Осипович-Новодворский Андрей Осипович - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

simo. Это был целый оркестр, целый концерт.

   Начало помню, кроткое, мечтательное контральто.

   Жаркий полдень. Кругом и душно, и пыльно, но у меня в саду, в каштановой аллее, как в раю: и прохладно, и свежо, и пахуче. Я иду под руку с нею. На ней белый как снег сарафан с открытой шеей и широкими рукавами, так что руки по локоть обнажены. Пред нами бежит прелестный ребенок, белокурый, в накрахмаленной широкой юбочке, панталончиках, с тюлевыми крылышками за плечами... амурчик во всех статьях! Сзади стоит старушка няня и держит какие-то необходимые принадлежности домашнего обихода; горничная прошмыгнула через лужайку и начала расставлять на самом видном месте тоже необходимые в домашнем обиходе сосуды... Снова дети, снова сосуды - черт знает что! Я отворачиваюсь от этого зрелища, смотрю на нее и сам чувствую, что взгляд мой напоминает оловянные пуговицы. Ей душно. Она наклонила прекрасную, чуть-чуть вспотевшую головку набок, полураскрыла ротик и, напротив того, полузакрыла глазки, что, однако, не мешало присутствию на ее очаровательном лбу, над бровями, той складки, где, по уверению г. Гончарова, сидит мысль. Мне показалось, что эта складка и эта мысль обнаруживают тревогу.

   - Что с тобою, ангел мой? - тревожусь я в свою очередь. - Если эти сосуды...

   - Ах нет!.. - она растягивает слова, как бы засыпая.

   - А что же? Может быть, хочешь кофейку или ветчинки?

   Я, конечно, говорю глупости: когда дело касается кофейку или ветчинки, то скорее она может предлагать их мне, чем наоборот; но она так поглощена мыслями, что и не замечает этого нарушения своих естественных прав.

   - Мне пришло в голову, что ты... ужасный филистер!

   Это меня нисколько не смущает, словно этого и следовало ожидать, и несколько фальшивой фистулой я произношу речь, тоже растягивая слова и трепля ее по руке:

   - Друг мой! ты ошибаешься... Это, конечно, не беда: человеку свойственно заблуждаться, но не давай злым языкам выводить неправильные заключения о нашем счастье, потому что нравственность и без того падает кругом нас... Положим, публика не признаёт законности нашего союза, и мы принуждены были ограничиться обществом друг друга, но это уединение укрепило нас, а не ослабило. Я не только приобрел счастье, не только сделал тебя счастливою, но не пожертвовал на это ни одной копейки из своего душевного капитала; я вполне сохранился и далеко не филистер. Если же мои глаза напоминают оловянные пуговицы, то спрашиваю тебя: чем олово хуже всякого другого металла, висмута там, что ли? Это самый кроткий металл! Блестит ли он в виде пряжки на башмаке, в виде пуговицы на панталонах или глядит из-под бровей человека, - он всегда внушает невольное доверие; чувствуешь, что человек весь тут, что у него ничего там, за душой, нет...

   Я становлюсь всё более и более красноречивым и до того увлекаюсь, что и не замечаю своего одиночества. Она ушла; сделалось почему-то темно, раздался вдруг треск чего-то разбивающегося, и резкое сопрано, бог весть откуда, несколько раз прокричало: "Филистер, филистер!"

   "А, филистер? Так вот же тебе!"

   Под покровительством сильного беса, с аккомпанементом самоотверженного tenore dolce, я сразу погружаюсь в грязь по колени и начинаю что-то расчищать во главе целой армии рабочих...

   "Филистер? Смотри же теперь: видишь эти мозолистые руки? Видишь, как моему голосу повинуются тысячи народа? Да какого народа! Все мрачны и силачи, словно из бронзы вылиты; а как говорят! Хочешь, любой из них заговорит таким образцовым мужицким наречием, что какую угодно книжку за пояс заткнет?"

   И я расчищаю, командую, работаю...

   Каждая из этих бронзовых фигур обладает бабой, которая не упрекает, а только любит его; а я одинок. Ничего; мне это, можно сказать, даже незаметно: другая идея у меня в голове...

   И я всё командую, командую; покурю и снова командую...

   К ним приходят их жены, с детьми на руках и ласкою в любящих глазах. По этим суровым лицам пробегает какая-то теплая задушевная игра, как бы от освещения извнутри; а я всё одинок, и нет никому до меня дела...

   "О, приди, покажись, желанная! Хоть один взгляд!.." - не выдерживаю наконец я и восклицаю таким трогательным, даже слезливым, тенором, что стоящая поблизости фигура насмешливо рявкает и катит низкой октавой:

   - Не хнычь, паря, не дури! Ишь, словно баба, размяк... мяк... мяк...

   Меня выводит из неприятного положения начавшийся в эту минуту стройный, торжественный концерт, под влиянием которого я начинаю сознавать, что совершенно напрасно протягиваю руки, куда не следует или откуда не следует: если бы она спрыгнула ко мне в грязь, я, кажется, сам немедленно ушел бы оттуда. Я не могу допустить, чтобы эти атласные руки копались во всякой гадости, чтоб на этом изящном теле вместо элегантного платья с кружевами появился неуклюжий рабочий передник... Нет, я лучше всю ее изукрашу кружевами, обсыплю розами, приду измученный с работы и буду приносить ей жертвы... Экая чепуха!..

   Так как, благодаря любезности кавалеров, составивших специально для вас руководство физики, вы, "прекрасная читательница", знаете, с какой скоростью колеблются струны, то мне нечего объяснять, что всё описанное я перечувствовал в чрезвычайно малое время, и именно в то мгновение, когда дальнейшее молчание могло бы показаться продолжительным и странным моей даме, во мне уже созрело ясное понятие о нашем положении и готов был план действия.

   Я взял ее руку и произнес глубоко прочувствованную речь примерно такого содержания:

   - Друг мой, я вовсе не скала; я скорее слаб, чем силен, но во мне есть кое-какой огонек, кое-какие желания и планы, и я хочу их осуществить. Я не имею права на личное счастье, хотя бы на счастье с тобою: я его не заслужил... Я должен идти, куда ты не можешь следовать за мной, а если б ты пошла, то это принесло бы только вред: меня связывала бы любовь к тебе... Если силы мои окажутся достаточно большими, чтобы вести нас обоих, и если в твоем сердце не угаснет любовь ко мне, то я приду и упаду к твоим ногам, если же...

   Она упала в обморок...

   Я старался помочь ей, как мог и умел; к счастью, скоро она начала приходить в себя. Ее обессиленное, гибкое тело лежало у меня на руках; я осыпал его поцелуями...

   Как раз вовремя подъехали наши отставшие спутники, тоже, очевидно, сделавшие привал; и благодаря дружным усилиям больная окончательно оправилась. Ее пожурили за отчаянную скачку, и мы шагом вернулись в город.

   Часа через два я уехал из Севастополя.

   Выдался серенький, дождливый денек, какие очень редко бывают весной. Я шел к реке. Город еще дремал (это было в городе К.). По пустынным улицам то там, то сям торопливо шнырял лишь рабочий люд, а я смотрел на него любящими глазами и переживал, можно сказать, тысячу жизней. Я переносился с каждым рабочим к месту его тяжелого труда, возвращался с ним домой, видел, как он, желчный, раздражительный, отпускал тумака не умевшей угодить жене; как испуганные гневом отца и слезами матери робко жались в углу голодные ребята; как он, угрюмый и мрачный, сидел несколько минут неподвижно, ни на кого не глядя, ни с кем не заговаривая, и мучился угрызениями совести, а потом вдруг вскакивал, схватывал шапку и почти бегом отправлялся в кабак... Для меня не существовало крыш на домах; все они раскрыли предо мною свое нутро, сверху донизу, и презентовали картину мучений, стонов, вопля, тупого терпения и немого отчаяния... Бесприютно как-то, серо и печально смотрело всё вокруг.

   А бесприютно-то и сиротливо было, собственно, у меня на сердце. Отсыревшие на дождливой погоде струны звучали так печально, как рожок на похоронах солдата, и напевали образы, не имевшие никакой точки опоры в действительности. На самом деле дома выглядели не только не печально, но, напротив, были до того приличны, что и не согласились бы обнаружить свое нутро в такую раннюю пору, когда столько непорочных девиц и целомудренных супругов, невинных младенцев и почтенных старцев предавались безмятежному отдыху, видели сны, и когда вследствие этого там царствовал некоторый беспорядок...

   Всё это я знал, но не хотел дать себе ясного отчета в своих чувствах. Я был наполнен любовью - и довольно... О "прекрасная читательница"! Как любил я ее, Доминику Павловну! Сколько уловок пускал я в ход, чтобы убедить себя в праве обладать ею, в праве на наслаждение!

   Несколько последних дней я провел в лесу, старом сосновом лесу, что за городом. На небольшой лужайке там лежало сломанное бурей дерево; я взбирался на него, усаживался между ветвями и думал, думал. А она всё стояла перед глазами, бледная, в обмороке...

   Должно быть, я очень похудел. В моем углу, в подвальном этаже одного большого дома, не было зеркала, да я, впрочем, не гляделся бы в него, но руки сделались очень прозрачными и платье мешковатым.

   Я настойчиво силился подольше удержать в воображении ее образ в обмороке, но мне это не всегда удавалось. Она приходила в себя, оглядывалась кругом большими, недоумевающими глазами, потом всматривалась в меня внимательнее и внимательнее, потом вдруг вскакивала с места и убегала, а я долго рыдал... на груди доброй старушки матери.

   У меня есть мать, "прекрасная читательница". Конечно, настоящая моя мать - княжна Мери, но я ее не помню. Меня усыновила и воспитала вдова сельского священника Феоктиста Елеазаровна Преображенская (также и моя фамилия). Она живет в маленьком хуторе, в Харьковской губернии. Я никак не мог добиться, каким образом попал к ней и какие отношения связывали ее с княжной Мери. Всякий раз, как об этом заходила речь, Феоктиста Елеазаровна отмалчивалась или заговаривала о другом. Мне известно только, что княжна оставила ей тысячу рублей на мое воспитание и что эти деньги издержаны были до копейки на наем квартиры и плату за мое учение в гимназии. Два года университетской жизни я пробивался уже сам уроками.

   Бедная старушка! Она умерла несколько месяцев спустя после нашей последней встречи.

   Я посетил ее, по дороге из Севастополя, чтобы заодно сжечь уж и этот корабль...

   Маленький, весь потонувший в зелени домик, с ветхой соломенной крышей. Он мне напоминает хату Печерицы, только уютнее, больше. В одной половине - кухня, в другой, через сени, - две комнаты. Всегда тщательно вымытый накрашенный пол, чистые коленкоровые занавески на окнах, белые, с голубою бахромкою, горшки с цветами на каждом подоконнике, цветы перед зеркалом на столике, вышитая подушка на жестком клеенчатом диване - всё это обнаруживало присутствие "заботливой женской руки". То не была рука Феоктисты Елеазаровны, всегда занятой или шитьем, или по хозяйству; моей доброй матери некогда, да и невдомек так было устроить "залу". Она заботилась только о том, чтобы всё было опрятно, чтоб ярко горели золоченые рамки икон, что в переднем углу, чтобы подлить масла в лампадку и зажечь в праздник или воскресенье; а висит ли, например, на стене "Эмма" - ей было всё равно. Очень может быть, она и не знала, что на чердаке, между всяким хламом, у нее имеется "Эмма"; а между тем "Эмма" красовалась в простенке, между окнами, и не только "Эмма", но и "Das Feuег"... "Эмма" и "Das Feuer" - девицы, чрезвычайно популярные на юге России: их изображения, вместе с гусаром, опирающимся на саблю, имеются почти на всяком постоялом дворе.

   Я застал старуху на дворе. С засученными по локоть рукавами, в серой ситцевой юбке и такой же кофте, с вечным черным платочком на голове, какие носят попадьи старого покроя, Феоктиста Елеазаровна казалась олицетворением домовитости, хозяйства. Одной рукой она придерживала тяжелое решето с зерном, а другой разбрасывала корм уткам, курам, индейкам и дружески разговаривала с птицами, шумною толпою окружившими заботливую хозяйку и на ей одной понятном языке выражавшими свою благодарность.

   - Ну, ну, ты, мохнатая! Успеешь еще, всем хватит... Ишь - старая, а туда же обижать... На, на! пиль, пиль... Ешь, касатик, ешь... Ты чего, пучеглазый? Благодарить хочешь, да не умеешь?.. Ох, знаю я твою благодарность: налопался - да в камыш...

   Тут Феоктиста Елеазаровна заметила меня, выпустила решето из рук, к величайшему изумлению своих слушателей, и бросилась мне на шею.

   - Свет ты мой ясный, солнышко ты мое красное, - бормотала она и плача, и смеясь, - вот не чаяла, не гадала!.. Да как это ты так тихо? Да ты пешком?.. Ах ты, болезный мой! Поди, голубчик, отдохни; устал, чай? Где уж не устать!.. А я-то, старая, раскудахталась...

   И она взяла меня за руку, как маленького ребенка, и торопливо повела к домику. Всё лицо ее сияло полнейшим счастьем. В черных ласковых глазах теплился огонек, а морщинки, как лучи, разнесли его по всему лицу и зажгли яркий румянец на дряблых, старческих щеках.

   - Лиза! Поди-ка сюды! Кого я привела?

   Из кухни к нам выбежала молодая девушка с голыми, обсыпанными мукой руками, в рубашке, низко спустившейся на не совсем еще сформировавшиеся плечи, и подобранной до колен юбке.

   Она совсем растерялась, покраснела до ушей и с криком убежала назад в кухню, захлопнув за собой дверь.

   Мы расхохотались.

   - Что, какова? - обратилась ко мне Феоктиста Елеазаровна. - Невеста! Семнадцатый годок с Пасхи пошел... Я тебе мигом постель устрою! Всё равно уже солнце садится, скоро и совсем спать пора, а Лиза самоварчик приготовит... Да, да! как есть невеста...

   Мать оставила меня в "зале", а сама юркнула в спальню, принесла оттуда подушки, одеяло, белье и принялась устраивать постель на диване, тщательно прилаживая простыни, разглаживая всякую неровность, и ни на минуту не умолкала. От времени до времени она останавливалась и с любовью посматривала на меня.

   Оказалось, что в позапрошлом году было много фруктов в садике; что для меня приготовили целых четыре банки варенья, которые потом пришлось выбросить, потому что я, недобрый, не являлся, и оно испортилось; что околела корова Машка; что мне вышили рубашку и т. д.

   - Ну, готово! Поди ляг, родной! Дай я с тебя сапоги сниму!

   - Полно, мама! Что я, барыня какая, что ли? Сам могу...

   - Ну, ну, не смей перечить! Был бы барыня, не предложила б, не беспокойся...

   И она стала на колени и, пыхтя, таки стащила с моих несколько припухших от ходьбы ног сильно запыленные смазные сапоги.

   - Ты всё такая же добрая! - поцеловал я ее. - Совсем избаловала меня. Ну, садись вот тут, отдохни и ты.

   - Лежи знай, обо мне не заботься... Сейчас самовар принесу.

   Я остался один, сладко растянулся на пуховике и соображал, что нет ничего в мире приятнее отечества, родного дома и теплой постели после усталости. В голову, впрочем, лезла какая-то чепуха: "И дым отечества нам сладок"... "Значение одеяла в общественной жизни"... "Что играет большую роль в общественной жизни: идеал или одеяло?"... На пузатом комоде стояли старинные часы с фарфоровыми столбиками и как-то уморительно тикали: "Лежи, лежи!.."

   Через минуту я был нагружен чаем, хлебом, маслом, яйцами, вареньем, ветчиной и курил с наслаждением человека, самоотверженно исполнившего тягостную обязанность. Феоктиста Елеазаровна поместилась на стуле возле дивана и гладила рукою мои волосы; у ее ног, на скамеечке, сидела Лиза и шила.

   Лиза, как и я, - круглая сирота. Когда я был еще маленьким мальчиком, Феоктиста Елеазаровна привезла раз с собою из города семилетнюю девочку, худенькую, робкую, с густыми золотистыми волосами и большими темными глазами, как-то не по-детски серьезно глядевшими из-под почти черных бровей. Мне приказано было называть ее сестрою; она называла меня братом. Меня скоро отдали в гимназию, но на праздники и каникулы я приезжал домой; мы очень весело проводили время вдвоем и очень полюбили друг друга. Я учил Лизу всей премудрости, какою обладал сам; она была очень понятлива, и дела у нас шли ладно. Потом Феоктиста Елеазаровна определила девочку в городскую прогимназию, где она и кончила курс. На какие средства нанимали ей квартиру, покупали платье и учебники, я не знал. Несколько десятин земли, что при хуторе, были сданы в аренду соседним мужикам, но этот доход составлял очень маленькую сумму, которой едва покрывались домашние издержки. Черпать из этого источника не было, конечно, никакой возможности.

   Умное, энергическое лицо. Если бы хоть чуточку того, что французы называют кокетством, она была бы красавица. Отсутствие всякого жеманства. Мы не видались четыре года, но она просто, как и прежде, поцеловала меня, только покраснела немного. Роскошные в две косы заплетенные волосы; ресницы сделались как будто еще длиннее, еще чернее.

   "Вот эта, - размышлял я, глядя на ее сильные, проворные пальцы, - может пачкаться сколько угодно, и грязь к ней не пристанет... Да и стремления, поди, не таковские. Тихая какая-то, загадочная... Об женихе, чай, больше мечтает".

   - Что ж, голубчик, - говорила между тем Феоктиста Елеазаровна, - долго ли тебе в ученье-то еще быть? Кончай скорее, помоги тебе Господь, поможешь нам... Стара я, милый, становлюсь, сил уже нет...

   - Нет, матушка, никогда уж я не кончу: я давно бросил университет.

   Начиналось "сжигание", и, признаюсь, мне сделалось крайне неприятно, что оно началось так скоро; жаль было разрушать идиллию; я располагал повести дело исподволь.

   - Что ж так-то?

   Она приняла руку, только что перебиравшую мои волосы, и побледнела, словно я объявил ей смертный приговор. Лиза перестала шить и глядела на меня с любопытством.

   Делать нечего, надо было начинать.

   - Послушай, голубушка, - я взял ее руку и заговорил как можно нежнее, - я затем и пришел к тебе, чтобы поговорить об этом. Выслушай меня спокойно и пойми...

   Я произнес длинную, более или менее красноречивую речь, которой здесь в подлиннике приводить не буду, так как она имеет частный семейный интерес и, следовательно, для вашего терпения, "прекрасная читательница", неудобна.

   Я ухожу навсегда, и она, Феоктиста Елеазаровна, как добрая, любящая натура, сама скажет, что делаю хорошо. Вот и она призрела меня и Лизу. Делать добро - себя счастливым делать; но посвятить себя одному-двум лицам, в ущерб всему человечеству, - нечестно. Она знает, что расставаться с нею мне нелегко, и не припишет этого черствости...

   Должно быть, я говорил очень хорошо. Часы вдруг остановились и перестали настукивать: "Лежи, лежи!" Лиза с раскрасневшимися щеками, блистающими глазами смотрела на меня с сосредоточенным вниманием; по бледным, как-то вдруг осунувшимся щекам Феоктисты Елеазаровны текли обильные слезы... Но не от умиления плакала бедная женщина.

   - Ох, знаю я, куда ты метишь, знаю!.. Поветрие уже теперь такое пошло... Только выдумываешь ты всё это, - оживилась вдруг она. - Ну, станешь ты, умная голова, баснями заниматься? Выросли у тебя крылья, летать на свободе хочется; надоела тебе старуха - вот что! Ну что ж? Скатертью дорога. Ох, грехи, грехи мои тяжкие! Только-то у меня и радости и надежды было... Своего-то ведь нет: умер, светик мой; ровесник бы тебе был... Тот не бросил бы, как тряпку какую. И она снова залилась слезами.

   - Мама! - тихо проговорила Лиза.

   Феоктиста Елеазаровна подняла голову, посмотрела на меня и сразу перестала плакать. Она торопливо вытерла слезы, взяла мою руку и прильнула к ней губами.

   - Ах, прости меня, дуру старуху, дорогой мой! Вздор всё это я говорила... Постой, не отнимай! дай душу отвести!.. Родной мой! Не о себе хлопочу: тебя мне жаль... Я ж тебя вспоила, вскормила, души я в тебе не чаяла...

   Напрасные усилия не плакать снова...

   - Лизанька, поди, родная, приготовь мне постельку. Устала я, измучилась...

   Лиза медленно вышла. Феоктиста Елеазаровна подошла на цыпочках к двери, тихонько притворила ее, потом вернулась ко мне и наклонилась к самому лицу, как бы желая заглянуть в душу.

   - Я должна тебе сознаться... - начала она. - Подумай о Лизе, милый. У меня было сотни три после покойного, так этого не хватило на ее учение: я долгов наделала... Говорил адвокат в городе, хутор-то продавать будут... Хоть бы насколько годков еще, может быть, хороший человек подыскался, замуж бы выдали... А обо мне ты не беспокойся: это я сгоряча наговорила и то и се, а я еще за молодую постою и всегда могу работу найти, не привыкать стать...

   С моей стороны, конечно, - полная непоколебимость, но мне было так невыносимо тяжело на душе, нервы до того расходились, что я готов был разреветься.

   - Что ты бледный такой? - обеспокоилась добрая старушка, кладя руку мне на голову. - Голова болит? Измучила я тебя... Ну, прости меня, старую, засни.

   Она крестила меня и говорила таким спокойным тоном, что только мое музыкальное ухо могло подметить в нем рыдание.

   Я не мог заснуть: нервы и струны. Мерещился летающий дед в лаптях; несколько раз прокричал петух; где-то завыла собака; где-то долгий протяжный стон. Это мать стонет в соседней комнате. Она приходит и доказывает, что я скала. Она вся в белом, как привидение. Нет, это не она: это Лиза в одной рубашке, босая, с накинутым на плечи платком...

   То была действительно Лиза. Она тихонько дотронулась до моей руки; я привстал.

   - Это ты, Лиза? Чего тебе?

   Я чрезвычайно ей обрадовался: живой человек избавлял меня от тяжелого кошмара и возвращал к действительности.

   - Я, я, тише, не разбуди маму, только что заснула...

   Она села на постель и низко наклонилась ко мне.

   - Я всё думала... - начала она тихим шепотом, - не могу спать... Слышу, ты стонешь... Пожалуйста, не удивляйся, что я так... Я пришла тебе сказать: ты не слушайся мамы; она добрая, но не понимает тебя... Ты об ней не беспокойся: у меня в городе знакомые есть; дают в долг швейную машину, очень дешево, и заказов много обещали. Я прекрасно умею шить, проживем без нужды... У мамы долги есть; она скрывает от меня, но мне в городе сказали. Хутор, говорят, продавать будут... Если мама тебе об этом скажет, то это, так и знай, совсем пустяки: и так толку от него мало, притом же нам гораздо удобнее будет в городе жить...

   Она вся дрожала, как в лихорадке, говорила с остановками, беспорядочно, в очевидном волнении. Я взял ее руку и горячо поцеловал; рука была холодна как лед.

   - Ты нездорова, голубчик? Дай я тебе закутаю ноги...

   Я сдернул с себя одеяло и хотел укутать ее, но она оттолкнула мою руку и наклонилась еще ниже, так что я почувствовал ее жаркое дыхание.

   - Я хочу просить тебя... ты придешь за мною? Маму я устрою...

   "Когда? куда? зачем? как?" - мысленно выбирал я самый подходящий из бесчисленного множества вертевшихся в голове вопросов, но она не дала мне прийти к окончательному решению.

   - Придешь? да?.. Говори!

   Потом крепко поцеловала меня и убежала, прежде чем я успел опомниться.

   "Вот так девушка!" - радостно подумал я, поворачиваясь к стене, и заснул богатырским сном.

   На следующий день, утром, я ушел. Феоктиста Елеазаровна лет на пять постарела за эту ночь, но ни словом, ни слезою не вспомнила про вчерашнее, только при прощанье не выдержала и разрыдалась. В Лизе не заметно было значительной перемены: щеки были немного бледны и глаза блестели больше обыкновенного. Простилась она со мною просто, как с человеком, уезжающим ненадолго по делам. Хороша эта простота в ней!

   И она, и Лиза, и Феоктиста Елеазаровна, и открытое нутро домов - всё это смешивалось беспорядочною массою в моей бедной голове в это достопамятное для меня утро. Я почти бежал и в несколько минут прошел добрых две версты от своего угла до пристани.

   У пристани стояла барка со строевыми бревнами, готовая к разгрузке. По берегу ходил взад и вперед полненький, кругленький человек в синей чуйке и что-то записывал карандашиком в книжку. Это, по моим соображениям, был приказчик, и я подошел к нему... Чего, кажется, проще? Пришел человек на работу наняться - и только, а между тем я невольно прижал руку к груди, чтобы сдержать удары сердца, и почувствовал такое волнение, что не мог произнести ни слова.

   - Тебе чего? - круто повернулась вдруг ко мне чуйка.

   - Хочу... на работу наняться, - насилу выговорил я, снимая в замешательстве шапку.

   Он окинул меня беглым взглядом; я был в полушубке и больших сапогах.

   - Гм! Тридцать копеек... А бумаги у тебя есть? Ну ладно, после покажешь. Ступай, вон рабочие... Да постой! Как тебя звать-то?

   Я назвал себя и пошел на барку, к рабочим.

   Их было человек двенадцать. Приказчик чего-то ждал, и работы не приказано было начинать. Занимались кто чем. На носу сидели молча два жиденьких белоруса; один чинил полушубок, другой с лаптем возился. У мачты расположился седенький русский мужичок в лаптях и полинялой красной рубахе; он сосредоточенно ел хлеб с солью и поминутно крестился. Шагах в двух от него завтракал стоя высокий малоросс в черной свитке, красивый брюнет, с серьезным, умным лицом; он также ел хлеб с солью, но накрошил его в кружке с водой и не без важности употреблял в дело ложку. На корме несколько человек слушали чтение. Я направился к ним и поместился невдалеке. Это были, казалось, штундисты. Читал высокий, худощавый человек средних лет в белом суконном платье обыкновенного малороссийского покроя, узкогрудый, с продолговатым, обрамленным небольшой черной бородой лицом оливкового цвета и прилизанными на лоб и виски волосами, остриженными по-солдатски; фигура елейная, голос восковой, человек скорее умственного, чем мускульного труда, с сильными, по-видимому, мистическими наклонностями. Он возлежал на палубе, облокотившись на котомку, и держал в руке Евангелие; читал несколько нараспев, медленно, но с чувством необыкновенным. Почти после всякого стиха останавливался и комментировал прочитанное - сам или кто-нибудь из слушателей. Прямо против чтеца сидел на толстом обрубке, упершись локтями в колени и глядя в землю, бодрый старик с седыми курчавыми волосами, беспорядочной густой массой закрывавшими лоб; лицо изборождено глубокими морщинами, словно на меди высеченными, глаза со стальным отливом, короткая, щетинистая борода, дырявая, порыжевшая бурка внакидку. Он мне напомнил дядю Власа. Между ними, немного в стороне, съежился, обхватив руками колени, маленький, пухленький брюнет с розовыми щеками, голубыми глазами и почти без лба. Он напряженно слушал, слегка раскрыв рот, и, очевидно, мало понимал; сам почти не говорил, но с любопытством смотрел в рот говорившим, как бы удивляясь, как это оттуда выходит так много слов; в белом и, как и все в этой группе, без шапки; натура несамостоятельная, пассивная; напоминал смирную белую лошадь, с повисшими ушами, на которую всякий ребенок может сесть верхом и отправляться куда угодно, лишь бы не рысью. Далее виднелось татарское скуластое лицо молодого парня и несколько бесцветных физиономий, не принимавших прямого участия в чтении.

   "И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются".

   Влас застонал; чтец, а за ним и прочие, перекрестились.

   "Тогда явится знамение Сына человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные, и увидят Сына человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою".

   - О Боже! - Влас поднял глаза к небу. - На облаках, с силою и славою!.. От там-то счастье, от там-то святе отечество!..

   Под влиянием чтения слова его получили какую-то церковную окраску. Слушатели сочувственно кивали головою.

   Никогда еще в жизни не слыхал я такого чтения, не видел такой веры и сочувствия. Всё это было для меня совершенной неожиданностью, указывало на какую-то самобытную, оригинальную струю, присутствия которой я не подозревал до сих пор. Скверное чувство одиночества, отчужденности, непутности начало закрадываться в душу.

   "И соберутся пред Ним все народы, - продолжалось чтение, - и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов".

   Город между тем проснулся. Оттуда доносилось дребезжание дрожек, глухой однообразный гул карет, звон колоколов, веяло деятельностью и суетой, чудились хохот и стоны. По небу плыли разорванные серые облака; подувал резкий ветерок; свинцовые волны большой реки с мерным плеском ударялись о берег. Я пересел на край барки и стал глядеть в воду.

   - Бо як чоловiковi тяжко, хвороба, чи несчасте яке - кто ему поможе? "Господи, поможи мiнi!" - вин вдаетца до Бога... Бог скаже в серии доброго человiка: "Iди, поможи!" Сполня чоловiк приказ Божий - Богу служит. От для чого сказано: "Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня"...

   "Это о Страшном суде. С одной стороны пропасти - плач и скрежет зубовный, с другой - блаженство праведных... В пропасть падают с обеих сторон какие-то странные, бледные личности и думают получить от этого результаты"...

   Моя душа начала настраивать сердце, пробуя то ту, то другую струну и располагая сыграть камаринскую, но в эту минуту раздался резкий крик с берега:

   - Эй вы, принимайся!

   Рабочие встали, перекрестились, скинули с себя верхнюю одежду и принялись за работу. Два белоруса подавали бревна, остальные - каждый по одному - носили их по перекинутой с барки доске на берег.

   В каком-то сладострастном опьянении подошел я к полену, но... в этой минуте, казалось, сосредоточились, как в фокусе, все предшествовавшие, разрозненные элементы скандала: полено было очень тяжело, так тяжело, что при попытке поднять его меня всего бросило в жар...

   "Задержанное движение всегда превращается в теплоту", - плаксиво притворился я, якобы хладнокровно размышляю, но собственно никаких мыслей в голове не было - было только одно чувство...

   Ах, какое это было чувство, "прекрасная читательница"!.. Если бы с молодой девушки, в первый раз выехавшей в свет в самый разгар бала свалилось платье; если бы только что обвенчавшийся, страстно влюбленный юноша, выводя из церкви новобрачную, вдруг почувствовал, что на ласки любимой женщины может отвечать только слезами отчаяния, - ни та ни другой, наверное, не испытали бы такого жгучего стыда, такого пламенного желания провалиться сквозь землю.

   - Ну, ну!.. - раздавались ободрительные голоса.

   Я употребил нечеловеческое усилие и поднял. В спине что-то хрустнуло. Согнувшись в три погибели, едва не провалившись с доски, дотащил я бревно до берега и принялся за другое. Оно, это другое, было еще тяжелее. У меня не хватило сил донести его; я пошатнулся, выпустил свою ношу и сам повалился на скользкие доски барки...

   - Э, да что ты?..

   - Ха-ха! Небось не сладко? - слышались голоса товарищей.

   Я смутно сознавал всё, происходившее вокруг. Мне было невыносимо жутко.

   - Ну, парень, - серьезно проговорил старик рабочий, тот самый седенький мужичок в красной рубахе, что сидел у мачты, - это, видно, не твое дело; тебе бы сюды не соваться... Дай помогу, что ли!

   Но мне не нужна была его помощь. Я встал, молча поднял упавшую с головы шапку и тихо, шатаясь, пошел прочь...

   - Утик, хлопци, ей-богу... ха-ха-ха! - слышалось сзади.

   - Ишь, щелкопер!

   - Чего зубы скалишь? Ну, известно, парень хворый... Из лакеев, должно быть.

   Полнейший хаос в голове. Я брел наудачу, едва различая предметы; в глазах дрожали слезы, в ушах раздавалось: "Хворый, хворый"... "Бедный, несчастный, тряпка!" Мною вдруг овладело бешенство. "Отдайте мне мое здоровье, варвары!" - крикнул я, сжав кулаки. К кому я обращался? кого винил? Я и сам не сознавал. Голос мой, то есть не мой, а какое-то тончайшее сопрано, прозвучал весьма минорно и заставил меня опомниться. Проходившая мимо баба с корзиной в руке остановилась и сосредоточенно уставилась на меня удивленными глазами; пепельный салоп, серый платок, вся какая-то серая, лицо морщинистое, доброе, с выражением: "Хворый, бедняжка!.." Пробежала куцая собака с глазами, говорившими как нельзя более ясно: "Проходи, знай, проходи, не трону: найдем и получше, ежели зубы почистить захочется". Проехал ломовой извозчик; у лошади узда была мочалкой перевязана - надо полагать, колечко потерял; какая-то кокарда, какой-то красный кушак, шляпка...

   Я очутился на мосту, оперся о перила и стал глядеть вниз. "Ты скала... Придешь за мною? Я ведь ничего не боюсь... Нет, лучше не приходи, несчастный: куда тебе!.."

   Пронеслась лодка, проплыла доска, от барки, должно быть; гвозди торчали, щепка какая-то... Я тупо смотрел на всё это. "А что, если б этак шарахнуться?.."

   Какая-то сладострастная судорога, последнее ясное ощущение и последняя ясная мысль.

  

   ............

  

   Я лежал в постели в небольшой, но уютной горнице. В окно заглядывал яркий луч солнца, светлой полосой ложился на пол, потом поднимался ко мне на кровать и весело играл на стене у самых ног. Какой-то пожилой человек держал меня за руку. Я сразу узнал в нем доктора. У двери стояла молодая женщина и с тревогой смотрела на нас обоих... Прекрасное юное создание, всё как бы сияющее, оно казалось мне ангелом, пришедшим спасать мою больную душу. Я ее уже словно где-то видел, не то в грезах, не то наяву... Не отдавая еще себе отчета во всем, что со мной происходит, я ей весело улыбнулся, она отвечала мне тем же.

   Доктор оставил мою руку, посмотрел на часы и заторопился:

   - Ничего, - шепнул он на ходу молодой женщине, - поправляется... Нужен отдых.

   Она подошла ко мне, опытной рукой поправила подушки, всё так же ласково улыбаясь, и тихонько вышла. Мне было очень неприятно, что она вышла, но я так залюбовался ею, что и не догадался попросить ее посидеть.

   Я остался один и стал вспоминать...

   В избу вошел Печерица:

   - Ну что, паря, - весело заговорил он, - очухался?

   - А, это ты!.. Послушай, голубчик, как ты думаешь: я хворый?

   - Еще бы не хворый! Простудился... Кто в такую погоду купается?

   - Нет, вообще?

   - Эх ты!.. - Он присел на кровать и положил мне на плечи свою огромную руку. - Не жрал, поди, три дня да полез бревна таскать! Ведь этак и бык свалится...

   Я обнял его за шею и крепко поцеловал. Снова бред, снова забытье.

  

   Недели через две я прохаживался взад и вперед по горнице, хотя был очень слаб. Печерица, во всё время моей болезни не отлучавшийся из дому, и теперь сидел у окна за книгою.

   - Скажи, пожалуйста, какая это барыня была здесь, когда я лежал болен?

   - Это Елена. - Печерица закрыл книгу и стал набивать трубку, приготовляясь закурить.

   - Какая Елена?

   - А та самая, что с Инсаровым в Болгарию ездила... Героиня "Накануне", - прибавил он, предполагая, что я не понимаю.

   - А!..

   Меня не особенно удивило это обстоятельство.

   - Но ведь говорили, она умерла?

   - Мало ли что говорят! Если в башке у человека зародилось кое-что, чему по закону человеческого прогресса положено развиваться, то такой человек не умирает, - равнодушно пояснил Печерица, плюнув в сторону.

   Он как будто неохотно говорил о ней.

   - Ну и что ж она? - продолжал я расспрашивать.

   - А ничего, ездила-ездила... Любва тоже много ей пакостила, потому - больше за фалды Инсарова держалась; а как Инсаров умер, она стала своим умом размышлять да и решилась в Россию вернуться... Ну а теперь балуется, на настоящей точке еще не утвердилась.

   - То есть как это - балуется?

   - Да выдержала экзамен на домашнюю учительницу и занимается педагогикой, ребят у себя в имении обучает, ну, приюты там всякие устраивает, словом - филантропия... Женский вопрос выдумала тож...

   - Позволь? Во-первых, женский вопрос не она выдумала, а во-вторых, отчего ты говоришь об этом вопросе как будто с пренебрежением?

   - А ты как же к нему относишься? Желает барыня равноправности женщин и выдумывает "женский вопрос" - нечто отдельное, независимое от "мужского вопроса"!

   - Всё это кто-то уже говорил, даже слова те же: "мужской вопрос"...

   - И прекрасно сделал, коли говорил; поставь себе для успокоения по десяти кавычек с каждой стороны моей фразы!.. Ха-ха! Да ты, кажется, воображаешь себя или экзаменатором, или "прекрасной читательницей"...

   Он иногда выражался немножко грубо: не судите его строго, "прекрасная читательница", тем более что он, конечно, подразумевал не вас, а другую "прекрасную читательницу"...

   - Ну, ну, ладно! А ты вот что скажи: твою фразу можно ведь и так перевернуть: желали люди равноправности негров и выдумали отдельный вопрос...

   - Что это ты наивничаешь? У тебя голова не действует: ляг, отдохни.

   Я последовал его совету.

  

   Жаркий полдень. Пыльно и душно. Являются поползновения к покою и супружеской жизни: мечтается об окрошке, прохладе и тихой речи, в которую можно и не вникать, можно и совсем не слушать, а все-таки чтоб было; нужно что-нибудь убаюкивающее. Хорошо, ежели б кто-нибудь помахивал веером и отгонял мух. Недурно было бы провести воду из пруда и вспрыскивать воздух пульверизатором, привод бы какой-нибудь устроить к меху, что ли; всё равно сила потребляется и много ее у Печерицы.

   Впрочем, и он что-то ослаб. Наклал углей в горн и не развел огня; то стукнет без толку молотом по наковальне, то возьмет в руки топор, что с самого утра ждет починки, и бросит; наконец он, по-видимому, убедился, что сегодня ему не работать, и сел на пороге кузницы. Я лежал у противоположной стены, на соломе, и испытывал такое великое равнодушие ко всему на свете, что если бы в эту минуту ко мне сошлись всевозможные "вопросы", оделись в длинные платья с общим шлейфом и протанцевали канкан, то, кажется, я не удивился бы даже и этому и уж ни в каком случае не привстал бы с места.

   Через голову Печерицы мне виден противоположный берег пруда, маленький залив в барском саду, густо обросший ивами, плоский камень в глубине залива и на нем скамейка под полотняным навесом. С горы спускается Елена купаться: "Тож взопрела, чай, страсть". В голову человеку очень часто приходят странные пустяки. За нею (то есть за Еленой, а не за головою) выступала горничная с тазом и бельем. Затылок Печерицы показывает, что он (то есть Печерица, а не затылок) также смотрит в эту сторону. Елена подошла к камню и лениво начала раздеваться. Она легла на скамейку, закинув руку под голову; густые пряди ее волнистых, пышных волос свесились в беспорядке до самой земли. Она небрежно протянула к горничной ногу, с которой та начала снимать башмак, чулок... Голова Печерицы не меняет своего положения, он долго, вместе со мною, глядит на это гибкое, роскошное тело, наконец порывисто вскакивает и произносит:

   - Ишь, прохлаждается как, дармоед!..

   - Кто?

   - Отстань!

   Сердит. И охота горячиться в такую жару! Да и вдобавок еще за работу принялся. Словно пушечными выстрелами, огласилась окрестность ударами его тяжелого молота. Печерица работал сосредоточенно и готовился уже нанести последний удар по готовому топору, как вдруг молот замер у него в руке: с той стороны донесся страшный, душу раздирающий крик. В одну минуту он был на плотине и так далее.

   Вы догадались, "прекрасная читательница", что Елена тонула и что Печерица вытащил ее из воды.

  

   Самого подвига Печерицы я не видел: вскочив второпях с места, он нечаянно или по привычке прихлопнул за собою дверь, а я так-таки и не тронулся из своего относительно прохладного угла. Домой он пришел только на следующий день, но был в таком скверном настроении духа, что мы не перекинулись ни одним словом. В нем вообще в последнее время заметна была большая перемена: постоянная раздражительность, рассеянность и склонность куда-то исчезать на целые дни. Я перенес свою главную квартиру в лес.

   Старый дубовый лес. Мощные, кряжистые деревья высились до облаков своей вершиной и, глядя оттуда на мир Божий, с тихим шумом, задумчиво и как бы укоризненно покачивали головой. Кое-где из-за узловатых сучьев мелькало белое платье березок. Они грациозно изогнули легкий, стройный стан, печально опустили кудрявую головку, как бы скучая в обществе лесных философов, и весьма удовлетворительно изображали угнетенную невинность. Хорошо из них высасывать сок соломинкой! Гармония звуков торжественна и спокойна. Внизу, в траве, всякая дрянь ведет борьбу за существование и в антрактах занимается любовью; птицы громко и талантливо проповедуют деятельность и наслаждение; зайцы олицетворяют благоразумную осмотрительность и осторожность.

  

   - Здравствуйте! Ах, как я рада вас видеть!.. Я хотела вас поблагодарить... Если такую благодарность можно выразить словами.

   Приятный, чистый голос; теплота, сердечная нотка.

   - Не стоит благодарности, сударыня.

   Меня поразила какая-то небывалая резкость в тоне Печерицы. С ним разговаривала Елена.

   - Как! Это не стоит благодарности?

   - Да, не стоит: за глупость не благодарят.

   - Извините... Спасти утопающего вы наз