итать и писать умею, в штрафах и под судом не
находился, по девятой ревизии покуда никуда не приписан, движимого и
недвижимого имения за мной нет, никакого определенного промысла или занятия
не имею, а прибыв в прошедшем году в здешний Пискомский уезд, занимался
деланием фальшивой монеты. На таковое ремесло был склонен торгующим по
свидетельству третьего рода крестьянином Марком Емельяновым, каковый Марк
Емельянов и научил меня, с помощью собственных его инструментов, как
российскую, так и иностранную монету чеканить. А ту фальшивую монету, из
опасения подозрения и законного по суду воздаяния в случае открытия,
производили мы в разных местах... - После того и пошел перечислять мужиков,
что самые богатые были. Во свидетельство представлял два фальшивые талера и
старинный целковый, тоже фальшивый. - И сильно скорбя о содеянном
преступлении и жестоко мучась угрызением совести, решился я в присутствии
вашего благородия чистосердечно объяснить о содеянном мною преступлении,
что вы уже и слышали от меня. Имею неотъемлемое право на справедливо
заслуженное мною наказание и, предаваясь в волю закона, прошу со мною
учинить, что правосудие повелевает.
Сделав такое показание, Кузька бойко подписался по всем статьям: "К
сему показанию Иван, непомнящий родства, руку приложил".
Велел я заковать Ивана Непомнящего и поехал с ним да с понятыми к
Марку Емельянову. Обыск произвели - ничего не отыскали. Марк, известно
дело: "Знать не знаю, ведать не ведаю, впервой того человека и вижу".
Поставил их на очную ставку.
Кузька говорит:
- Побойся бога, Марк Емельяныч, как же ты меня не знаешь? Да не я ль у
тебя две недели выжил? Да не ты ль меня учил монету делать? Да не ты ль
хвалился, что сделаешь монету лучше государевой?
Марк и руками и ногами, а Кузька ему:
- Нет, постой, Марк Емельяныч, у меня ведь улика есть.
- Какая улика? - спрашивает Марк Емельянов.
- А вот какая: прикажите, ваше благородие, понятым в избу войти.
Я велел, Кузька и говорит им:
- Вот смотрите, православные, под этой под самой лавкой я гвоздем
нацарапал такие слова, что с 1 по 22 октября с Марком Емельяновым вот в
этой самой избе я триста талеров начеканил.
Посмотрели под лавку, - в самом деле те слова нацарапаны.
Вязать было Марка - в острог сряжать, да сладились. От него к другим
богатым мужикам поехали... И всех объехали. А как объехали всех, велел я
Кузьке бежать, кандалы подпиливши, сам и пилочку дал ему. Дело заглохло.
А Кузька, извольте видеть, когда по деревням шатался, надписи такие у
богатых мужиков царапал. Попросится ночевать христа ради, ляжет на полу, да
ночью, как все заснут, и ну под лавкой истории прописывать.
После того Кузька попом оказался и до сих, слыш, пор попит. Есть на
рубеже двух губерний, Хохломской да Троеславской, деревня Худякова;
половина - в одной губернии, другая - в другой. В той деревне мужичок
проживал, Левкой звали - шельма, я вам доложу, первого сорта, а промышлял
он попами. Содержать беглых попов на губернском рубеже было ловко: из
Троеславской губернии нагрянут - в Хохломскую попа, из Хохломской - в
Троеславскую его. Левку все раскольники знали, от него попами
заимствовались. С этим самым Левкой и сведи дружбу Кузьма Макурин - днюет и
ночует у него, такие стали друзья, что водой не разольешь. Рыбак рыбака
далеко в плесе видит, а вор к вору и нехотя льнет.
Лежит раз Кузька у Левки в задней избе на полатях, а поп, под вечер
взъехавши к Левке да отдохнувши после дороги, сидит за столом. Избу запер,
зачал деньги считать, что за требы набрал по окольности. Смотрит Кузька с
полатей, а сам тоже считает: считал-считал и счет потерял. Слез тихонько с
печи, отомкнул дверь, вышел - поп не видит, не слышит... Кузьма в
переднюю...
Будит Левку: "Вставай, говорит, дело есть". - Левка встал, Кузька ему
говорит: "Поп деньги считает, я подсмотрел. Такая, братец, сумма, что за
нее не грех и в тюрьме посидеть. С такими деньгами, Левушка, век свой можно
счастливу быть, на Низ можно сплавиться, в купцы там приписаться".
Соблазнил.
- А видывал ли когда тебя отец-то Пахомий?- спрашивает Левка.
- Отродясь, - говорит Кузька, - не видывал.
- Делай же вот как да вот как.
Пошли приятели в заднюю, где поп-от свои дела правил... А хоть дверь и
отперта была, все-таки, чтоб Пахомию не подать сомнения, Левка постучался,
входную молитву творя.
- Аминь! - ответил поп из избы. - Кто там?
- Я, батюшка, отец Пахомий, хозяин.
- Сейчас, свет, отопру... Эко диво како! Дверь-то была отомкнута!..
Забыл, видно, запереть, вот ведь память-то какая у меня стала.
Вошли Левка с Кузькой. А деньги у попа уж припрятаны. Начал положили у
Пахомия, простились и благословились.
- Вот, батюшка, отче Пахомие, - говорит Левка, - наш христианин,
именем Косьма, исправиться желание имеет, давно мне кучился свести его к
иерею древлего благочестия.
Кузька в ноги попу: "Прими, говорит, отче святый, на дух".
- Бог благословит, чадо, - ответил Пахомий, - время теперь тихое,
исправлю, пожалуй.
Левка вышел, Пахомий епитрахиль надел, требник на налой положил. -
"Клади начал!" - говорит.
Положили начал. Лег Кузька ничком, Пахомий ему голову епитрахилью
покрыл и начал "исправу":
- Рцы ми, чадо Косьмо...
А Кузька поднял голову, говорит ему:
- Отче святой, совесть-то моя очень сумленна, - рцы ми прежде: по
отлучении от великороссийские церкви принял ли ты "исправу второго чина" с
проклятием ересей?
- Нет, чадо, - говорит Пахомий, - исправе второго чина и проклятию
ересей аз грешный по правилам не подлежу, того ради, что и крещение имею
старое и рукоположение старое.
- А где ж ты старое-то рукоположенье сыскал? - спросил Кузька, став на
ноги перед Пахомием. - Кто тебя в попы-то ставил?
- Да не смущается сердце твое, чадо Косьмо, ведай, яко имамы ныне
архиереев древляго благочестия. Начало же сему произволению бысть сицевое.
- Ну, послушаем, пожалуй, какое тут у вас было произволение, - молвил
Кузька, садясь на лавку. - Садись и ты, отец Пахомий, рассказывай, какое
было произволение
- Есть, мой свет, киновия Белокриницкая. Исперва обитаема была едиными
токмо мнихами, священных же особ в себе не имела, ныне же божиею к нам
милостию получила архипастыря. Вси несумнящеся о сем христиане, елико
обретается их в поднебесной, в том уверены. Та киновия, влекуще семя свое
от древних оных кубанцев, рекше некрасовцев, зашедших туда с большим
количеством народа, с женами и детьми. И тако сии вышереченные кубанцы,
рекше некрасовцы, поселишася в Туречине, по реке Дунаю, и во упражнении
своем занятием рыболовства...
- Да ты балясы-то не точи, говори настоящее дело. Какое
произволение-то было?.. Кто тебя в попы-то поставил?
- Внимай, чадо Косьмо, дивному промышлению и не борзися... Сим бо
случаем дивная вещь содеяся и памяти достойна.
- А ты лишняго-то не мели, сказывай, кто таков?
- Аз многогрешный прежде был господским крестьянином и немалое время
находился приставником при псовой охоте. Обаче распалихся желанием
иерейства, оставя господина, приидох к епископу нашему Софронию и молих
его, да поставит мя во иерея. Он же по многом испытании рукоположи мя у
единаго мужа благочестива, на пчельнике, и даде ми одикон, рекше путевой
престол, и церковь полотняную.
- Так ты, попросту сказать, беглый псарь?
- Не глумися, чадо Косьмо, рцы же ми своя согрешения...
- А ведь ты мошенник, отец Пахомий! Из псарей в попы на пчельнике
поставлен!.. Ай да святитель!.. Знаю Софрона-то я. Ведь это Степка Жиров,
что в Москве постоялый двор в Вороньем переулке держал, что попа Егора
утопил?.. Знаю, все знаю, и другого вашего пастыря знаю, Антония, что
прежде Шутовым прозывался. Так ты из этаких!.. А сколько ты, собашник,
христианских-то душ погубил, их исправляючи? Да знаешь ли ты, что твое
место в Сибири?
Хвать его за честную браду и "караул" закричал. Левка с веревкой
вбежал, скрутили попа, вытащили его на улицу, сбежался народ: кто за попа,
а кто кричит: "Вези его в город!.." Кутят ему Кузька в полы-то положил:
"Вот, говорит, твои прихожане!" Поглумились этак над Пахомием и пустили его
на четыре стороны, а деньги и весь скарб у Левки остались.
На другой день приходит уставщик от Пахомия. - "Деньги-то, говорит,
возьмите, подавитесь ими, окаянные, ящик-от только отдайте... Без него отцу
Пахомию никак невозможно...
- Эка что вздумал!.. - молвил Кузька Макурин. - Да я такого ящика
пятый год добиваюсь. Пойду на Урень, - сторона глухая, народ слепой, -
стану попить не хуже твоего псаря. Так ему и скажи.
Заплакал инда уставщик: за ящик-от Сафронию никак тысяча была
заплачена, а теперь все пропало ни за денежку.
Вскрыли ящик: там и одикон, и полотняная церковь, и прочее, что нужно,
и ставлена грамота.
- Эка умница этот Жиров! - молвил Кузька. - Не пишет примет в
ставленой-то... Хоть я Пахомию во внуки гожусь, а с этой ставленой могу и
Пахомием быть. Прощай, Левушка, - деньги все себе бери, с меня и ящика
довольно. Вот каким попом буду, сам ко мне на исправу придешь... Приходи,
Левушка: все грехи отпущу и гроша не возьму.
Так и поделились Левка с деньгами на Низ уехал, - и там расторговался.
А Кузька за Пахомия и до сих пор попит...
Так вот с какими я людьми хороводился! Вот какие дела делывал! Да мало
ль чего не бывало... Всего не перескажешь.
Ничего в свое время не огласилось, пред судом человеческим ничего не
явилось. Но все было ясно пред неумытным судиею... И послал он мне
наказание достойно и праведно.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатан в журнале "Русский вестник" за 1857 год, т. 7.
Этот рассказ произвел большое впечатление на читателей и критиков тех
лет. Н. Г. Чернышевский писал о нем так: "Поярков" по своему направлению...
сходен с рассказами г. Щедрина, но это не подражание "Губернским
очеркам"... Г. Печерский... по всей справедливости должен быть причислен к
даровитейшим нашим рассказчикам. Его "Семейство Красильниковых" произвело
сильное впечатление своими чисто литературными достоинствами независимо от
направления. В "Пояркове" талант его обнаружился не менее замечательным
образом. По художественному достоинству этот рассказ останется одним из
лучших произведений нашей литературы за настоящий год. Людей, которые могут
писать очень дельные и благородные рассказы, довольно много; людей, которые
могут писать произведения, отличающиеся чисто литературными достоинствами,
также довольно много. Но таких, которые бы соединяли значительный
литературный талант с таким знанием дела и с таким энергическим
направлением, как г. Печерский, очень мало... Надобно жалеть о том, что он
пять или шесть лет молчал, напечатав своих "Красильниковых". Если он опять
вздумает поступить так же после "Пояркова", на нем будет тяжелая вина,
которой не простит ему никто из его почитателей, - он должен писать" (Н. Г.
Чернышевский. Полн. собр. соч., т. IV, стр. 736).