Мар Анна Яковлевна - Женщина на кресте

жен терзаться сожалениями, воспоминаниями, ведь все же, по слухам, он был близок к покойной... Ах, не нужно оставлять его одного...

   Она робко протянула руки:

   - Возьмите меня с собою... умоляю вас...

   - Куда? В имение?... Но это безумие... Что вам вздумалось?

   Она молчала.

   - Вы скомпрометировали себя, Алина уже в первый раз... вас заметили на станции... о вас болтала дворня... А теперь, когда Клара только умерла... Нет... нет...

   - Но мне безразлично, что скажут на вашей станции, - возмутилась она, все равно... я хочу быть около вас в такие минуты.

   - Какие минуты, Алина?... Вы сентиментальны... стыдитесь, я умею переносить неприятности.

   Видя его спокойным, обычным, она тоже улыбнулась. Да, конечно, он мужчина.

   Шемиот остался завтракать, про себя забавляясь растерянностью Алины. Теперь она будет ломать голову над вопросом, почему он не хочет ни жениться, ни сблизиться с нею.

   Войцехова умышленно медленно служила им. Чтобы не звонить ей, Алина вставала и брала нужное с серванта. От ливня в столовой были сумерки, поблескивал только хрусталь на столе.

   Шемиот спросил о Христине. Как она и что? Она по-прежнему внушает ему глубокую антипатию, но, если Юлий потерял голову, пусть берет ее и жены - он мешать сыну не станет. Для него важнее сохранить его привязанность и уважение.

   После десерта они перешли в кабинет.

   - Помните весну, Алина?... Мы здесь сидели очень дружно... вы рассказывали мне о своем детстве... и была гроза...

   Она схватила его руки и покрыла их поцелуями:

   - Помню ли я... помню ли я...

   Он отнял руки, отступая, чуть-чуть манерный, мгновенно молодея:

   - Успокойтесь, Алина... вы мне льстите... я стар...

   Она говорила, говорила... о любви, о тоске, о том, что нужно что-то выяснить между ними, что-то объяснить, чему-то положить конец... И все сводилось к тому, как ей хочется поехать к нему в имение.

   Лицо Шемиота было непроницаемо. Но он внимательно смотрел на Алину. Она ему нравилась сегодня гораздо более, чем обычно. На ней было простое платье, дымчатое либерти, вышитое белым стеклярусом, плечи, грудь, рукава из белого шифона. Она надела только нитку жемчуга, не крупного, но ровного, розового, который казался Шемиоту теплым.

   Так как он молчал. Длина совсем потерялась:

   - Побраните меня... я безумна... я смешна... побраните меня...

   Он заметил холодно:

   - Вы заслуживаете строгого выговора, это правда... вы ведете себя эксцентрично... почти истерично... я прямо-таки неприятно поражен... Я настойчиво предлагаю вам подумать о вашем поведении. - Он помедлил. - Алина... Иначе...

   - Иначе?... - переспросила она Шемиота.

   Иначе я накажу вас, - ответил Шемиот. Он даже удивился эффекту своих слов. Из бледной она сделалась пунцовой, из пунцовой снова бледной и не поднимала на него глаз.

   После паузы он продолжал:

   - Кто наказывает, тот любит. Это аксиома. Вы мне дороги, Алина... я забочусь о вас... я не допущу, чтобы вы сами себе коверкали жизнь... Разве я не ваш друг?... Я готов прибегнуть к самым суровым мерам, но я не позволю вам быть смешной, жалкой женщиной. Повторяю, еще одна выходка... и я накажу вас...

   - Простите меня... простите...

   - Сегодня я прощаю... последний раз...

   И он торопливо удалился, не желая ослабить впечатление этой сцены.

   Алина еле дотащилась до дивана. Она бросилась ничком и спрятала лицо в шелковой подушке, оборки которой кололи ей щеки. Стыд сжигал ее. Он сказал ей ясно: "Иначе я накажу вас". Он сказал как человек, который знает, что говорит и делает:

   - Иначе я накажу вас.

   Крошечный эпизод из ее детства всплыл перед нею. Однажды по случаю дурной погоды ее не пустили гулять, а оставили играть в зале. Он был огромный, прохладный и торжественный, с круглой эстрадой из светлого дерева, с высокими зеркалами и столиками из драгоценной мозаики. Здесь же на большой картине императрица Мария-Луиза обнимала маленького римского короля. Оставшись одна, Алина стремительно закружилась по паркету, на который лег тончайший слой пыли, посмотрелась в каждое зеркало по очереди и удивилась тоненькой девочке с синими глазами и поясом под грудью. Потом она бросилась ничком на медвежью шкуру, декламируя стихи и посылая воздушные поцелуи в пространство. Но сейчас же она вскочила как ужаленная, с бьющимся сердцем. Она вспомнила, что в такой же позе она лежит на кушетке мисс Уиттон. Она закричала, она заплакала, она согнулась от щекотания в своем теле.

   Теперь взрослая Алина, думая о наказании Шемиота, также согнулась и также вся затрепетала от нервного щекотания, стыда, страха и ожидания. Она спрятала лицо в шелковую диванную подушку, сборки которой кололи ее щеки.

   Он посулил ей наказание... Как это будет? Не окажется ли он чересчур мягким? Не испугается ли он ее криков? Она не могла тронуть слезами мисс Уиттон, а его? Будет ли он наслаждаться ее стыдом и болью? Положит ли он ее на кушетку или на колени? Или он велит ей самой лечь и поднять платье? Позволит ли ее рукам быть закинутыми за голову, или же он возьмет их в свои? Велит ли он молчать? Будет сечь он быстро, резко, или с паузами, как мисс Уиттон? О, Боже! Она сходит с ума. Боже, сжалься надо мною!...

   Она начала рыдать, проникаясь иллюзией, что ее сечет Шемиот, вся в поту, несчастная, безумная и сладострастная.

   Последующие дни Алина переживала отчаяние. Она не выходила из спальни, не одевалась, не причесывалась, вынула штепсель телефона, запретила принимать Христину. Она только теперь поняла, да какой степени тайно ждала смерти Клары. Но вот эта несчастная умерла, и ничто не изменилось. Шемиот живет в имении. Юлии ухаживает за Христиной. Витольд бредит Потоцкой. А она, Алина, она плачет днем и ночью.

   Как- то раз совсем неожиданно Войцехова доложила через запертую дверь, что Щурек требует расчета. Господин Шемиот снова в городе, и Щурек хочет проситься к нему обратно.

   - Прогоните этого идиота, - закричала Алина в неистовстве.

   До вечера она вздрагивала при каждом звонке.

   Она ждала Шемиота.

   Он не приехал.

   Она спросила по телефону. Голос Щурека ответил насмешливо, что барин в имении.

   На другой день, бледная как полотно, с судорогой в горле, она вышла из дому.

   Она не помнила, как очутилась на главной улице, широкой, нарядной, с зеркальными витринами, опущенными маркизами, правильной аллеей подрезанных акаций. Здесь был сквер - круглая площадка, фонтан, цветники, скамейки. Няни катали колясочки или вели за руку более взрослых детей. В глубине грибом вырос павильон, где продавали мороженое, кофе, шоколад. На Алину оглядывались. Все на ней было белое - маленькая соломенная шляпка с бутонами, шелковый развевающийся плащ, перчатки, замшевые башмачки, сумочка на тоненькой серебряной цепочке и, наконец, жемчуг, который она прикрыла вуалью. Мимо нею катились экипажи, велосипеды, гудели авто. Густая зелень, все еще яркая, куски неба между нею, как голубой шелк, и сверкание фонтана на солнце придавали этому уголку вид театральной декорации. Около тротуара на длинных столах торговки выставили глиняные кувшины с розами, левкоями, гвоздиками и листами папоротника.

   Алина вдруг остановилась:

   - Что со мной?... Ведь Христина живет совсем в другой стороне города...

   В доме Оскерко она застала полотеров. Они, двигая мебель, низко кланялись этой красивой, нарядной, смертельно бледной даме. Где-то звенели ножами и тарелками, накрывали к завтраку. Горничная прибежала сказать, что барышня вышла в магазин.

   Алина постучалась к Витольду.

   Витольд сидел за письменным столом, защищенный книгами. Перед ним стоял стакан молока, и он рассеянно, по-детски, опускал туда длинный сухарь, не отрываясь от чтения.

   Он произнес, не поднимая головы, уверенный, что перед ним стоит горничная:

   - Вы отпустили полотеров? Она ответила медленно и нежно:

   - Нет еще, барин...

   Витольд вскинул глаза и рассмеялся. Он расцеловал ручки Алины. Как она мило поступила, навестив их...

   Бросившись в кресло, она изливалась в жалобах на пустоту ее жизни. Он поддакивал, думая: "Нас разберет Христина. Я начинаю не понимать Алину... ведь она была влюблена в Шемиота без памяти... или она уже остыла к нему? Теперь она льнет ко мне... я боюсь потерять Потоцкую... Ах, эти девушки в двадцать восемь лет..."

   Пришла Христина. Подруги обнялись. С того дня Алина почти не расставалась с Оскерко.

   Втроем они совершали прогулки за город, посещали маленькие театры, часто ездили в ресторан, который стоял над самым морем и пользовался двусмысленной репутацией. Здесь они ели устрицы, поданные на блюде сомнительной чистоты, пили очень плохое шампанское и оставались голодны, ибо все кушанья изготовлялись на кокосовом масле. Когда Алина и Христина проходили мимо столиков, мужчины смотрели на них с восхищением, Витольд чувствовал себя польщенным. С террасы виднелись купальни. Некоторые мужчины отплывали на лодках и потом бросались в море. Они не носили костюмов. Алина со страхом смотрела на этих Адонисов, которые проделывали различные антраша в синей пучине. Христина вырывала у нее бинокль, бормоча: "Как тебе не стыдно". Кое-где сновали яхты частных лиц, убранные флагами, с пением и музыкой. Самыми красивыми, по мнению Алины, были паруса - одинокие, загадочные паруса, уплывавшие к горизонту. Потом во всех этих увеселительных прогулках, в этих не совсем чистых удовольствиях начал принимать участие молодой Шемиот. Он по-прежнему ходил по пятам за Христиной. Алина, впрочем, иногда ловила его взгляд, дружелюбный и смеющийся. Он порою говорил ей смелые комплименты.

   - Если бы нас услышал отец...

   - Он бы понял меня...

   - Разве он не строг к вам?...

   - Ничуть. Он строг только к женщинам.

   Алина вспыхнула:

   - Вы со всеми так дерзки?

   - Нет. С красивыми.

   - Было время, когда вы не находили меня красивой...

   - Я считал вас чересчур невинной.

   Она грустно улыбнулась.

   Они смолкли и слушали музыку. Это был очередной симфонический концерт в городском открытом театре. Белые полосы лунного света, пробиваясь сквозь листья, ложились на колени Алины. Она прикрывала глаза, чтобы слушать нежный шепот Юлия... Потом она посмотрела на него. Сейчас он напоминал ей Генриха. У нее вырвалось против воли:

   - Я написала множество писем нашему отцу. Ни на одно он не ответил.

   Юлии возразил насмешливо:

   - Он тоскует по Кларе...

   И сейчас же, испугавшись эффекта своих слов:

   - Отец ненавидит переписку. Почему вы просто не поедете к нему?...

   - Я... Что вы...

   Она притворилась оскорбленной. Юлий сознался, что знает о ее первом приезде в имение. Ему сказали и на станции, и в экономии, конечно... Но он не винит Алину... Что же тут особенного?... Она любит его отца. Он нежно клялся ей в преданности:

   - Поедем вместе... отец будет рад.

   Он приставал с этим предложением целый вечер, не давая Алине слушать музыку и сильно интригуя Христину, сидевшую в другом ряду. Алина затосковала. Они вышли.

   - Как жарко, - бормотала Алина.

   И через минуту:

   - Дайте мне накидку, мне холодно.

   Они ели мороженое возле мраморного столика в павильоне. Юлий жаловался. Он несчастен, он несчастен... Христина груба с ним...

   Потом неожиданно:

   - Мой отец будет мучить вас, Алина, так же, как и Клару. Когда вы наскучите ему...

   - Молчите... молчите...

   И снова в ту ночь она не сомкнула глаз.

   Алина продолжала веселиться весь август. Она добросовестно хотела забыть Генриха Шемиота. Она беспрерывно наряжалась, сервировала дорогие ужины, украшала столы цветами. В день своего рождения - пятнадцатого сентября - она раздала прислуге ценные подарки, убрала сад фонариками, а дом белыми розами, и все для того, чтобы на другой день бродить с мрачным видом нищенки.

   Однажды Витольд повез ее в оперетку. Оттуда они вернулись около полуночи. Алина умирала от усталости, однако упросила его зайти к ней.

   - Как, сейчас?... Разве не поздно?...

   - Нет, не поздно...

   - А что сказал бы ваш старик? - легкомысленно спросил Витольд.

   Старик... Алине показалось, будто Витольд ударил ее но лицу. Настроение ее сразу упало. Войцехова открыла дверь. Она сейчас же демонстративно ушла, считая барышню погибшей.

   Алина провела Витольда в маленькую, круглую гостиную - розовато-желтую, жеманную и легкомысленную, где было четыре зеркала, как в фонаре. Дорогой фарфор прятался в пузатые шкапчики стиля Людовика XV, и улыбающиеся маркизы на картинах ласкали своих левреток длинными выхоленными пальцами. На розовом ковре пастушка слушала свирель Пана.

   Алина достала ликер, бисквиты. Она выставила свою ножку и тешилась ролью соблазнительницы. Витольд колебался. Он не знал, как вести себя. Впрочем, завтра он пришлет сюда Христину. Если Алина откажет ему, он может с чистою совестью вернуться к Мисси Потоцкой. Он плывет по течению. Но нужно ли противиться своей судьбе?

   В ту же минуту Алина думала с горечью: "О, Генрих, Генрих, вы толкаете меня на падение. Какие еще новые унижения готовите вы мне?"

   Наконец Витольд ушел.

   Алина осталась в гостиной. Что она делает? Глупость за глупостью. Флиртует с Витольдом, флиртует с Юлием, бегает по ресторанам, как девка. Вины ее неисчислимы.

   Беспорядочно проведенный вечер, выпитый ликер, духота гостиной, раскаленной еще до сих пор от дневного солнца, неудовлетворенная любовь, неудовлетворенные желания привели ее в сомнамбулическое состояние. Она не хотела двигаться. Ей казалось, что пройти в спальню страшно далеко, целое путешествие это - пройти в спальню. И она продолжала полулежа думать о своих винах перед Шемиотом. Почему она должна огорчать того, кого она любит больше всего на свете? Почему она такая ничтожная и дурная?

   Они заснула вся в слезах, не потушив электричества, поджав ноги, в самой неудобной позе на диванчике стиля Людовика XV. Но и во сне тоска, раскаяние, жажда наказания продолжали мучить ее.

   Она видела себя девчонкой, послушно стоящей в комнате миссис Уиттон, где вся мебель, портьеры, обои и даже ассирийские визы пылали желтыми оттенками.

   Миссис Уиттон, облокотившись на рояль, говорит вежливо, не повышая голоса, чуть-чуть улыбаясь:

   - Вы дерзки и рассеяны, Алина... вы горды и любопытны, вы лгунья и лакомка. Ваши локоны спутаны, ваше платье смято. Я не потерплю, чтобы вы смотрели на меня так угрюмо... А, вы плачете?... Вы раскаиваетесь?... Вы обещаете слушаться?... Теперь это не поможет. Прилягте на кушетку, однако...

   И стыд, и покорность, и боль, и блаженство наказания, и радость прощения.

   Алина проснулась.

   Она поднялась смущенная, будто вырванная из объятий любовника, потушила электричество и пошла в спальню. На мраморных часиках стиля ампир стрелка стояла без пяти минут четыре.

   Христина застала Алину еще в постели.

   - Вот и отлично. У меня к тебе дело.

   - Дело?... В такую рань?...

   - Да.

   - Говори, но я не открою глаз.

   Очень недовольная, Алина укуталась в одеяло.

   - Глаза закрой, пожалуй... мне нужны твои уши... Мой брат, инженер и дворянин Витольд Оскерко, делает тебе предложение...

   - Святая Мария...

   От изумления Алина села, и ее сон прошел мгновенно. Христина отвела взгляд от ее обнажившейся крепкой груди, от пышных плеч, на которые сквозь голубые занавески кровати лились голубые оттенки. Внутри белоснежная глыба одеяла, подушек, кружев создала впечатление гнезда, выложенного пухом.

   - Надеюсь, ты не откажешь Витольду после вчерашнего?

   - Но что же было вчера?

   - Как, ты ночью принимаешь молодого человека, поишь его ликером, даешь целовать ему руки, говоришь с ним только о своем одиночестве и желаниях... и после этого ты хочешь отказать ему?... Но ведь Витольд не мальчишка, не Юлий. Он не позволит вертеть им... И потом он влюблен в тебя... давно... как я... да, как я...

   Алина сидела удивленная и растерянная, доверчиво показывая свою наготу Христине. Пепельные длинные распушенные волосы, синие цветы ее больших глаз, здоровый румянец ее щек как-то опростили ее в ту минуту, сделали ее до последней степени земною и греховною, похожей на молодую ведьму Ропса, читающую св. Адальберта.

   Алина думала: "Теперь или никогда. Если я соглашусь на предложение Витольда, я проверю чувства Шемиота. Витольд мой последний козырь. Я пускаюсь на хитрость. Да, потому что я люблю насмерть... Христина простит мне обман, я знаю... и Витольд простит..."

   Медленно она сказала:

   - Хорошо, Христина... передай Витольду мое согласие... обожди минутку... Ах, как все странно!... Я согласна... умоляю тебя, однако, сохраним эту помолвку в тайне.

   - О, да...

   Христина бледнела. С неестественной улыбкой она опустилась на колени перед кроватью, повторяя:

   - Благодарю тебя, Алина... благодарю...

   Алина начала лукаво смеяться, вырывая у нее свои руки, откидываясь на полушки. Она была заинтересована, чем все это кончится, и слегка опьянена новизной положения.

   Христина повторяла сдавленным голосом:

   - Благодарю тебя, Алина... благодарю... Она тянулась к ней, сдерживая хриплый, дикий крик, полурыдание, бледнея все более и более, дрожа и повторяя одно и то же:

   - Благодарю тебя, Алина, благодарю...

   Христина прижималась пылающими губами к ее коленям, потом она целовала атласный живот, таинственный треугольник, щиколотку...

   - Ты с ума сошла, - воскликнула Алина, не двигаясь.

   "Это тоже вина, - думала она, - я расскажу Шемиоту... О, Генрих..."

   Христина нагнулась ближе, толкая ее лечь ничком.

   - Ляг... ляг... одну минуту... ты так красива.

   Лечь ничком - это было всегда соблазнительно для Алины.

   Розовая и смущенная, она боролась.

   - Нет... Нет...

   - Да... Да...

   Град поцелуев и легких укусов посыпался на ее спину, бедра, ноги, на этот вздрагивающий затылок, на закинутые бессильно и беспомощно руки.

   - Что ты со мной делаешь... Боже мой, Боже мой... - стонала Алина, содрогаясь от мысли и это рассказать Шемиоту, все рассказать...

   То, что проделывала с нею Христина, до такой степени не задевало и не затуманивало ее души, что мечты Алины бродили возле Шемиота... Как он примет ее, Алину?... Что он скажет теперь, когда Витольд сделал ей предложение? Как он накажет ее. Ах, пусть он заставит ее быть послушной...

   - Я устала, Христина... Пусти меня...

   Теперь Христина взяла ее и свои объятия, как ребенка, и, закидывая голову Алины, впилась в ее губы и жалила сухим языком.

   - Нет... нет... я рассержусь... оставь... я возненавижу тебя...

   Христина посмотрела на нее с ужасом. Она была еще бледна, с затрудненным дыханием.

   - Не говори так... я ни в чем не виновата... я зарыдаю.

   - Не проституируй слез...

   Усталым жестом Алина закладывала свои волосы. Христина натягивала ей шелковые чулки, завязывала ленты сиреневых подвязок. Она подала дневную рубашку, батистовую с кружевами, тонкий бюстгальтер, сиреневое трико. Она прислуживала с опытностью служанки, счастливая тем, что Алина развеселилась, осыпая подругу нежными именами.

   Умывание, прическа, маленькое препирательство по поводу того, выбрать платье манке или белое, шутливая размолвка над камнями-сапфиры, топазы или жемчуг? Наконец, примирительный поцелуй перед тем, как сойти вниз.

   Покуда Христина глубоким, взволнованным голосом говорила с Витольдом по телефону, Алина поспешно прошла в гостиную.

   Осторожно отодвинув штофную розово-желтую портьеру, она оглянулась с неопределенной улыбкой сообщницы. Драпри, ковер, мебель, вся комната, казалось, таили до сих пор жар осеннего дня, жар неудовлетворенности, жар сна Алины, Ликер, бисквиты, тоненькие рюмочки на серебряном подносике, пепельница полна окурков - все стояло нетронутое. И букет белых гвоздик, увядших без воды на круглом пуфе среди искусственных цветов шелковой ткани. И горностаевый палантин, и белая, длинная перчатка Алины, сохранившая форму ее длинных пальцев. Алина улыбнулась, качая головой. Она была безумна вчера. Разве она хоть сколько-нибудь любит Витольда? Как она смеет распорядиться собой без ведома Шемиота?

   Она позвонила. Пришла Войцехова.

   - Почему вы не убрали здесь? Это беспорядок. Войцехова ответила дерзостью. Она не могла знать, что барышня встанет ни свет ни заря, а вчера барышня сидела с господином Оскерко. Она не посмела входить.

   Алина перебила служанку очень кротко:

   - Я выхожу замуж, Войцехова.

   Старуха ахнула и бросилась целовать руки Алины:

   - Сердце Иисуса, дай Боже счастья и здоровья барышне, и радости и любви. Барышня выходит замуж за господина Шемиота?

   Алина нервно засмеялась. Нет. Войцехова ошибается. Она выходит за господина Оскерко.

   Наслаждаясь недоумением старухи, Алина серьезным тоном просила Войцехову о скромности. Войцехова клялась, что скорее откусит себе язык, чем скажет хоть слово. Потом она почти побежала на кухню и оповестила всех, что барышня выходит замуж за господина Оскерко и свадьба назначена через месяц.

   Весь дом сплетничал, покуда Алина и Христина сидели в саду в ожидании Витольда к завтраку. Христина размечталась вслух, неосторожно открывая свою мелкую, завистливую душу. Алина не мешала ей строить воздушные замки - поездку за границу, совместную жизнь около озера Комо или где-нибудь во Флоренции и другие более или менее фантастические желания.

   Алина думала, беспечно занятая составлением букета: "Я готовлю Христине огромное разочарование, если Шемиот запретит мне брак с Витольдом. Почему эта мысль доставляет мне жестокую радость? Почему в жестокости есть удовольствие? Ничего. Со временем я дам Христиночке мужа, с Юлием она устроится счастливо и без нужды".

   И она кричала Христине, что виноград созрел на пяти-шести лозах, затерянных среди кустов, по левую сторону сада.

   Войцехова накрыла завтрак торжественно, на бледно-палевой скатерти, затканной крупными цветами, уставив стол парадной посудой, хрусталем и серебром.

   Приехал Витольд Оскерко. Он выглядел очень смущенным, обеспокоенным, отнюдь не радостным. Рассеянно ответив на поздравления сестры, он тотчас же увел Алину в сад. Они дошли без единого слова до каменной скамьи.

   Когда Алина села, Витольд сказал, волнуясь:

   - Что все это значит, друг мои? Вы безумны, Христина безумна, я безумец. Ведь не венчаемся же мы, в самом деле? Я боготворю нас, Алина, но мысль о браке с вами... Я боюсь... Я еще не вполне готов. Со мной вам будет хлопотно. Наконец, у меня не ликвидированный роман с Мисси Потоцкой, я сознаюсь, я заварил эту кашу, я идиот и подлец. Дайте мне еще сообразить, Алина.

   Алина громко расхохоталась и взяла его за руки.

   - Друг мой, молчите, я сама не знаю толком, что происходит в этом доме. Одно только достоверно мне известно, что Юлий Шемиот женится на Христине.

   Оскерко обрадовался. С сестрой ему прямо-таки тяжело. Она терроризирует его, грозит иногда самоубийством.

   - Бедный Витольд, я обещаю вам свободу, но теперь вы - мой жених. Вы мне сделали предложение. Я еще не уступаю вас Мисси Потоцкой.

   Витольд смотрел на нее с любопытством.

   - Я не представляю себе нашей внутренней жизни, дорогая, но она кажется мне таинственной и прекрасной.

   Они вернулись к Христине под руку, медленно, как влюбленные.

  

  

  

   Алина и Генрих Шемиот вышли из дома.

   Кругом многое изменилось. Все оттенки пурпура, золота, синего и лилового разлились по деревьям. Листья еще не совсем опали, но было страшно подумать, что станется с ними при первой буре и дожде. На акациях повисли вздутые стручки, безобразие которых сменило красоту белых душистых гроздей. Шиповник обнажился и пылал крупными ягодами. Плющ и виноград были красны с медными и коричневыми оттенками. Мрачное великолепие осени рождало печаль. Но в то же время было нечто несказанно сладостное, сонное и нежное в тишине сада, бледном солнце и аромате гниения.

   Светло-золотистое манто Алины, отделанное узкими полосками соболя, сливалось с общим тоном. Край ее белого шерстяного платья задевал репейник. По своей излюбленной привычке она оставила голову непокрытой, и пепельные волосы трепал ветерок.

   Они выбрали дорогу мимо экономии и углубились, по желанию Шемиота, к маленькой уединенной дачке.

   - Объясните же мне ваше поведение, Алина, - сказал Шемиот, - до сих пор нам мешал Юрий. Теперь мы одни.

   Она хотела казаться веселее, чем была, и взяла легкий, оскорбительно-легкий тон. Витольд Оскерко сделал ей предложение. Последние дни они проводили вместе, он пригляделся к ней серьезно. Наполовину она согласилась.

   Шемиот заметно побледнел:

   - И вы приехали мне сообщить об этом?

   Она смутилась:

   - Я поступила безобразно и грубо, я не сообразила, что...

   Он остановил ее жестом:

   - На этот раз я не прощу вас, Алина. Приготовьтесь немного поплакать.

   Дорога стала грязной, размытая дождями. Они вязли в песке речного берега, спустились наискось в ложбину, сплошное болото, через которое сторож проложил узкую тропинку из мелких булыжников. Широкий, искусственно проведенный ручей бежал, журчал, пенился, кипел в кустарниках. Это падение воды звучало мелодично, как музыка. Они вступили в молодой ивняк. Ивняк был чуть-чуть выше человеческого роста, густой, серый, гнущийся к реке, словно камыши. По словам Шемиота, его посадили только два года тому назад, чтобы помешать воде размывать берег. Здесь стоял чудесный, дразнящий, солоноватый аромат ила, ивняка, гниющих листьев. Ничего не было слышно, кроме журчанья ручья, от которого они удалялись, скрипа веток и слабого чириканья какой-то птички.

   Шемиот шел впереди, осторожно раздвигая ивняк, Алина двигалась за ним, любопытная и восхищенная:

   - Я никогда не знала, что ивы пахнут.

   На пол-аршина от земли повисли неширокие ступеньки дачки. Она была совсем примитивного вида, поставленная на высоких, толстых столбах, с круглым опоясывающим ее балкончиком и чердаком, выкрашенная в серо-голубой тон, тон бегущей реки. Алине она напомнила голубятню. Шемиот объяснил, что она выдержала уже два разлива. Когда устраивается рыбная ловля, здесь ужинают и ночуют.

   - Представьте себе, я забыл вчера запереть дачу, - горестно воскликнул Шемиот, - это будет чудо, если там не стащили чего-нибудь.

   Однако внутри все оставалось на месте. Маленькие голубые ставенки полуприкрыты, и свет проникал сюда полосами. Кроме стола, стульев, плешивого ковра, здесь половину места занимал диван, низкий, широкий, с подушками в парусиновых наволочках. С потолка спускался овальный фонарь темно-красного, почти черного стекла, по стенам висело старое оружие и гравюры фривольного содержания в самодельных рамках. Деревянная лестничка вела на чердак, дверь которого в потолке не запиралась.

   - Все цело, - объявил Шемиот, оглядевшись. - В прошлом году отсюда утащили подушки, чехлы, всякую рухлядь.

   Он был польщен комплиментами Алины. Да, да, здесь очень мило. Это исключительно его затея. Он бросил свой плащ и открыл ставни. Вечернее солнце залило комнату, расцветило пыль, состарило мебель и развеселило окончательно дачку.

   Шемиот помог Алине снять ее манто. Потом он сказал, щуря свои великолепные глаза:

   - Вы - капризный, непослушный ребенок.

   Она виновато, покорно улыбнулась и пошла за ним на балкончик.

   Как ароматно пахли ивы! Как мелодично журчал ручей! Вся синева неба отразилась в реке.

   Шемиот сбежал по ступенькам, насвистывая, словно школьник.

   Теперь она увидела, как он вынул перочинный ножик и режет ветки ивы. Зеленоватая искра его огромного изумруда и зеленоватый ободок свежей коры мелькнули перед нею. В две - три секунды он уничтожал сучья, и ветка становилась гладкой, эластично склоненной вниз.

   Ах, и она поняла. Так вот что ждет ее. Простое, общее, почти тривиальное и бесконечно унизительное наказание.

   На миг ей показалось, что она потеряет сознание.

   Во второй миг она поняла, что не убежит, не крикнет, не возмутится.

   Она стояла не двигаясь, все время глядя на его тонкие, белые пальцы, на изумруд, на увеличивающееся количество веток, и чувствовала, что еще никогда, никогда она не любила так Шемиота, как в эту минуту.

   Она сказала, запыхаясь:

   - Вы хотите? Вы хотите?

   - Я вас высеку сейчас, Алина. Это решено.

   Она вздрогнула, теряясь все более и более и пугаясь того, что его слова так волнуют ее душу.

   Спокойствие Шемиота походило на спокойствие неба и земли.

   Не веря тому, что он простит ее, и не вполне веря самой себе, она повторила несколько раз:

   - Умоляю вас, пожалейте меня, умоляю...

   Он пожал плечами.

   Она убежала в комнату. Здесь она села и не знала, что с собой делать. Вихрь мыслей, протестующих и ликующих, пронесся в ней. К нестерпимому, одуряющему стыду, перед которым побледнело все, что до сих пор пережила она, щедро примешивалась тайная радость, волнующая и блаженная. Ведь она ждал наказания, она знала... Мечты станут действительностью...

   В это время ей явственно почудилось шуршание на потолке. В широкие щели посыпалась труха. Снова было тихо. Где-то слабо журчал ручей. Где-то насвистывал Шемиот.

   Когда он вернулся с розгами, она из бледной стала пунцовой.

   Шемиот слегка запыхался и, вытирая лоб платком, сказал мягко, в первый раз обращаясь к ней на "ты":

   - Я высеку тебя не только за непослушание, за порочную дружбу с Христиной, за кокетство с Юлием, комедию с Витольдом, но главное, за то, что ты ворвалась в мою жизнь не спрашиваясь... Я не дал тебе право преследовать меня. Ты отрываешь меня от моих дел, ты просто назойлива... Модно смело сказать, что ты женишь меня на себе... Боже, я не позволю ничего подобного...

   И он думал: "Ее самовнушаемость поразительна".

   Алина стояла перед ним в глубоком смущении, сраженная его словами, чувствуя его правоту, умирая от раскаяния и пламенного, головокружительного желания наказания.

   Она бормотала, не глядя на него:

   - Да... да... высеките... это нужно... это нужно...

   Он бережно, как хрупкую драгоценность, разложил ее на диване и долго путался в кружевах ее юбок, невольно затягивал туже тесемки и потом рвал их, волнуясь.

   Вздрагивая, закрывая лицо руками, Алина лепетала:

   - Милый... милый...Я боюсь... я боюсь... Боже мой...

   Чувствуя, как свежесть коснулась ее тела, как под его рукою низко спустилось белье и платье покрыло ее спину, она воскликнула громче:

   - Генрих!... Генрих!... Я не могу!... не могу... мне стыдно... ах!

   И она извивалась уже заранее, охваченная чисто животным страхом.

   - Как ты красива. Тебя даже жалко сечь. Подобно Абеляру, я уже влюблен в тебя. Розги оставят след. А, моя крошка, почему ты так не послушна?

   Первый удар она не почувствовала, второй и третий заставили ее вздрагивать, и дрожать, и метаться, как рыбка.

   - Ах, ах... больно... больно... милый... милый, я на коленях... не буду... не буду...

   - Ты кричишь еще рано, дитя...

   Шемиот сек ее медленно, не чересчур жестоко, испытывая сладкое волнение при виде того, как ее тело, нежный цветок среди поднятых юбок, густо розовело. Весь мужской деспотизм проснулся в нем. Он был господином, она - рабою. Он был счастлив.

   - Милый, милый... Не буду... не буду...

   - Я надеюсь, лежи тихо... Я вижу, ты получишь лишние.

   - Генрих... Генрих... я лежу тихо... ах... больно, больно... о-ах... прости... прости... не могу... не могу.

   Он процедил сквозь зубы, бледный, как полотно, от ее криков:

   - Не вертись, ты сама виновата... ты вьешься... твои движения ударяют мне в голову...

   - Милый... милый... высеки меня еще завтра, сегодня прости... ах... ах... Генрих... Генрих...

   Он был взволнован наивностью ее восклицания.

   - Повтори эту фразу.

   - Милый... милый... высеки меня еще завтра, но сегодня прости...

   - Это не последний раз... обещаю тебе...

   - Больно... больно...

   - Очень больно... ты права, бедняжка...

   Время остановилось для Алины... Ей казалось, что он сечет ее чем-то огненным, колючим, едким. Боль подошла к самому сердцу. Она уже не ощущала розог в отдельности, а одну плотную, как бы стальную трость. Она извивалась, металась, ползала на груди, но розги достигали ее всюду, падали на нее медленно, как медленные укусы или жадные пчелы.

   Она рыдала, умоляя униженно и страстно:

   - Прости меня... прости... я глупая, скверная женщина... целую твои руки, целую твои ноги... ах... ах...

   - Не вертись, замолчи... я приказываю молчать...

   Алина смолкла вся в слезах, стараясь лежать тихонечко, задерживая глубокие вздохи.

   Начиная испытывать головокружение и боясь стать жестоким, он остановился. Он спустил еще ниже кружева, выпустил ее руки, поправил волосы, и она решила, что наказание кончается. Слезы высохли у нее мгновенно. Она думала: "Вот господин мой... О, Бог мой... О, как я его люблю... Как он строг... Как я ему благодарна... Я запомню этот урок надолго".

   Он думал: "Я давно не испытывал подобного ощущения. Как мне ее жаль... если бы с нею был обморок, я бы лишился рассудка от угрызения совести... Она моя теперь до самой смерти... я все могу сделать с нею...".

   Робко она спросила:

   - Можно мне встать?

   - Нет, дорогая.

   - Милый... милый... прости...

   Но он был непреклонен.

   - Ты можешь плакать дитя...

   И розги опустились на нее снова. Как она извивалась.

   - Милый, милый... прости...

   - Еще десять розог... отличных, горячих розог, любовь моя...

   И она действительно получила последние, которые показались ей раскаленными.

   Шемиот помог Алине подняться. Она оправилась с его же помощью и стояла перед ним заплаканная и пунцовая от стыда.

   Он спросил ее, растроганный:

   - Вы будете послушны, Алина?

   Тогда она бросилась перед ним на колени, повторяя:

   - Всю жизнь. Всю жизнь.

   - Не был ли я жесток?

   - Нет, нет вы добры, вы великодушны ко мне, Генрих, вы меня понимаете, вы меня ведете к добру, только вы один хотите моего исправления.

   - Вы плакали сильно, Алина.

   - Я должна плакать, - воскликнула она с ненавистью к себе, - я провинилась, вы наказали меня, не покидайте, не оставляйте, не презирайте меня, Генрих.

   Он сказал вежливо, поднимая ее с колен:

   - Дорогая моя, вас нужно ласкать ежедневно, но не забывать...

   Они ушли.

   Солнце уже село. С запада плыли дождевые тучи. Поднялся ветерок и рябил реку. На желтизну листьев, оголившиеся кустарники, горизонт, дорогу ложились сумерки.

   Алине казалось, что ручей журчит более мелодично, а земля пахнет особенно сладостно. Она опиралась на руку Шемиота, несказанно счастливая, упоенная, тихая, ощущая необыкновенную легкость на сердце и во всем теле.

   Перед обедом, который теперь накрывали в столовой, а не на веранде, прислуга напрасно искала Юлия. Наконец, он вернулся откуда-то, извинился и говорил чересчур громко.

   - Что с тобой? Ты кричишь, - рассеянно заметил ему Шемиот.

   - Прости, отец.

   Алина краснела, встречая пристальный взгляд Юлия. Этот мальчишка чересчур смел, он мог бы оставить ее в покое.

   За вторым бокалом Шемиот проговорил:

   - Я устал, я ухожу к себе, Алина, будьте снисходительны ко мне.

   И он удалился, поцеловав руку Алине, поднявшей на него глаза доверчиво, благодарно и влюбленно.

   Франуся принесла крем, ягоды, кофе. Али