Панаева Авдотья Яковлевна - Степная барышня

>   - Что это за история? - с любопытством спросил я.

   - Такая, что я с этого дня ни ногой к ним.

   - Может быть, их оклеветали,- заметил я.

   - Оклеветали! Жаль, что ты не спросил о Зябликовых у любого мужика в П***, все знают эту историю. И эти на вид простодушные старички решаются на все, чтобы ловить женихов. Да эта дочка-то похитрее своей сестрицы, она не останется в дурах! Мало того что научили ее завлекать мужчин, еще привораживают. Травки разные варят. Я тебе скажу, что в столице ты не встретишь таких людей. Будто из почета к гостю, дочку пошлют стряпать, да и угощают потом этой стряпней.

   - Но скажи мне, для чего Феклуше травы? Она и так может нравиться.

   Иван Андреич пожал плечами и отвечал:

   - Пойми, что никто с ними не хочет знаться из соседей. Вот они и ловят новичков, чтобы забрать в руки прежде, чем новичок узнает эту историю...

   - Неужели ты веришь в колдовство? - смеясь, сказал я, и мне на минуту показалось невозможным, чтоб Феклуша и ее родители были способны на подобные вещи.

   Иван Андреич, разгорячась все более и более, начал рассказывать свою первую встречу с Феклушей. Они встретились у реки; она его пригласила в дом; он долго был очарован их искренним радушием; но потом ему стало подозрительно слепое доверие к нему стариков; когда же он узнал от Щеткина историю, случившуюся в их семействе, тогда... тогда он все понял!

   Факты так были ясны, что я сидел повеся голову и решился уж не заезжать к Зябликовым, тем более что Феклуша мне очень нравилась.

   Придя к себе в комнату, я нашел мальчишку в длинном сюртуке спящего на полу в ожидании меня. Я разбудил его и велел ему идти спать к себе, но прежде спросил его:

   - Есть у вас верховая лошадь?

   - Как же-с.

   - Так вели-ка завтра пораньше утром оседлать ее и разбуди меня.

   - Слушаю-с, я скажу дяде Прохору, чтоб он ее завтра не посылал за водой.

   - Так ты мне водовозную хочешь дать? - спросил я, смеясь.

   - Другие нейдут. На конюшне много жеребцов, да никто на них не садится. У какие!

   - Отчего же их не попробуют оседлать?

   - Не знаю-с, барин не желает. Их редко и из конюшни-то выводят, а уж как выпустят, так просто страшно, так вот на дыбы да норовят лягнуть.

   Я подивился уменью моего приятеля хозяйничать, окутался в одеяло и погасил свечу. Но комары завели такой концерт в комнате, что спать не было возможности. Я зажег свечу. Задремал я только к утру, изжаленный и окровавленный. Но сон мой был неприятен. Я видел во сне Феклушу, подсыпавшую мне что-то в питье, а потом будто я обвенчался с ней. Я проснулся весь в поту, у постели моей стоял мальчишка, повторяя однообразно:

   - Лошадь готова... лошадь готова.

   Я оделся и сошел на крыльцо.

   Было еще рано. Все небо покрывали серые облака, которые низко и медленно двигались; ветра не было и признаков, накрапывал мелкий дождь. После двухнедельной нестерпимой жары такое утро с отсутствием солнца обрадовало меня, и я с наслаждением вдыхал в себя влажный утренний воздух. Лошадь, подведенная к крыльцу, насмешила меня своей фигурой. Она была очень высока, с толстым животом, с выдавшимися костями; ноги передвигала, как палки. К довершению всего седло на ней было казацкое, так что, сев на нее, я очутился словно на верблюде.

   - Извольте левый повод короче держать, а то она на пристяжке иногда ходит, так и кривит голову,- заметил мне кучер Прохор Акимыч с очень развитым туловищем и на коротеньких ножках, с важным лицом, которое почти сплошь было покрыто искрасна-черными волосами.

   - Да ходила ли она под верхом?

   - Куплена была-с для верху еще покойным барином. Стояла, стояла, а там ее в упряжь пустили, замучили. Теперь хуже всякой скотины ее мыкают. А лошадь добрая, славная такая.

   И кучер ласково провел рукою по морде лошади. Не успел я выехать за околицу, как меня догнал мальчишка и вручил мне нагайку с наставлением только не бить лошадь по бедрам.

   - Почему?

   - Неравно как-нибудь зацепите за ногу, так оборони бог, этого она не любит.

   - Понесет?

   - Нет, брыкаться начнет.

   - Да ты скажи лучше все, что за ней водится, я не желаю сломать шею.

   - Ничего-с, она смирная! - с усмешкой отвечал мальчишка.

   Он говорил правду: несмотря на удары нагайкой, лошадь и не думала прибавить шагу, а плелась нога за ногу. Потеряв терпение, я стал с ожесточением бить ее и шпорить; она поскакала, но такой убийственной рысью, что я чуть не вылетел из седла и до хрипоты кричал: "птру, птру!" Вняв моему отчаянному гласу, она снова пошла шагом.

   Маленькая тропинка вела к лесу,- я ехал по ней... или, вернее, по ней шла моя лошадь, никак не желавшая повернуть на торную дорогу, куда я раз десять направлял ее. Наконец я предоставил ей полную свободу, тем охотнее, что пышные облака поднялись высоко и быстро понеслись: солнце стало нагревать, тень леса была заманчива. После нескольких бессонных ночей нервы мои были сильно возбуждены. Тихий шорох, лес, утренний воздух, пение птиц - все действовало на душу живее обыкновенного. Я весь предался природе. Редки у человека минуты полного забвения мелочей, делающих нас рассеянными и равнодушными к лучшему в жизни. А без них, без этих мелочей, как дышится свободно, какое равновесие чувствуешь во всем своем существе, будто вновь переживаешь счастливое детство и в то же время сознаешь в себе силу человека, исполненного энергии... Все, что испытано дурного в прошедшем, тушуется какими-то радужными надеждами в будущем. Вся нежность, уцелевшая в глубине души, рвется на свободу, и вы радуетесь, что вам не нужно душить ее,- вы посреди природы! Ничтожная травка интересует вас и получает значение в ваших глазах. Вы готовы оплакивать муравья, погибшего под вашей ногой, так дорога и прекрасна кажется вам жизнь в эти минуты!

   Я находился в таком мирном настроении духа. Повод был брошен, и моя кляча шла себе, куда знала, едва передвигая ноги. Я ехал лесом довольно долго; вдруг она неожиданно прибавила шагу и повернула с тропинки в сторону; я очутился на поляне, живописно окаймленной кустарником. Мне вздумалось пройтись по траве, омытой утренним дождем, но едва я начал останавливать лошадь, как она своей убийственной рысью пустилась поперек поляны, и мы очутились у ската пригорка, внизу которого текла узенькая река, извивавшаяся прихотливыми поворотами. Раздосадованный неповиновением клячи, я позабыл наставление мальчика: ударил ее нагайкой по задним ногам и в то же мгновение полетел через голову ее вниз, цепляясь за траву, которая от дождя скользила из моих рук. Я кубарем скатился к самому краю берега и, верно бы, выкупался, но, к счастью, под руку мне попался какой-то сучок - я ухватился за него, однако ж, несмотря на это, весь мой левый бок успел побывать в воде. Выкарабкавшись на сухое место, я проклинал свою прогулку, забыв, что минуту назад был самый счастливый человек. Моя лошадь как ни в чем не бывало пощипывала траву, стуча удилами.

   - Прохор! Ты? - раздался женский, довольно твердый голос невдалеке от меня.

   Я стал смотреть в ту сторону, откуда послышался голос; но вместо него раздался плеск воды. Я понял, что попал на свидание. Мне захотелось взглянуть на нимфу, плескавшуюся в реке, и я осторожно сделал несколько шагов.

   - Ну что морочишь-то, не вижу, что ли, лошади! - раздался снова уже сердитый женский голос.

   Я смело пошел по берегу речки, которая круто изворачивалась, образуя миниатюрные мысы и полуостровки. На одном из таких мысов в виде сапога, по другую сторону реки, я увидел таинственную нимфу. Подняв высоко свое тиковое платье и заткнув конец за пояс, она словно напоказ выставляла свои красные и толстые босые ноги, следы которых тонули в мокрой траве. Лица не было видно, виднелся только загорелый затылок да белокурые волосы, причесанные на две косы. Возле нее лежала в корзине куча мокрого белья. Нимфа, нагнувшись, усердно полоскала какое-то белье.

   - Скажи-ка, пожалуйста, какая это речка? - спросил я ее, неожиданно появись из-за кустов на краю противоположного берега.

   Незнакомый голос так испугал деву, что она вздрогнула, выпрямилась и молчала, дико осматривая меня. Я повторил свой вопрос.

   - Брысь! - резко произнесла дева и, подняв свое платье, бухнулась на колени в траву и вальком доставала белье, выпавшее у нее из рук при моем появлении.

   Но белье, раздувшись, понеслось по воде; течение реки было довольно быстро.

   - Так не достанешь,- сказал я, страшась, чтоб дева не упала в воду.-Лучше обеги к кусту.

   Она кинулась бежать по берегу; я тоже, как бы влекомый течением речки.

   - Уйдет, уйдет! - отчаянно завопила она после нескольких попыток поймать белье и заметалась по берегу, ища палки.- Ах, помогите, помогите, родимый. Помогите! Прохор Акимыч!

   Она совсем потерялась.

   Я силился сломать большой сучок от первого попавшегося дерева, но второпях никак не мог этого сделать.

   - Барышня, голубушка, держите, держите! - пронзительно вскрикнула несчастная прачка и как безумная пустилась бежать снова, простирая руки к белью.

   Я перестал возиться с сучком и побежал тоже за бельем. Всего было досаднее, что крутые повороты реки беспрестанно подавали надежду поймать, но юбка не давалась, и бедная прачка испускала отчаянные вопли.

   - Что ревешь так! - сказал я в сердцах.- Бить, что ли, тебя будут за эту дрянь?

   - Больно жалко! - всхлипывая, бормотала несчастная.

   Я только тут рассмотрел ее лицо: это была уже знакомая мне служанка Зябликовых. Тронутый слезами бедной женщины, которых был я невольно причиной, я сбросил с себя мокрое пальто мое и бросился в воду.

   Обрадованная горничная побежала за мной по верху берега и криками поощряла мое рвение.

   Она беспокоилась не обо мне, а о барском белье. Речка была так быстра, что несла меня, как щепочку. Я проплыл так несколько сажень и стал чувствовать усталость, а главное, страх, потому что плавать я был не мастер, а речка становилась шире и бурливее. Я сделал большое усилие, чтобы приплыть к берегу, и испугался не на шутку. Дна я не мог достать ногами, а берег был обрывистый и глинистый, ни травы, ни сука, за что б удержаться. Я уже готов был кричать о помощи, как увидел вдали картину, которая заставила меня на минуту забыть страх. Впрочем, надо сознаться, что я в то же время заметил вблизи нависший над водою куст, за который удобно мог ухватиться. Мое внимание привлекла женская фигура, которая стояла или, вернее, почти висела на воздухе у крутого берега, держась одной рукой за торчащие кусты какой-то зелени; в другой руке она держала удочку, круто выгнувшуюся от тяжести - только не рыбы, а белья. Занятая пойманной добычей, девушка не заметила меня, хотя я подплыл довольно близко; зато я чуть не вскрикнул, узнав в ней - Феклушу!

   - Федосья, Федосья! Белье мое! - кричала Феклуша.

   - Барышня, упадете! Упадете! - умоляющим голосом, едва переводя дыхание, отозвалась босая служанка, бежавшая по берегу.

   - Удочку сломит! - отвечала барышня и еще ниже опустилась.

   Маленькая ее ножка скользнула по мокрой глине, куст вырвался из ее руки, и, верно, она упала бы в воду, если бы не Федосья, прибежавшая в эту самую секунду и ухватившая ее за руку. Феклуша, ловко цепляясь своими ножками о берег, добралась до верху и только тогда вскрикнула чуть не в слезах:

   - Моя удочка, ах! Моя удочка! Федосья вторила ей, приговаривая:

   - Барышня, ведь это ваше белье!

   Я уже карабкался на берег, но отчаяние Феклуши так на меня подействовало, что я забыл свою трусость и вновь пустился плыть за удочкой.

   Вероятно, Феклуша увидела меня, потому что страшно вскрикнула:

   - Назад, ради бога назад!

   Я повернул голову и поблагодарил улыбкой. Феклуша манила меня к себе, топала ногами, то жалобно, то повелительно повторяя:

   - Назад, назад!

   Федосья в это время дергала ее за рукав и говорила:

   - Ведь новое! Пусть его!

   - Там дальше водоворот, остановитесь! - продолжала кричать Феклуша.

   - А ваша удочка, барышня,- крикнула Федосья с досадою и махала мне рукой, чтоб я плыл дальше.

   Но Феклуша сделала мне такой повелительный жест, указывая на берег, что я с большим удовольствием повиновался этому грозному приказанию. Пока я подплывал к берегу, пока карабкался, Федосья, вероятно, все успела передать своей барышне; она крикнула мне весело:

   - Я сейчас побегу домой и пришлю вам дрожки.

   И она как стрела пустилась бежать.

   Федосья встретила меня сердитым вопросом:

   - Измокли?

   - Барышня твоя не хотела, а я бы поймал белье.

   И, смотря на речку, я прибавил:

   - Ишь, как ее тащит!

   - Прах ее возьми! - плюнув, выразительно произнесла Федосья, провожая глазами плывущее белье.- А ведь вас барышня признала. Сейчас за вами пришлют дрожки. Только надо вам выйти к дороге.

   И я пустился в путь с Федосьей, которая шагала так скоро, что мокрое платье едва позволяло мне поспевать за ней. Желая завязать разговор, я сказал, глядя на другой берег:

   - Чтоб еще лошадь не пропала!

   - Не уйдет! - сердито произнесла Федосья.

   - Почему ты думаешь? - спросил я.

   - Всякий божий день ходит за водой! Как ей не знать дороги. Ведь и у скотины хватит разума найти дом свой.

   - Недалеко ваш барский дом? - спросил я.

   - Недалеко.

   - И добрые твои господа?

   Федосья как-то подозрительно и нехотя произнесла:

   - Не злые!

   И потом посмотрела на меня с таким выражением, как будто хотела сказать: "Ну, что еще будешь спрашивать?"

   - Чего же ты так испугалась, что уплыла юбка?

   При этом воспоминании все лицо Федосьи пришло в движение; она очень энергически сказала:

   - Леший бы ее взял! Не в добрый час вышла я из дому!

   Мы приблизились к месту, где осталась корзинка с бельем, и Федосья, показав мне рукой вперед, сердито сказала:

   - Идите все прямо!

   И она вновь принялась за свое дело и с каким-то ожесточением заколотила вальком белье. Я не торопился идти и опять заговорил с ней.

   - Я никак не ожидал, что ваши господа так близко живут от Ивана Андреича,- сказал я.

   Она молчала.

   - А что, бывает у вас Иван Андреич? - спросил я.

   Федосья, вместо ответа замахнувшись вальком, повернула ко мне голову и грозно осмотрела меня. Потом она грубо спросила:

   - А вам на что знать?

   - Я так спросил; я...

   Не шутя, я смешался. Федосья презрительно посмотрела на меня и, взмахнув вальком, стала колотить им белье, заглушая свое ворчанье. Однако я слышал фразу:

   - Прах вас всех возьми! Провалились бы и с уткинским-то барином!

   На рябом ее лице появились красные пятна, и я решил не досаждать ей больше вопросами, чтобы не приобрести слишком сильного врага в камеристке Феклуши. Уходя от нее, я сказал:

   - Все прямо надо идти?

   Федосья кивнула головой и крякнула, выжимая мокрое платье, которое скрутила в жгут.

   Обойдя мыс, где она мыла, я расположился за кустами, чтоб отдохнуть и потом идти далее. Кругом была тишина; ворчанье Федосьи и плеск белья разносились далеко. Не прошло десяти минут, как раздался на другом берегу резкий голос:

   - Федосья! А Федосья!

   Я увидел из-за своей засады Прохора, появившегося с бочонком за спиной у берега. Прохор сбросил бочонок с плеч наземь и, подняв теплую шапку кверху, сказал с насмешливою учтивостью:

   - Наше вам, Федосья Петровна!

   - Ишь нечистая-таки тебя принесла! - раздался сердитый голос Федосьи.- Какой леший угораздил тебя отдать лошадь-то?

   - А что?

   - Пустая голова. Ведь я думала, ты ее выпряг. Смотрю, лошадь пощипывает траву наверху; кричу: Прохор! Глядь, чужой, я загляделась да и упусти новое белье барышнино, только что на ярмонке сшили.

   - Э, э, э! - протяжно произнес Прохор.

   - Э, э, э! Козлиная борода,- продолжала Федосья,- вот теперь где ее искать. Так вот и понесло ее, словно кто ей обрадовался.

   - Ну что ж? Видно, ведьме какой понадобилось ваше белье! - шутливо заметил Прохор.- Так и не удержала? - прибавил он с участием.

   - Ведь полез было в воду - поймал бы, да струсила барышня!

   - Что ты?

   - Вот те Христос!

   - Вот как! А где он?

   - Пошел к нам. Барышня побежала домой, чтоб Оську прислать

   Прохор умильно сказал:

   - Ну вот и жених.

   Федосья плюнула так сильно, что чуть не достала до противоположного берега; вслед за тем посыпалась из уст ее неслыханная брань на Прохора. Я дивился изобретательности прачки и равнодушию кучера, который лег животом на траву и, пощипывая ее, не подымал глаз, пока Федосья бранилась; как только гнев ее стал стихать, он довольно мягким голосом спросил:

   - Когда стирала?

   - Вчера! - не так уже сердито отвечала Федосья.

   - Что-то больно зажились на ярмонке, чай, на корню весь хлеб протранжирили?

   - И ты туда ж! Рад зубы-то скалить! - с прежним гневом возразила Федосья.

   - Ну что кричишь? А тебе что? Небось, купили что-нибудь?

   - Почище вашего богача. Тику, башмаки.

   - Чай, вздернешь нос, как напялишь башмаки? - насмешливо заметил Прохор.

   - Известно, на мужика не буду смотреть!

   - Ишь ты!

   - Да!

   Разговор замолк. Через минуту Прохор таинственно спросил:

   - Поджидала нашего-то?

   - Только что и свету, что ваш! Так и есть! Плевать мы хотели!

   И голос Федосьи принял снова раздражительный тон.

   - Ах, Петровна, Петровна! Упустили вы! Не успели приколдовать-то! - так грустно произнес Прохор, что я не знал, как растолковать его слова.

   - Как же! Приворожишь его! Волком глядел всегда.

   - Угораздило его тогда съездить в город; сидел бы в деревне, может статься, и уладилось бы все.

   - Что попусту болтать, Прохор Акимыч. Лучше до свадьбы все узнал, чем после бы попрекал. Не найти ей жениха, как они ни бейся. Кто захочет знаться с ними! Мы как, знаешь, приехали в город, на нас так и таращат глаза, словно мы с того света пришли.

   Голос у Федосьи вдруг оборвался; она как будто глотала слезы.

   - Архипка, окаянный, встретил меня добрым словом. Что, говорит, зачем приехали? В остроге посидеть! Вишь! А! Всякий разбойник зубы скалит! Ведь насилу в трактир пустили. Нет, говорит, у нас порожних номеров. Ах он окаянный, татарин, злодей!

   Последние слова были произнесены с рыданием, которое, однако, скоро кончилось громким и частым сморканьем.

   Я смотрел на Прохора: он лежал по-прежнему на животе, только лицо свое уткнул в шапку, которая лежала у его бороды.

   - Прощай, Прохор Акимыч,- сказала Федосья очень ласково, после долгого молчания.

   - Идешь! - хриповато произнес Прохор, лениво вставая.

   - Завтра на лошади приедешь за водой? - спросила Федосья.

   - Баню приказано истопить.

   - Чтоб ему задохнуться! - проворчала Федосья и, сказав еще Прохору "прощай", удалилась с ношею мокрого белья.

   Скрип корзины долго еще слышался посреди тишины.

   Прохор после ухода Федосьи сидел несколько минут в одном положении, повесив голову на грудь и пощипывая густую свою бороду. Потом он стал потягиваться и снова задумался. Стук экипажа, ехавшего мне навстречу, заставил его вспомнить свою обязанность; он, взяв бочонок, подлез на корточках к воде и начал топить его. Я вышел из своей засады и окликнул его. Прохор тоже несколько испугался, но не выпустил из рук бочонка. Он снял шапку.

   - Спасибо за лошадь, чуть шею не сломал. Бери ее назад! - сказал я.

   - Верно, изволили по задним ногам ударить? - равнодушно отвечал Прохор.- Как прикажете, прислать дрожки сюда?

   - Нет, не надо! Если спросит Иван Андреич, скажи: гулять пошел.

   Мне не хотелось, чтоб мой приятель знал о моем визите.

   - Слушаю-с! Оська, эй, здесь! - заорал Прохор, махая шапкой.

   Я чувствовал смущение от своей невинной лжи. Разговор, подслушанный мною за минуту, смутил меня. Он очень согласовался с подозрениями моего приятеля. Я было начал раздумывать, ехать ли к Зябликовым, как явился кучер с сухим бельем и платьем. Он объявил, что господа приказали кланяться и ждут меня кушать чай. "Лучше сам удостоверюсь во всем",- подумал я и крикнул Прохору, чтоб он сказал своему барину, что я поехал к соседям.

   Я превратился слегка в Зябликова, надев его костюм. Покачиваясь на старинных дрожках с огромными крыльями, которые годились к любому пароходу для прикрытия колес, я обдумывал, как мне себя держать: неужели поддаться хитростям стариков и кокетству их дочери? Эти мысли навели на меня хандру, и я, подобно моему приятелю, дивился дурным человеческим свойствам. Старики меня встретили с такою добродушною радостью, которая могла тронуть всякого, кто не знал настоящего ее источника. Наружность барского старинного домика примирила меня несколько с их желанием сыскать себе скорее зятька. Комнаты, несмотря на бедность меблировки, отличались и чистотой и уютностью, хотя в передней не обошлось без портного с босыми ногами. Он шил что-то из серой нанки, напоминавшее костюм г-на Зябликова. Меня усадили в гостиную на диван, который, как и вся мебель, покрыт был белым чехлом, и стали усердно угощать чаем, расспрашивая о владельце села Уткина. Феклуша не являлась: я, не церемонясь, спросил о причине. Старики захлопотали, и старушка через минуту привела Феклушу в гостиную. Разгоревшиеся ее щеки и слегка растрепавшиеся золотистые волосы придавали ей что-то особенное. Сделав мне реверанс, она села в угол.

   - Благодарю вас за ваше беспокойство,- сказал я, кланяясь.- Вы, я думаю, устали? Я не знал, что это так далеко!

   - И, батюшка, она охотница удить рыбу, в день-то раз пять сбегает к реке! - отвечала за свою дочь г-жа Зябликова.

   - В горе, что удочку упустила,- глупая! Зато гостя нашла,- усмехаясь, прибавил отец.

   Улыбка на лицах хозяев неприятно подействовала на меня: даже Феклуша вдруг подурнела в моих глазах. Я подумал: "Они торжествуют, что заманили в сети зверя, не подозревая, что зверь-то бывалый".

   - Феклуша, покажи-ка гостю сад! - сказала мать.

   Дочь тотчас же встала, отворила дверь на ветхую террасу и пошла по аллее.

   - Не угодно ли,- указывая мне на террасу, сказал хозяин дома так покойно, как будто в его предложении ничего не было странного.

   Едва удерживая улыбку, хотя вовсе не веселый, я отправился за степной Манон Леско³. Догнав ее, я не мог найти никакого вопроса и опять повторил:

   - Вы, я думаю, устали? Ваш дом неблизко от реки.

   Феклуша улыбнулась и отвечала мне:

   - Да я хожу оврагом, а не дорогой.

   И, проходя кусты смородины, мимоходом она срывала ягоды и кушала их.

   - У вас отличный сад.

   Феклуша весело отвечала:

   - Мы сами ходим за ним.

   В это время показались старички; они тоже собирали ягоды, но, кажется, более наблюдали за нами.

   - Покажи беседку-то! - крикнула Феклуше мать. Феклуша пошла скоро; я с большею смелостью последовал за ней.

   Когда мы зашли далеко за кусты, я остановил ее довольно фамильярно за рукав платья, сказав ей:

   - Нарвите мне крыжовника.

   Феклуша не обратила никакого внимания на выражение моего лица и на мое обращение и стала собирать ягоды. Набрав полную горсть, она протянула мне руку. Я смотрел ей прямо в глаза; они были так ясны, что я терялся в недоумении. Я нагнулся к ее ладони и, делая вид, что беру ягоды, коснулся губами ее маленьких пальчиков.

   Феклуша вдруг разразилась превеселым смехом. Я вздрогнул - и догадался... она не умела скрыть своей радости.

   Продолжая смеяться, она сказала мне:

   - Вы точно моя Машка кушаете.

   - А кто такая ваша Машка? Кошка? - спросил я, придерживая Феклушу за руку.

   - Нет, коза! - отвечала Феклуша.

   Я расхохотался; Феклуша смотрела на меня вопросительно, все более и более краснея, потому что я крепко сжал ее руку.

   - Возьмите ягоды! - сердито сказала она.

   Я невольно высвободил ее руку. Она поспешно высыпала на мою ладонь ягоды и пустилась бежать с крутой горы в овраг, за которым опять поднималась гора.

   Я бросил ягоды и кинулся за ней. Но Феклуша, как стрела, с размаха взбежала на противоположную гору, в то время как я, задыхаясь и спотыкаясь, чуть не на четвереньках карабкался на нее. На горе стояла беседка в форме гриба; потом шляпку его обнесли перилами и приставили лестницу. Феклуша уже стояла наверху, когда я уселся отдыхать па половине горы.

   - Устали? - насмешливо спросила она.

   - Зачем вы не велите сделать мостик? - сказал я.

   - Зачем мостик? Ведь есть дорожка, можно обойти. Там есть еще такой же овраг, так через него перекинули мост: внизу ручей и очень круто подыматься.

   Я насилу взобрался, запыхавшись, на верх беседки. Пот катил с меня градом, солнце так и пекло на этом возвышении, ничем не закрытом. Феклуша как будто не замечала солнца, только слегка прищурив глазки, глядела задумчиво вдаль. Я наконец обратил внимание на вид, который мне обошелся дорого. Вблизи овраг с размытым песчаным дном, на отлогостях его группы дерев, небольшие лужайки. Далее - село Уткино как на блюдечке; мне даже показалось, что я узнал в саду то место, где спал накануне.

   - Это что за дом? - спросил я Феклушу, указывая на дом моего приятеля.

   - Барский! - отвечала Феклуша.

   - Чей?

   - Уткинский! Вот отсюда я хожу к реке! - прибавила она, отвернувшись от меня слегка, но я заметил краску на ее лице.

   Через минуту она снова повернула ко мне свою голову, которую солнце освещало ярко. Прозрачность и нежность кожи, совершенно синие глаза и, как золото, пушистые волосы в такой были гармонии с тонкими чертами лица, что я залюбовался и забыл о живописных окрестностях, которые мне подробно описывала Феклуша. Я неожиданно прервал ее следующей фразой:

   - Фекла Григорьевна, чем вы меня наградите за исполнение вашего приказания?

   Лицо Феклуши приняло вопросительное и тревожное выражение.

   - Я был там! - указав на село Уткино, продолжал я.- И ни слова не упомянул, что имел удовольствие встретить вас. Вы ведь желали этого?

   И я придвинулся очень близко к Феклуше, которая ужасно сконфузилась, потупила глаза и тихо произнесла:

   - Благодарствуйте!

   Я протянул руку с вопросом:

   - Вы довольны мной?

   - Да! - шепотом произнесла Феклуша.

   - Так дайте вашу ручку?

   Феклуша быстро подала руку, я поцеловал ее. Феклуша слегка коснулась губами моего лба. Я сжал сильнее ее руку, но встретил ее глаза, полные слез и такого грустного выражения, что я оторопел. Поцеловав еще раз ее руку, я не скоро нашелся, что говорить. Феклуша села далеко от меня и тоже молчала. Наконец она первая прервала молчанье.

   - Я вам все расскажу в другой раз,-сказала она, все еще не глядя на меня.

   - О чем расскажете?

   Она указала головой на село Уткино.

   Меня тронул ее наивный голос. Я был в очень глупом положении; на каждом шагу мысли мои противоречили одна другой. Но почему все подозрения моего упрямого приятеля так схожи с разговором кучера и горничной? Почему старикам было посылать нас в эту уединенную беседку? Может быть, ее совесть чиста, как ее ясные глаза. Или все это притворство? И, как ни было жарко, по телу моему пробежала дрожь.

   - Пойдемте, скоро завтракать! - вставая, сказала Феклуша.

   Я предложил ей свою руку и сжимал ее крепко, пока мы спускались с лестницы. Я шел так медленно и робко, что Феклуша спросила меня:

   - Вы боитесь, кажется?

   - Да,- отвечал я со вздохом.

   - Лестница крепкая.

   - Хотите знать, чего я боюсь в самом деле? - сказал я с жаром и остановился на половине лестницы.

   В эту минуту грубый и знакомый голос Федосьи раздался внизу:

   - Барышня, завтрак готов.

   Я должен сознаться, что очень испугался в первую минуту, и как дурак дал дорогу Феклуше, которая, высвободив свою руку из моей, побежала с горы.

   Феклуши не было за завтраком, только к концу она явилась со сковородой. Пылающее ее лицо доказывало, что кушанье было приготовлено ею. Я невольно вспомнил слова моего приятеля. Старики, торжественно переглянувшись, начали потчевать меня этим блюдом. Я просил их самих отведать сначала.

   - Где же это водится, хозяева прежде гостя? - сказала старушка.

   Я положил на тарелку стряпню Феклуши и ждал, когда начнут есть старики, а они все угощали меня.

   - Что, батюшка, не отведаете?

   - Скушайте, ведь она мастерица у нас стряпать.

   И оба так внимательно следили за каждым куском, который я клал в рот, что хоть кого сбили бы с толку. После завтрака я хотел идти домой, но в ту минуту, как я готов был проститься, у раскрытого окна, к которому я стоял спиной, раздался крик козы. Я невольно отскочил от окна. Старички и их дочь рассмеялись. Коза передними ногами стояла на окне и продолжала кричать. Феклуша, продолжая еще смеяться, взяла кусок хлеба, посыпала солью, показала козе и пошла из залы.

   - Феклуша, да ты покажи свою умницу-то гостю. Ах, какие она штуки знает! - сказала старушка.

   - Верите ли, батюшка, знает то же, что на ярмонке собаки у штукарей⁴ делают! - добродушно прибавил Зябликов.

   Я пошел за Феклушей, вовсе не интересуясь козой, которая встретила свою госпожу прыганьем, боданьем и разными козлиными ласками, за что получала по кусочку хлеба.

   - За что вы ее любите? - спросил я Феклушу, заметя в ее глазах необыкновенную нежность, когда она ласкала козу.

   - Она выросла у нас; все понимает, посмотрите, я ей скажу: пойдем, Машка, в лес!

   И Феклуша побежала к воротам; коза за ней. Феклуша споткнулась и вскрикнула; лицо ее приняло плачевное выражение, и, потирая свою маленькую ножку, она сказала:

   - Ах, я ушибла ногу!

   Я кинулся ее подымать, приняв все это за истину, но Феклуша премило улыбнулась мне, а Машка ее забегала около нее и лизала ей руки. Феклуша вдруг рассмеялась, вскочила и, потирая пальцем о палец, говорила, бегая:

   - Обманула, обманула!

   Коза догоняла ее, злилась и старалась сшибить с ног.

   Я стоял посреди двора и, следя за деревенской Эсмеральдой⁵, думал себе о том, что женщина-кокетка может обойтись без салона, кушетки, собачки и прочего. Гибкость талии, маленькая ножка, ловкость - все это сумела выказать Феклуша в игре со своей Машкой. Устав бегать, Феклуша села на крыльце, а коза улеглась у ее ног. Раскрасневшиеся щеки, блестящие глаза столько придали одушевления лицу девушки, что я не мог оторвать от нее глаз. Я забыл о своем намерении идти домой и болтал с Феклушей, наблюдая за краской в ее лице, которая, как зарево, постепенно погасала на нем. В это время я забыл все; я наслаждался красотой, но скоро явились глупые старики со своей неизменной фразой:

   - Феклуша, что же ты гостю не покажешь огород?

   - Хорошо-с! - отвечала дочь.

   Мне показалось, что Феклуша конфузилась нетонких уловок своей матери, и мне стало жалко ее. Однако меня повели в огород. О, сельская жизнь! Как все украшаешь ты! Репа, морковь и другие овощи, как я узнал, были тоже под надзором Феклуши. Она прикрикнула на девчонок и мальчишек, занимавшихся кражею овощей, вместо того чтобы шелушить горох. Только что Феклуша принялась мне показывать свой двухаршинный парник, как сделалось в огороде сильное смятение и детские крики и смех огласили воздух:

   - Машка, Машка!

   Коза, как бешеная, бегала по грядам, срывала и ела зелень. Феклуша, я и все мальчишки стали выгонять козу, которая делала уморительные прыжки, сбивала детей с ног, даже меня чуть не уронила. Хохоту и крику не было конца. Солнце страшно пекло мою голову, а я и не замечал, что потерял фуражку. Наконец Машка была выгнана из огорода и мы уселись отдыхать в тень. Моя беготня, кажется, очень понравилась Феклуше, и она заметно стала обходиться со мною смелее, как с человеком уже коротко знакомым. Время так скоро прошло, что я был поражен, когда нас позвали обедать. Правда, было только двенадцать часов, но день у меня начался с пятого часа утра. Отговариваться было глупо, да и, признаться, ехать не хотелось в такой жар. Обед был продолжителен, потому что кушаньям не было конца. Я и Феклуша мало ели. Я был в очень веселом духе, но старики мастера были убивать мою веселость. После обеда они без извинения отправились почивать, оставив меня одного с Феклушей, которая как будто околдовала меня. Я не мог не глядеть на нее, не улыбаться, если она глядела и улыбалась. Мы уселись на ступеньках террасы, Феклуша взяла гитару по моей просьбе. Она пела и играла, сколько я желал. Я увлекся музыкой, нервы мои пришли в сильное раздражение. Голос Феклуши трогал меня до слез. Я начал ее учить романсам Варламова⁶. Рука моя часто останавливала ручку Феклуши, чтоб выдержать такт. Мы глядели друг другу в глаза, голоса наши сливались. Я распевал, как на сцене, чуть не со всеми жестами. Мы так предались музыке, что не вдруг заметили стариков, которые явились с заспанными лицами на террасу нас слушать. Их появление смутило меня, и они, по обыкновению, не замедлили вылить на меня ушат холодной воды своими выходками.

   - Ну,- сказала старушка,- вот, Феклуша, есть теперь тебе с кем время проводить.- И, обращаясь ко мне, она прибавила: - Вы, батюшка, с нами без церемонии, погостите-ка у нас, если не скучно вам с нашей Феклушей!

   Дочь покраснела и ушла с террасы. Я проклинал несносных стариков, главное, за то, что они отравили мне несколько приятных часов, редких в моей жизни. Снова голова моя наполнилась подозрениями. Веселость старых Зябликовых казалась мне торжеством их. Может быть, Феклуша рассчитывала, сидя со мной, каждый свой взгляд, каждое свое слово. И как могло быть иначе? Почему такое сильное впечатление произвела на меня степная девушка? Красота ее не так же блистательна. Нет, тут расчет до самых мелочных движений и взглядов.

   Старики подсели ко мне и, как назло, рассказывали, как Иван Андреич сиживал, игрывал и гуливал с их дочерью. Злоба вдруг охватила меня, я с презрением смотрел на хитрецов и в душе смеялся над ними. Появилась Феклуша, я опять стал весел и очень развязен с ней; затеял играть в кошку и мышку. Я ловил ее по саду. Откуда взялась у меня быстрота, ловкость, право, не знаю, но я овладевал мышкой несколько раз. Глупые старики смеялись беспечно; Феклуша с начала игры бегала весело, но потом стала осторожна и один раз, когда я ее поймал, пугливо вскрикнула: видно, выражение моего лица не уступало кошачьему. Это потревожило нежных родителей и меня не на шутку. Старики, однако, не поняли испуга дочери, и когда мы смирно уселись, они предложили нам идти ловить рыбу. Феклуша отнекивалась, но я стал ее упрашивать, а родители усовещивать.

   - Что ты, глупенькая, гостю надо угождать, чтоб он не соскучился! - заметила мать.

   - Небось одна не усидела б дома, десять раз к реке бы сбегала,- подхватил отец.

   Дорогой я старался успокоить Феклушу и вел разговор об их хозяйстве и деревне. Я дивился, как могли Зябликовы существовать при таких скудных средствах. У реки Феклуша пришла в свое нормальное положение. Она так занялась своими удочками, что, кажется, забыла о моем существовании. Как я на нее ни посматривал, она оставалась покойной. Ее красивая фигура ясно отражалась в воде; я глядел на нее, и грусть охватила меня. Я думал: за что погибнет ее красота, молодость! Нет, упрек не падет на меня! Пусть лучше другой воспользуется хитростями глупых стариков! Радостный крик моей собеседницы вывел меня из размышления, и я увидел в руках торжествующей Феклуши рыбу, которая судорожно била хвостом.

   - Не тираньте рыбу, выпустите ее! - сказал я, находясь еще под влиянием своих похвальных размышлений.

   Феклуша иронически посмотрела на меня, как будто я сказал ужасную глупость. Я продолжал:

   - Ну как вам не стыдно радоваться, что перехитрили несчастную рыбу. Ведь тут ни ума, ни ловкости никакой нет. Крючок должен гордиться, а не вы.

   - Как же вы говорили, что любите охоту? Разве вы не убиваете птиц? - спросила Феклуша.

   Я сам рассмеялся своей сентиментальности и, не желая, чтоб деревенская барышня смеялась надо мною, сказал:

   - Я потому просил вас бросить рыбу, чтобы вы сколько-нибудь занялись своим гостем. Я хочу говорить с вами, глядеть на вас.

   Феклуша, держа пойманную рыбу, смотрела на меня странно, как будто у меня на голове выросло невиданное растение. Я придвинулся к ней так близко, что она вздрогнула всем телом; рыбка скользнула из руки и, упав к ее ногам, в два прыжка очутилась в воде. Феклуша чуть не кинулась за ней. Я ее удержал.

   - Не ребячьтесь, полноте! Я рад, что ваша жертва ускользнула! И чтоб вы не могли больше тиранить бедных рыб - пусть все пойдет за ней!

   И я бросил в воду и удочку, и банку с червями.

   Феклуша на минуту онемела, следя глазами за своей удочкой. Увидев, что удочка поплыла, она заплакала, как ребенок, и жалобно повторяла:

   - Моя удочка! Где я достану другую?

   Кроткий ее гнев меня устыдил; я повторял с полным раскаянием:

   - Простите, простите! Я чувствую, что моя шутка глупа, дерзка! Если хотите, я брошусь в воду и достану удочку.

   Я еще и не думал броситься в реку, как Феклуша пугливо схватила меня за плечо и умоляющим голосом просила не делать этого. Я придержал ее ручку и хотел поцеловать. Поцеловав раз, я не ограничился таким нич