Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
---------------------------------------------
Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. Избранные произведения для детей
Государственное Издательство Детской Литературы, Москва, 1962
Рисунки Е.Мешкова
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
---------------------------------------------
Глубокая осень. Последний осенний караван "выбежал из камней" только к 8 сентября. На реке Чусовой "камнями" бурлаки называют горы. Пониже камней Чусовая катится уже в низких берегах. Скалы и хвойный лес быстро сменяются самой мирной сельской картиной: по берегам стелется пестрая скатерть пашен, заливных лугов и редких перелесков. Изредка выглянет глухая деревушка, изредка мелькнет далекая сельская церковь... и опять глухой простор на десятки и сотни верст.
Выбежав из камней, караван отдыхал. Тяжелая бурлацкая работа осталась позади, - там, где сдавленная каменными кручами, река бурлила и играла, как дикий зверь. Опасность плавания усложнялась осенними дождями, которые подпирали реку в несколько часов иногда аршина на два. Главным образом играли безыменные горные речушки; они стремительно несли в Чусовую дождевую воду, что скатывалась с гор. Так бывает только осенью, когда земля уже достаточно пропитается влагой.
- Теперь будем переваливаться с плеса на плес, как блин по маслу, - говорил бурлак Яшка, делая преуморительную рожу.
- У тебя везде масло на уме, - ворчал сплавщик* Лупан, припоминая последнюю хватку, когда Яшка напился до зла горя. - Все ищет, где полегче да где плохо лежит. У непутевого человека и разговор непутевый...
______________
* Лоцман. (Примеч. автора.).
На барке было шестнадцать бурлаков и в том числе три бабы. Собрались они с разных сторон: какие-то отбившиеся от работы заводские мастеровые, двое татар из Казанской губернии; остальные - свой чусовской прибрежный народ, выросший на сплавах.
Из этой пестрой массы Яшка выделился сразу, как непутевый человек. Среднего роста, какой-то весь взъерошенный, кривой на один глаз - одним словом, не настоящий мужик, а так, как мякина в зерне. Особенно страдал Яшка по части одежды: на нем, кроме пестрядинной рубахи и таких же штанов, ничего не было. И это в сентябре, когда и холод, и ветер, и холодный осенний дождь.
- Как же это ты так ошибся одежой-то? - журил его водолив.
- А вот за работой согреюсь... Который бог вымочит, тот и высушит.
- Пропил одежу-то?
Яшка только встряхивал головой и улыбался. Что же, было дело!.. Кто его знал, что на реке по ночам так студено будет. Ну, да одежа - дело наживное: не с одежой жить, а с добрыми людьми.
Таких молодцов на барке было еще трое, и все забубенные пьяницы. Яшка отличался от них только особенным мужицким балагурством, которое иногда переходило в шутовство. Шутовства-то ему и не прощали. Можно быть и пьяницей и забулдыгой, чем угодно, но только не шутом. А Яшка не мог утерпеть - нет-нет, да и выкинет коленце, так что все помирают со смеху.
- Ах, Яшка, хрен тебе в голову!.. Ну и Яшка!
На третий день сплава, когда барка бежала еще в камнях, Яшка чуть не подрался.
Дело было так.
Ранним утром барка бежала мимо лесистого берега. Бурлаки стояли сумрачные, озябшие, озлобленные. С реки так и поддавало холодным осенним туманом. Яшка стоял у потеси вместе с другими и корчился, как грешная душа. Вдруг он прищурил зрячий глаз и жалостливым голосом проговорил:
- Эх, кабы ружье!..
- А что, Яша?
- Да вот жаркое-то как насвистывает...
В лесу действительно перекликались рябчики.
- И вкусен теперешний осенний рябчик, - объяснял Яшка. - Ишь как выделывает, шельмец!.. Рраз!.. - и жаркое. Нет лучше этого осеннего рябчика... Падает убитый с дерева, так кожа у него от жира лопается.
- Да ты охотник, что ли, непутевая голова?
- Случалось... Лет с двадцать ружьишком промышлял.
- Куда же ты его дел, ружье-то?..
Яшка хотел объяснить, но его предупредил какой-то шутник:
- Да он его пропил, ружье-то...
- Я? Пропил?..
Яшка вдруг обиделся, и это послужило потехой для всей барки. Так мог сделать только непутевый человек. Настоящий мужик и вида не показал бы, что его задели за живое, а Яшка выдал себя головой.
- Ах, Яша, Яша, зачем же это ты ружье-то пропил? - притворно жалели его. - Вот теперь и стой у потеси... Ел бы жареных рябчиков, кабы ружье-то... Ах, Яша, Яша!..
- Ничего вы не понимаете, черти! - ругался Яшка. - Едал я этих самых рябчиков достаточно. И глухарей, и уток, и косачей - сколько даже угодно.
Слово за слово - и дело кончилось дракой. Яшку едва оттащили от большого, здоровенного бурлака, в которого он вцепился, точно кошка.
Слышу я всю эту перебранку. Вглядываюсь в лицо Яшки и вдруг припоминаю такой же ненастный осенний день в горах, ночлег в охотничьем балагане, неожиданное появление глухой ночью охотника-промышленника... Это был он, Яшка! Как это я не узнал его сразу?.. А между тем лицо у Яшки принадлежало к числу тех лиц, которые трудно забыть.
Впрочем, наша встреча происходила ночью, а ранним осенним утром Яшка уже ушел на промысел. На расстоянии пяти-шести лет таких встреч - сотни, и можно забыть даже самое заметное лицо.
Да и Яшка сильно постарел, как-то весь вылинял, совсем подходил к тем пропащим людям, из каких составляются бурлацкие ватаги.
Непонятно было одно: как Яшка, вольный человек, охотник, попал в бурлацкую неволю?
- А ты меня не признаешь? - обратился я к нему, когда Яшка грелся у огонька, горевшего посреди барки на особом очаге.
Яшка равнодушно посмотрел на меня своим единственным глазом, почесал затылок и проговорил:
- Как будто и не припомню этакого барина...
- А как-то на Белой горе вот так же осенью ночевали вместе в балагане?.. Ты за рябчиками ходил...
Яшкино лицо точно просветлело.
- А ведь точно... - заговорил он как-то особенно быстро. - Ах ты, братец ты мой!.. Еще у вас тогда собачка рыженькая была, на переднюю ножку припадала? Вот-вот... У меня тогда тоже собака, Куфта, была - аккуратный песик! Вот как глухарей по осеням на листвени облаивала... спелую белку искала!.. И на медведя хаживала!..
Эти воспоминания были прерваны новым взрывом досады:
- А вот привел господь бурлачины отведать, барин!.. Самый пустой народ... "Ружье, говорят, пропил", а того не понимают, галманы, что такое ружье. Разве его можно пропивать?.. Нет, прямые подлецы они, барин, вот это самое бурлачье. Пропил!.. Варнаки!..
Оглядевшись кругом, Яшка прибавил вполголоса:
- Ружьецо-то у меня скапутилось... Да. Пошел по первому снегу за оленями; выследил одного, подкрался - трах!.. казенник* и вырвало. Лучше бы, кажется, руку оторвало... Какой я человек без ружья? Хуже меня нет. Уж я и поправлять его отдавал, ружье-то, денег на поправку стравил видимо-невидимо, а толку не вышло. Мастеришки плохие и вконец извели. Вот я и подумал сплыть на караване до Перми: зароблю** восемь целковых да там и цапну новенькую орудию.
______________
* Казенник - большой железный винт, который вставляется в заднюю часть ружейного ствола.
** Зароблю - заработаю. Таков говор в Пермском крае. (Примеч. автора.).
Последние слова Яшка проговорил с каким-то особенным вкусом и даже закрыл глаза, предвкушая удовольствие.
Ружье для него составляло все, и он вынашивал мысль о нем, вероятно, целую зиму. Добыть новое ружье было для него большою задачей: он знал, что, добыв ружье, бросит бурлацкое дело и опять станет вольным человеком.
Эта встреча доставила мне много удовольствия, хотя водолив, в балагане которого я скрывался на ночь от холода, и косился на Яшку, когда тот с охотничьим простодушием расположился "чаевать" со мною.
- Разве они што понимают? - объяснял Яшка с некоторой снисходительностью. - Так, темный народ... Конечно, я на барке-то "пришей хвост кобыле", а поглядели бы на меня в лесу. Ну-ка, попробуй!.. Ты десять раз мимо прошел, а Яшка уж нашел. По лесу-то я барином хожу... Хочу - у огонька буду сидеть, хочу - завалюсь спать. Разве они это могут понимать?.. Яшка - вольная птица... Вот только бы господь сподобил касательно ружья!..
Мне очень хотелось приютить Яшку около себя, но это оказывалось невозможным - третьего места в балагане не было.
Вечером я укладывался, и мне тяжело было думать, что я лежу в сухе и тепле, а Яшка корчится около огонька...
- Ведь не я один колею, - объяснил Яшка. - Конечно, они варнаки и ничего не понимают, а только все же человеки...
Это была ужасная ночь... Я проснулся от какого-то пронизывающего холода. Часы показывали три. По скрипу потесей, бултыхавших воду с таким тяжелым шумом, точно ее разгребала какая-то огромная лапа, я заключил, что барка плывет. В камнях на ночь останавливали барку - делали "хватку", а теперь барка плыла, потому что, кроме мелей, никакой опасности не предвиделось. Работы было меньше, и бурлаки разделились на две смены - дневную и ночную.
Когда я вышел из своего балагана, меня поразила открывшаяся картина. В воздухе тихо кружились хлопья мокрого снега... Вся барка была покрыта слоем этого снега по крайней мере на вершок. Кое-где слабо мерещились мокрые тени работавших у потесей бурлаков. Картина получалась ужасная. Некоторые кутались в мокрые рогожки, а большинство стояло без всякого прикрытия.
Царило мертвое молчание. Оно приходилось как нельзя больше под стать этой картине холодной смерти. Мне казалось, что наша барка плывет именно в каком-то мертвом царстве. Сплавщик Лупан, седой важеватый* старик с окладистой бородой, сидел на своей скамеечке на задней палубе и отдавал приказания молча, движением руки, точно и он боялся нарушить мертвую тишину.
______________
* Важеватый - внушительной, солидной внешности.
- А где Яшка? - спросил я водолива, отливавшего воду.
Он, тоже молча, мотнул головой на кладку медных полос - "штык", проходивших поленницей посредине барочного дна от носа до кормы. Я понял, что водолив не забрался в балаган из совести и мокнул под снегом вместе со всеми остальными. Потому же и Лупан оставался на своей скамейке. Сказалось без слов то артельное чувство, которое из разношерстной бурлацкой ватаги делало одну дружную семью.
Яшка спал под мокрой рогожкой, покрытой снегом. Из-под нее поднимался только пар. Он устроился прямо на медных штыках, перевязанных по шести штук, так что через свою рогожку должен был чувствовать каждое ребро медной штыки и все узлы жестких веревок. Другие бурлаки забрались под палубы, - там по крайней мере не заносило снегом, - но вольный человек Яшка привык проводить целые недели на открытом воздухе, а зимой и прямо спать в снегу.
Я прислушался, - из-под рогожки слышалось ровное дыхание спящего человека.
Я присел к огню и долго смотрел кругом. Никогда еще пламя не казалось мне таким красивым, как именно сейчас, когда оно боролось с этой влажной, тяжелой тьмой. В такие ночи можно понять и все то неизмеримое значение огня, о котором как-то совсем забываешь, сидя в теплой комнате. Какая страшная ночь покрывала бы человечество, если бы не было огня! Недаром Яшка до сих пор считает грехом плюнуть на костер. Вот и теперь он устроился на штыках, наверно, только потому, чтобы быть поближе к огоньку.
- Шли бы вы, барин, к себе в балаган, - посоветовал мне водолив, подкидывая на очаг несколько мокрых поленьев. - Дело-то ваше непривычное: как раз лихоманка ухватит, а то и паралик расшибет.
Признаться сказать, мне было совестно уходить в свой балаган, когда другие мокли на палубах, но оставаться с ними было не под силу. Ушел я в балаган, кое-как сгороженный из досок, рогож и еловой коры, - на свою жесткую постель из наворованного на берегу сена. Я долго прислушивался к мертвой тишине, пока не заснул тревожным сном.
Проснулся я поздно, - проснулся от страшного шума, происходившего на барке. Первая мысль была, что барка тонет. Я выскочил из балагана и замер от изумления. Происходило что-то невероятное до последней степени...
Над баркой с гоготанием тяжело кружились дикие гуси. Обессилевшая птица, застигнутая ранним снегом, падала в реку. До десятка гусей с какой-то отчаянной решимостью сели прямо на барку. Последнее было тем более удивительно, что дикий гусь - очень осторожная птица и не подпустит охотника на несколько выстрелов.
- Лови, робя, бей!.. - галдели бурлаки, гоняясь за обессилевшей птицей.
Работа была брошена, и на барке происходила настоящая свалка. Меня поразил отчаянный вопль Яшки, который бегал по барке, как сумасшедший.
- Братцы!.. Родимые мои!.. Што вы делаете?.. Ах, варнаки... ах, подлецы!.. Братцы, миленькие, не троньте божью тварь!.. Разе можно ее трогать в этакое время?.. Очумели вы, галманы отчаянные!.. Креста на вас нет, на отчаянных... Ах, братцы, грешно! Вот как грешно!..
Проворнее всех оказалась одна из баб. Она поймала уже двух гусей и лежала на них пластом. Яшка накинулся на нее и отнял помятую, обезумевшую от ужаса птицу.
- Што ты делаешь-то, дурья голова?.. Вот я тебя расчешу... Право, отчаянные варнаки!.. Братцы!.. Черти!..
Яшка ругался, как остервенелый, и в то же время гладил отнятых у бабы гусей. Бурлаки смутились, и некоторые уже выпустили пойманную птицу.
- А сам-то небось стреляешь всякую птицу, ярыга! - ответно ругалась обиженная баба. - Сбесился, деревянный черт!..
- И стреляю, дура-баба... да! - орал Яшка, закипая новой яростью. - Только не на перелетах... Я вольную птицу бью, которая в полной силе, а эта замерзлая. Вот ты бурчишь, дура-баба, а того не знаешь, что убить человека грешно, а за убитого странника вдесятеро взыщется. Так и с птичкой перелетной... Нажралась бы ты этой гусятины и околела бы сама. Одно слово: дура!.. Птичка-то к нам насела, дескать: "Дадут передохнуть, а может, и накормят", - а ты навалилась на нее как жернов. В другое-то время разве она подпустила бы тебя, дуру?..
- В самом деле, братцы, не троньте божью птицу! - поддержал уже хрипевшего от волнения и крика Яшку старый сплавщик Лупан. - Нехорошо!.. Пусть передохнет, а потом сама улетит, куда ей произволение. Яшка-то правду говорит...
- Да ведь это харч, - нерешительно заявил один голос из сбившейся кучки бурлаков. - Такое бы варево заварили, Лупан Степаныч!..
- А ты, оболдуй, слушай ухом, а не брюхом!.. Яшка-то всех умнее себя обозначил. Да!.. Он уж это дело знает.
- Ах, боже мой, да ведь грех-то какой! - умиленно повторял Яшка, обращаясь ко всем вообще. - Вон какая смирная птичка... Сама в руки идет. Только вот не говорит: "Устала, мол, я, притомилась, иззябла..." А вы ее бить!..
Выбившийся из сил гусиный косяк теперь покрывал Чусовую, точно живой снег. Гуси не сторожились больше своего страшного врага - человека. Те, которые попали на барку, успели отдохнуть и торжественно были спущены на воду к призывно гоготавшим товарищам.
Яшка торжествовал и даже перекрестился, спуская последнего гуся.
- Будто еще должен один быть? - думал он вслух, оглядывая недоверчиво толпу бурлаков.
- Все тут, Яшка...
- Ну, и слава богу!.. Спасибо, братцы!
А снег все валил. Вода казалась такой темной в этих побелевших берегах. Где-то вдали смутно обрисовывались деревенские стройки.
- Эй, будет валандаться попусту! - скомандовал сплавщик. - Держи нос-от направо...
Потеси лениво забултыхались в воде. Гусиный косяк сгрудился и стройной массой с гусиной важностью отплыл к противоположному берегу, провожая барку своим гоготаньем.
- Правильная птица! - заметил Яшка, провожая глазами удалявшийся от нас косяк. - Умнее ее нет... И живет парами, по-божески. Не то что, например, косач...
Почесав затылок, Яшка прибавил совсем другим тоном:
- Эх, ежели бы вот таких гуськов десяточек, был бы Яшка с ружьем и не колел бы, как пес! В Перми бы продал по целковому за штуку...
Вечером мы вместе пили чай в балагане - я, водолив и Яшка. На Яшке мокрая рубаха дымилась от пара. Он с каким-то ожесточением пил одну чашку за другой, вернее, не пил, а глотал. Это опять был жалкий Яшка.
- Тебя не знобит? - спрашивал я.
- Нет, зачем знобить?.. Вот ежели бы мокрый-то я у огня начал греться, ну, тогда пропасть.
Напившись чаю и поблагодарив, Яшка поднялся.
- Ну, теперь пойду на свою перину, барин...
Взглянув на изголовье постели, на которой отдыхал водолив, Яшка укоризненно покачал головой:
- Эх, Павел Евстратыч!.. То-то я давеча не досчитался одного гуська... Где у тебя совесть-то?..
- Ну, ну, подержи язык за зубами.
- Я-то подержу, а тебе отрыгнется этот гусь...
Из-под изголовья высовывался гусиный хвост.
- Да ведь я его не ловил! - оправдывался водолив. - Сам он забежал в балаган. Ну, я его и пожалел: приколол.
- У волка в зубе Егорий дал?.. Эх, Павел Евстратыч, нехорошо... Вот как нехорошо!