Романов Пантелеймон Сергеевич - Русская душа

огда подъехали к небольшому домику в сирени.

   - Входи... Пригнись, пригнись! - поспешно крикнул он,- а то лоб расшибешь.

   - Как это вы себе тут лбы не разобьете,- сказал Андрей Христофорович.

   - Я, и правда, частенько себе шишки сажаю. А вот мои сыновья,- сказал Авенир.- После познакомишься, сразу все равно не запомнишь. Катя! - крикнул он, повернувшись к приотворенной двери.

   Вышла Катя, крепкая, в меру полная и красивая еще женщина с родинкой на щеке, очевидно, смешливая. Она, забывшись, вышла в грязном капоте и вдруг, увидев профессора, вскрикнула:

   - Ах, матушки! - засмеялась и убежала.

   - Врасплох захватил,- сказал Авенир так же, как Николай.

   Все комнаты, с низенькими потолками, оклеенными бумагой, были завешены сетями - рыболовными, перепелиными, западнями для мелких птиц, насаженными на дужки из ивовых прутьев. А над постелями - ружья и крылья убитых птиц. И везде валялись на окнах картонные пыжи, машинки для закручивания ружейных гильз.

   Нравы были несколько грубоваты. В особенности у старшего сына Петра, который травил деревенских собак и ел сырую рыбу.

   Больше всех профессору понравилась Катя. Она была всегда ясная, приветливая и только необычайно смешливая, что, впрочем, удивительно шло к ней. Смех настигал ее, как стихия, и она уже ничем не могла сдержать его, убегала в спальню и хохотала там до слез, до колик в боку.

  

  

  

  

   С самого раннего утра, едва только солнце встало над молочно-туманными лугами и зажгло золотой искрой крест дальней колокольни, как в сенях уже захлопали двери и раздался голос Авенира:

   - Захватил весло? Бери удочки... да не нужно эту чертову кривую! Что же ты крыло-то не зачинил, тюря? Собирай, собирай, господи благослови. К обеду приедем.

   И наступила тишина, как будто уехала толпа разбойников или людоедов.

   Часов в двенадцать приехали с рыбной ловли, и Авенир прислал младшего сына за Андреем Христофоровичем. Он должен был непременно идти и посмотреть улов.

   Связанные вместе две лодки были причалены к берегу и привязаны одной цепью за столб с кольцом. На одной из них сидел Авенир в широкой соломенной шляпе, в рубашке с расстёгнутым воротом. Рукава у него были засучены выше локтя. И он: опустив в садок обе красные руки, водил ими по дну.

   - Иди сюда, Андрей! Смотри, вот улов!

   - Да я вижу отсюда.

   - Нет, ты сюда подойди. Вот гусь! Хорош?

   И он на обеих ладонях разложил огромного карпа, который, лежа, загибал то хвост, то голову.

   А сыновья - огромные, загорелые, тоже с засученными рукавами и вздувающимися мускулами под мокрой прилипшей рубашкой - развешивали сети на шестках вдоль берега.

   Потом отбирали рыбу на обед; Авенир, отгоняя мух и отирая сухим местом засученной руки пот со лба, только покрикивал:

   - Клади большого, клади его, шельмеца. Так! Стой! Это на жаркое. Доставай теперь налима... Смотри, Андрей, князь мира грядет.

   Профессор смотрел. Из садка показывались огромная коричневато-зеленая голова и скользкое туловище.

   И князя мира опускали головой в мешок.

   - Это на уху.

   Потом долго купались, причем сыновья плавали молча или лежали под солнцем на воде, раскорячившись, как лягушки, а Авенир каждую минуту окунался с головой и кричал:

   - Боже, как хорошо! Вот чудо-то! Лезь, Андрей, наплюй на докторов. Все это, брат, ерунда!

   Наконец он оделся, сидя на зеленом бережку, и они пошли по узенькой каменистой тропинке в гору к селу, мимо огородов, где на полуденном, знойном солнце желтели за частоколом подсолнечники.

   Авенир остановился, посмотрел на реку, где еще продолжали купаться сыновья, и крикнул:

   - Не отставай, не отставай, Петр! Чище работай. Эх, рано вылез. Ну, делать нечего. Огурец зацветает. Ну и лето! А земля-то: нигде такой земли не найдешь. Что ни посади, все вырастет. Захочешь дыни - дыни будут расти, винограду - и виноград попрет.

   - А у тебя и дыни есть?

   - Нет, только огурцы да капуста пока, а если б захотеть!.. Стоит только рукой шевельнуть!

   Дома уже был готов обед. Ели здесь еще больше, чем у Николая. Сыновья ели молча, а отец говорил, не переставая:

   - В три часа выехали нынче. Заря была - чудо! Поедем, Андрей, как-нибудь с нами. Катя и то ездит, она - молодец!

   Катя улыбалась.

   - Я люблю это,- если бы только меня зубы не мучили.

   - Разве мучают? - спросил Андрей Христофорович.

   - Зубы и зубы! - сказал Авенир, махнув рукой.- Мы все от них на стену лезем. Ешь, пожалуйста, капусту, Андрей. Это, брат, удивительно полезная вещь. У меня, брат, система, чтобы все было по-настоящему, то есть по-простому. Вот Николай в неметчину ударился, воды какие-то пьет. Видал?

   Только под конец обеда заметили, что Петра за столом нет, да и тетка Варвара исчезла куда-то.

   - А где же Петр? - спросил Авенир.

   - Он закупался. Его бабушка рассолом поит,- сказал Павел, наливая себе вторую тарелку окрошки.

   - Редкий человек тетка Варвара,- сказал Авенир,- без нее было бы плохо.

   - А что он чувствует? - спросил Андрей Христофорович.

   - Да его мутит,- сказал Павел,- как до дома дошел, так и начало мутить.

   - Ну, иди теперь отдыхай. Тебе никто не помешает. У нас в этом отношении...

   И, проводив брата до его комнаты, Авенир исчез.

   Андрей Христофорович постоял, вынул часы, положил их на стол, потом поискал чего-нибудь почитать, но ничего не нашел.

   Минут через пять дверь приотворилась, и в нее просунулась голова Авенира.

   - Андрей, ты не спишь? - спросил он шепотом.

   - Нет еще.

   - Ну, давай поговорим.

   - Как бы не забыть,- сказал Андрей Христофорович,- мне нужно в город послать. Это можно?

   - Сколько угодно, Павел живо скатает. И ты, пожалуйста, не стесняйся, как что нужно - говори. Я очень рад.

   - Ну, отправь, пожалуйста, вот это сегодня же. Перед вечером Авенир повел брата на курган показать красивый вид.

   - Пойдем, пойдем. Вот вы там все по Швейцариям ездите, а своего родного не замечаете.

   - Что же, в город поехали?

   - Ах, братец ты мой! Из ума вон! Где Павел? - спросил Авенир, оглянувшись на сыновей, которые молча следовали за ними.

   - Он от живота катается,- сказал Николай.

   По дороге на курган Авенир вспомнил, что он когда-то был большим любителем театра

   - Я, брат, всем интересуюсь. Ты небось думаешь, что мы живем тут в глуши и ни бельмеса не смыслим. Ну, кто теперь в Малом играет?

   - Садовская - бытовых комических старух,- сказал профессор.

   - Бытовых комических,- повторил Авенир,- так, знаю теперь.

   - Ермолова - драматическая.

   - Драматическая? Так.

   - Ну, Рыбаков играет стариков, конечно.

   - Суриков... А Чацкого кто играет?

   - Чацкого недавно играл Яковлев.

   - Ну, довольно, а то перезабуду. Вот и курган. Закат-то отсюда как виден. Вот картина! А то ваши художники что-то, говорят, завираться стали. Становись сюда, отсюда виднее,- говорил Авенир, втаскивая брата за рукав к себе, так что тот от неожиданности едва не упал.

   - Оглянись кругом, какова высота. Что, брат!.. На реку-то глянь, на реку! Ручейком отсюда кажется. Вот отсюда бы читать стихи. Вот стать бы сюда, а слушатели там, где река. Все эти актеры ваши - дрянь. Нужно что-нибудь могущественное. Простор-то какой. Куда ж они к черту годятся.- Потом, помолчав, добавил: - Да, лучше наших мест все-таки нигде не найдешь. Один простор чего стоит.

   - Ну, милый, одним простором не проживешь. Нужна работа.

   - Да над чем работать-то?

   - Как над чем?! Теперь и ты спрашиваешь, над чем работать? Так я тебе скажу, что, помимо всего прочего, нам нужно работать над тем, чтобы выработать в себе потребность знания и деятельности. Это - первая ступень.

   - Ну, от добра добра не ищут, как говаривал Катин дедушка,- сказал Авенир.

   - Я пол-Европы объехал, и никто даже не спросил меня ни разу, как и что там. А все отчего? - От самоуверенной косности. Ты не обижайся на меня, но мне хотелось наконец высказаться.

   - Ну, за что обижаться, бог с тобой! - горячо сказал Авенир.

   - Ты живешь тут и ничего не видишь, не видишь никаких людей, никакой другой жизни и заранее ее отрицаешь. Все эти две недели мы только и делаем, что говорим и все ниспровергаем, а между тем я не могу добиться пустяка: послать в город.

   - Завтра пошлем, Андрей, ей-богу, пошлем. Это вот некстати у Павла живот заболел.

   - Дело не в том, что ты завтра пошлешь, я говорю сейчас вообще... Но самое главное, что у вас нет ни малейшею стремления к улучшению жизни, к отысканию других форм ее. И все это от страшной самоуверенности. Вы не верите ни знаниям, ничему. Я приехал сюда,- слава богу, человек образованный, много видел на своем веку, много знаю, а я чувствую, что вы не верите мне. У вас даже не зародилось ни на минуту сомнения в правильности своей жизни...

   - Сядь, сядь сюда на камешек,- сказал Авенир.

   - Спасибо, я не хочу сидеть. Ты знаешь, я - профессор старейшего в России университета,- приехав сюда, чувствую, что у тетки Варвары гораздо больше авторитета, чем у меня. Ты ни разу, положительно ни разу, ни в чем со мной не согласился. А подрядчика, который и грамоты, наверное, не знает, ты вчера слушал со вниманием, которому бы я позавидовал.

   - Жулик, мерзавец, каких мало,- сказал Авенир.- Он сорок тысяч тут на одной постройке награбил. Его давно в тюрьму пора.

   - Ну, вот, а у тебя к нему доля какого-то уважения есть.

   - Ну, что ты, какое может быть уважение,- сказал Авенир. Потом, помолчав и покачав головой, прибавил:

   - А все-таки умница! Это уж не какая-нибудь учеба, а природное, настоящее. Нет, ты напрасно, Андрей, думаешь, что я тебя не слушаю, не ценю, я брат...- Он встал и крепко пожал руку брату.

   - Ты знаешь,- продолжал Андрей Христофорович,- когда оглянешься кругом и видишь, как вы тут от животов катаетесь, а мужики сплошь неграмотны, дики и тоже, наверное, еще хуже вашего катаются, каждый год горят и живут в грязи, когда посмотришь на все это, то чувствуешь, что каждый уголок нашей бесконечной земли кричит об одном: о коренной ломке, о свете, о дисциплине, о культуре.

   Авенир кивал головой на каждое слово, но при последнем поморщился.

   - Что она тебе далась, право...

   - Кто она?

   - Да вот культура эта.

   - А что же нам нужно?

   - Душа - вот что.

  

  

  

  

   Уже давно прошел тот срок, который профессор назначил себе для отъезда. Каждый день он просил отвезти его на станцию, и каждый день отъезд почему-нибудь откладывался.

   То лошадей не было. То Авенир забыл сказать с вечера малому, чтобы он утром пригнал лошадь из табуна. И в последнем случае Авенир хватался за макушку и восклицал:

   - Ах, братец ты мой! Как же это я забыл.

   Несмотря на живость характера, он так же все забывал, как и Николай.

   И все у них было так же, как у Николая Так же, как и там, говорили не своими словами, а пословицами и поговорками. Были те же приметы, те же средства от болезней. Там ими пользовала всех Липа, а здесь тетка Варвара.

   - Да что вы часто бываете друг у друга, что ли? - спросил один раз профессор, думая в этом найти причину такого сходства.

   - Пять лет друг друга не видели. Когда Катиного дедушку хоронили, с тех самых пор,- сказал Авенир,- а что?

   - Так, пришло в голову. И, пожалуйста, дай мне завтра лошадей.

   - Все-таки завтра?

   - Что значит "все-таки", когда я у тебя каждый день прошу.

   - Не выйдет завтра,- сказал Авенир.

   - Отчего?

   - Тарантас сломан.

   И еще раз убеждался Андрей Христофорович, что эти люди совершенно не могли жить в каких-либо определенных сроках. Все определенное, заключенное в какие-нибудь рамки, не укладывалось в их натуре. Если Андрей Христофорович говорил, что ему нужно ехать к 15 числу, Авенир возражал на это:

   - Не все ли равно тебе к шестнадцатому? Эка важность - один день.

   Накануне отъезда, когда все сидели за ужином и ели квас и таранку, кто-то стукнул в окно. Авенир вышел в сени и через минуту вернулся с письмом.

   - От Николая,- сказал он.

   Распечатали конверт. Там было короткое извещение: Липа умерла. Отчего - неизвестно. Пришла с пасеки, съела две тарелки окрошки, а к вечеру и померла.

   Все удивились. Катя перекрестилась и долго утирала слезы. И все вспоминали, какая была хорошая старушка - Липа.

   - Теперь без нее плохо будет Николаю,- сказал Авенир,- заболеет кто - лучше ее никто не знал, как помочь.

   - И отчего умерла,- сказала Катя,- хоть бы болезнь какая была...

   - Ну, да смерть окладное дело, все туда пойдем. А жаль, заговоров одних сколько знала.

   А потом заговорили о другом и через полчаса уже забыли про Липу.

   - Ну, вот хорошо, что побывал у нас, освежился, по крайней мере,- говорил Авенир брату, когда наконец у крыльца стоял добытый у кого-то вместо сломанного тарантаса рыдван, обитый внутри полосатым ситцем.

   - Ты пиши, кто в театрах будет играть в следующем сезоне. Я, брат, всем интересуюсь. Так как бишь? - Ермолова - драматическая, Садовская - трагическая.

   - Комическая.

   - Да, комическая. Помню, помню, ты сказал: комическая.

   - А Рыбаков, значит, Чацкого.

   - Да какого Чацкого! Рыбаков - старик!

   - Тьфу, старик! Ну, конечно, старик. Я это запишу. Пиши о событиях. До нас немцы, положим, не дойдут. Кланяйся, брат, Москве, скажи ей, что за нею стоит сила. Вот она! - И он с размаху ударил по плечу Петра, который даже не пошатнулся.- Уж она себя покажет в случае чего. А, Петух?

   Петр повернул свою огромную на толстой шее голову и вдруг, не удержавшись, усмехнулся так, что профессору стало жутко. Такая усмешка появлялась у Петра, когда Павел рассказывал про него, как он один с своим "Белым" травил десяток деревенских собак.

   - Ну, с богом!

   Андрей Христофорович простился с Авениром, который заключил его в свои объятия и троекратно поцеловал. Потом простился с Катей и, пожав огромные кисти своих племянников, сел в рыдван.

   Лошади тронули. Его сейчас же толкнуло в затылок, потом подбросило вверх и пошло перебрасывать с боку на бок.

   Андрей Христофрович точно в лодке в бурю держался обеими руками за края экипажа.

   - Заваливайся и спи! - крикнул ему Авенир, стоя без шапки посредине дороги.- Дай бог!