения, только почешется, бывало, и вообще жизнью на псарне был даже доволен. Он привязался к собакам, которых знал еще слепыми; привязался к людям; оделявшим его колотушками; привязался к лошадям, к бесшабашной охотничьей жизни и до того сроднился с жизнью на псарне, с ее обыденными порядками, с гамом и воем собак, с хлопаньем арапников и звуком рогов, что когда наступала осень, когда охота уходила и на псарне оставался он один с щенками, то ему становилось невыносимо скучно. Он бродил из угла в угол, заглядывал в опустевшие закуты, в опустевшие конюшни и мысленно переносился туда, где происходила лихая травля волков, лисиц и зайцев, где острова наполнялись ревом гона, где гремели рога и голоса доезжачих и выжлятников, где ночью горели разложенные костры, а вокруг костров этих лилось вино, воздух оглашался песнями и земля потрясалась плясками.

   Наконец наступила и его пора. Андриану минуло 15 лет, и его сделали выжлятником. Тот, кто знает обязанности выжлятника, тот поймет, конечно, что доля его незавидная.. Целый день с утра и до ночи мычется этот несчастный человек, сидя на своей лошади, и минуты нет у него свободной. Только что набросит гончих, как уж он изволь помогать доезжачему. Пошел ли зверь на кругах, он должен его перескакать и направить в стаю, а если перевидит зверя, тотчас же в рог давай голос: по волку с двумя перебоями, по лисе - с одним. Прорвутся гончие - доезжачий; на месте стоит, в рог отзывает, а выжлятник лети за гончими, отхлопывай их и ори во всю мочь: "Чу! Слушай рог!!!". Если в острове есть красный зверь, а гончие натекли на зайца - он спеши остановить их и направить на доезжачего; перевидит выжлятник во время гона отсталых гончих, изволь подбить их и опять ори: "Чу! к нему!!." Доезжачий уж вышел из острова, подзывает гончих, уж охотники давно спешились и успели уже пропустить по третьей, а то и по четвертой, а выжлятник все еще мычется по лесу, подбивая к рогу отсталых; лошадь его в мыле, рожа в крови, во рту пересохло, горло от крика перехватило, а он все; мычется и ждет не дождется той минуты, когда доезжачий сделает ему позыв: "Иди вон!"

   Тем не менее, однако, Андриан был счастлив. С поступлением в выжлятники колотушки заменились уже "лупцовками" со стороны доезжачего, но и "лупцовки" эти не заглушили в Андриане страсти к охоте. Ему нравилась эта дикая, разгульная жизнь, и с каждою осенью он пристращивался к ней все более и более. Года четыре пробыл он выжлятником и, наконец, попал в доезжачие. С поступлением в доезжачие Андриан, так сказать, достиг высшей ступени, охотничьей иерархии. Он сделался уже начальством, под его командой находились уже выжлятники, и ему не было, уже надобности мыкаться по острову и ждать позыва: "Иди он!" Степенно подъезжал он к острову, останавливался от него саженях во ста, чтобы до наброса не побудить зверя, и, дождавшись сигнала в рог в два тона, что означало: "На... брось!" или "Ме...чи!" - он с помощью выжлятников размыкал гончих и, постояв минут пять, пускал их в остров. Ш в ту же минуту остров оглашался его криком. "Полезь,- кричал он,- полезь, гончие, полезь! Собаченьки, добудь, добудь! Сюда, други! Сюда, родные! Тут улез! Тут, улез!" И порсканье его с звонками, переливами и прибаутками раздавалось по всему лесу. Но вот слышит Андриан, что Цыганка тонким дискантом отозвалась по следу, завторил ей Докучай, затянул басом Помыкай, и Андриан встрепенулся. Мигом летит он в ту сторону. "Чу! к нему! - кривит он, подзадоривая стаю к вожакам. - Чу! к нему!" - и во все время гона держится на слуху у гончих... И все это Андриан проделывал не суетясь, не торопясь, а, напротив, как-то даже степенно и важно. Он как-то всегда умел вовремя справить гончих и, несмотря ни на какую обширность и заразистость острова, выставить зверя в поле. Он не суетился, а между тем гончие гнали у него стайно, не в отбой и не вразбивку; зверя в острове не душил, а выставлял на охотников; по острову зря не носился и лошадей не мучил.

   Несмотря, однако, на все это, Андриан не всегда угождал сумасбродному капитану, и редкое поле проходило без "лупцовки". Раз как-то он до полусмерти избил Андриана. Дело было так: требовалось из одного громадного леса перевести выводок волков в отъемный остров, отделявшийся от леса небольшой перемычкой. Поступают в подобных случаях таким образом: едут в остров, начинают подвывать волков и, когда волки перейдут, спешат обставить остров охотниками, чтобы преградить волкам путь к отступлению, и набрасывают в остров гончих. Точно так поступил и Андриан, он перевел волков, но капитан запоздал, и, когда гончие были наброшены, волков уже в острове не было. Стая прошла остров молча и капитан вмиг рассвирепел. С поднятым арапником подскакал он к Андриану, соскочил с лошади и принялся колотить его и по лицу и по голове. Кровь брызнула, но кровь эта не остановила расходившейся барской руки - удары арапника продолжали сыпаться, и никто не заступился за несчастного Андриана: ни "лица благородного сословия", бывшие тут же, ни выжлятники, ни борзятники... Заступилась только за своего пестуна стая гончих, стая псов, кормившихся падалью и овсянкой, и как только Андриан упал без чувств на землю, так эти четвероногие мстители и заступники накинулись на капитана Будорагу и чуть не разорвали его на части.

   Андриан прохворал месяца два и с этих пор не мог хладнокровно говорить про своего господина и даже выключил его из числа "лиц благородного сословия". Впрочем, Андриан в качестве доезжачего пробыл у него недолго, и в следующую же весну капитан продал его за 150 р. помещику Курганову в Симбирскую губернию. Несколько раз допрашивал я Андриана, за что именно капитан разгневался на него, но на все мои допросы Андриан отвечал только, что "маленичко сшалил!". В чем именно состояла эта шалость, он, однако, не говорил, и только впоследствии я узнал, что шалость эта заключалась в следующем. У капитана была возлюбленная по имени Глаша. Глаша эта была из дворовых девок и отличалась хорошенькими, лукавыми глазками, каштановой роскошной косой, белизною лица, хорошеньким ротиком, украшенным рядом белых зубов, и стройностью талии. Капитан пленился ею в то время, когда Глаша, подоткнув подол платья и засучив рукава, полоскала в реке белье. Нагнувшись, она напевала какую-то песенку и в такт этой песенке била вальком по белью. Капитан стоял сзади и любовался Глашей, наконец, не вытерпел, подкрался к девушке и ущипнул ее. Глаша ахнула, валек вывалился из рук ее, а раскрасневшееся лицо и разгоревшиеся глазки словно обожгли барина. Дня два шли переговоры, а на третий, когда сумерки окутали барский двор, дворня видела, как старая ключница через заднее крыльцо вместе с пятнадцатилетней Глашей шмыгнула в барский дом. Прошло после этого года три, у Глаши было уже двое детей, но даже и дети эти не могли заставить ее привязаться к старому, ненавистному капитану. Девушка искала иной любви, такой, чтобы и ее собственное сердечко не билось спокойно и ровно, чтобы и ее руки искали объятий, чтобы и ее губки жаждали поцелуя, да такого поцелуя, от которого бы кровь закипела, в глазах помутилось и голова кругом пошла!.. И вот, стоя у окна с ребенком у груди, Глаша начала засматриваться на молодого доезжачего. Некрасив он был, правда, но девушке нравилась в нем удаль безответная, песня широкая да нрав веселый! От таких взглядов до сердечной речи недалеко: встретились как-то Андриан с Глашей в саду, перекинулись несколькими словами, пошутили, посмеялись и разошлись. Встретились еще раз, опять пошутили, только на этот раз, расставаясь, Андриан как-то незаметно притянул к себе Глашу и крепко поцеловал ее в щеку. При третьей встрече он только было обнял Глашу, только было прижал ее к себе, как вдруг, откуда ни возьмись, капитан - и на следующий же день Андриан был отправлен к Курганову. Андриан даже не простился ни с кем, он только зашел на псарку, перегладил и перецеловал всех своих заступников, крикнул на них: "Стой! гончие, в кучу!", когда они вздумали было завыть, и, отерев кулаком слезы, зашагал с барским письмом за пазухой в Симбирскую губернию к новому своему помещику.

   С освобождением крестьян сделался и Андриан вольной птицей. Но даже и воля не заглушила в нем страсти к охоте, напротив, он еще сильнее привязался к ней. Он перебывал почти во всех охотах и с особенным удовольствием вспоминал то блаженное время, когда он служил в охоте Лихачева под руководством идеала псарей знаменитого Василия Трифонова, когда-то купленного Лихачевым за три тысячи рублей. У Лихачева он пробыл несколько лет кряду, и, когда охота эта, подобно многим другим, исчезла с лица земли, Андриан поступил в кружок охотников и поселился в описываемом охотничьем дворе...

   К этому-то Андриану я и завернул отдохнуть.

   Только что переступили мы с Андрианом за порог калитки и только что гончие сметили следовавшую за мною с поджатым хвостом Лэди, как в ту же минуту псарный двор огласился неистовым лаем и воем, и вся стая гончих, словно стадо диких зверей, поднялась на ноги и набросилась было на нас, но Андриан быстро водворил порядок.

   - Стой!- загремел он.- Стой! в кучу!

   И в ту же секунду все смолкло: гончие откинулись назад, свалились в кучу и, молча прижавшись в угол двора, покорно завиляли хвостами.

   - Стой!- крикнул еще раз Андриан и затем, пропустив в сени вертевшуюся у ног Лэди, проговорил, обращаясь ко мне:

   - Пожалуйте, не бойтесь.

   Немного погодя я был уже в комнате Андриана и, сняв с себя охотничьи доспехи, сидел на скамье возле окна, выводившего на псарку. Я был совершенно счастлив и, вытянув утомленные долгой и напрасной ходьбой ноги, отдыхал в полном смысле этого слова. Помещение Андриана оказалось весьма приличным. Оно состояло из небольшой комнатки, обшитой гладко выстроганным тесом, с русской печью в углу, в которой была пристроена еще небольшая печурка с вмазанным в нее котлом. В котле этом кипела вода. В углу против печки помещалась небольшая кровать, заваленная каким-то тряпьем и полушубками, на которой сидело двое чумазых ребят с баранками в руках. Ребята эти были дети Аидриана. Небольшой киот с образами, шкапчик с чайной посудой, дубовый стол и несколько развешанных по стене ошейников, арапников, кинжалов и два медных рога довершали убранство комнаты. Жена Аидриана, Агафья, женщина лет 35, худая, сморщенная, с грудями в виде табачных кисетов, копошилась у печки, вытаскивая чугун с наваром для собак. При виде ее Андриан словно вспомнил о моем голоде.

   - Самовар ставь!- крикнул он.- Скорее, скорее. А потом яичницу изготовь на сковородке... Яйца-то есть, что ли?

   - С пяточок наберется,- проныла Агафья.

   - Ну и ладно... Ставь, ставь самовар-ат...

   Агафья засуетилась, поставила на край печки чугун, прибрала ухват, сняла с полки самовар и торопливо вышла с ним в сени.

   - Это твои дети?- спросил я Андриана, смотря на ребят.

   - Ништо, мои... да тут не все еще... Там в чулане есть девчонка, да в Саратове один в училище учится... Наши охотники, значит, определили его туда на свой кошт, по два рубля с человека в год платят.

   - В каком это училище?

   - Там, возле Киновии, по Московской налево...

   - А эти учатся?

   - Старшего-то Антошка-выжлятник обучает.

   И, помянув Антошку, он проговорил с беспокойством:

   - Чтой-то долго нет его...

   - Кого это?

   - Да Антошки-то! В Саратов, к Митрофану Павловичу услал его, еще солнышко не вставало...

   - Зачем?

   - Да вот доложиться, что в Девятовке волки опять обозначились. Взять бы их надоть... чего же им шататься-то... Пусть охотникам повестки дадут...

   И, немного помолчав и почесав в затылке, он прибавил:

   - Так в те поры немец прозевал их...

   - Какой немец?

   - А право не знаю, как его звать-то!.. "Лиц благородного сословия" я всех поименно знаю, а этих-то, шут их запомнит!.. Сам своими глазами видел... Волк-то мимо его скачет, а он в другую сторону глаза-то таращит... Шагах в десяти от него был... Ну, а что, каковы наши гончурки-то? - спросил вдруг Андриан и улыбнулся самой глупейшей улыбкой.

   - Ничего, гончие хорошие.

   Андриан даже обиделся.

   - Как это "ничего"?- проговорил он.- Да вы лучше-то видали ли когда?

   - Есть и лучше...

   - Есть, да редко... вот что-с... Вы, значит, не понимаете ничего. Гончие наши в натечке зверя чуткие, мастероватые, полазистые, нестомчивые, окромя того паратые - у зверя на хвосте висят... вот что-с!.. Тут уже недосуг зверю разнюхивать да разглядывать, а настоящим лазом идет... Зверогоны лихие... А вы - "ничего"!.. Разве так-то можно говорить!..

   - А которые из них лучше всех?- спросил я.

   - Вот то-то и есть!.. На охоте были, а не знаете... Ворон да Хлестало... Уж это мастера, вожаки!.. Уж эти не сорвут, не пролезут мимо зверя, хоша бы он через реку отбыл или мокрыми и каменистыми местами побежал... Уж у них - шалаш! ни упалого, ни отселого, ни удалелого зверя нет... Вот что-с!.. Помните, намедни в Девятовке-то гон-то каков был. У меня индо шкура задрожала... Ведь я тоже не у плохого доезжачего-то обучался, поди, слышали про Василия-то Трифоныча?

   - Как не слыхать!

   - Доезжачий был первейший. Недаром за него Лихачев-то три тысячи рубликов отвалил. Тоже всякий-то с делом этим не управится. И ездить привычку надо иметь, да и гончих составить тоже умение требуется.

   В это время Агафья принесла самовар и, поставив его на стол, принялась собирать чайную посуду.

   - А что, махан-то варится, что ли?- спросил ее Андриан.

   - Готов.

   - Это что значит "махай"?

   - А вы не знаете?

   - Не знаю.

   - Что же вы немец, что ли?

   - Да это слово-то нерусское...

   - Чудесно,- проговорил Андриан укоризненно,- а еще охотник!..

   И потом вдруг, обратись к меньшому своему сынишке, клопу лет четырех, проговорил:

   - Сережка! Научи охотника-то, что маханом прозывается...

   - Мясо лошадиное!- прогнусил Сережка. Андриан даже расхохотался.

   - Эх, вы!- проговорил он и, взяв фуражку, вышел из комнаты.

   Как только показался он на дворе, как гончие снова разволновались.

   - Что, милые! Что, гончурки?- кричал Андриан, лаская собак.- Проголодались, видно... Погоди, вот Антошка приедет... мигом накормлю. Ого-го-го-го!.. Стой, в кучу! Хлестало, Звонило... Стой!..

   И, приласкав и потрепав собак, он вместе с ними отправился по направлению к калитке. Антошка, видимо, беспокоил его... Он подошел к калитке, приложил ко лбу руку козырьком и принялся смотреть на извивавшуюся лентой дорогу. Между тем Агафья успела уже поставить на стол чай, сахар и стакан с блюдечком.

   - Вам сливок не подать ли?- спросила она.

   - А разве есть?

   - Как же не быть! Тоже, поди, коровенку держим... С малыми ребятами нетто можно без коровенки.....

   - А коли есть, так давай.

   - Сейчас, только на ледник схожу... Я вам всю бадеечку принесу, там как знаете, так сами сливочки-то и снимайте.

   - Ну ладно, тащи всю бадеечку.

   Агафья вышла, а я принялся заваривать чай, как вдруг со двора долетел ко мне озлобленный крик Агафьи.

   - Ах, окаянный! ах, непутевый!- кричала она, размахивая пустой бадейкой.- Ах, бестыжие глаза твои!.. Опять украл... опять стискал... Ах ты, татарин лопоухий... ах ты, разбойник... совести в тебе нету!..

   Я даже окно растворил.

   - Что случилось?- спрашиваю.

   - Да что? Ведь опять стащил... Только было сегодня бадеечку надоила, только было хотела вечерком ребятишек молочком напоить... глядь, а бадеечка-то пуста...

   И, снова помахав бадейкой, она вдруг обратилась к калитке, в которой стоял Андриан, все еще продолжавший пристально смотреть на дорогу в ожидании Антошки, и завыла в голос:

   - Ты что это, окаянный, делаешь?!. Что же мне запирать, что ли, от тебя ледник-то!.. Запирать, что ли!.. Говори: куда молоко-то девал? Опять на щенков на своих извел, треклятых...

   - Ну, а ты не ори, сволочь!- раздался голос Андриана.

   - Ах ты, вор эдакий! Ты хоть бы о детях-то помыслил... У собственных своих детищей ради щенков молоко ворует! а?.. Ну, не бесстыжие ли глаза твои!..

   Но Андриан даже и вниманья не обращал на вопли жены и, как ни в чем не бывало, продолжал себе глядеть на дорогу.

   - Что такое случилось?- спросил я Агафью, когда та взошла в комнату.

   - Нет вам сливок!- оборвала она.- Все до капельки украл.

   - Кто?

   - Известно, кто у нас здесь молоко-то ворует!

   - Неужто Андриан?

   - Кому же еще?

   Я даже расхохотался.

   - Вам смешно, а мне не до смеху. Как только заглядишься, так и поминай как звали! Сегодня утром целую бадейку доверху налила, нарочно в угол припрятала и капустой прикрыла... Так нет! нашел-таки проклятый... Ну, постой же,- прибавила она, стуча кулаком по столу,- постой же, я тебя проучу... только попробуй еще!.. Не посмотрю, что муж... за шиворот - и к мировому... Только попробуй... Я тебе докажу, как у детей молоко воровать!..

   Но в это время раздался скрип ворот, и во двор верхом на коне въехал Антошка. Следом за ним, переваливаясь с боку на бок, шел Андриан.

   - Что долго?- спрашивал он соскочившего с седла выжлятника.

   - Да в городе не было его,- отвечал тот.- За "вальшнеками" ездил... Только недавно вернулся.

   - Ну что ж?

   - Сейчас сам сюда будет.

   - Говорил про волков-то?

   - Говорил. Хорошо, говорит, сейчас сам приеду; посоветуемся тогда...

   - Те-ек!..- протянул Андриан задумчиво, но тут же встрепенулся и прибавил:- Ну ладно! расседлывай же скорее лошадь, да давай собак кормить.

   И, обратясь к собакам, он загоготал во все горло:

   - О-го-го, собаченьки! Сюда, сюда, родимые!..

   Я взглянул в окно, и только одна голова Андриана высовывалась из-за облапившей его со всех сторон стаи гончих.

   Я напился чаю, съел целую сковородку яичницы, накормил свою Лэди и начал уже собираться домой, как вдруг к охотничьему двору подкатила тележка, запряженная парою рыженьких лошадок. Приехавший был не кто иной, как распорядитель охоты.

   - А! какими судьбами?- проговорил он, увидав меня.

   Я рассказал ему про свои похождения, про неудачу и наконец про исчезновение Кондратия Кузьмича с сумкой с провизией и сигарами.

   - Какой это Кондратий Кузьмич? - спросил он.

   - Наборщик из типографии. Мы с ним вместе было по вальдшнепам пошли.

   Митрофан Павлович даже расхохотался.

   - Поздравляю!- проговорил он.- Да я этого Кондратия Кузьмича часов в девять утра на Немецкой встретил. Шел он с ружьем, с сумкой и с собакой.

   - А разве вы его знаете?

   - Еще бы! Я, батюшка, всех охотников знаю... Слава тебе, господи! Не первый год охочусь... Я еще спросил его: "Откуда, мол, волшебный стрелок?" - "Из монастыря!" - говорит. "Говеете, что ли?" - "Нет, говорит, разговляться собираюсь!" - и при этом похлопал по сумке... Ну а теперь что намерены делать?

   - А теперь хочу домой идти.

   - Пешком?

   - Пешком,

   - С ума вы сошли! Да разве это возможное дело!..

   - Как же быть-то!

   - А вот как. Я сейчас распоряжусь охотой и потом вас довезу.

   И, проговорив это, он крикнул Андриана.

   - Ну что, как?- спросил он его.

   - Да ничего-с, все слава богу-с... Волки опять здесь в Девятовке.

   - Проверял?

   - Ништо, проверял.

   - Все налицо?

   - Все... Один старик на ногу жалуется. И, немного помолчав, он прибавил:

   - Я бы советовал взять их...

   - А я было в Побочную хотел... Тут три праздника кряду будут, мне и хотелось в Побочную...

   - В городской лес, значит?- спросил Андриан.

   - Первый день городской взять, а на другой-то Будаииху да Плетиевский враг... Ты как думаешь?

   - Что ж, и туда можно... Острова зверистые... Только в городском-то надо прежде норы заткнуть в той вершине, на которой лесная сторожка-то стоит.

   - Так и порешим. Завтра с утра ты пойдешь в Побочную, переночуешь, переднюешь, а послезавтраго к вечерку-то и мы подъедем.

   - Где же останавливаться-то?- спросил Андриан.- На сапинеком дворе, у немцев, что ли?

   - У немцев, конечно.

   Андриан даже в затылке почесал.

   - Что, не нравится?

   - Не люблю я их, шутов...

   - Ну как же быть! больше негде...

   - Известно, негде... Только уж вы прикажите подводу взять, потому без овсянки туда невозможно.

   - Конечно... А что собаки - в исправности?

   - Ничего.

   - А Набат?

   - Все по-прежнему.

   - Ты бы масла ему дал, чтобы псовину-то очистить. Ну, а щенки?

   Услыхав этот вопрос, Андриан даже просиял, встрепенулся как-то и, защурив глаза, заговорил нараспев:

   - Щенки у меня, Митрофан Павлович, вот в каком порядке, что лучше желать нельзя. На редкость - вот какие щенки... Уж я их и к рогу приучил... И такие-то позывистые стали, что не хуже стариков... Состаил их, к стойке приучил, а на смычках куда хошь веди... Вот какие щенки!

   Минут 10 распевал Андриан про этих щенков и высыпал, кажется, целую кучу охотничьих терминов.

   Мы пошли взглянуть на щенков. Помещались они на особом небольшом дворе, отделявшемся от главного дощатой стеной с навесом. Щенки оказались действительно превосходными и в большом порядке. Несмотря на то что им было всего месяцев 6 - 7, но в них уже заметны были все статьи, лады и_; вообще все признаки кровных и породистых гончих: глаза выпуклые, на слезах с кровавыми белками; тело мускулистое, не сохастоватое, чутье мокрое, гон (хвост) крепкий, короткий, не повислый; ноги и голова сухие, не густошерсты,- словом, по всему было видно, что щенки будут непременно чутки к натечке зверя, мастероваты, нестомчивы и полазисты.

   - Я их молочком покармливаю,- говорил между тем Андриан, улыбаясь.- Только уж больно хозяйка меня донимает...

   - А что?

   - Так в бороду и норовит... Этакая проклятая, чтоб ей пусто было...

   - Захотел ты от бабы разума!- подшутил Митрофан Павлович.- Нешто они понимают!

   - Ничуть!- подхватил Андриан с некоторым даже озлоблением.- Как есть назем... голый назем, и шабаш!

   - А что, собак кормил?

   - Никак нет еще, Митрофан Павлович, все Антошку поджидал.

   - И отлично, что запоздали... Кстати, и мы посмотрим... Ну, ступай, приготовляйся.

   Андриан ушел в избу, а мы уселись на крылечке. Так как гончие все были заперты по закуткам, то псарный двор в данную минуту имел совершенно пустынный вид. Словно на нем и не было никогда ни единой собаки. Все было подметено, все вычищено. Среди двора стояло громадное корыто сажени три длиною и четверти две шириною, сколоченное из досок. В этом-то корыте и производилась кормежка собак. Вскоре появились Андриан и Антошка, неся на плечах довольно значительных размеров ушат, наполненный только что запаренной овсянкой. Овсянку эту вылили в корыто, и пар от нее заклубился во все стороны. Тишина продолжала царствовать. Андриан надел па себя чистый фартук, взял мешалку и принялся ею размешивать овсянку.

   - Неси махан!- приказал он Антошке как-то особенно серьезно.

   Антошка юркнул в избу и немного погодя снова вышел с двумя железными ведрами, наполненными приваром с мелко изрубленными кусками махана. Привар этот был вы лит в овсянку, и снова Андриан принялся мешать в корыте. Ушат и ведра были убраны Антошкой под навес. Когда овсянка остыла и приняла температуру парного молока, Андриан вооружился рогом и приказал Антошке растворить закуту. Раздался позыв.

   - К рогу!- крикнул Антошка после третьего позыва.- Вались к рогу!

   И в ту же минуту двор огласился визгом, лаем, и гончие, прыгая друг через друга, друг под друга, подлезая и толкаясь, вырвались из узких дверей закуты, пронеслись по двору, но только что притекли к Андриану, как тот закричал громовым голосом:

   - Стой, гончие, стой! в кучу!

   И вмиг все притихло: гончие молча поджали хвосты и выстроились вдоль стены псарки, поводя чутьем и умильно поглядывая на лакомое блюдо. Андриан поднял рог, приложил его к губам, надулся, снова дал позыв три раза, подсвистнул, провел мешалкой по корыту, постучал ею по краям и вдруг крикнул:

   - Дбруц, собаченьки, дбруц, дорогие!

   И стая со всех ног уткнулась в корыто. Послышалось торопливое лаканье, словно табун лошадей шлепал по грязи копытами, послышалось фырканье, ворчанье... На крыльцо выбежала моя Лэди и удивленными глазами принялась смотреть на незнакомую ей картину. Вытянув морду, поводя чутьем и приподняв левую переднюю лапу, она словно стойку делала и не сводила своих умных глаз с лакавшей овсянку стаи.

   - Стой!- крикнул опять Андриан.- Стой, гончие, в кучу!

   Перепуганная Лэди с визгом бросилась в сени, а гончие сразу отвалили от корыта и снова выстроились вдоль стенки забора. Андриан отошел от корыта, направился в самый отдаленный угол двора и снова дал позыв в рог.

   - Сюда, гончие!- кричал он.- Сюда! сюда!

   - К рогу! к нему!- подхватил Антошка, хлопнув арапником, и стая, покорно миновав корыто, притекла к Андриану.

   Но этим еще не кончилось. Андриан перебывал в остальных трех углах двора, проделывал с гончими то же самое, что и в первом; выходил за калитку, обходил с гончими вокруг корыта, то подпускал их к овсянке, то кричал на них: "Стой, в кучу!" - и ни единая из собак не смела подумать даже о непослушании. Мне даже стало жаль их.

   "Вот если бы этак нас в клубе Франц Степаныч {Содержатель буфета в Коммерческом клубе. (Примеч. автора.)} кормил",- хотел было заметить я Митрофану Павловичу, но, боясь нарушить шуткой этой торжественность минуты, промолчал.

   Вскоре пытка кончилась. Андриан крикнул: "Дбруц!" Артошка подхватил: "Вались к нему!" - и снова жадное, торопливое лаканье огласило двор.

   Наконец, вдоволь наговорившись с Андрианом и обсудив с ним все подробности предстоящей охоты в Побочной, мы с Митрофаном Павловичем поехали в Саратов. Лэди сидела у наших ног...

   Ночь был прелестная, лунная, теплая... только проезжая мимо ущелья, в котором гнездились сапинские дачи, на нас, словно из подвала, пахнуло холодом и сыростью. Лошади бежали крупной рысью... Вот, наконец, и монастырь. Облитый лунным светом, он казался словно выкованным из серебра и резко отделялся от темного фона черневшего позади леса. Горели кресты на церквах... Оконные стекла келий выбрасывали лучи лунного отражения... Все было тихо... все спало... только где-то в одной келье теплилась лампадка. Неужто монах все еще не устал и кладет поклоны... Беззаботная жизнь!.. Раздался удар колокола, видно, сторож проснулся... Эхо подхватило этот звук и разметало по горам и ущельям...

   Прощаясь с Митрофаном Павловичем, я спросил:

   - Когда же в Побочную?

   - Да послезавтраго на ночь.

   - У вас товарищ есть?

   - Целая Компания: брат, Хохловский Василий Назарыч, Имсен Василий Васильевич, Богданов Алексей Петрович...

   - Жаль, а то бы вместе поехали...

   - А вы приедете?

   - Непременно.

   - Места отличные, приезжайте...

   На следующее утро зашел я в редакцию - редактора еще не было.

   - А что, Кондратий Кузьмич здесь?- спросил я конторщика.

   - Здесь,- отвечал он, улыбаясь.

   - Вы что же улыбаетесь-то?

   - Я ничего-с...

   Я прошел в типографию, там кипела обычная деятельность. Чумазый народ в синих блузах с выпачканными краской носами суетились и работали на славу. Слышалось пощелкиванье, постукиванье... Пахло скипидаром и сажей. "Забирай бабашками!" - раздавалось в одном углу, "разбей на шпации!" - слышалось в другом. "Как прикажете набирать вот это?" - спрашивал кто-то тоненьким фальцетом. "Известно как!- раздался хриплый голос- Жирной терцией, а то так гробе-цицером!"

   Мой Кондратий Кузьмич стоял перед реалом, в левой руке у него была верстатка, правая бегала по кассе, между тем как взор его был приковав к ру