Одоевский Владимир Федорович - Княжна Зизи

ра; чтобы поправить мое состояние и сделать себе карьеру, я, как вам небезызвестно, долго искал себе невесты; наконец Бог мне послал жену, правда, глупенькую, но небезбедную, как вам также известно. Пока положение мое недурно, я на хорошей дороге, и в связях, и в родстве, и, благодаря Бога, могу не только себе, но и приятелям моим быть полезен. Но, любезнейший друг, вникните хорошенько в мое положение. Вы знаете:

  

   "Все на свете сем не прочно";

  

   должно помышлять о будущем; умри жена - чего Боже сохрани! - я опять, с позволения сказать, останусь гол как сокол! Правда, есть у нас ребенок, но и ребенок - чего Боже сохрани! - может умереть; да если останется жив, то все я буду ни при чем, а разве при его милости. Это бы еще ничего, да опека, почтеннейший!.. Знаю, что и с нею можно концы с концами свести, но все хлопотно, опасно... хотелось бы иметь свое, отдельное, независимое... понимаете, любезнейший друг! Для сего-то я и желаю, елико возможно, поспешить продажею леса - хотя бы то было за бесценок - лишь бы не пропустить случая, когда дают чистые деньги; а вы знаете: чистоган святое дело! Да к тому же, признательно вам сказать, я не знаю, зачем мне упускать из вида и другую половину имения, когда Бог его так кстати мне посылает, тем более что обе половины вместе - настоящий объект, а врозь уже гораздо теряют свою цену. Тут дело, почтеннейший, повторяю вам за тайну, так сказать, пределикатного свойства. Извольте видеть, ведь свояченица может выйти замуж - понимаете?.. Правда, она ко мне, с позволения сказать, на шею вешается; я, разумеется, как благородный человек, не стараюсь воспользоваться ее слабостью, но, с другой стороны, смотря на сие обстоятельство с сурьезной точки зрения, нахожу сие весьма сообразным с моими намерениями. А между тем и то приходит в ум, что все-таки ей мужем быть не могу; но, не ровен час, может подвернуться какой-либо смазливенький - тогда, вы сами понимаете, почтеннейший, беда, да и только. Мне необходимо воспользоваться временем, пока в моих руках доверенность от обеих сестер на нераздельное управление общим имением. Во всех отношениях для меня нужно спешить. Все для меня опасно - выйдет ли свояченица замуж, или не выйдет: на грех мастера нет. Мало ли что может случиться!.. Боюсь зазору, молвы людской; вы знаете - я человек благородный, с амбициею; хочу, чтобы под меня нельзя было иголки подпустить; так и дорожу своей репутацией. Все сие пишу к вам, как к другу, и прошу вас покорнейше по прочтении сего письма оное уничтожить, и в ваших письмах ко мне не упоминать о моих обстоятельствах иначе, как весьма аллегорически. Постарайтесь, почтеннейший, тотчас по совершении купчей на лес немедленно доставить мне свидетельство на залог всего имения, о чем я уже к вам писал. Бога ради, поспешайте, елико возможно; денег не жалейте, только бы не замедлили. Прежде взятья свидетельства спросите у Клементья Федорова, хочет ли он выкупиться, или нет; если хочет, то деньги бы выслал ко мне немедленно; иначе я должен буду принять свои меры. Прощайте, почтеннейший! не замедлите вашим ответом. Извините, что я обременяю вас своими комиссиями; но что делать, почтеннейший! живой о живом и помышляет. Я человек благородный и нравственный: никогда для своей выгоды, даже если бы не имел и дневного пропитания, не в состоянии прибегнуть к непозволенному средству; но, с другой стороны, было бы слишком глупо и не воспользоваться теми видами, кои ныне представляются. Повторяю мою просьбу об уничтожении сего письма. Прекратя все сие, честь имею быть с совершенным почтением и таковой же преданностию ваш истинный друг и слуга

  

  

   Пока это письмо было читано предводителем, княжна Зинаида не сводила с него глаз. Она знала письмо наизусть; она следовала за каждым словом; она видела краску, выступившую на лице ей почти незнакомого человека, видела его полуулыбку, когда глаза его дошли до того места, которое относилось к княжне, - она все это видела.

   Все, что она перенесла, сколькими годами постарела в эти немногие минуты, - рассказывать не нужно.

   Прочитав письмо, предводитель сказал:

   - Теперь я на все согласен: располагайте мною как хотите.

   В тот же день, в минуту, когда Городкова не было дома, предводитель, духовный отец и двое свидетелей были в комнате Лидии; она подписала завещание, в котором предводитель был назначен душеприказчиком и опекуном в помощь Владимиру Лукьяновичу, а дети сверх того вверялись особому попечению княжны Зинаиды. Когда все кончилось и все бывшие в комнате умирающей удалились, возвратился Владимир Лукьянович. Предводитель, встретившись с ним в дверях, холодно поклонился и сказал, что он не замедлит к нему отнестись официально как душеприказчик жены его, - Владимир Лукьянович уже знал о вчерашней поездке Зинаиды; теперь загадка для него разгадалась, но только вполовину. Взволнованный, взбешенный, он побежал в комнату Зинаиды, но за дверью остановился и, приняв на себя нежно-печальный вид, вошел тихими шагами.

   - Что это значит, княжна? вы и мне не доверяете? - сказал он, устремив на нее свои глаза, которых знал магнетическое действие.

   Впервые и, верно, в последние, злобная улыбка появилась на устах княжны. Она посмотрела на своего обожателя с презрением и бросила ему в лицо письмо его к казанскому стряпчему...

   Положение Городкова было затруднительно. Благоразумие требовало немедленно бежать в комнату больной, расспросить ее, заменить старое завещание новым, - но уже Лидия была без языка. Несколько мгновений - и ее не стало. Кончина человека поражает невольно самое загрубелое сердце; в эту минуту остающийся в живых смотрит на окружающих, ищет в их глазах убеждения в жизни... Городков встретил лишь холодный, укоряющий взор Зинаиды.

  

   Прошли дни похорон. В доме все вымыто, выметено, накурено; аптекарские стклянки выброшены за окошко, мебель поставлена на место, в стекла светит солнце, на кухне готовят кушанье... Городков ожил; сперва стенания его слышались только за дверью; потом, в рассчитанное с толком время, двери для приезжающих утешителей отворились. Владимир Лукьянович плакал и вздыхал уже официально; мимоходом он принимал на себя вид оскорбленной невинности и легкими намеками наводил черную краску на княжну Зинаиду. Между тем к ней был послан управитель с низким поклоном и извещением, что барин хочет переселиться в занимаемые ею комнаты, потому что, дескать, ему очень тяжело оставаться в тех, где находилась покойная Лидия Петровна.

   Зинаида оставила дом, переехала к одной приятельнице - у княжны не было ни копейки денег.

   Мало-помалу приезжающим утешителям было растолковано, что княжна Зинаида в последнее время оказала очень дурной характер; что она старалась овладеть больною сестрою и выманить у покойницы разные щедроты в изъян мужу и детям; что даже при ее заносчивом характере опасно было оставлять ее при ребенке, и прочее тому подобное. Эти краски очень хорошо ложились на приготовленную растушевку.

   Наступило время чтения завещаний. Их было два: первое предоставляло Городкову неограниченное право располагать детьми и имением, второе - то, о котором я говорил выше. Оно одно, как последнее, имело законную силу.

   Городков, выслушав все, хладнокровно сказал:

   - Я весьма радуюсь, что имею в почтенном Иване Гавриловиче (имя предводителя) столь достойного помощника; но долгом считаю объявить, что покойница состояла мне должною на такую сумму, которая превосходит цену имения. Если бы мне, отцу (это сказано было сквозь слезы), было оказано больше доверенности и не было никакого постороннего вмешательства, я бы изорвал заемные письма: на что мне они? разве я не отец моему ребенку? Но теперь я считаю себя в обязанности предъявить их, дабы иметь право предохранять от постороннего управления достояние моего ребенка.

   Все эти слова были произнесены тоном достойным, благородным и трогательным. Они произвели видимое действие на всех слушателей: многие из них плакали, другие с негодованием говорили об интриганке Зинаиде.

   Одна она не потеряла головы.

   - Неправда! - сказала она, когда предводитель почти упрекал ее, что она посвятила его в дураки, - неправда! сестра не могла быть ему должною - ему нечего ей дать; я буду доказывать пред судом безденежность заемных писем.

   - Как, княжна! вам, девушке, входить в процесс с мужем вашей сестры?

   - Так вы подайте просьбу...

   - Это легко сказать: какие доказательства могу я представить в безденежности этих заемных писем? Знаете ли, к чему ведет это? Ведь Городкова надобно будет обвинить в бесчестном поведении...

   - А вы еще сомневаетесь в этом, после письма его?..

   - Да, письмо! разве письмо бы годилось. Но подумайте о себе: оно компрометирует вас...

   - Что нужды! - отвечала она, но потом, одумавшись, спросила с трепетом: - Это письмо необходимо?

   - Необходимо.

   - Оно - у Городкова!

   У опекуна опустились руки. Он решительно отказался от всякого процесса. Княжна была в отчаянии, но не теряла духа. Без денег, без друзей, поражаемая светской болтовней, негодованием честных, но обманутых людей, она начала процесс о безденежности заемных писем, данных ее сестрою. К такому действию ее еще более понуждала открытая ею связь Городкова с одною безнравственною женщиною, которая, перехитрив и самого Владимира Лукьяновича, вытягивала из него деньги и, наверное, должна была обвенчать его на себе. Необходимость иметь капитал для такого процесса заставила княжну завести другой - о разделе имения, а к этому процессу третий - о разорении, сделанном Городковым в имении. И во всех гостиных, в присутственных местах толковали, смеялись, порицали девушку, которая забыла стыд, обложила себя указами, окружила себя стряпчими, приказными; болтливость и клевета прибавляли к сему тысячи оскорбительных небылиц, которые имели вид истины. Посреди самого разгара этого дела в Москву возвратился из Парижа дядя обеих сестер, князь З... Княжна бросилась к нему, как к своему избавителю; она рассказала ему всю историю - рассказала с жаром, с чувством, с силою. Старый князь, чопорный, чинный, в коричневом фраке с иностранною звездою, сначала ничего не понимал; но жар, с которым говорила его племянница, как-то подействовал на его благоприличную душу: он сам ни с того ни с сего разгорячился и начал приговаривать:

   - Comment donc! nous lui ferons rendre, gorge mordicus! {И как еще! мы у него все вырвем обратно, чорт побери! (франц.).}

   Один мой приятель сделал очень глубокомысленное замечание, а именно: что есть люди, которые очень умны, когда говорят по-французски, и делаются невыразимо пошлы и глупы, как скоро заговорят по-русски. Это довольно странно, но справедливо и понятно. Мы учимся не языку, но только заучиваем тысячи фраз, сказанных на этом языке умными людьми; говорить хорошо по-французски - значит повторять эти тысячи готовых фраз; эти фразы и мешают мыслям и избавляют от своих собственных; вы слушаете, чужой ум выглядывает из болтовни, обманывает вас: кажется - дело, переведите по-русски - пустошь, ни к селу ни к городу. Князь принадлежал к числу таких людей. Едва ввалился он в гостиные, как посыпались к нему со всех сторон нарекания на Зинаиду; добрый князь обомлел. Едва заговорил он по-русски с деловыми людьми, как и совсем потерялся: в голове его осталось только одно, что племянница его играет самую смешную, самую неприличную ролю - un role ridicule et peu convenable! {роль смешная и неприличная! (франц.)}

   Князь счел долгом принять на себя достойный вид старшего родственника и, положив одну ногу на другую, преподать княжне нужные, спасительные советы самым чистым парижским наречием, с заветными поговорками и с особенною интонациею, которая так несносно скучна в разговоре и природных французов.

   Хотя он с княжною говорил и по-французски, следственно очень умно, но не убедил ее; она продолжала начатое, и в гостиных явился ее новый гонитель - ее собственный дядя: он пожимал плечами, поутру уверял встречного и поперечного, что он в этом деле умывает руки, а вечером, вздыхая, ездил смотреть французские водевили.

   Однажды к княжне Зинаиде явился ее стряпчий.

   - Ваше сиятельство, - сказал он, - вам остается теперь одно: очистительная присяга, - и я долгом считаю вас уведомить, что ваш соперник, говоря, что для детей отец должен на все решиться, не прочь от такой присяги.

   - Что такое очистительная присяга?

   - Вы должны будете идти с большой церемонией в церковь и публично присягать в истине вашего показания касательно безденежности заемных писем...

   Княжна окаменела при таком известии. Это было слишком!

   Но твердость ее не оставила; она готова была принести и эту жертву любимому ей ребенку, но ее спасло одно из тех нечаянных происшествий, которые неправдоподобны, но очень просто разрешают, по воле провидения, самые трудные задачи. Городкова разбили лошади - и он умер. При последнем издыхании он не хотел или не успел испросить прощения Зинаиды.

   Смерть Городкова возвратила все права несчастной девушке над ее племянницею. Она взяла ее к себе, не выходит замуж и все минуты жизни посвящает на ее воспитание: а в гостиных толкуют, что она, расстроив свое семейство, теперь надела маску и играет роль нежной родственницы, чтобы прикрыть старые грехи и между тем воспользоваться имением племянницы.

   - Вот что я узнал, - продолжал мой приятель, - от Марьи Ивановны. Разумеется, она рассказывала все это короче, нежели как я тебе сказываю. Но ты человек аккуратный - тебе надобно было знать все подробности. Этот рассказ возбудил во мне сильное любопытство познакомиться с столь необыкновенною женщиною, которая в малом семейном круге умела показать более благородства и твердости души, нежели многие мужчины на поприщах более возвышенных.

   У графини Дарфельд бывали по вторникам маскарады. В тогдашнюю зиму на маскарады была мода; все рядились, мистифировали друг друга, танцевали и волочились без ума; под снега севера перенеслись все обольстительные прелести старинных итальянских маскарадов.

   Однажды я с любопытством осматривал пестрый мир, вертевшийся вокруг меня, и почти с досадой отгрызался от масок, которые не давали мне покоя. "Княжна Зизи здесь", - сказал кто-то за мною. "Где? где?" - спросил другой. "Вот сидит в зеленом домино; моя племянница с нею".

   Этого разговора с меня было довольно; я отправился к зеленому домино... В жизни я не видывал такой стройной талии, таких прекрасных ножек, которые, ты знаешь, в женщине для меня - почти все; из-под капюшона были видны знакомые мне черные, мелкие кудри, а в отверстиях маски горели живые, блестящие глаза.

   - Позвольте мне вас мистифировать, - сказал я, - хотя я и без маски.

   Я сел подле княжны и ни с того ни с сего принялся рассказывать ей всю ее историю со всеми подробностями. Княжна была встревожена моим рассказом; но участие в ней, уважение к ее подвигу, которым дышало каждое мое слово, ее тронуло. Когда я окончил, она мне сказала.

   - Благодарю вас; вы мне доставили первое наслаждение в жизни: видеть, что клевета не совсем могла очернить меня и что есть люди, убежденные в чистоте моего сердца.

   На следующий вторник мы встретились уже как знакомые. Разговор княжны был жив, умен и занимателен, я не замечал, как проходили часы и как посматривали на нас любопытные.

   На третий вторник я счел уже нужным также нарядиться в домино, чтобы спокойнее говорить с княжною...

   Что тебе рассказывать! Чрез несколько времени быть с княжною сделалось для меня необходимостию; тщетно я искал ее в гостиных: она выезжала только в маскарады - без домино она боялась показываться в свете и сначала лишь под маскою хотела к нему привыкнуть.

   Однажды, после долгого вечера, который я считаю одним из счастливейших в моей жизни, сходя с подъезда, я сказал ей:

   - Княжна! мне тяжело видеть вас только один раз в неделю; позвольте мне быть у вас.

   Она задумалась, и потом отвечала:

   - Это невозможно!

   - Почему же?

   - Я живу почти одна. Вы знаете Москву и знаете, что заговорят, если вы будете ко мне ездить.

   Эти слова заставили меня в мою очередь задуматься.

   - Послушайте, - сказал я, - не сочтите меня ветреным, легкомысленным. Что вам до толков? Неужли нет средства посмеяться над клеветниками?

   - Как же? - спросила она почти с насмешкою.

   Эта насмешка рассердила меня. Я говорил, говорил - и сам не знаю, как сказал ей, что я влюблен в нее до безумия, и предложил ей свою руку.

   Княжна вздохнула.

   - И я люблю вас, молодой человек - отвечала она, - но вы знаете, что о таком деле надобно подумать...

   Тут закричали карету с условленным именем; княжна поспешно меня оставила, говоря:

   - До будущего вторника! ко мне пока я вам ездить запрещаю...

   В эту ночь я прошел все степени любовного безумия: я и писал несколько писем, и бросался в кресла, и закрывал себе лицо руками, и бродил из угла в угол - и... как все это у вас описывается?

   К утру не стало мне больше сил. Я бросился в карету и велел ехать к княжне Зинаиде; она заставила меня довольно долго ждать у подъезда, но наконец меня приняли. Я взбежал на лестницу как угорелый, и первый предмет, который бросился в глаза в гостиной, была княжна - и в своем домино.

   - Вы не исполнили моей просьбы, - сказала она, - что делать! Но за то я хочу наказать вас, вы будете говорить со мною, но не увидите меня...

   Я бросился к ней и стал умолять, чтобы она сняла маску; чего уже тут я наговорил, не помню, потому что был в совершенном бреду.

   - Сядемте, - сказала она мне, - и поговорим; дело серьезное... Вы любите меня, молодой человек; я вам верю, верю чистой, юной, прекрасной душе вашей; когда смотрю на вас, мне приходит на мысль, что я бы могла еще быть счастливою в жизни... да, сударь, я к вам почти неравнодушна... вы воскресили для меня старые, забытые чувства... как бы я желала продолжить эту минуту...

   Я был вне себя, целовал ее руку, дыхание мое захватывало.

   - Постойте! - сказала княжна, - в этом деле есть препятствие, и очень важное...

   - Препятствие! - сказал я, - какое? Вы свободны.

   - Препятствие небольшое, но важное, - повторила княжна со смехом, срывая с себя маску, - мне сорок, а вам едва ли восемнадцать! Моя племянница вам ровесница и уже замужем! Жаль мне разрушить свое и ваше очарование, но - вы опоздали, и я также; мне не суждено этого рода счастия в жизни, вы - найдете другое.

   - Что тебе рассказывать далее! - продолжал мой приятель. - Я было принялся выдумывать пошлые фразы о том, что я молод на лицо, что неравенство лет не мешает счастью, и прочее тому подобное; но мои слова как-то не вязались, а княжна грустно насмешливо забавлялась моим смущением... На другой день я уехал из Москвы - а теперь мне пора ехать за акциями.

   Он взял шляпу.

   - Постой! постой! - кричал я ему вослед. - Как же ты не догадался о летах княжны по письмам?

   - Разве я тебе не сказал, что получил их после всей этой истории? - отвечал мой приятель.

  

  

   Впервые напечатана в журнале "Отечественные записки", 1839, т. I, отд. III, стр. 3-70.

   В 1844 году Одоевский ввел ее в серию "Домашних разговоров" в свое собрание "Сочинений князя В. Ф. Одоевского", часть вторая, стр. 355-436, по тексту которого она и печатается. Во втором подготовлявшемся издании поправок в ней нет.

   Характеристику оценок высшего общества людям, подобным княжне Зизи, Одоевский повторил и в своих записных книжках: "Петербургское общество преследует людей, замечательных по странности платья, или экипажа, или занятий, - словом, всякого, кто заметен, как кочка на гнилом болоте, - но одевайтесь прилично, давайте балы, и вы можете отдавать на поругание свою жену, предать друга, не платить долгов, оттягивать наследство, подличать сколько угодно, это все обыкновенные, свойственные человеку слабости" (ОР ГПБ, фонд Од., оп. N 1, 48, л. 182).

   Повесть "Княжна Зизи" заслужила лестную оценку Пушкина, которую он назвал "славной вещью". По свидетельству Белинского, "Княжна Зизи" князя Одоевского читается с наслаждением, хотя не принадлежит к лучшим произведениям его пера" (т. III, стр. 188). В 1844 году Белинский отмечал, что "основная идея <повести> - положение в обществе женщины, которая, по своему сердцу, по душе, составляет исключение из общества и дорого платит за свое незнание людей и жизни, которым слишком доверялась, потому что судила о них по самой себе" (т. VIII, стр. 313).

  

   ...историю о странствиях аббата Лапорта... - Лапорт Франсис (1812-1880) - французский естествоиспытатель. Изучал фауну и собрал обширные коллекции в Америке, Азии и Австралии.

   Сильвио Пеллико (1788-1854) - итальянский поэт и политический деятель; преследовался за близость к революционным повстанцам.