Помяловский Николай Герасимович - Молотов

; - Подождите, Егор Иваныч, я сейчас принесу сюда шитье.

   Надя ушла. Давно Надя, прочитав тургеневского "Фауста", хотела иметь гётевского, но она остерегалась почему-то спросить его у кого бы то ни было. Ей думалось, что отец назовет "Фауста" безнравственным и не позволит читать такую книгу, тем более что Дорогов с некоторого времени с неудовольствием начал смотреть на ее любовь к чтению, потому что он заметил, что дочь его чем более читала, тем становилась загадочнее. Она все сбиралась спросить "Фауста" у Молотова; но в последнее время одна подруга-родственница дала ей по секрету запретную вещь, потому что и подруга и Надя не хотели, чтобы кто-нибудь знал, что они знакомы с "Фаустом". Дурного ничего нет, думали они, а все же лучше молчать. Так Надя развивалась, секретно, крадучись, никому не говоря о том. Она половину не поняла из Гёте, но все же он произвел на нее сильное впечатление. Высокое произведение поэта имело глубокое влияние на чистую душу девушки. Она с недоумением остановилась перед грациозным образом Маргариты и хотела разгадать его своим пытливым умом. Впрочем, она в последнее время как-то недоверчиво относилась к книгам; ей не нравились эти умные люди, которые описаны в них, - ей нравились женщины. Книги теперь наводили ее только на мысль, развивая пред нею картину жизни, значение которой она хотела постигнуть и понять по-своему. Надя вернулась с шитьем и уселась около небольшого рабочего столика, Молотов поместился около нее.

   - Вы читали "Фауста"? - спросил он.

   Надя ближе наклонилась к шитью.

   - Отчего вы стесняетесь, Надежда Игнатьевна, говорить о "Фаусте"?

   Молотов решился вызвать Надю на откровенность и потому спросил ее:

   - Неужели вы стыдитесь, что узнали Маргариту?

   - Нет, - ответила Надя тихо, - но что подумают обо мне?

   - Кто?

   - Папа, вы, - кто узнает, что я читала "Фауста"...

   - Боже мой, да мало ли у нас женщин, которые читают Гёте и говорят о нем, их никто не осуждает.

   - Это не у нас.

   - Где же?

   - Не знаю.

   Надя несколько оправилась.

   - Согласитесь, что смешно: дочь чиновника "Фауста" читает, да и волнуется еще к тому?

   - Скучно это, Надежда Игнатьевна.

   - Но что делать, если смешно выходит?

   - Что ж тут смешного?

   - В нашей жизни ничего нет гётевского: она очень проста.

   - Жизнь Маргариты была еще проще...

   - Зато...

   - Зато вы не встретитесь и с Фаустом...

   - Но, Егор Иваныч... все же это одни слова, слова!..

   Настало молчание. Егор Иваныч смотрел в лицо Нади. Она чувствовала его взгляд; во всех чертах ее явилось стыдливое беспокойство, тревога и стеснение. Она не могла долго вынести такого состояния и хотела так или иначе выйти из него. В душе ее накопилось столько сомнений, что она страстно желала откровенного разговора: хотелось хоть раз поговорить без покровов и обиняков, так же свободно, как говорят мужчина с мужчиной или женщина с женщиной... Она решилась, подняла ресницы, взглянула на Молотова прямо, почти спокойно; но вдруг ей стыдно, страшно стало, рука дрогнула, и в нервном движении переломила она иглу; на сердце пала тоска; краски быстро сменялись на лице, кровь приливала и отливала... Молотов видел всю эту игру жизни, и, по сочувствию к Наде, лицо его оживилось... Он ждал... Для многих женщин часто простой вопрос составляет подвиг: иного слова сказать нельзя, чтобы сейчас же не представились благочестивые лица "старших", на которых так и написано: "Она развращается!" Все теснит и сдерживает молодую душу, готовую ринуться в бездну жизни и переиспытать все, что есть хорошего на свете. Трудно было говорить Наде; но душевные вопросы давно зрели, потребность жить и любить была велика, а до сих пор она в уединении, среди живых и родных людей, одна-одинешенька, своим женским умом работала и зашла в такую глушь противоречий и сомнений, что душно и тяжело стало среди самых близких людей, мертво позади и мертво впереди, и оставалось либо расспросить у всех, кого можно, что же делать осталось, где выход из ее терема и спасенье, либо броситься очертя голову в объятия назначенного свыше жениха и прильнуть розовыми устами к его зачаделому лику. Весь организм ее трепетал от дум, запертых в голове, от страху и тоски, переполнивших сердце. Но удивительно, когда Молотов сказал ей: "Надежда Игнатьевна, вы недоверчивы стали, скрываетесь от меня", она отвечала:

   - Егор Иваныч, не будем говорить об этом...

   - О чем? - спросил Молотов.

   - О любви, о Маргарите, о поэтах...

   - Но ведь вас все это мучит, я давно заметил. Легче будет, когда уясните себе эти вопросы...

   - Их нельзя уяснить...

   - Так хоть облегчите себя откровенным словом... Я же не враг ваш... меня вы не первый день знаете...

   Надя взглянула на него доверчиво. Ей совестно стало за свою скрытность пред Егором Иванычем, который всегда был так к ней добр и ласков, тем более что она сама же ждала его с нетерпением, чтобы спросить у своего доброго давнишнего знакомца совета... "Неужели и с ним, - подумала она, - нельзя поговорить от души?"

   - Скажите же, Егор Иваныч, - начала она, - когда вы у нас слышали разговор о любви? от кого? О любви только читают да поют в песнях и романсах. Никто и никогда о ней серьезно не говорит, - сколько бывает гостей, родственников, знакомых - никто не говорит. Только в институте подруги болтали, и, разумеется, вздор. Я однажды с маменькой разговорилась, так она выговор дала. Девицы мне знакомые, родственницы не верят любви, смеются над тем, кто говорит о ней. Вот и я молчу. Заставьте какую угодно девушку читать роман вслух, особенно, что ныне пишут, все эти интимные места будут выходить крайне неловко, она будет краснеть, стесняться... И мужчины всегда говорят для шутки, для красного словца, и потому, что предмет такой... дамский, что ли? Всегда разговор кончается пустяками и смехом, все это для того, чтобы над нами посмеяться, делать разные намеки и чтобы время весело провести; а кто и вдастся в психологические тонкости, то слушаешь, слушаешь, как будто и дело говорят, а выйдут...

   - Пустяки?

   - Право, пустяки!.. Раз только и слышала, как один молодой человек, родственник, говорил серьезно, горячо, от души и, должно быть, что-нибудь умное, но так красноречиво, так высоко, что я ничего не поняла... Значит, и толковать нечего...

   - Но вы разговор о любви не считаете же предосудительным?

   - Нет, причина проще.

   Надя, прямо взглянула в глаза Молотову, и, к удивлению, взор ее был тверд и спокоен, хотя и пытлив; на губах появилась ласковая и насмешливая улыбка, которая так нравилась Егору Иванычу. Сразу пропали волнения.

   - Какая же причина? - спросил Молотов.

   - Я не хочу быть книжницею, синим чулком, а хочу, как и все, остаться простой женщиной. В книжках все любовь да любовь, а в жизни ее нет совсем. Где эти страсти, - говорила она, незаметно увлекаясь, - где эти клятвы, борьба, тайные свидания? Ничего этого нет на свете!

   - Надежда Игнатьевна, грех вам это говорить...

   - Эти свидания и невозможны в нашем обществе, потому что девицы везде и всегда на виду, каждую минуту на глазах отца или матери, дома, в гостях, в церкви. Ну как в нашем быту устроить свидания, долгие беседы, клятвы, которых и выполнить-то невозможно? Наконец, пусть все это устроить можно, так кого любить? Будто у девицы много знакомых? может она выбирать, искать человека, сходиться с людьми молодыми, водить с ними компанию? Вы, быть может, сто, двести мужчин знаете, а я? - помимо своих родственников, только четверых. И у других девиц то же. Как же тут быть?.. Из четверых непременно и полюбить кого-нибудь? Что ни говорите, а смешно выходит. Смешно ведь. Оттого и бывает так: узнает молодой или старый человек о девице - что она хороша, неглупа, воспитана, небедна, - знакомится с родителями; те то же самое узнают о нем - вот и свадьба!

   - А дочь?

   - Думаете, насильно отдают ее?.. Никогда!.. Спросят ее согласия... Иначе не бывает, я не видела, не знаю...

   - Вы много не знаете, Надежда Игнатьевна...

   - Женщины, - сказала Надя настойчиво и с убеждением, - женщины, которых я знаю, никогда не любили.

   - Извините, Надежда Игнатьевна, это неправда.

   - Да! - сказала она упорно, и в ее голосе не слышалось тени сомнения или фальши. - Да!.. я таких только и знаю и не верю, чтоб иные были!.. Они все вышли замуж очень просто, без любви, да так потом и жили, привыкли незаметно и через какой-нибудь месяц стали, как обыкновенные муж и жена...

   - И ничего с ними не случилось ни до замужества, ни после?

   - Ничего, решительно ничего...

   - Так это не женщины, - сказал Молотов с едва заметным отвращением, которое не ускользнуло от взоров Надежды Игнатьевны... Она окинула его своим взглядом, смерила с головы до ног и остановила прямо свои глаза на его глазах, отчего Егор Иваныч смутился и поневоле опустил взоры. Он был под полным влиянием Нади.

   - Кто же они? - допрашивала Надя...

   - Не знаю, - ответил Молотов и пожал плечами.

   - Они женщины! - сказала Надя...

   В голосе ее было что-то поддразнивающее, насмешливое и в то же время грустно-тяжелое...

   - Эти женщины не жили никогда, а прозябали только, кормились да хозяйничали, - сказал Молотов.

   - Ну да, - ответила Надя коротко и ясно, - они кормились и хозяйничали...

   - И вы тоже? - со страхом спросил Молотов.

   - Тоже! - И быстро она наклонила голову, едва успев скрыть слезу, которая неожиданно набежала на глаза.

   Опять наступило молчание. Молотов стал ходить по комнате. Он ходил нахмурившись, весь в волнении и недоумевая, что для ней настал какой-то жизненный переворот, что ее мучат крепкие думы, и ума приложить он не мог, как бы помочь ей, а помочь хотелось. "Тоже", - повторял он в уме ее слово, - это слово бесило его. Он остановился подле Нади.

   - Вы не по летам умны, - сказал он.

   Надя подняла голову; слез на глазах не было - они были слегка влажны.

   - Егор Иваныч, с вами можно говорить? - начала она.

   - Говорите, говорите! - с заметной радостью отвечал Молотов.

   - Вы умно говорите, рассуждаете. Мне не поэзии нужно, а просто понимания. Я знать хочу. Скажите, видели вы сами, как любят?

   - Множество случаев знаю...

   - Право?

   Лицо Нади загорелось от любопытства...

   - Скажите хоть один?

   - У меня был приятель Негодящев; он женился по любви. Знаю, один учитель женился по любви. Знаю несколько расстроившихся браков оттого, что вмешалась любовь. В губернии я видел страшную драму в крестьянской семье - жена бросила мужа и потом убила его. Сколько случаев! они совсем не редки...

   - Неужели же все любят? неужели это неизбежно? - говорила Надя в раздумье.

   - Непременно все. Правда, большая часть пошло любит - сойдутся, прогорят быстро и разойдутся; но и во всем этом есть что-то прекрасное, в самой пошлости видна особенная, необыденная, редкостная жизнь. И вы говорите, что не видели любви, - что ж тут удивительного? Поэзию жизни, любовь не так легко заметить, ее всем напоказ не выставляют, ее нужно откапывать в глубине повседневности, отыскивать, как клад, который ближний от ближнего прячет глубоко и далеко. Для всех она бывает: одними она отжита, для других не наступила, а иные любят, да не понимают, что с ними делается...

   По лицу Нади пробежала какая-то новая, никогда души ее не освещавшая мысль. Недоумение отразилось во всех чертах ее.

   - Скажите, - продолжал Егор Иваныч, - каково положение женщины, когда она, будучи замужем, полюбит другого?.. Вся жизнь поломана... отчего?.. От опрометчивого брака...

   Надя начинала поддаваться влиянию Молотова. Она привыкла ему верить, ей так хотелось верить; но это расположение мгновенно сменилось другим; быстро пробежали в ее голове мысли: "Я невеста", "Мне двадцать второй год", "Корму, корму", "Не век жить у родителей", "Завтра ответный день". Сухо было ее выражение лица, строго, несимпатично.

   - Не понимаю я вас, - сказала она, - и книги я разлюбила. Читаешь - не оторваться: такая прекрасная жизнь, горячие речи; страстные свидания - существование полное, и, боже мой, подумаешь, к чему такие книги пишутся! И точно ведь живые люди там, иногда голоса их слышишь, понимаешь, отчего они плачут и радуются, а все же не верится, никто, как там, не живет, - это обман художественный!

   - Может быть, и есть любовь на свете, - продолжала Надя, немного подумав, - да только для избранных. Согласитесь, Егор Иваныч, что там, в книгах, люди живут не по-нашему, там не те обычаи, не те убеждения; большею частию живут без труда, без заботы о насущном хлебе. Там всё помещики - и герой-помещик и поэт-помещик. У них не те стремления, не те приличия, обстановка совсем не та. Страдают и веселятся, верят и не верят не по-нашему. У нас нет дуэлей, девицы не бывают на балах или в собраниях, мужчины не хотят преобразовать мир и от неудач в этом деле не страдают. У нас и любви нет.

   - Так у нас гораздо хуже!

   - Но как же я буду жить чужой, не свойственной мне жизнью? Надобно читать, да и помнить себя. Отчего не полюбоваться на чужую жизнь? Но как переложить ее на наши нравы? Это невозможно.

   - И не надо. Неужели вы думаете жить по книге?

   - О чем же и толковать? - перебила Надя. - Еще вот что я скажу. Барина описывают с заметной к нему любовью, хотя бы он был и дрянной человек; и воспитание и обстоятельства разные, все поставлено на вид; притом барин всегда на первом плане, а чиновники, попадьи, учителя, купцы всегда выходят негодными людьми, безобразными личностями, играют унизительную роль, и, смешно, часто так рассказано дело, что они и виноваты в том, что барин худ или страдает. Пусть безобразна среда, в которой родилась я, все же она не совсем мертвая... Так или иначе, а надо отыскать добрую сторону в своих людях. Без того жить нельзя!.. В монастырь, что ли, идти?

   - Много горькой правды в наших словах, но еще более ошибок, - отвечал Молотов. - Как это странно, - рассуждал он вслух сам с собою, - все это давно пережито мною и теперь не составляет вопроса... Жизнь на все дает ответы!

   - Хороши ответы! - сказала Надя с горечью...

   Молотов задумался. Надя своими расспросами шевельнула в его душе много старого, выжитого и давно улегшегося спокойно в памяти, как в архиве.

   Он хотел продолжать речь. Но Надя решительно овладела разговором, не давая Молотову сказать слова. Она точно торопилась высказать все, что накипело в ее сердце и было выработано в уединении, под влиянием фаталистического быта. Она сегодня восставала против всего, что говорил ей Молотов, против всех его понятий и взглядов. Егор Иваныч это чувствовал. Зрел разрыв. Первый раз он слышал от Нади многие идеи, оригинальные, самостоятельные, не под его влиянием развившиеся. Судьба круто поворачивала Надину жизнь по противоположному направлению. Ей хотелось слышать, от души, страстно хотелось, опровержений ясных, как день божий; но, увлекаясь, она не давала говорить Егору Иванычу.

   - Хороши ответы! - повторила она. - Помню, я читала в одной книге, как жених говорит невесте: "Наша любовь перейдет в радости и печали, в смех и слезы, в молчанье и беседы наши. Она все осветит, всему даст смысл и значение. Она радостна и трепетна теперь, прогорит божественным огнем в свадебные дни, как лампада пред иконой, будет теплиться в глубокой старости. Она всемогуща. Кто запретит нам любить? отец? закон?.. Всякая власть бессильна пред любовью, всякая власть преступна". Пусть так, - прибавила Надя, - да запрещать-то нечего. Из четверых не выберешь...

   - Если же рано или поздно придет пятый?

   - Если же никогда он не придет?.. и будешь разборчивой невестой - тоже невесело...

   - А если придет во время замужества?

   - Что ж делать, когда это неизбежно?

   - Как же выходить замуж, когда можно полюбить другого?

   - Никто этого не знает. Право, как вы странно рассуждаете: в браке видите преднамеренную недобросовестность, расчет на имя и деньги мужа и на любовь кого-то другого, какого-то пятого. А бывает совсем не так: соглашаются два порядочных человека на семейную жизнь, романической любви вовсе не предполагается, ее нет и в свадебном обыске - вот и все! Если же и случится что после, - никто не виноват!.. Пускай!

   - Господи, фатализм какой!

   - Что же делать, если это неизбежно?

   - Удивительная покорность!

   - Не покорность, а неисходность.

   - Нелепо же после этого положение женщины!

   - Положение и браните; может быть, легче будет, а нас-то за что?

   Молотов не знал, что отвечать.

   - Все примиряются с действительностию, - сказала Надя, - как бы она ни была тяжела, даже любят ее, потому что жить всякому хочется...

   Молотова задело за живое, так что он вспыхнул, точно порох, и опять поднялся со стула...

   - Примирение? - сказал он раздражительно. - О примирении заговорили?.. Лучшего и выдумать нельзя?.. Нет, Надежда Игнатьевна, можно жить нашей так называемой действительностью и не знать ее, ото всех замкнуться и никого не допустить до души своей. Можно иметь понятия, которых никто не имеет, и не заботиться, что пошлая, давящая действительность не признает их. Можно весь век ни одному человеку на свете не сказать, чем вы живете, и кончить жизнь так. Я в своем кабинете царь себе. На голову и сердце нет контроля...

   Надя слышала в этих словах того человека, каким представлялся Молотов в характеристике Череванина; но она с каждой минутой становилась упорнее. В ее напряженном воображении стояли грядущий жених и родительские лица. Вопрос судьбы ее распался надвое: либо в будущем - дева, либо завтра - невеста. Она с насмешкой отвечала:

   - В голове да сердце и останется.

   - А! - сказал Молотов с досадой и отвернулся в сторону.

   Надю радовало, что она сердит Молотова. Хотелось Наде взбесить его, чтобы хоть разойтись навсегда, ей теперь все одно! "Ничего не может сказать! - думала она. - Я надеялась на него, а он на жизнь ссылается - жди от ней ответов!"

   - Переломать, наконец, можно действительность, - сказал Молотов.

   - Попробуйте, - отвечали ему, - я говорила, что девица имеет так мало знакомых, что и выбирать не из кого, любить некого. Как тут ломать действительность? Уйти из дому, ходить по улицам да и выбирать? Ломать-то нечего... "Кто запретит нам? отец? закон?" И запрещать нечего...

   - Ждать надо пятого.

   - До седых волос?

   Молотов терялся.

   - Высоко ваше учение, но к делу нейдет, - говорила Надя, поддразнивая, ровно, спокойно и холодно, хотя к горлу ее слезы подступали. - Внутренняя жизнь у всех может быть, но какая? Чтение книг, разговор, мечта? Неутешительно и бесплодно!

   - Надежда Игнатьевна, стыдно той женщине, которая никогда не любила.

   - Высоко ваше учение, - ответила она с расстановкою, - но к делу нейдет.

   Она заметила, что такой тон раздражает Молотова. Она ждала опровержений и теперь думала: "Ничего он не умеет сказать, и я же не скажу ему ни одного откровенного слова".

   - Но если, Надежда Игнатьевна, вы полюбили бы кого-нибудь?

   - Ну, и полюбила бы; а не полюбила, так и не полюбила. Не понимаю, о чем тут толковать?

   Иногда двое договорятся до того, что дело становится как день ясно и разговор продолжать незачем. Что может быть проще, определеннее и неотразимее такого ответа: "Ну, полюбила бы, так и полюбила бы"?.. О чем и зачем после этого говорить? Надя хотела оставить работу и идти в другую комнату, но помимо ее воли голова наклонилась над шитьем, на глаза выступили слезы, и какая-то странная мысль глубоко внедрялась в ее отживающую душу. Она хоронила что-то, погребала. "Не у кого во всем свете спросить, никто не выручит, отец и мать не скажут, вот и Егор Иваныч ничего не знает. Я точно запертая ото всех людей, обреченная какая-то!" Слеза упала на шитье. "Это я свой девичник справляю, - думала она, - ну так что же? весело будет... денег много... комнаты большие... отцу и матери почет... родным всем помога... генеральшей буду". Слеза упала на шитье. Ясно, как человеку расстроенному привидение, представился ей узаконенный муж, солидный, степенный, точно разлинованный, с архивным нумером во лбу, с генеральской звездой над сердцем, а ей не он нужен... Кто же? Еще слеза упала на шитье...

   - Надя!

   Она не узнала голоса.

   - Добрая моя!

   Она подняла влажные глаза...

   - Жизнь на все дает ответы.

   Это говорил Молотов.

   Надя закрыла лицо руками и заплакала...

   - Зачем ты такая неразгаданная?.. О чем же ты плачешь? Неужели я ошибся?.. Ты любишь меня?

   Надя что-то тихо проговорила, но Молотов расслушал ее. Он, стоя сзади, поцеловал ее в голову, потом отвел ее руки от лица и поцеловал в щеку. Слезы блестели на ее длинных ресницах. В одно мгновение Надя так похорошела и просияла, что Молотов не подумал повторить поцелуй, а просто загляделся.

   - Я люблю тебя... давно... - прошептала она и прижалась крепко к наклоненному лицу Молотова.

   Тогда он поцеловал ее снова. Надя засмеялась сквозь неостывшие слезы детски радостным, трепетным, тихим смехом.

   - Не надо ждать до седых волос, - проговорила она.

   - Добрая моя...

   Они сидели долго молча...

   - Увидишь ты, Надя, что можно жить так, как хочется, не спрашивая ни у кого позволения, никому отчета не давая. Можно так жить. Я хочу. Вот она, жизнь, и дает ответы.

   - Да, - прошептала Надя...

   - Я на днях буду свататься...

   - Завтра, завтра! - заговорила Надя стремительно. - Скажи им, что ты жених мой, что я поцеловала тебя - вот так! - сказала она, обнимая его...

   - Завтра! - повторила она, оторвалась от Молотова, вышла в другую комнату и скрылась.

   Молотов отправился домой; но он не усидел дома, несмотря на позднее время, и часу во втором вышел на улицу. Глубокая осень. Все спало; лишь звонко где-то щелкает копытами верховой конь да с медленным визгом, проникающим в душу, запирается железная дверь. Он вышел на Невский. На башню Думы луна наложила углами, квадратами и длинными полосами белое серебро. Небо легло над домами широкой дорогой; оно густо-синее, чуть не черное; и на этой дороге горит и смеркается много звезд... Спит городовой; спят дворники; плетется какая-то женщина, должно быть запоздалая крыса Невского проспекта, - бог с ней, она завтра, быть может, насидится голодная. Туча выдвинулась из-за Адмиралтейства и медленно, тяжело плывет ко дворцу. Часовой вскрикнул далеко... Хороша ночь пред рассветом и в позднюю осень... Молотов гулял долго, пока не умаялся.

   Надя весь день дожидала вечера, когда должен был прийти Молотов и просить ее руки. Она знала, что такой оборот дела будет неприятен родителям, но была уверена, что они не станут противоречить ей.

   Душа ее была переполнена, но внутренняя жизнь мало проявлялась наружу; у ней не явилось даже желания разделить с кем-нибудь свою радость, тем более что не с кем было и делить ее. Мелкие, едва заметные признаки обнаруживали, что это невеста, и притом невеста, не спросясь отца и матери. Игра красок на лице, тайная слеза, запрещенный и потому сдержанный вздох, особенно теплая молитва, никогда не посещавшие душу мысли и образы - все это было трудно заметить в ней; для этого надо было знать наперед, что с ней случилось важное событие, и тогда только, припоминая лицо Нади в другие дни и теперь, можно было заметить, что в нем отразилась новая жизнь. В ней ходили разнообразные мысли, и душу ее освещали радости и заботы грядущих дней. Она уверяла себя, что может опереться на крепкую руку, которую предлагал ей Молотов. Но странно, в то же время, когда она уверяла себя в том, - она прислушивалась к глубине своего сердца, где шевелилось что-то смутное и тяжелое, не созревшее еще в положительный вопрос... Она была счастливее, нежели вчера, но все около нее молчало, и в иные минуты она чувствовала холод в душе; не пропала ее привычка рассчитывать и соображать даже в эти торжественные часы жизни. Надя упрекала себя, что она не может отдаться вполне, без всяких дум, новому счастью. "Не старого же жениха мне жалко стало, - думает она, - я люблю Молотова; вот вчера, вот пять минут назад я была так счастлива, а теперь у меня холод на душе". Надя не знала, что этот холод неизбежен, когда человек решается на свободный, самостоятельный шаг: он мгновенно падает на душу при мысли, что делаешь новое, непривычное для окружающей среды дело, что люди, дивясь, посмотрят на тебя. Одиночеством порождается этот холод, а Надя не сказала ни полслова ни отцу, ни матери и ждала с нетерпением, скоро ли придет Молотов сказать за нее свое слово родным ее... Но вот ударило восемь, а нет ни отца, ни жениха ее... Теперь в ней было заметное волнение... Ей стало страшно... Прошло долгих полчаса, и вдруг раздался благодатный звонок. Она затрепетала от радости, вспыхнула и замерла в ожидании, чутко прислушиваясь к дальним комнатам из своего уединенного уголка. Чьи-то шаги раздались в зале, кто-то вошел в гостиную. "Это он!" - прошептала Надя, и так хорошо себя чувствовала, что на минуту не усумнилась в возможности получить согласие родителей. Разговор чей-то едва пробивался из гостиной... вот будто смех... "Верно, поздравляют?" - думает она; и трепещет ее сердце от события, которое хочет сейчас совершиться. Она точно вновь нарождается на свет, шепчет полуоткрытыми губами: "Скоро ли?", смотрит на икону Божией Матери и, вся одушевленная, сияет дивной красотой. "Боже мой, как долго они говорят!" Но что это за крик? кто так неистово топает ногами? Смертельная бледность разлилась по лицу девушки, и на крик из гостиной она ответила своим легким криком.

   - Надежда! - раздалось по всем комнатам.

   Дик был голос. Надя слышала удар ногой об пол.

   Надя поднялась со страхом со стула и пошла на голос. Глаза ее неясны, и походка нетверда; физическая немощь одолевала ее, хотя душа была напряжена неестественно. На щеках вспыхивали и пропадали розовые пятна. Пройдя темный зал, она в полумраке увидела подле окна группу детей, своих маленьких братьев и сестер, глаза которых были устремлены на нее. Надя остановилась на минуту перед гостиной, провела рукой по лбу...

   - Надежда! - раздалось еще громче.

   Надя расслушала слова матери: "Ты испугаешь маленького". И действительно, в ту же минуту заплакал ее меньшой брат, спавший в детской, в колыбели...

   Надя с особенной силой распахнула двери и явилась пред отцом. Игнат Васильич был один; мать укачивала свое дитя в соседней комнате.

   - Подойти ко мне, - сказал Дорогов.

   Надя, бледная вся, стояла с опущенной вниз головой.

   - Иди ко мне! - повторил отец.

   Она сделала шаг вперед.

   Отец устремил на нее неподвижный, злобный взор. Он молчал несколько минут...

   - Говори что-нибудь! - при этом Игнат Васильич топнул ногой.

   Надя не знала, что ей делать. Но вот она оправилась немного, на лицо выступила краска; быстро в голове ее пробежало: "Молотову нельзя было прийти... отец спрашивает ответа... сегодня срок... я сама объявлю ему".

   - Говори же!

   - Папа, - начала она тихо.

   - Негодница! Развратница! - перебил ее резко отец.

   Надя вздрогнула, кровь бросилась ей в лицо, она широко раскрыла глаза и с изумлением посмотрела на отца.

   - За что? - спросила она с негодованием.

   - Молчать! - крикнул отец.

   Надя опять опустила голову. Она ничего не поняла. Игнат Васильич подошел к своей дочери, положил на плеча ее свои руки и остановил на лице ее неподвижный свой взор.

   - Надя, - сказал он, - гляди мне прямо в глаза.

   Она не шевельнулась.

   - Ну!

   Надя с страшным усилием подняла глаза и посмотрела на отца. Дорогов спросил ее шепотом:

   - Вы целовались?

   Надя не поняла.

   - Целовались? - повторил он громко.

   - С кем? - спросила она.

   - Сама знаешь с кем!

   Но ответа не было. Страх и обида, что ее держат за плечи, сдавили ей горло.

   - Молотова знаешь? - спросил грозно отец и потряс ее за плеча так, что Наде больно стало.

   Опять повторился плач ребенка в детской, и слышалось матернее убаюкивание.

   - Так целовались?

   - Да! - отвечала Надя раздирающим душу голосом.

   - Негодница!..

   Игнат Васильич надавил плечи ее руками так тяжело, что Надя наклонилась к его лицу и ощущала его злое прерывистое дыхание; потом он оттолкнул ее от себя. Надя опустилась на стул, закрывши лицо руками. Она была почти в беспамятстве.

   - Боже мой! - проговорил Дорогов и отошел к окну.

   Настало тяжелое молчание... Мать не замолвила за Надю ни одного слова, не выбежала из детской и не схватила за руки своего мужа. Ее застарелая нравственность была оскорблена тем, что дочь ее позволила целовать себя до брака. По ее понятию, поцелуй освящался церковью и потом совершался только в опочивальне. Она дивилась и Молотову, которого считала нравственным человеком, - а он вдруг оказался соблазнителем... Гордость матери страдала: она поражена была падением дочери. Она с ужасом думала, что в ее мирной семье совершился скандал. Откуда отец узнал об отношениях Молотова и Нади, он не говорил. Он только сообщил, что Надя - "развратница", и несчастная дочь созналась, что позволила целовать себя до брака. "Боже мой, - подумала Анна Андреевна, - он не первый год знаком с нами, кто их знает, что между ними было?" Она вспомнила, что Егор Иваныч часто оставался с Надей наедине, иногда посещал их дом, когда Надя была одна, а они уходили куда-нибудь... Страшные мысли взволновали ее сердце, она заплакала и облила горючими слезами дитя в колыбели...

   Игнат Васильич никогда не уважал тех женщин, которых сам, бывало, целовал до брака и в начале женатой жизни. Он считал себя вправе пользоваться слабостями этих женщин, но в глубине души презирал их, называл потерянными, вел себя небрежно, оскорбительно, насмехался в глаза. Бывало, девушка обнимает его, называет ласковыми именами, радостно болтает какой-нибудь вздор, а он смотрит острым взглядом, и едва заметная улыбка на его губах отражает презрение. Женщины, истинно любившие Дорогова (были такие), находили в таком отношении к ним признак силы, могучего характера и высшей натуры, а в нем между тем не было даже и дикого "печоринства", которое выродилось бы в лице его в канцелярский тип, - он действовал просто по принципу благочиния и условной порядочности. Этим и объясняется цинический элемент в его любви к женщинам. "Настоящая женщина, - говорил он, - бережет себя; она не даст поцелуя до свадьбы". Поэтому не было никакого противоречия в том, что Дорогов чувствовал глубокое уважение к Анне Андреевне за ее моральные достоинства. До замужества, в продолжение месяца его жениховых посещений, она не позволила ему прикоснуться губами даже к руке своей. Это-то и увлекло его, это же самое отчасти и покорило его впоследствии женской власти. Когда же Дорогов привык к оседлой жизни и полюбил семейственность, он стал считать себя недосягаемо нравственным господином, потому что сознал в себе не только принцип свой, но и дело, основанное на принципе. Он всегда желал дать этому принципу широкое развитие в своей семье. Дорогов был привязан к своей дочери, страстно любил ее. Представьте же, что о людях он судил по себе, и вот он уверился, что нашелся мужчина, который, как он, бывало, на своих любовниц, глядел на его дочь нагло, близко наклонял к ее лицу свое лицо, рассматривал с любопытством знатока ее глаза, уши, губы, крутил ее ухо в своих пальцах, целовал ее гастрономически, держал на шее свою руку, пока она не нагреется, и во все это время глядел на нее с едва заметной улыбкой, с оттенком презрения, - представьте себе все это, и вы поймете, что он нравственно страдал за свою дочь, он защитить ее хотел, покрыть своей отеческой любовью. Отцы часто вспоминают свою юность, когда дочери любят без их позволения и согласия. Ко всему этому присоединялась страшная досада на то, что разрушались его планы, и даже он трепетал за свою будущность, если состоится отказ, потому что жениху-генералу стоит написать другому генералу, у которого он служит, и Дорогова выгонят вон из службы. Он не знал, что делать: оскорблена была в нем нравственность семьянина, была опасность для его и служебной карьеры, - и до этого доводит его дочь! Он поднялся со стула и подошел к Наде...

   - Надя, - сказал он без крику и злости, но холодно и твердо, - ты выбросишь из головы Молотова. Я за тебя гибнуть не стану и не потерплю безнравственности в своем доме. Молотова нога здесь не будет! Ты с ним никогда не увидишься, - это мое святое слово, ненарушимое... Мать, - обратился он к дверям той комнаты, где она была, - жена, уговори свою дочь - это твое дело; она губит и себя и нас... Надя, - обратился он опять к дочери, - я у тебя спрошу ответа на днях, будь готова...

   Он пошел в свой кабинет, но в его старом сердце шевельнулась жалость к своей любимой дочери; он остановился подле нее и сказал сколько можно ласково:

   - Надя, образумься...

   Она сидела, закрыв лицо руками, и молчала, как убитая.

   - Одумайся!

   С этим словом Дорогов оставил гостиную.

   Долго сидела Надя, убитая горем, оскорбленная, и ничего она не понимала. "Что же Молотов? - без смыслу повторялось в ее голове. - Откуда узнал отец?.. За что он меня назвал раз..." Этого слова она не могла договорить. И опять эти вопросы бессмысленно чередовались в ее голове. Надя потеряла способность рассуждать... Она открыла лицо. Оно было измучено, бледно; после целого дня ожиданий и радостных надежд в нем выражалось тупое страдание. Ей хотелось освежиться; она вышла и умылась холодной водой, потом в темном зале открыла форточку и облокотилась на косяк окна. Дети все еще были в зале и с любопытством, смешанным со страхом, смотрели на свою сестру... Они тоже обсуживали своим невинным умишком семейное дело. Федя подслушивал разговор у дверей и рассказал другим, что Надя целовалась и за то ее папа сильно бранил, так, как их никого не бранил... Между детьми слышался шепот.

   - Отчего целоваться нельзя? - спросил самый маленький, Федя, - вот мы же целуемся...

   - То совсем другое, - отвечала Катя...

   - Что же?

   - Так женихи да невесты целуются, - сказала Маша...

   - А это худо?

   - Худо...

   - А что это "развратная"? - спрашивал Федя.

   - Об этом нельзя говорить, - отвечали ему...

   - Отчего?

   - Неприлично...

   - Будешь большой, узнаешь, - заметил гимназист, двенадцати лет мальчик.

   - Папа у нас злой, - сказал Федя...

   - Ах, какой ты! - заметили ему сестры.

   - Что же?

   - Так говорить не надо.

   - Да, он злой!

   - Надя плачет, - проговорила Маша...

   - Пойдемте к ней! - звал Федя...

   - Ей не до нас, - отвечали дети с удивительным тактом.

   Дети, мальчики и девочки, все, кроме Феди, понимали, в чем дело, знали, что такое "развратная", но их детскому сердцу жалко было своей любимой сестры. Они готовы были броситься к ней на шею, утешать ее, плакать с ней; мальчики были угрюмы, у девочек слезы на глазах...

   - Пойдемте! - звал Федя.

   - Не надо...

   Но Федя уже был подле сестры.

   - Надя, не плачь! - сказал он.

   Надя заметила его...

   - Ты не развратная... папа сам развратный... Я не люблю его...

   - Ах, Федя, что ты говоришь? - отвечала Надя. - Отца надо любить. Папу велел бог любить...

   Мальчик присмирел... Надя заметила, что дети смотрят на нее пытливо; ей неловко стало, она не хотела оставаться в зале; идти в свою комнату надо мимо отцова кабинета, а там дверь отворена; в гостиную, - но там мать. Так Надя и места не находила, где бы приютиться ей, одуматься и успокоиться... "Может быть, маменька в детской", - подумала она и пошла в гостиную... Дети остались шептаться в зале...

   В гостиной сидела мать за круглым семейным столом. В руках ее была работа; но дело, очевидно, не спорилось. Делать нечего, Надя села к тому же столу. Мать слышала, что она пришла, но не поднимала глаз...

   - Надя, - сказала она, смотря на шитье. Руки ее дрожали. Дорогов ничего ей не объяснил, откуда он узнал и что было между Надей и Молотовым. Она слышала, что и дети говорили: "Надя развратная"... Страшные мысли теснились в ее голове...

   - Что, мама? - отвечала Надя, тоже не поднимая глаз.

   - Что у вас было?

   - Я сказала папа...

   - Скажи ты мне, Надя, все, все...

   - Я не понимаю ничего, мама...

   - Вы только целовались?

   Краска бросилась в лицо Нади. Оскорбление за оскорблением сегодня сыпались на нее.

   - Боже мой, ты не отвечаешь? - сказала, бледнея, мать.

   - Вы оскорбляете меня, - ответила дочь с горечью...

   - О боже мой! - проговорила она с радостным раскаянием...

   За эти дни решительно все измучились в семье Дороговых. Настало тяжелое время. Мать, а особенно отец - ковали деньги и повышения на дочери. Им выпал отличный случай продать выгодно благоприобретенный, доморощенный товар, но товар был живой и не хотел идти в продажу. Теперь мать и дочь сидели в одной комнате. Надя, наклонив свою умную головку, думала, гадала. Бледно и печально лицо ее. Опять в голове ее чередовались вопросы: "Откуда узнал отец? что же Егор Иваныч? за что меня назвали негодною?" Она вникала, ловила не дающуюся сознанию мысль, и в то же время на лице ее было написано отталкивающее упорство. Мать подняла глаза. Взгляд ее остановился на дочери. Она долго вглядывалась в черты Нади. У ней сердце сжалось и заныло; слезы показались на глазах; невыносимо жалко стало дитя свое... Вдруг взгляды их встретились... Надя заметила любящий, умоляющий взор своей матери и слезу ее, упавшую на шитье. Она вспыхнула, взволновалась, кровь бросилась ей в лицо; хотела она сдержаться, но не могла, закрылась руками и зарыдала. Мать тоже рыдала. Плакали они, не говоря слова друг другу. Ни одного нежного звука не произнесено, ни одной ласки, ни тени примирения. Как страшно плачут иные - точно у них нож в сердце поворачивается, а они, сдерживая боль, рыдают мучительно-ровным рыданием. Мать первая успокоилась. Так они и разошлись, не сказавши слова друг другу... И это было последнее событие того дня.

   Наступила ночь. Все спали. Но маленькому любимому брату Нади Феде, постель которого находилась в ее же комнате, не спалось. И вот он тайком, в одной рубашонке, на босую ногу, встал с теплой постели, прошел мимо матери и подкрался к сестре. Плечи и грудь ее были обнажены, уста полуоткрыты, она жарко дышала, одеяло шелковое было сброшено до половины. Он со смущением заметил, что в ее ресницах дрожат слезы; локон, перевитый лентою, лег на щеку и был влажен, вся она, прекрасная, облита лунным светом. "Какая же она развратная?" - прошептал братишка и заботливой детской рукой закрыл обнаженную грудь сестры. Потом он тихо наклонился и поцеловал сестру в щеку, робко и осторожно. Точно от этого поцелуя, лицо ее просветлело, слеза замерла в дрожащих ресницах, и, вдруг склонив голову на влажный локон, она вздохнула легко и спокойно. Вся тиха и счастлива, покоилась Надя, облитая лунным светом, легшим золотыми полосами по шелковому одеялу. Долго смотрел на н