Прочитал старик, охнул, затрясся, пот на лбу у него
выступил. Положив три земных поклона перед Спасовым образом, сказал князю
Тростенскому:
- Воля государева, а мы все его да божьи.
А в государеве письме было писано:
"Понеже господин майор князь Тростенский в европейских христианских
государствах науке воинских дел довольно обучался и у высоких потентатов
при наших резидентах не малое время находился, ныне же во время преславной,
богом дарованной нам над свейским королем виктории великую храбрость пред
нашими очами показал, того ради изволь выдать за него в замужество свою
внуку, и тем делом прошу поспешить. А дело то и вас всех поручаю в милость
всевышнего".
Горька пришлась свадьба старику Карголомскому: видел он, что
нареченный его внучек - как есть немец-немцем, только звание одно русское.
Да ничего не поделаешь: царь указал. Даже горя-то не с кем было размыкать
старику... О таком деле с кем говорить?.. Пришлось одному на старости лет
тяжкую думушку думать. Не вытерпел долго старик - помер.
Молодые жили душа в душу. Великий государь и родные, глядя на них, не
могли нарадоваться. Через год после Полтавской баталии даровал им господь
княжну Марфу Петровну. Конца не было радостям. Сам государь княжну изволил
от святой купели принимать и, когда стала она подрастать, все, бывало,
нет-нет, а у отца и наведается, чему крестница обучается и каково ей наука
дается. Ливонскую немку сам приставил ходить за ней, пленного шведа
пожаловал для обучения княжны всякой науке и на чужестранных языках
говорить, француза для танцев сам князь от себя наймовал. Придет, бывало,
великий государь к князю Тростенскому - а езжал к нему нередко, - анисовой
спросит, кренделем закусит и велит княжну к себе привести, почнет ее
расспрашивать, чему дареный швед выучил, по-чужестранному заговорит с ней,
менуэт заставит проплясать, а потом поцелует в лоб да примолвит: "Расти,
крестница, да ума копи, вырастешь большая - мое будет дело жениха сыскать".
Не сподобил царя господь при себе пристроить крестницу: пятнадцати годочков
княжне не минуло, как взял к себе бог первого императора.
По восьмому годочку осталась княжна после матери, а родитель через
полгода после великого государя жизнь скончал. Оставалась княжна
сиротиночкой, кровных, близких родных нет никого, одна, что хмелинка без
тычинки, и нет руки доброй, ласковой, поддержал бы сиротство да малость
ее... За опекой дело не стало - сирота богатая, не объест... Взяла княжну
тетка ее внучатная - княгиня Байтерекова. Стала с ней княжна во дворец на
куртаги ездить, на ассамблеи к светлейшему Меншикову, к графу Головкину, к
князю Куракину, а к иным знатным персонам на балы, на банкеты и с визигою.
И не было в Питере подобных красавиц и разумниц, как княжна Марфа Петровна
Тростенская.
В коем дому невеста богатая, в том дому женихи, что комары на болоте
толкутся. Так в старые годы бывало, так повелось и в нынешни дни... У
княжны отбою от женихов не было, а были те женихи из самых знатных родов, а
которы не родословны, иль родов захудалых, те знатные чины при дворе иль в
гвардии имели. Однако княжна хоть и молоденька была, но честь свою
наблюдала крепко, многие ею "заразились", а она благосклонности никому не
показала.
Девьеров сын, Петр Антоныч, был счастливей других. На куртагах княжну
на любовь склонил, через тетку Байтерекову присватался, через отца своего
доложил государыне... Перед обрученьем Екатерина Алексеевна изволила княжну
иконой благословить, а свадьбу велела отложить, пока не пошлет ей господь
облегченья. Была государыня нездорова, а крестницу первого императора сама
хотела замуж отдать и тем обещанье Петра Великого выполнить.
Ждут жених с невестой месяц, ждут другой, третий, царице все хуже да
хуже. Болезнь становилась прежестокая, стали тихомолком поговаривать, вряд
ли поднимет царицу господь. А кому, отходя сего света, земное царство
откажет, не ведал никто. И печальны все были... Не до пиров, не до
свадеб... Государыня едва дух переводила, как женихова отца, графа Девьера,
взяли под караул... Дом его опечатали, к княгине Байтерековой драгунский
капитан приезжал: все вещи княжны Тростенской пересмотрел, какие письма от
жениха к ней были, все отобрал, а самой впредь до указу никуда не велел из
дома выезжать.
Перед вешним Николой, дня за три, по Питеру беготня пошла: знатные
персоны в каретах скачут, приказный люд на своих на двоих бежит, все ко
дворцу. Солдаты туда же маршируют, простой народ валит кучами... Что
такое?.. Царицы не стало, бегут узнать, кто на русское царство сел, кому
надо присягу давать. Услыхавши ту весть, княжна на пол так и покатилась...
Ввечеру сказали: женихова отца кнутом бить, чести, чинов, имения лишить и
послать в Сибирь, а жениха в дальнюю деревню вместе с его матерью. И родную
сестру не пожалел светлейший Меншиков.
И проститься жениху с невестой не дали. Хотела было княжна с другом
своим в несчастие ехать, да тетка Байтерекова и многие другие знатные
персоны ее отговорили.
Год прошел; новый царь со всем двором в Москву переехал. Байтерекова с
племянницей туда же... Там приглянись княжна князю Заборовскому. Человек
был уже не молодой, лет под сорок, вдовец, хоть и бездетный. Княжна и
слышать про него не хотела. А князь Алексей Юрьич с государевым фаворитом,
князем Иваном Алексеичем Долгоруким, в ближней дружбе находился... Стал ему
докучать про невесту, фаворит доложил государю... И сказано было княжне:
"крестный твой отец, первый император, дал тебе обещанье, когда в возраст
придешь, жениха сыскать, но не исполнил того обещания, волею божиею от
временного царствования в вечное отыде, того ради великий государь, его
императорское величество, памятуя обещание деда своегo, указал тебе, княжне
Марфе Петровой дочери Тростенского, быть замужем за князем Алексеем княж
Юрьевичем Заборовским".
Только что стала зима, на Москве торжества и пиры пошли. Сам государь
с сестрой фаворита обручался, фаворит с Шереметевой, князь Заборовский с
княжной Тростенской. Ровно знал князь Алексей Юрьич, что скоро перемена
последует: только святки минули и свадьбы играть стало невозбранно, он
повенчался с княжной.
Невеселая свадьба была: шла невеста под венец, что на смертную казнь,
бледней полотна в церкви стояла, едва на ногах держалась. Фаворит в дружках
был... Опоздал он и вошел в церковь сумрачный. С кем ни пошепчется - у
каждого праздничное лицо горестным станет; шепнул словечко новобрачному, и
тот насупился. И стала свадьба грустней похорон. И пира свадебного не было:
по скорости гости разъехались, тужа и горюя, а о чем - не говорит никто.
Наутро спознала Москва, - второй император при смерти.
Княгиня Марфа Петровна и до свадьбы и посла свадьбы ходила словно в
воду опущенная; новобрачный тоже день ото дня больше да больше
кручинился... Про великого государя вести недобрые: все тяжелей становилось
ему. А была в ту пору "семибоярщина". С семью верховными боярами и с
фаворитом князь Заборовский заодно находился и каждый божий день во дворец
к больному царю езжал. Только что великий государь преставился, пропал
князь Алексей Юрьич, найти не могут, девался куда. Ни молодой княгине, ни в
дому ничего не известно: пропал без вести да все тут. Месяца через два на
Москве объявился: с Бироном вместе из Митавы приехал.
У курляндца все время в чести пребывал, сама царица Анна Ивановна
великим жалованьем его жаловала. Оттого и княгиня Марфа Петровна при дворе
безотменно находилась, и даже когда, бывало, сам-от князь отпросится от
службы в Заборье гулять, княгиню Марфу Петровну государыня с мужем
отпускать не изволила, каждый раз указ объявляла быть ей при себе. Сына
родила княгиня Марфа Петровна, князь Бориса Алексеича. Государыня изволила
его от купели принять и в конную гвардию вахмистром пожаловать.
Мало радостей видала дома княгиня Марфа Петровна. Горькая доля выпала
ей, доставалось супружество скорбное. Князь крутенек был, каждый день в
доме содом и гомор. А приедет хмелен да распалится не в меру, и кулакам
волю даст... Княгиня тихая была, безответная; только, бывало, поплачет.
С первого же году стал князь от жены погуливать: ливонские девки у
него на стороне жили да мамзель из француженок. По скорости и в дому
завелись барские барыни. И тут никому княгиня не жалобилась, с одной
подушкой горевала.
Покамест в Питере жили, княгиня частенько езжала во дворец и в дома
знатных персон. Весело ль было ей, нет ли, про то никому не известно.
Только, живучи в Питере, она ровно маков цвет цвела.
Получивши прощенье, приехал в Петербург Девьеров сын. Свиделись... И с
того часу в конец разлютовался князь на жену свою. Зачахла она и локоны
носить перестала... Князь редко и говорить с нею стал, с каждым днем лютей
да лютей становился... Пока сын подрастал, княгиня с ним больше время
проводила. Хоть учителей из французов и немцев приставлено было к
маленькому князю вдоволь, однако ж княгиня Марфа Петровна сама больше учила
его и много за то от князя терпела: боялся он, чтоб бабой княгиня сына не
сделала... Отпустивши его уж из Заборья в Питер на царскую службу, стала
княгиня ровно свеча таять и с той поры жила, как затворница. Только ее и
видали, что в именины да в большие праздники, когда, по мужнину приказу, во
всем параде к гостям выходила... И тут, бывало, мало кто от нее слово
услышит, все, бывало, молчит. Сидя почти-что безвыходно в своей горнице,
книги читала, богу молилась, церковные воздухи да пелены шила. Гостей,
бывало, наедет множество, господа и барыни с барышнями пляшут до полночи, а
княгиня молится. Там музыка гремит, танцы водят, шумное пиршество идет, а
княгиня на коленях перед образом... Сколько раз и спать приходилось
ложиться ей не ужинавши: девки вкруг нее были верченые - бросят, бывало,
княгиню одну и пойдут глазеть, как господа в танцах забавляются... Начала
княгиня глазами болеть, книги читать стало ей невозможно.
Жил у князя на хлебах из мелкопоместного шляхетства Кондратий Сергеич
Белоусов. Деревню у него сосед оттягал, он и пошел на княжие харчи. Человек
немолодой, совсем богом убитый: еле душа в нем держалась, кроткий был и
смиренный, вина капли в рот не бирал, во святом писании силу знал, все,
бывало, над божественными книгами сидит и ни единой службы господней не
пропустит, прежде попа в церковь придет, после всех выйдет. И велела ему
княгиня Марфа Петровна при себе быть, сама читать не могла, его заставляла.
Выехал князь на охоту, с самого выезда все не задавалось ему. За
околицей поп навстречу; только что успел с попом расправиться, лошадь
понесла, чуть до смерти не убила, русаков почти всех протравили, Пальма
ногу перешибла. Распалился князь Алексей Юрьич: много арапником работал, но
сердца не утолил. Воротился под вечер домой мрачен, грозен, ровно туча
громовая.
Письмо подают. Взглянул, зарычал аки лев... Зеркала да окна звенят,
двери да столы трещат. Никто не поймет, на кого гнев простирает. Все по
углам да молитву творят...
- Княгиню сюда! - закричал.
Докладывает гайдук Дормедонт: княгиня сверху сойти не могут, больны, в
постели лежат. Едва вымолвил те слова Дормедонт: пал аки сноп. Пяти зубов
потом не досчитался.
Сам вломился к княгине. Кондратий Сергеич возле постели сидит, житие
великомученицы Варвары княгине читает.
- А! - зарычал князь. - И сына до того развратила, что на шлюхе
женился, и сама с любовниками полуночничаешь!..
И дал волю гневу...
На другой день Кондратий Сергеич без вести пропал, а княгиня Марфа
Петровна на столе лежала.
Пышные были похороны: три архимандрита, священников человек сто. Хоть
княгиню Марфу Петровну и мало кто знал, а все по ней плакали. А князь, стоя
у гроба, хоть бы слезинку выронил, только похудел за последние дни да часто
вздрагивал. Шесть недель нищую братию в Заборье кормили, кажду субботу
деньги им по рукам раздавали, на человека по денежке.
В сорочины весь обед с заборским архимандритом князь беседу вел от
писания. Толковали, как душу спасать, как должно Христов закон исполнять.
- Вот хоть бы покойницу мою княгинюшку взять, - со смирением и слезами
говорил князь Алексей Юрьич: - уж истинно уготовала себе место светло,
место злачно, место покойно в селении праведных... Что за доброта была, что
за покорность!.. Да, отцы святии, нелицемерно могу сказать, передал я
господу на пречистые руки его велию праведницу... Не по делом наградил меня
царь небесный столь многоценным сокровищем. Всему нашему роду красой была,
аки лоза плодовитая; в моем дому процветала, всем была изукрашена:
смирением, послушанием, молчанием, доброумием, пощением, нищелюбием,
нескверноложием... Единая у меня радость была!.. Ох, господи, господи!.. Уж
каково мне, отцы святии, прискорбно, уж каково-то мне горько, и поведать
вам не могу. Как я без княгинюшки останную-то жизнь стану мыкать?.. Кто дом
мой изобильем наполнит?.. Кто за меня бога умолит?
Утешают князя архимандриты и попы словами душеполезными, а он сидит,
кручинится, да так и разливается, плачет.
- Нет, говорит, отцы преподобные, прискорбна душа моя даже до смерти!
Не могу дольше жить в сем прелестном мире, давно алчу тихого пристанища от
бурь житейских... Прими ты меня в число своей братии, отче святый, не
отринь слезного моленья: причти мя к малому стаду избранных, облеки во
ангельский образ. - Так говорил архимандриту монастыря Заборского.
- Намерение благое, сиятельнейший князь, но дело божие должно творить
с рассуждением, - отвечал архимандрит.
- Чего еще рассуждать-то?.. В накладе не останешься: сорок тысяч
вкладу. Мало - так сто, мало - так двести! Копить мне некому.
- Сын у вас есть, - заметил другой архимандрит.
- Князь-от Борька?.. Да коль хочет он, шельмец, живым быть, так не
смей ко мне на глаза казаться!.. И меня погубил, злодей, и матери своей
смерть причинил!.. Осрамил, злодей, нашу княжую фамилию!.. Честь нашу
потерял, всему роду князей Заборовских бесчестье нанес!.. Без спросу, без
родительского благословенья на мелкой шляхтенке женился!.. Да ей бы,
каналье, за великую честь было у меня за свиньями ходить!.. Убил, шельмец,
скаредным делом мою княгинюшку!.. Как услыхала, сердечная, про
князь-Борькино злодейство, так и покатилась, тут же с ней кровяной удар и
приключился...
И громко, навзрыд зарыдал князь Алексей Юрьич, поникнув головой на
край стола.
- В несчастии смиряться должно, ваше сиятельство, - заметил один
архимандрит.
- Не перед князем ли Борькой смиряться мне?.. - вскрикнул князь
Алексей Юрьич, быстро закинув назад голову и гневно засверкав очами. - Хоть
ты и архимандрит, а выходишь дурак, да и тот дурак, кто тебя, болвана,
архимандритом сделал!.. Мне перед щенком, перед скверным поросенком,
князь-Борькой смириться!.. Нет, брат, жирно съешь?.. Ты кутейник, ты не
можешь понять, что такое значит шляхетская честь!.. Да еще не просто
шляхетская, а княжеская... Мы Гедиминово рожденье!.. Этого в пустую башку
твою не влезет, хоть ты и в Киеве обучался!.. Все вы едино - одна жеребячья
порода!.. Не понять вам чести дворянской!.. Смерды вы в подлости рождены, в
подлости и помрете, хоть патриархами сделай вас!.. Перед князем Борькой
смиряться мне!.. Эк что выдумал, долгогривый космач! Я еще его в бараний
рог согну, покажу, как отца уважать надо... Полушки медной шельмецу не
оставлю... Сам женюсь, я еще, слава богу, крепок. Другие дети будут; им все
предоставлю. А князь Борька с своей подлой шляхтянкой броди себе под
оконьем, кормись Христовым именем... За невестами у меня дело не станет:
каждая барышня пойдет с удовольствием. Не пойдет, черт с ней, - на скотнице
Машке женюсь!..
Под эти слова стали "тризну" [На похоронных обедах сливают вместе
виноградное вино, ром, пиво, мед и пьют в конце стола. Это называется
"тризной"] пить. Архидьякон Заборского монастыря "Во блаженном успении"
возгласил, певчие "Вечную память" запели. Все встали из-за стола и зачали
во свят угол креститься. Князь Алексей Юрьич снопом повалился перед
образами и так зарыдал, что, глядя на него, все заплакали. Насилу
архимандриты поднять его с полу могли.
На другой день много порол, и всех почти из своих рук. На кого ни
взглянет, за каждым вину найдет, шляхетным знакомцам пришлось невтерпеж, -
бежать из Заборья сбирались. В таком гневе с неделю времени был.
Полютовал-полютовал, на медведя поехал. И с того часу, как свалил он мишку
ножом да рогатиной, и гнев и горе как рукой сняло.
Стареть стал, и грусть чаще и чаще на него находила. Сядет, бывало, в
поле верхом на бочонок, зачнет, как водится, из ковша с охотой
здравствоваться - вдруг помутится, и ковшик из рук вон. По полю смех, шум,
гам - тут мигом все стихнет. Побудет этак мало времени - опять просияет
князь.
- Напугал я вас, - скажет. - Эх, братцы, скоро умирать придется!..
Прощай, прощай, вольный свет... Прости, прощай, житье мое удалое...
Да вдруг и гаркнет:
Пей, гуляй, перва рота,
Втора рота на работу...
Тысяча голосов подхватит. И зачнутся пляс, крик, попойка до темной
ночи...
VII
КНЯГИНЯ ВАРВАРА МИХАЙЛОВНА
Через год после кончины княгини Марфы Петровны привезли в Заборье
письмо от князя Бориса Алексеича. Прочитал его князь Алексей Юрьич, призвал
старшего дворецкого и бурмистра и дал им такой приказ:
- Завтра князь Борька с своей поскудной шляхтянкой в Заборье приедет.
Никто б перед ними шапки не ломал, попадется кто навстречу, лай им всякую
брань. Ко мне допустите, а коней не откладывать. Проучу скаредов да тем же
моментом назад прогоню. Слышите?
- Слушаем, ваше сиятельство.
- Смотрите ж у меня! Ухо востро...
Чего не натерпелись князь Борис Алексеич с княгиней, ехавши по
Заборью! Он, голову повеся, молча сидел, княгиня со слезами на глазах,
кротко, приветно всем улыбалась. На приветы ее встречные ругали ее
ругательски. Мальчишек сотни полторы с села согнали: бегут за молодыми
господами, "у-у!" кричат, языки им высовывают.
Князь в зале - арапник в руке, глаза, как у волка, горят, голова
ходенем ходит, а сам всем телом трясется... Тайным образом на всяк случай
священника с заднего крыльца провели: может, исповедать кого надо будет.
Вошли молодые. Гневно и грозно кинулся к ним князь Алексей Юрьич...
Да, взглянув на сноху, так и остамел... Арапник из рук выпал, лицо
лаской-радостью просияло.
Молодые в ноги. Не допустил сноху князь в землю пасть, одной рукой
обнял ее, другой за подбородок взял.
- Да ты у меня плутовка! - сказал ей ласково. - Глянь-ка, какая
пригожая!.. Поцелуй меня, доченька, познакомимся... Здравствуй, князь
Борис, - молвил и сыну, ласково его обнимая. - Тебя бы за уши надо подрать,
ну да уж бог с тобой... Что было - не сметь вспоминать!..
Все диву дались. И то надо сказать, что княгиня Варвара Михайловна
такая была красавица, что дикого зверя взглядом бы своим усмирила...
Зашумели в Заборье, что пчелки в улье. Всем был тот день великого
праздника радостней. Какие балы после того пошли, какие пиры! Никогда таких
не бывало в Заборье. И те пиры не на прежнюю стать: ни медведя, ни
юродивых, ни шутов за обедом; шума, гама не слышно; а когда один из больших
господ заговорил было про ночной кутеж в Розовом павильоне, князь Алексей
Юрьич так на него посмотрел, что тот хотел что-то сказать, да голосу не
хватило.
А все было делом княгини Варвары Михайловны. Бывало, скажет только:
"полноте, батюшка-князь, так не годится", - и он все по ее слову.
Миновались расправы на конюшне - кошки велел в кучу собрать и сжечь при
себе... Барских барынь замуж повыдал, из мелкопоместного шляхетства,
которые оченно до водки охочи были и во хмелю неспокойны, по другим
деревням на житье разослал. В доме чистота завелась, во всем порядок. Даже
на охоте не по-прежнему стало. Полно на бочонок садиться, полно пить через
край; выпьет, бывало, чарку-другую, другим даст хлебнуть, а без меры пить
не велит. "Нехорошо, говорит, неравно доченька узнает, серчать станет".
И князя Бориса Алексеича полюбил, все на его руки сдал: и дом и
вотчины. "Я, говорит, стар становлюсь; пора мне и на покое пожить. Ты,
князь Борис, с доченькой заправляйте делами, а меня, старика, покойте да
кормите. Немного мне надо, поживу с вами годочек-другой, внучка дождусь и
пойду в монастырь богу молиться да к смертному часу готовиться".
Сына родила княгиня Варвара Михайловна. Сколько было радости! У всех
на душе так легко, как будто светло воскресенье вдругорядь пришло, а князь
Алексею Юрьичу ровно двадцать годов с костей скинуло. Возле княгининой
спальни девятеро суток высидел, все наблюдал, чтоб кто не испугал ее.
Носит, бывало, внучка по комнатам да тихонько колыбельные песенки ему
напевает. Чуть пискнет младенец, тотчас бережно его в детскую, и там сядет
дедушка у колыбельки, качает внучка. В крестины всей дворне по целковому
рублю да по суконному кафтану пожаловал, двести отпускных выдал, барских
барынь, которые замуж не угодили, со двора долой. Павильоны досками велел
забить, не было б туда ни входу, ни выходу... Одну Дуняшку оставил, и то
тайком от княгини Варвары Михайловны.
Шести недель не прожил маленький князь. С такого горя князь Алексей
Юрьич в постелю слег, два дня маковой росинки во рту у него не бывало,
слова ни с кем не вымолвил. Мало-помалу княгиня же Варвара Михайловна его
утешала. Сама, бывало, плачет по сынке, а свекра утешает, французские
песенки ему сквозь слезы тихонько поет...
Году не длилось такое житье. Ведомость пришла, что прусский король
подымается, надо войне быть. Князь Борис Алексеич в полках служил, на войну
ему следовало. Стал собираться, княгиня с мужем ехать захотела, да старый
князь слезно молил сноху, не покидала б его в одиночестве, представлял ей
резоны, не женскому-де полу при войске быть; молодой князь жене то ж
говорил. Послушалась княгиня Варвара Михайловна - осталась на горе в
Заборье.
Слезное, умильное было прощанье!.. После молебна "в путь шествующих",
благословил сына князь Алексей Юрьич святою иконой, обнял его и много
поучал: сражался бы храбро, себя не щадил бы в бою, а судит господь живот
положить - радостно пролил бы кровь и принял светлый небесный венец. "Об
жене, - князь говорил, - ты не кручинься: будет ей и тепло и покойно"... А
когда княгиня Варвара Михайловна с мужем стала прощаться, господа,
шляхетные знакомцы и дворня навзрыд зарыдали... Смотреть без слез не могли,
как обвилась она, сердечная, вкруг мужа и без слов, без дыханья повисла на
шее. Так без чувств и снесли ее в постелю. Перекрестил жену князь Борис
Алексеич, поцеловал и в карету сел.
По отъезде заборовская жизнь еще тише пошла от того, что княгиня много
грустила. Приезд бывал невеликий, праздников, обедов не стало. Князь
Алексей Юрьич не отходил от снохи, всячески ее спокоил, всячески утешал.
Письма стали доходить от молодого князя; про баталии писал, писал, что
дальше в Прусскую землю идти ему не велено, указано оставаться при полках в
городе Мемеле. Княгиня веселей стала, а она весела - и все весело. Опять
стали гости в Заборье сбираться; опять пошли обеды да праздники. И все было
добро, хорошо, тихо и стройно.
Позавидовал враг рода человеческого. Подосадовал треклятый, глядя на
новые порядки в Заборье. И вложил в стихшую душу князя Алексея Юрьича
помысл греховный, распалил старого сластолюбца бесовскою страстью... Стал
князь сноху на нечистую любовь склонять. В ужас княгиня пришла, услыхавши
от свекра гнусные речи... Хотела образумить, да где уж тут!.. Вывел
окаянный князя на стару дорогу...
- А! еретица!.. Честью не хочешь, так я тебе покажу.
И велел кликнуть Ульяшку с Василисой: бабищи здоровенные, презлющие.
- Ну-ка, - говорит. - По старине!..
Закрутили бабы княгине руки назад и тихим обычаем пошли по своим
местам. А князь гаркнул в окошко:
- Рога!
В двести рогов затрубили, собачий вой поднялся, и за тем содомом
ничего не было слышно...
И пошла-поехала гульба прежняя, начались попойки денно-нощные, опять
визг да пляску подняли барские барыни, опять стало в доме кабак-кабаком...
По-прежнему шумно, разгульно в Заборье... И кошки да плети по-прежнему в
честь вошли.
А про княгиню Варвару Михайловну слышно одно: больна да больна. Никто
ее не видит, никто не слышит - ровно в воду канула. Болтали, к мужу-де в
Мемель просилась, да свекор не пустил, оттого-де и захворала.
Был в княжеской дворне отпетый головорез Гришка Шатун. Смолоду десять
годов в бегах находился: сказывали, в Муромском лесу, у Кузьмы Рощина в
шайке он жил. Когда разбойника Рощина словили, Шатун воротился в Заборье
охотой... И князь Алексей Юрьич мало-помалу его возлюбил, приблизил к себе
и знал через него все, что где ни делается. Терпеть не могли Шатуна, ровно
нечистой силы боялись его.
Перехватил окаянный письмо, что княгиня к мужу послала. Прочитал
старый князь и насупился. Целый день взад да вперед ходил он по комнатам,
сам руки назад, думу думает да посвистывает. Ночи темней - не смеет никто и
взглянуть на него...
Из Зимогорска от губернаторского секретаря письмо подают. Пишет
секретарь, держал бы князь ухо востро: губернатор-де с воеводой хоть и
приятели вашего сиятельства, да забыли хлеб-соль; получивши жалобу княгини
Варвары Михайловны, розыск в Заборье вздумали делать.
Опять молча, один-одинешенек, целый день ходил князь по комнатам
дворца своего. Не ел, не пил, все думу какую-то думал... Вечером Гришку
позвал. Держал его у себя чуть не до свету.
На другой день приказ - снаряжать в дорогу княгиню Варвару Михайловну.
Отпускал к мужу в Мемель. Осенним вечером - а было темно, хоть глаз уколи -
карету подали. Княгиня прощалась со всеми, подошел старый князь - вся
затряслась, чуть не упала.
- С богом, с богом, - говорит он, - прощай, сношенька... Сажайте
княгиню в карету.
Посадили. Сзади сели Ульяшка с Василисой, на козлах Шатун.
Ночью князь в саду пробыл немалое время... Своими руками Розовый
павильон запер и ключ в Волгу бросил. Все двери в сад заколотили, и был
отдан приказ близко к нему не подходить.
В ту же ночь без вести пропала Никифора конюха дочь. Чудное дело!..
Недели четыре девку лихоманка трепала - жизни никто в ней не чаял, и вдруг
сбежала... С той поры об Аришке ни слуху, ни духу... Много чудились, а зря
язык распускать никто не посмел...
Проводивши княгиню, Гришка Шатун с обеими бабами домой воротился.
Докладывает, княгиня-де Варвара Михайловна на дороге разнемоглась,
приказала остановиться в таком-то городе, за лекарем послала; лекарь был у
нее, да помочь уже было нельзя, через трое суток княгиня преставилась.
Письмо князю подал от воеводы того города, от лекаря, что лечил, от попа,
что хоронил. Взял письма князь и, не читавши, сунул в карман.
По кончине князя Алексея Юрьича Василиса каялась, что княгиню Варвару
Михайловну, только что из Заборья они выехали, задней дорогой подвезли к
Розовому павильону, а наместо ее посадили в карету больную Аришку. Когда же
дорогой Аришке смерть приключилась, заместо княгини ее схоронили.
Гришки с Ульяшкой скоро не стало. На другой либо на третий день после
того, как они воротились, послал их князь по какому-то делу за Волгу. Осень
была, по реке "сало" пошло. Поехал Шатун с Ульяшкой, стало их затирать,
лодчонка плохая - пошли ко дну... Когда закричали в Заборье, наши-де тонут,
на венце горы стал недвижим князь Алексей Юрьич, руки за спину заложивши.
Ветер шляпу сорвал, а он стоит, глаз не сводит; зорко глядит на людскую
погибель, седые волосы ветер так и развевает... Пошли ко дну, перекрестился
и тотчас домой...
Василиса накануне того дня сбежала. Разлютовался князь: "Подавай
Василису живую иль мертвую". Докладывают: пошла к свату в соседнюю деревню,
захмелела, легла спать в овине, овин сгорел, и Василиса в нем... Строгие
розыски делал, сам на овинное пожарище ездил, обгорелые косточки тростью
пошевырял. Уверился, стих... А те обгорелые кости были не Василисины, а
некоего забеглого шатуна, что шел в Заборье на княжие харчи... Шел на волю
да на пьяное житье, попал в овин; а оттуда в жизнь вековечную... И то дело
Василисин деверь состряпал. Был он на ту пору велик человек у князя Алексея
Юрьича.
"Концы в воду, басни в куст, - утешает себя князь. - Двадцать розысков
наезжай - ничего не разыщут".
Запили, загуляли - чуть не все погреба опростали. Две недели все пьяны
были без просыпу. А из города вести за вестями - розыск едет, а князю и
горюшка нету - гуляет!.. Больших господ на ту пору уж не было, и мелкое
шляхетство стало редеть, знакомцы и те кажду ночь по два да по три человека
зачали бегать. Иные, помня княжую хлеб-соль, докладывали ему, поберегся бы
маленько, ходят-де слухи, розыск в Заборье готовят... У князя один ответ:
"Это будет, когда черт умрет, а он еще и не хварывал. Приедет губернатор, -
милости просим: плети готовы"... А шляхетство все тягу да тягу. Пришлось
под конец князю с одними холопами бражничать. На что пиита - и тот сбежал.
Середь залы бочонки с вином. И пьют и льют, да тут же и спят вповалку.
Девки - в чем мать на свет родила, волосы раскосмативши, по всему дому
скачут да срамные песни поют. А князь немытый, небритый, нечесаный, в одной
рубахе на ковре середь залы возле бочонка сидит да только покрикивает: "Эй,
вы, черти, веселее!.. Головы не вешай, хозяина не печаль!.."
Что денег он тогда без пути разбросал... Девкам пригоршнями жемчуг
делил, серьги, перстни, фермуары брильянтовые, материи всякие раздаривал,
бархаты...
Раз под утро узнают: розыск наехал... Стихла гульба.
- По местам! - сказал князь. - Были бы плети наготове. Я их разыщу!
Приходит майор, с ним двое чиновных. Князь в гостиной во всем параде:
в пудре, в бархатном кафтане, в кавалерии. Вошли те, а он чуть привстал и
на стулья им не показывает, говорит:
- Зачем пожаловать изволили?
- Велено нам строжайший розыск о твоих скаредных поступках с покойной
княгиней Варварой Михайловной сделать.
- Что-о? - крикнул князь и ногами затопал. - Да как ты смел, пащенок,
холопский свой нос ко мне совать?.. Не знаешь разве, кто я?.. От кого
прислан?.. От воеводы-шельмеца аль от губернатора-мошенника?.. И они у меня
в переделе побывают... А тебя!.. Плетей!..
- Уймись, - говорит майор. - Со мной шкадрон драгун, а прислан я не от
воеводы, а из тайной канцелярии, по именному ее императорского величества
указу...
Только вымолвил он это слово, всем телом затрясся князь. Схватился за
голову да одно слово твердит:
- Ох, пропал... ох, пропал!..
Подошел к майору смирнехонько, божится, что знать ничего не знает и ни
в чем не виноват, что если б жива была княгиня Варвара Михайловна, сама бы
невинность его доказала.
- Покойница княгиня о твоих богомерзких делах своей рукой ее
императорскому величеству челобитную писала. Гляди!
И показал княгинино челобитье.
- Прозевал, значит, Шатун!.. - прошептал князь. - Счастлив, что на
свете нет тебя.
- В силу данного нам указа, - говорит майор, - во все время розыска
быть тебе, князь Алексей княжь Юрьев сын Заборский, в своем доме под
жестоким караулом. Для того и драгуны ко всем дверям приставлены. Выхода
отсель тебе нет.
Голосу у князя не хватает.
Столы раскладывают, бумаги кладут, за стол садятся, ничего князь не
видит: стоит, глаза в угол уставивши, одно твердит:
- Ох, пропал, ох, пропал!..
А майор розыск зачинает. Говорит:
- Князь Алексей княжь Юрьев сын Заборский. По именному ее
императорского величества указу из тайной канцелярии изволь нам по пунктам
показать доподлинную и самую доточную правду по взведенному на тебя
богомерзкому и скаредному делу...
- Не погуби!.. Смилуйся! Будьте отцы родные, не погубите старика!.. Ни
впредь, ни после не буду... Будьте милостивы!..
И повалился князь в ноги майору.
Велик был человек, архимандритов в глаза дураками ругал, до
губернатора с плетями добраться хотел, а как грянул царский гнев - майору в
ножки поклонился.
- Не погубите!.. - твердит. - В монастырь пойду, в затвор затворюсь,
схиму надену... Не погубите, милостивцы!.. Золотом осыплю... Что ни есть в
дому, все ваше, все берите, меня только не губите...
- Встань, - говорит майор. - Не стыдно ль тебе? Ведь ты дворянин,
князь.
- Какой я дворянин!.. Что мое княжество!.. Холоп я твой вековечный:
как же мне тебе не кланяться?.. Милости ведь прошу. Теперь ты велик
человек, все в твоих руках, не погуби!.. Двадцать тысяч рублев сейчас
выдам, только бы все в мою пользу пошло.
- Полно бездельные речи нести, давай ответ в силу данного нам указа.
Поднялся князь на ноги, скрепил себя, грозно нахмурился и глухо
ответил:
- Знать ничего не знаю, ведать не ведаю.
- Смотри, не пришлось бы нам ту комнату застенком сделать. Не хочешь
добром подлинной правды сказать - другие средства найдем: кнут не ангел -
души не вынет, а правду скажет.
Опустился на кресло князь, побагровел весь, глаза закатились, еле дух
переводит.
- Ой, пропал!.. - твердит. - Ой, не снесу!..
Посмотрел на него майор... Остановил розыск до другого дня.
К князю никого не допускают. Ходит один-одинешенек по запустелому
дому, волосы рвет на себе, воет в источный голос.
Идет по портретной галерее, взглянул на портрет княгини Варвары
Михайловны - и стал как вкопанный...
Чудится ему, что лицо княгини ожило, и она со скорбью, с укором
головкой качает ему...
Грянулся о пол... Язык отнялся, движенья не стало...
Подняли, в постель уложили. Что-то маячит, но понять невозможно, а
глаза так и горят. Майор посмотрел, за лекарем послал, людей допустил.
Кинул лекарь руду. Маленько полегчало. Хоть косно, а стал кое-что
говорить. Дворецкого подозвал.
- Замажь, - говорит, - лицо на портрете княгини Варвары Михайловны.
Сию же минуту замажь.
Замазали. Докладывают.
- Ладно, - молвил. - Не скажет теперь майору.
Думали - бредит, взглянули - духу нет...
Так розыску и не было.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатан в журнале "Русский вестник" за 1857 год, т. 10 -
июль.
По свидетельству сына писателя, А. П. Мельникова в основу этой повести
легли события, которые были еще свежи в памяти старших современников
Мельникова-Печерского. "А Заборье в "Старых годах" с его шумной многолюдной
ярмаркой, - вспоминал сын писателя, - разве это не с. Лысково на Волге с
существовавшей близ него лет сто назад (до 1816 года) Макарьевской
ярмаркой? А князь Заборовский, владелец Заборья, разве это не знаменитый
владелец с. Лыскова, князь Грузинский, известный причудник и своевольник
начала прошлого столетия, на земле которого находилась добрая половина
великого русского торжища, где он распоряжался как полновластный хозяин? До
сих пор уцелел старинный парк князей Грузинских, от которого так и веет
"Старыми годами". А этот целый ряд легенд и преданий о самодурстве Григория
Александровича кн. Грузинского, последнего владельца Лыскова из этой
фамилии, да они целиком рисуют образ князя Заборовского из "Старых годов".
Например, предание о том, как кн. Грузинский от самой своей усадьбы до
волжского берега на расстоянии четырех верст приказал своим людям гнать
плетьми исправника, осмелившегося явиться к нему с напоминанием об уплате
казенных податей, или о том, как поссорившись из-за борзых собак с
государственным канцлером, графом Румянцевым, приехавшим в Лысково для
осмотра Макарьевской ярмарки в связи в вопросом о переводе ее к Нижнему,
Грузинский запретил давать лошадей именитому гостю, и никто не смел
ослушаться князя; графу Румянцеву пришлось каждый день платить рублей по
пятидесяти за проезд четырех верст к берегу Волги на ярмарку тайком от
Григория Александровича. Григорий Александрович, умерший в глубокой
старости, под конец своей жизни страдал бессонницей и поэтому никогда ночью
спать не ложился; его дворец всю ночь был освещен, как в самых парадных
случаях, он ходил из комнаты в комнату и изредка присаживался в кресла
подремать; вся дворня, вся комнатная прислуга была на ногах, а у пристани в
с. Исадах на Волге стояло несколько троек. Всякий, кто высаживался на этой
пристани, обязан был, оставивши свой дальнейший путь, ехать в усадьбу
князя, где всегда был готов великолепный ужин. Разве все это не напоминает
нам князя Заборовского из "Старых годов"? (Сборник, стр. 25 - 26).
"Старые годы" - одно из самых популярных обличительных произведений
второй половины 50-х годов XIX столетия. В этом смысле весьма характерно
обращение, которое Мельников-Печерский напечатал в газете "Русский
дневник": "В 1857 году помещены были мною в "Русском вестнике" повесть
"Старые годы" и рассказ "Медвежий угол". Ни полного собрания моих
сочинений, ни одного которого-либо отдельными книжками я до сего времени не
печатал. Между тем в Москве, в Петербурге и в некоторых губернских городах
появились в продаже "Старые годы" и "Медвежий угол" в виде вырезанных из
"Русского вестника" листов, брошюрованных в особой обертке. По достоверным
сведениям, число таких брошюр находится в продаже до 400; они продаются по
1 рублю серебром каждая.
Я не давал никому права на подобную продажу и потому покорнейше прошу
гг. книгопродавцев и покупателей смотреть на эти брошюры, как на пущенные в
продажу не только без согласия, но даже и без ведома их автора...
Со стороны редакции "Русского вестника" в этом деле, как я совершенно
убедился, нет контрафакции. Противу поступка г. Свешникова нет
положительного закона.
Но, обращаясь к суду общественного мнения, выражаю следующее: нарушает
или не нарушает права литературной собственности этот поступок?
За сим объявляю, что хоть и обещал редакции "Русского вестника"
поместить в этом журнале роман мой "Свадьба уходом" и другие статьи, но
после продажи г. Свешниковым моих сочинений не считаю себя обязанным
исполнить мое обещание: названный роман и другие статьи, назначенные для
"Русского вестника", будут напечатаны, думаю, в "Современнике", частью в
"Русском дневнике" ("Русский дневник", 1859, 59).
Стр. 71. ...Гедимин - великий князь литовский (с 1316 по 1341).
...великий князь Василий Дмитриевич (1371 - 1425) - старший сын
Дмитрия Донского.
...у цесаря римского - то есть у императора Австро-Венгрии.
...у короля свейского - то есть у шведского короля.
Стр. 73. ...самого Разумовского - Разумовский Алексей Григорьевич
(1709 - 1771) - фаворит императрицы Елизаветы Петровны.
Стр. 102. ...в Хинской земле - старинное русское название Китая.
Стр. 116. ...дородоровых - шитых золотом.
Стр. 121. ...срачицу целует... - то есть сорочку.
Стр. 126. ...у высоких потентатов - у владетельных царствующих особ.