Панаев Иван Иванович - Белая горячка

гуляю с ней, в две недели я сделался человеком домашним в доме князя. Она показывала мне рисунки свои: в этих рисунках много таланта, но всего более я люблю ее за роялем. Музыка просветляет ее. Едва проникнется она гармонией любимца своего, Моцарта, - обыкновенно веселое и беспечное лицо ее вдруг делается задумчивым; глаза принимают выражение неясное, туманное, но за этой туманностью неизмеримый мир любви и блаженства!

   В ноябре князь располагает быть в Риме, и я наконец обниму тебя после бесконечной разлуки, - и ты увидишь ее. Тогда решишь, прав ли я, прибавил ли я хоть одно лишнее слово, говоря об ней... Я до того счастлив теперь, что иногда сдается мне, будто такое полное счастье не может быть продолжительным, и мне становится страшно за себя... Я начинаю совершенно мириться с жизнию. Друг, она прекрасна, эта жизнь! Я убеждаюсь, что в ней-то, цветущей и могучей, а не в собственных грезах должны мы искать собственного удовлетворения... И люди, право, не так гадки, как говорят и пишут об них... Я тебе должен передать две занимательные новости.

   Третьего дня я получил два письма из Петербурга: одно от Осипа Ильича Теребенина иего достопочтенной супруги Аграфены Петровны, которые из всех сил и самым отборным канцелярским слогом стараются уверить меня, что всегда принимали во мне нежнейшее участие, считали меня ближайшим своим родственником, благодарят теперь бога за мое счастие и проч. и проч. Все это предисловие ведет к тому, что Аграфене Петровне очень хочется к следующему новому году быть статской советницей, и она с чего-то изволила вообразить, что князь возьмется хлопотать об этом. Какова?

   Другое письмо от нашего приятеля Рябинина. Оно удивило и обрадовало меня. Я тебе выпишу несколько строк из этого письма, и ты увидишь, в чем дело:

   "Знаешь ли что? не улыбайся, я говорю не шутя. С охотою поехал бы я с князем Б*** в чужие края, если у него будет лишнее место, для того только, чтобы не расставаться с тобой. Ты сделался необходим моему духовному бытию. Да! часто в голове моей блеснет мысль яркая, лучезарная... но с кем разделить ее? людей много вокруг, людей со смыслом и с чувством, но они не так глубоко поймут меня, как ты. В стране любви и искусств мы вместе преклонили бы колени перед творениями избранников божиих, и в одно время в душах наших затеплилась бы молитва!.. К тому же я могу быть полезен князю, как писатель; пожалуй, я вел бы путевые записки; ты, верно, взялся бы сделать к моему тексту несколько рисунков; все это князь издал бы великолепно, как прилично меценату. Похлопочи-ка об этом, да подъезжай к князю половчее, похитрее. Если это удастся, то я скоро обниму тебя и крепко прижму к груди моей... А ведь, ей-богу, славно бы мы прокатились, да ещё и на чужой счет..."

   Чудак! он не может обойтись без всяких фраз ни в письмах, ни в разговоре; он беспрестанно твердит о деньгах, и оттого о нем многие думают как о человеке, для которого нет другого кумира кроме денег, о нем, так пламенно и бескорыстно преданном искусству!

   Я тотчас же пошел к князю.

   Князь был в своем кабинете. Кабинет этот весь завален английскими гравюрами и заставлен избранными картинами, особенно нравящимися князю... Этой чести удостоилась и моя "Ревекка", недостатки которой начинают только теперь выясняться мне...

   - Читали ли вы, мой милый, - начал князь, увидя меня, - читали ли вы рассуждение о живописи Леонарда да Винчи? Эту книгу не везде можно достать; впрочем, она переведена на французский язык. К ней приложены рисунки, сделанные Пуссеном. Сколько тут мыслей, сколько верности во взгляде! Прочтите, она у меня есть; я только сейчас все думал о ней. У меня библиотека полная, старинная, что хотите найдете в ней; есть сочинения очень редкие. Пожалуйста, пользуйтесь ею.

   Я поклонился князю.

   - Полноте; я вам говорю это не для того, чтобы вы благодарили меня. Мы с вами познакомились так, что церемонии можно в сторону... Знаете ли, что Леонардо да Винчи, между прочим, был и поэт, как и Микель-Анджело? Он написал сонеты и один, совсем недурной по тогдашнему времени, дошел до нас...

   - Я не знал этого, князь.

   - Да, да; это известно... О, сколько наслаждений в Италии готовится вам, молодой человек!.. Верите ли, что я завидую вам? Для меня уже там нет ничего нового: мне известен каждый сокровенный уголок в самом незначительном монастыре. У меня, надо сказать вам, есть инстинкт угадывать, где хорошее; иногда по этому инстинкту я отыскивал удивительные картины, о которых, - князь взял меня за руку и наклонился ко мне, - о которых не подозревают и сами итальянцы. Хотите ли меня иметь своим чичероне?

   - Мне это будет очень лестно, князь, - отвечал я.

   - Вам должно непременно, и поскорей, прежде всего познакомиться с флорентийской школой, с этой матерью всех школ, которая произвела Леонарда да Винчи и Микель-Анджело. А венецианская школа? а великий Тициан? Правда, в его исторических картинах вы не найдете исторической верности; он не заботился об изучении древностей; но, несмотря на это, он великий живописец. Ведь и в шекспировых исторических драмах история часто прихрамывает, а все-таки Шекспир гениальный поэт!

   Сказав это, князь начал прохаживаться по комнате, потом остановился передо мною и посмотрел на меня. - Знаете ли вы, - сказал он мне, указывая на картины, - моя жизнь в этом. С детских лет во мне родилась страсть к живописи. Я мог бы служить и выслуживаться; но я предпочитаю свободную и независимую жизнь всему на свете. Вот отчего я живу в Москве и только заглядываю в Петербург.

   Добрый князь никогда не был так расположен к откровенности, как в сию минуту. Это ясно увидел я по выражению лица его, по резким движениям, которых прежде не замечал в нем. Мне показалось удобным воспользоваться этой минутой, и я, намекнув ему сначала о том, что во время наших странствований по Италии недурно было бы вести путевые записки, которые можно посвятить особенно предметам, относящимся до художеств, - указал ему на Рябинина, как на литератора опытного, известного и - главное - занимающегося издавна изучением художеств.

   Сильно подействовала на князя мое предложение.

   - Превосходно, превосходно! - восклицал он. - Как прежде мне не приходило это в голову?.. Превосходно!.. Я благодарен вам за этот намек. Да! путевые записки, посвященные на описание всех сокровищ, которыми обладает Италия... Превосходно! Но согласится ли ехать с нами г. Рябинин?

   - Он мой хороший знакомый; я напишу к нему и заранее уверен в его согласии.

   - У нас, кажется, ничего не было до сих пор в этом роде! - продолжал воспламененный князь. - Превосходно!.. Вы берете на себя живописную часть, не правда ли?.. Я ничего не пожалею на это издание, оно сделается известным всей Европе... мне знакомы лучшие лондонские граверы... А г. Рябинин точно с талантом писатель?

   - С большим талантом, князь. Вы не читали ли его поэмы "Вальтазар"?

   - "Вальтазар"!.. - Князь задумался... - Позвольте, "Вальтазар"... Да, я слышал, кажется, про нее; ее очень хвалят, она произвела впечатление, да... Если она у вас здесь, пришлите ее мне, я непременно прочту. Пожалуйста, напишите же к г. Рябинину с этой почтой...

   Я сказал князю, что тотчас же пойду за поэмой, но он удержал меня.

   - После; вы ее пришлите ко мне. Я что-то хотел спросить у вас. А! заметили ли вы в большой зале над дверьми в голубую гостиную небольшой портрет?

   - Не помню, князь.

   - Славная вещь! Кажется, можно утвердительно сказать, что это работа Иоанна Гольбейна. Внизу стоит 1548 год. Пойдемте-ка посмотреть.

   И князь потащил меня за собою.

   В зале встретили мы старушку с усиками, которая сильно не благоволит ко мне; я раскланялся с ней и принялся рассматривать картину мнимого или настоящего Гольбейна, который мне совсем не понравился.

   Старушка с усиками, разряженная, ходила по зале и ворчала:

   - Картины хорошо иметь для украшения комнат, для того, чтобы при случае сказать: у меня картинная галерея. Но прилично ли заниматься ими с утра до ночи, не знаю, - и не понимаю такой страсти. Другое дело, собирать драгоценные камни и антики...

   И она перебирала, говоря это, перстни на своей худощавой руке.

   От Гольбейна мы перешли к старушке с усиками. Князь, посмотрев на меня с улыбкою, обратился к ней.

   - Хотите ли, тетушка, я подарю вам мой античный перстень с ромуловой головой?

   Маленькие глазки разряженной старушки засветились при этом вопросе, голова ее затряслась, ленты на чепце заколебались.

   - Вы шутите, князь! - сказала она, приподняв голову и посмотрев на своего племянника.

   - Нисколько, и в доказательство я вам сейчас принесу его.

   Князь вышел и скоро возвратился с перстнем.

   - Вот он, тетушка...

   Дрожащею рукой взяла она знакомый ей перстень и начала его вертеть в руке, рассматривая...

   - Дорогой, чудесный перстень, - ворчала она, надевая его на указательный палец иподнося руку к глазам. - Вы не умеете ценить его. Благодарю вас, князь. - Она старалась улыбнуться и пожала князю руку.

   - Вообще старые девы необыкновенно забавны, - сказал князь, - но моя тетушка уморительна. У нее такие претензии и причуды!

   Я чуть не вздохнул, подумав, как все мы умеем замечать странности других, а о своих собственных и не подозреваем. Страсть князя к живописи и желание показать себя знатоком в ней - тоже маленькая странность. Впрочем, он так добр, в нем столько человечности, что ему от всего сердца прощаешь этот грешок!.. Он чрезвычайно начитан, много видел, знает миллионы анекдотов и с необыкновенною приятностью рассказывает их. Его иногда можно заслушаться. В Москве он пользуется величайшим уважением, потому что имеет огромное состояние, дает великолепные вечера, во всех парадных процессиях выступает первый в своем камергерском мундире и, главное, имеет дочь-красавицу, к которой перейдут все его богатства. Говорят, что княжна наследовала красоту своей матери. Прошло уже более пяти лет от смерти княгини, но князь не может до сих пор равнодушно слушать, когда зайдет речь о ней. После ее смерти он, говорят, полтора года не ездил в Английский клуб! Теперь вся любовь его перешла к дочери. Он, кажется, исполняет все ее желания и беспрекословно повинуется ее воле...

   Письмо к Рябинину отослано. Он, верно, получил его.

   Князь читал "Вальтазара" со вниманием. Стихи ему нравятся, два стиха он даже запомнил наизусть, но вообще поэму он находит растянутой. Едва ли он не прав в этом случае. Я недавно, перелистывая ее, тоже заметил.

  

   Скоро два месяца, как я не брал в руки кисть. И меня это не беспокоит. В Италии примусь я работать... О, поскорей бы в Италию! Если меня никто не выведет из того блаженного и бездейственного состояния, в котором нахожусь, я долго не проведу ни одного штриха, ни одной черты... У меня недостает сил самому вырваться из этого обаятельного мира. Признаться ли тебе... о, тебе я признаюсь, друг моего детства! что моя жизнь так, как она есть теперь, вполне удовлетворяет меня. Мой неподкупный судия, неужели, основываясь на том, что чувство художника так долго молчит во мне, ты станешь отрицать во мне призвание? Будь снисходительнее к твоему другу!.. Мне надобно оправдать общий голос, поддержать собственные успехи, - все это я знаю... Но еще впереди много, много дней; я еще молод. Ты говоришь мне в последнем письме своем, что минута творчества есть минута высшего наслаждения для художника, что перед этой минутой все наши наслаждения жалки, бедны и ничтожны. Я понимаю тебя, совершенно понимаю, хотя сам покуда не испытал этого. Когда мысль проникала меня и я брался за кисть, во мне не было того спокойствия, которое необходимо для творящего... Голова моя горела; образы, вызванные моим воображением, являлись передо мною в тумане, кисть дрожала в руке моей. И при всем этом, уверяю тебя, надежда быть истинным художником не оставляет меня, - я не отчаиваюсь, нет! Зачем же мне бог дал душу; способную понимать все прекрасное, сочувствовать всему великому? Отчего же природа не мертва для меня? Отчего благоговейный, священный трепет проникал меня, когда я в тихий час вечера стоял на берегу моря и смотрел, как на легкой зыби его отражались огненные полосы догорающей зари? Слушай, слушай, друг мой! Сегодняшний вечер еще более незабвен в моей жизни: сегодня я ощутил в себе еще полнее то неизмеримое, бесконечное блаженство, которое чувствовал некогда там, на берегу моря...

   Я сидел в саду на скамейке, стоящей на высоком холме, с которого виднеется вся синеватая гладь озера. У его берега чуть заметно колебался небольшой пестрый ялик. Цветы, посаженные на холме, оживали, утомленные, после дневного жара и приподнимали свои лучезарные, радужные головки, и сильнее начинали дышать ароматом. Солнце, медленно заходящее, просвечивало сквозь темную и густую зелень дерев, и каждый листок становился прозрачным; светлые кружочки обозначались на желтой песчаной дорожке; вдали раздавался пастуший рожок... Не знаю, долго ли я просидел на этой скамейке до той минуты, когда услышал вблизи себя шорох женского платья. Я обернулся на этот шорох - и увидел в двух шагах от себя княжну с рыжею мисс.

   - Вы мечтаете? - спросила меня княжна насмешливо.

   - Отсюда вид очень хорош, так я смотрел на вид, княжна, - отвечал я как мог равнодушно. Насмешка ее была мне досадна.

   - Это моя скамейка, я здесь велела поставить ее: отсюда видно мое озеро, мое любимое озеро.

   Голос и лицо княжны совсем изменились, когда она проносила это. Можно было поклясться, что ни этот голос, ни лицо неспособны к насмешке.

   - А вы умеете грести?

   - Умею.

   - Вы не боитесь воды? - И, предложив мне последний вопрос, княжна, смеясь, посмотрела на меня.

   - Нет, не боюсь.

   - Это вам делает честь. Хотите кататься с нами в лодке?

   - Если вы позволите, княжна.

   - Я прошу вас. - И она с важностью неизобразимою присела, как приседала ее бабушка во времена Екатерины Великой. После того, улыбаясь, она обернулась к своей англичанке и сказала ей что-то по-английски. Рыжая мисс значительно кивнула головой, и мы отправились к ялику.

   Вскочив в ялик и отцепив его, я подал руку княжне. Ее рука была без перчатки, и ею она крепко сжала мою для того, чтобы не поскользнуться, входя в ялик. За нею неловко прыгнула мисс, пребольно упершись костлявыми пальцами в мою ладонь. Я взял оба весла, но княжна отняла у меня одно, еще раз коснувшись своей рукой моей руки.

   - И я хочу грести, только нам надо грести ровнее... Постойте: раз, два, три... ну, теперь начинайте... - Рыжая мисс взялась управлять рулем, и ялик разрезал зеркальное пространство и пошел, оставляя за собою струю.

   Мы дружно ударили веслами; ялик двигался все быстрее; княжна была необыкновенно довольна общею нашею ловкостью.

   - Ах, как весело, как весело! - повторяла она.

   - Не устали ли вы, княжна?

   - Нисколько. Какой чудесный вечер!... Для меня гораздо веселее здесь на озере, нежели в бальной зале.

   Она взглянула на меня, полная внутренней тревоги, - это я видел в глазах ее.

   Солнце скрылось в облако и раскалило его своим прикосновением, и облило пламенем весь запад. Мы плыли молча; только слышались однообразные всплески воды, возмущаемой веслами. Заря бледнела, ее пурпур сменялся кротким розовым светом, который отражался в воде. Лицо княжны разгорелось, локоны развились, маленькая ножка ее в черном шелковом башмаке упиралась в перекладину ялика.

   - Погодите грести, отдохните, - сказала она: - я устала...

   - Разве я не могу грести один, княжна? позвольте мне ваше весло.

   - Нет, не позволю, - произнесла она рассеянно. Ялик остановился на средине озера.

   - Как бы мне хотелось быть теперь на море, - говорила она, - на корабле - и плыть долго, долго... Хоть я люблю это озеро, но оно слишком мало: его по- настоящему нельзя даже величать громким титлом озера... Мне всегда было так легко, когда я смотрела на морскую даль, сливающуюся с горизонтом...

   Княжна задумалась и чрез минуту продолжала:

   - Я увижу опять Средиземное море... Неаполь. У меня так много воспоминаний в Италии! Видите ли, и я иногда мечтаю... А вы поедете вместе с нами?

   - Я думаю.

   - Вы только еще думаете?

   - Я еду наверное, княжна. К вашим услугам будет и живописец, и поэт.

   - Какой поэт?

   Я рассказал ей о предложении вести путевые записки, о Рябинине и о прочем.

   - До сих пор я ничего не слышала об этом... Поэт! а скоро будет сюда поэт?

   - Может быть, скоро.

   - Это прелюбопытно. Я знала только одного поэта, но его теперь нет в Москве. В Италии я видела импровизатора, страшного, с черными, сверкающими глазами, с длинными, всклокоченными волосами. Он ужасно кричал и размахивал руками.

   - Поэт, который поедет с нами, совсем не так свиреп.

   - Право?.. Сказать ли вам, о чем я теперь думаю? Я думаю о вас... то есть о том, как вы умели хорошо передать на вашей картине вечер. Я часто смотрю на вашу картину. Она стоит в моей гостиной.

   Княжна опустила свои длинные ресницы и потом, как будто ожидая, что я заговорю, посмотрела на меня младенчески-простодушно. Я молчал...

   - Вы думаете, - начала она, продолжая смотреть на меня, - вы думаете, что светская девушка не в состоянии чувствовать красоту в искусстве, не может оценить вдохновения художника?.. У нее есть и восторг, и молитвы, и слезы, - поверьте мне. Если найдется человек, достойный ее доверенности, она ищет только минуты, ищет только случая, чтобы высказать ему душу свою... и ей так же, как и другим, нужно сочувствие...

   - Княжна, я не знаю светских девушек, я видел их издалека и не мог делать о них никаких заключений; но с первой минуты, как я увидел вас...

   Англичанка, о которой я было забыл, вдруг пошевельнулась в лодке, и я остановился.

   - Ах, мои бедные перчатки! - воскликнула княжна жалобным голосом, смотря на них. - Посмотрите, как я их изорвала! - И княжна протянула ко мне свою руку, потом сняла перчатки и бросила их в воду.

   Я посмотрел на безмолвную мисс. Она была нехороша, но в эту минуту показалась мне отвратительною.

   - Начинает смеркаться, - сказала княжна. - Посмотрите, вот зажглась звезда... Мне так хорошо, что я готова бы встретить восхождение солнца на этом ялике. К тому же я никогда не видела восхождения солнца, - прибавила она печально. - Однако пора домой. Теперь вы должны взять оба весла, потому что мои перчатки в воде и я очень устала.

   Княжна пересела к англичанке. Она совсем протянула свои ножки, опустила голову на грудь, руки ее лежали на коленях без движения.

   Месяц уже серебряным столбом отражался в озере, когда я причалил к пристани... Она выходила из ялика, рука ее опять была в моей руке - и она стояла на дорожке сада, с минуту еще не отнимая ее у меня...

   Подходя к дому, мы увидели, что помпейская комната ярко освещена.

   - Бабушка, верно, очень сердится на меня в ожидании чая.

   Княжна кивнула мне головой, схватила под руку англичанку - и они исчезли...

   Я люблю ее, ты это видишь, - люблю страстно, безумно; чувствую, что она и жизнь для меня одно и то же. Без нее мне нет жизни и нет счастья... Ты спросишь меня: к чему поведет эта любовь? - Я не знаю. Ты скажешь мне, что я не имею никакого благоразумия, что я легкомыслен, - может быть; но, ради бога, не читай мне наставлений, я не буду слушать их; брось советы... Друг, предоставь меня судьбе моей!

  

   Ваня, сын дворецкого, часто ходит ко мне и иногда своим болтаньем забавляет меня. Он пребойкий и преумный мальчик Сегодня он мне принес от княжны "Feuilles d'automne" Виктора Гюго. Вчера у нас был страшный спор с нею о французской литературе. Жаль, что она взлелеяна французскими книгами, - Гюго и Ламартина считает величайшими гениями и ставит их чуть не наряду с Байроном, хотя из Гюго она ничего не читала, кроме его лирических стихотворений. Я истратил все мое красноречие, желая убедить княжну, что этим господам до Байрона, как до звезды небесной, далеко... Увы! все мои убеждения были напрасны. Она чуть не рассердилась на меня за них и взяла с меня слово перечесть хоть одну книгу стихотворений Гюго.

   Вот почему она прислала мне "Feuilles d'automne". Я расцеловал ее посланника и спросил его, любит ли он княжну?

   - После папеньки, - отвечал он, - я люблю больше всех княжну, а потом маменьку.

   - Отчего же маменьку-то после?

   - Она сердитая, и папенька ее боится...

   Я подарил ему картинку, и он в полном восхищении убежал от меня. Развернув книгу, - вообрази мою радость, мою бешеную радость, - я нашел в ней небольшую цветную бумажку вроде закладки, на которой было написано мелко рукою княжны по-русски: "Прочтите стихи: Oh! pourquoi te cacher? Tu pleurais seule ici, и согласитесь, что Hugo истинный поэт..."

   Не правда ли, это очень мило? Разумеется, я прочел тогда же стихи, указанные ею, иони мне в самом деле показались лучше других.

   17 июня.

   Получил ответ от Рябинина на мое письмо к нему. Он хочет приехать сюда немедля. "Ну, так и быть, - пишет он, - для того, чтобы поскорей увидеть тебя, я решаюсь проскучать несколько месяцев в Москве. Жертва великая!.. Да нельзя ли мне будет жить вместе с тобою в подмосковной князя? Это, кроме других выгод, имеет и ту, что я заранее ознакомлюсь с его сиятельством. Отпиши мне, будет ли такая штука политична?"

   Я сказал об этом князю - и он тотчас же велел приготовить комнаты для Рябинина против моих. Мысль, что он будет окружен артистами, ему, кажется, удивительно нравится.

   Ту же секунду уведомил я нашего приятеля о княжеских распоряжениях и с нетерпением жду его сюда с минуты на минуту...

  

   Он здесь, он приехал! Можешь себе представить мою радость!.. Вчера я было совсем собрался спать, вдруг слышу необыкновенный шум и страшную возню в коридоре: двери передней моей комнаты отворяются с эффектным треском; раздаются шаги мерные, тяжелые, знакомые мне, и две длинные руки протягиваются ко мне для заключения меня в объятия. Я обнял Рябинина от всего сердца.

   После объятий он отошел от меня шага на два.

   - Постой, ни слова! Дай мне сначала обозреть тебя с ног до головы, - сказал он ис обыкновенною своею важностью, нахмурив брови, начал меня рассматривать.

   - Похудел! что бы это значило? в Москве толстеют... а где же твоя мастерская?..

   - Я и кисть не брал в руки с тех пор, как мы с тобой расстались.

   - Гм! Хорошо. В Москве так и следует. Здесь только все много говорят, а никто ничего не делает. Теперь я посмотрю твою комнату. Ба! что это? Виктор Гюго! у тебя Гюго? Ведь ты прежде сходил с ума от немцев?..

   - Я и теперь сходку от них с ума.

   - А эта книга зачем?

   - Меня заставила прочесть несколько стихотворений княжна и хотела, чтобы я непременно ими восхищался.

   - Заставила?.. княжна? а что, у нее смазливенькое личико?

   - Она чудо как хороша!

   - И читает стихи?

   - Французские и английские, а твоих стихов она не читала.

   - Моих? Я и пишу не для этих княжен, а для той, которая... Ну, да что говорить об этом? Скажи-ка, какое впечатление произвела на тебя Москва?

   - Для той, которая... Поздравляю тебя, ты влюблен.

   - Ни слова об этом. Что, в Москве скучно?

   - Нет, ты не угадал. Эти месяцы для меня прошли, как один день. Я очень полюбил Москву.

   Рябинин качал головой.

   - Молодость, молодость! Что же ты нашел здесь? Местоположение, правда, недурное, довольно гористое, церкви с позолоченными главами...

   - И тебе эти шутки не наскучили?

   - Какие шутки? я говорю от души. Истинно-то хорошего ты, верно, здесь и не заметил...

   - Чего это?

   - Да что в Москве всего лучше? При этом вопросе я призадумался.

   - Так и есть - не знает!

   - Что же такое? Кремль?

   - Вот куда зашел: Кремль!

   - Калачи?

   - Не то! - Английский клуб, и в нем кулебяка. Славная кулебяка! тесто сдобное, рассыпчатое, куски большие...

   Узнаешь ли ты его? Вспоминаешь ли то время, когда мы сиживали вместе, с таким удовольствием внимая речам его и дивясь его способности мешать шутки с делом?

   - Впрочем, я не прочь пожить в Москве, - продолжал он. - Я отдохну здесь. В Петербурге надоели мне и приятели и враги. Все значительные петербургские журналисты меня хвалили и хвалят, хотя их похвалы глупы, но все-таки похвалы. А вот недавно, - говорят, я сам не читал, - появились в журналистике какие-то проклятые насекомые, шмели - и точно слышу, жужжит что-то над самым ухом, того и гляди, что укусит. Я давно бы раздавил этих шмелей, но руку лень приподнять...

   До трех часов утра просидели мы с ним, разговаривая о будущей нашей поездке в чужие края, о князе, его семействе и о прочем.

  

   Князь с каждым днем начинает чувствовать более и более расположение к Рябинину. Резкая, немного странная манера, вечно-таинственный вид знатока, уменье действовать незаметно на самолюбие, придавая речам сухость и далее грубость, порою истинно-поэтическое одушевление - все это вместе, чем вполне обладает наш приятель, действует необычайно на князя...

   Рябинин ходит с ним по залам и останавливается беспрерывно перед картинами, восхищается ими и уверяет, что таких драгоценностей, как у него, нет даже и в петербургском Эрмитаже. Однажды мы втроем ходили в большой зале. Рябинин посмотрел на одну картину, остановился, поднял руки вверх и с жаром воскликнул:

   - Это оригинал, князь, поверьте мне, оригинал! я узнаю в этой картине Франциска Альбани. У него вся манера Анибала Карачча, так что иные произведения Альбани невглядевшийся глаз может смешать с созданиями Карачча. Хотя в Альбани нет своего, типического, но он замечательный мастер. Позвольте, дайте вглядеться в эту фигуру. Ба! да это редкость... Венецианской школы... Тинторет! настоящий Тинторет!.. Славная у вас галерея, князь... И знаете ли, что я сказку вам? я рад, что у вас мало картин немецкой школы... Хороши они, эти Дюреры, но можно обойтись и без них. Не люблю немцев, откровенно признаюсь вам, - народ отвлеченный... Один Шиллер, да и тот не немец, а итальянец...

   - Как итальянец? - спросил удивленный князь.

   - Натура южная; здесь вот, в левом-то боку, горячо, пламенно... С каким омерзением смотрел он на своих злодеев, вызванных им на божий свет из глубины поэтического духа, и с какою любовию на свои чистейшие создания, на маркиза Позу, на Телля! Его драмы - это вдохновенные импровизации. Итальянец! настоящий итальянец!

   - А Гете? разве вы Гете ставите ниже? - Князь пристально посмотрел на Рябинина.

   - Гете - великий гений, так; но в нем есть душок этой немецкой философии, которая больно мне не по сердцу.

   - Да, правда, - заметил князь, - вся эта философия - заносчивость, бред; однако Гете... Но растолкуйте мне, откуда вы набрались таких сведений в живописи, ни раза не ездив в чужие края? У вас глаз необыкновенно меткий и верный.

   Рябинин улыбнулся.

   - Откуда набрался? Читал, и читал много и долго, не пугался книг in folio; глядел, и глядел пристально на то, что было у меня перед глазами; проводил недели и месяцы в Эрмитаже; ловил художников прямо с парохода, только что из Италии, и расспрашивал их о чудесах искусства, соображал с тем, что вычитал, и помаленьку входил в мир художественный. Мои друзья, князь, вот они, - и Рябинин положил руку на мое плечо, - живописцы, музыканты, все артисты... Люди с дарованием как-то любят меня и бегут ко мне, а я благодарю за это бога!

   - Жаль, - сказал князь, - право, жаль, что я не имел удовольствия прежде познакомиться с вами...

   - А я вас знал и прежде, князь, по слухам, и уважал вас за вашу любовь к искусствам и за внимание к нам, бедным артистам. Спасибо вам за то, что хотите меня ввести в самый храм, где священнодействовали великие художники, в эту благословенную Италию. Без вас у меня не было средств войти в этот храм.

   Князь с большою приятностью посмотрел на Рябинина.

   - Я уже говорил г. Средневскому, что мне известен каждый уголок этого храма. И мы будем вместе ходить везде... Наши путевые записки могут быть очень интересны, не правда ли?

   - Это будут не простые записки... (Рябинин подошел к князю и взял его за руку), а монументальная книга для художеств!

   Глаза князя заблистали от удовольствия.

   - Хочется мне посмотреть в Болонии на св. Петра Гвидо Рени, - продолжал Рябинин, задумываясь, - разные толки об нем: иные его превозносят до небес, другие умеренно отзываются о нем...

   - Как? кто же из видевших эту картину может без восторга говорить о ней? - произнес князь. - Это chef d'oeuvre. Голова апостола Петра и другого апостола, который утешает его, это такие головы! в них столько выражения! К тому же нежность колорита, отчетливость в отделке... Помилуйте, да эта картина - чудо!

   - Так, я заранее знал, что вы это скажете. Все истинные знатоки художеств, а не самозванцы, отзываются о св. Петре, как вы. Уж эти мне самозванцы-любители! Я человек простой и откровенный, князь, - вы это видите, - и этих господ отделываю по-своему, без жалости, кто бы они таковы ни были...

   - Так и должно; вы делаете очень хорошо, - подхватил князь, - обман надобно всегда изобличать!

   - Неужели, - сказал я Рябинину, когда мы остались с ним вдвоем, - неужели тебе не жаль морочить князя и так недобросовестно льстить его слабости к художествам? Мне всегда досадно, когда ты так говоришь с ним, как говорил сейчас. Знаешь ли? в нем столько хорошего, что, будь какая-нибудь возможность, я открыл бы ему глаза, я показал бы ему смешную его сторону...

   - Долго ли ты будешь ребячиться? - отвечал мне чудак наш, - пора перестать! Брось нелепую мысль исправлять людей. Невинное дитя мое, если ты вздумаешь выводить их, по своему добродушию, из заблуждений, в которых они погрязли, как в тине, горе тебе! они нападут на тебя и растерзают тебя... И что за дело тебе до других? Пусть тешатся своими погремушками; бренчи и ты перед ними, а исподтишка улыбайся. Тогда они будут хвалить и превозносить тебя. Я уверен, что князь теперь от меня в восторге, а заговори-ка я с ним другим языком, он посмотрел бы на меня с презрением и, встречаясь со мною, отворачивался бы от меня... Не забудь, что он нужен нам. Мы его станем водить за нос; он будет нами доволен, мы им, а русская публика всеми нами за дешевое, но великолепное издание путевых записок с гравюрами, на веленевой бумаге...

   И Рябинин прав. На днях князь сказал мне, пожимая мою руку: "Я благодарен вам за знакомство с Рябининым. Он имеет глубокие познания в художествах. Правда, наружность его несколько странна, но зато он так умен и так оригинально обо всем судит!"

   При княжне Рябинин чувствует себя как бы неловким. Ты знаешь, что его смутить трудно, а перед нею он явно смущается.

   Один раз, князю и мне, рассказывал он содержание своего нового романа, который давно намеревается писать. Мы слушали его с большим вниманием, потому что он говорил с увлечением; вдруг в дверях появилась княжна... Рябинин увидел ее и остановился на самом интересном месте своего рассказа. Через минуту он продолжал, но одушевление его исчезло, он старался кончить рассказ свой как можно короче.

   В другой раз в присутствии княжны зашел разговор о музыке. Князь человек совершенно артистический и меломан, между прочим. Для него итальянская опера - верх возможного совершенства.

   - Выше Россини, - говорил князь, - выше его я никого не знаю в музыкальном мире. Моцарт и Бетховен прекрасны, слова нет, да в них много, если так можно выразиться, дикости. Правда, моцартовский "Дон-Жуан" создание колоссальное... но вРоссини все: и сила, и грация, и нежность, - это музыкальный Рафаэль. Его "Танкред", "Семирамида", "Donna del lago"...

   - Да, князь, люблю и я Россини. Звуки этого итальянского чародея полны и роскошны, как морские волны, и в них сладко нежиться... Средиземное море, купол св. Петра, звуки Россини и торкватовы октавы - вот поэзия жизни. Впрочем, что касается до музыки, то мы должны обратиться к княжне. Все наши мнения уничтожатся перед ее музыкальным авторитетом...

   И с низким поклоном он обратился к княжне. Княжна взглянула на него и этим взглядом молча спросила у него, зачем он беспокоит ее?

   - Я летом не занимаюсь музыкой: я гуляю по саду и езжу верхом, - сказала она по-французски, не обращаясь ни к кому.

   Князь и Рябинин вскоре после этих слов вышли из комнаты, а я подошел к ней.

   - Вы бываете очень немилосердны, княжна.

   - Немилосердна?

   - Он, право, заслуживает, чтобы вы обращались с ним снисходительнее...

   - Кто же это он?

   - Рябинин, княжна.

   - Как он смешно говорит и какая у него страшная и большая запонка на галстухе, точно фермуар!.. - произнесла она протяжно и пресерьезно.

   - Я не думал, чтобы вы обращали внимание на одну только наружность. Он, может быть, одет, княжна, не так, как одеваются светские люди, не имеет их ловкости, но он человек вовсе не дюжинный, он...

   - Ах, боже мой! - воскликнула княжна в нетерпении, - что мне за дело до всего этого?..

   - Отчего же такое оскорбительное невнимание к человеку, который...

   - К человеку, который мне кажется скучным... Неужели все ваши поэты так же милы, как он?

   Я ничего не отвечал на этот вопрос.

   - Вы хотите, - продолжала она, - вы хотите, чтобы я со всеми была одинакова, чтобы я всем равно с пошлою доверчивостью, с детским простодушием высказывала мой образ мыслей? Я могу быть доверчива, я буду откровенна, но с тем, кого уважаю, кого... А ваш господин Рябинин, хотя он и пишет стихи, по вашему мнению, верно лучше Ламартина, все-таки смешон. И как он страшно поднимает указательный палец, когда заговорит, и как забавно хмурит свои брови. Скажите ему, что это совсем нехорошо... - И с этим словом она вышла из комнаты, оставив меня одного.

   Слышишь ли ты? Княжна только с тем откровенна, кого она уважает, кого... Она не договорила... Растолкуй мне, ради всего на свете, что это значит? что она хотела мне сказать этим? Я не смею думать, чтобы я мог заслужить ее уважение; я был бы дерзок, если бы мне вошла в голову мысль, что она любит меня... По крайней мере, со мной она часто говорит довольно серьезно, она не считает меня недостойным своего общества, на меня она не смотрит с такою гордою недоступностью, как на Рябинина. Чему же приписать все это? Тысячи сомнений и надежд попеременно раздирают и волнуют меня.

   Я похож на утопающего, который то видит берег и спасение и одушевляется на минуту, рвется к нему, к этому берегу, напрягая последние силы; то, отчаянный, предается гибельным волнам, влекущим его в бездну... Мне и горько, и весело... Я, право, не знаю, что со мной...

   Я забыл сказать тебе, что старушка с усиками к Рябинину питает еще большее неблаговоление, чем ко мне.

   - Что, князь, этот длинный человек, который приехал к вам недавно, стихотворец, что ли? - ворчала она, искоса посмотрев на меня.

   - Он теперь один из первых наших поэтов, - отвечал князь.

   - Из первых? а какой имеет чин?

   - Не знаю; он нигде не служит.

   - Не служит? Что ж, он баклуши бьет да стишки пишет?.. Первый стихотворец! Да в наше время первые стихотворцы были и первыми государственными людьми... Покойник Гавриил Романович был министр и действительный тайный советник, человек, пользовавшийся милостью в продолжение трех царствований. Императрица особенно изволила его отличать от всех других: он был любимым ее статс-секретарем. Вот будто сейчас вижу, как он у княгини М*. читает свои стихи на смерть графини Румянцевой. Когда он продекламировал:

   Румянцев молньи дхнет сугубы, Екатерина - тишину... - он, как теперь помню, посмотрел на меня, а у меня слезы так и лились...

   Не правда ли, старушка забавна?

  

   На днях княжна опять завела со мною речь о французской литературе. Гюго она уже пожертвовала мне, но Ламартина сильно отстаивает. Я решительно объявил ей, что она в музыке гораздо далее, чем в поэзии. "Но я не могу вам передать на словах всего, что я думаю о его таланте, я вам напишу... - сказала она мне, - я постараюсь вам изложить все мои мысли о нем, не знаю только, сумею ли. Впрочем, чувствую, что я буду дурная его защитница".

   Я принял эти слова за шутку, но вчера ко мне пришел Ваня и принес от княжны "Meditations Poetiques" с заметками карандашом. В книге я нашел листок почтовой бумажки, сложенный в виде письма и весь исписанный рукою ее по-французски... Так она не шутила? О, великий, гениальный Ламартин! без тебя она не стала бы писать ко мне! Жадно пробежал я этот листок - и потом положил его в карман, взял книжку Ламартина, присланную ею, и отправился ходить... Мне захотелось еще перечесть ее строки где-нибудь подальше от дома, на свободе... В версте от княжеского дома, живописно извиваясь, протекает небольшая речка; один берег ее довольно холмист и покрыт мелким березовым кустарником, между которым растет шиповник и дикая малина. Середи кустарника возвышается одинокая береза, пощаженная топором и на свободе широко разросшаяся. От нее идут тропинки в разных направлениях вниз к реке. Здесь деревенские мальчики и девочки собирают малину. Береза эта видна издалека, и, гуляя, я часто отдыхаю в тени ее развесистых ветвей и смотрю на противоположный берег, где желтеют поля, засеянные овсом и рожью, да вдали чернеет деревня...

   И в этот раз я отправился к привычному месту моего отдохновения, к этой березе. День был сероватый. Солнце на минуту выглядывало из-за облаков и потом тотчас пряталось. Я расположился под березою, вынул из кармана листок княжны и в таком уединении принялся читать его. Я не сомневался, нет, - у нее глубокая душа, я говорил тебе об этом и прежде... Что за беда, что она увлекается французскими фразами: ведь и мы с тобой эти фразы не различали некогда от истинной поэзии!

   Я читал и перечитывал ее строки; в голове моей опять забродили странные мысли, несбыточные картины... И все это было для меня правдоподобно. Теперь я краснею, вспоминая о странном состоянии, в котором находился тогда. Друг! не суди меня строго холодным рассудком, не морщись, читая журнал мой с ледяною важностью мудреца, не сожалей обо мне, как о заблуждающемся мальчике. Мне нужно теперь твое сочувствие, мне необходим в эту минуту ты, с твоею бесконечно-любящею душою!..

   Вдруг вблизи меня кусты зашевелились, я привстал и увидел любимца княжны, Ваню, который за час перед этим принес мне от нее книгу. Он, сбегая по тропинке к реке, нисколько, кажется, не подозревал, чтобы кто-нибудь за ним подсматривал. Меня удивило, что он так далеко от дома и один. Сбежав подгору, Ваня стал на колени и наклонился к воде, чтобы спустить кораблик, склеенный искусно из картонной бумаги, - свою новую игрушку, которую он показывал мне в восторге накануне... Спущенный на воду кораблик заколыхался и скоро остановился без движения... Ваня стал поправлять его палочкой, но кораблик его не слушался и не двигался с места. Он бросил палочку в воду и лег на песок, облокотясь на руку. Я спустился тихонько вниз и из-за куста смотрел на него. Он лежал серьезно, будто думал о чем-то, не спуская глаз с речной поверхности. Наконец вскочил, поднял камень и с досадою бросил его прямо в середину кораблика - и кораблик вместе с камнем пошел ко дну. Ваня засмеялся, бросил еще камень в воду и хотел бежать на гору, - но я вышел к нему навстречу - и он, удивленный, остановился.

   - Ваня, как ты это очутился так далеко от дома? - спросил я его.

   - Я ушел тихонько. Маменька все велит мне гулять в палисаднике, а палисадник такой узенький, так скучно. Маменька велит мне спускать мой кораблик в пруде, а пруд зарос травой...

   - Зачем же ты утопил свой кораблик?

   - А затем, что он стоял на одном месте. Мне хотелось, чтобы он плавал.