Мамин-Сибиряк Д. Н. - Верный раб

там поговорил, а ночью явилась полиция и увезла мертвяка в казенную больницу.

   - Надо будет благодарность оказать его благородию, - говорил Злобин, когда все дело было улажено.

   - Конечно... Только нельзя прямо совать деньги: полицеймейстер обидится, и доктор тоже.

   - Я с Савельем пошлю...

   - И это неудобно... По-благородному сделаем: вы дайте деньги мне, а я их проиграю полицеймейстеру и доктору. Они уж сами поймут, откуда благодать свалилась...

   - Ах, Ардальон Павлыч, Ардальон Павлыч... ловко!.. Конешно, мы - мужики, и поблагодарить по-настоящему не сумеем. Каждое дело так-то...

   Смагин так и сделал, как говорил: в тот же вечер, когда метал банк, доктор и полицеймейстер выиграли именно ту сумму, какая им была ассигнована в благодарность. Злобин сам наблюдал за этой игрой: из копейки в копейку все верно. Одним словом, Смагин являлся каким-то добрым гением.

   Мы уже сказали, что гости не переводились в злобинском доме. Но этого было мало: из злобинского дома они всей ордой перекочевывали к Тихоновым, от Тихоновых к Сердюковым, от Сердюковых к Щеголевым, а от Щеголевых опять в злобинский дом. Получался настоящий заколдованный круг, из которого трудно было вырваться. Достаточно было раз попасть в одно из звеньев этой роковой цепи, чтобы потом уже не вырваться. После первых двух месяцев отчаянного кутежа многие оказались несостоятельными продолжать свадебное веселье дальше: одни сказывались больными, другие малодушно прятались, а третьи откровенно бежали куда глаза глядят. Покойный енисейский купец Туруханов пробовал убегать несколько раз, но его ловили и возвращали с дороги.

   Когда Савелий вернулся от старика Ожигова, Тарас Ермилыч спросил:

   - Ну что, сильно ругается старик?

   - Порядочно-таки отзолотил нас всех, Тарас Ермилыч... Наказывал беспременно, чтобы вы сами у него побывали.

   - Лично хочет обругать?

   - Это само собой, а главная причина, что у них дельце есть какое-то до вас... Все счетами меня донимали... По промыслам и по заводам неустойку с вас взыскивать хотят.

   - Ладно, ладно... Будет с него: насосался он с меня достаточно. Такая ненасытная утроба... И куда, подумаешь, деньги копит? Кажется, достаточно бы, даже через число достаточно.

   - Казенные подряды хотят брать Мирон Никитич и опять меня к Мишке подсылают, хотя теперь Мишка и не в случае. Не любят они очень генеральшу, потому как к ним без четвертной бумаги не подойдешь, а Мишка брал жареным и вареным. Очень сердитуют Мирон Никитич на генеральшу...

   - Старуха на мир три года сердилась, а мир и не знал... Ну, а ты не забудь, что я тебе про Ардальона Павлыча говорил: надо и нам над ним шутку сшутить.

   - Это насчет генеральши?

   - Было тебе сказано, дурак!..

   - Точно так-с, Тарас Ермилыч...

   Выжидать удобного случая Савелью пришлось недолго. В тот же вечер, когда играли на половине Поликарпа Тарасыча, он рассказал историю избиения Мишки генеральшей так, что Смагин не мог не слышать, но барин и тут не выдал себя, а только покосился на подручного и закусил один ус.

   - Не поглянулось? - злорадствовал Тарас Ермилыч, хотя этим путем старавшийся выместить на ловком барине свое невольное подчинение ему.

   Исполнив поручение, Савелий не забыл и себя: озлобится Ардальон Павлыч и какую-нибудь пакость подведет, а много ли ему, маленькому человеку, нужно. В тот же вечер, чтобы задобрить Смагина, Савелий рассказал ему историю, как Тарас Ермилыч утром молился богу. Смагин захохотал от удовольствия, а потом погрозил Савелью пальцем и проговорил:

   - Хорошо, хорошо, сахар... Понимаю!.. Только ты у меня смотри: говори, да откусывай.

   - Это вы насчет генеральши, Ардальон Павлыч?

   - Да, насчет генеральши. Нечего дурака валять...

   По пути Смагин ловко выспросил у Савелья, какие такие дела у Злобиных и у Ожиговых, что они так боятся генерала. Ведь у них главные дела в Сибири, а генерал управляет горной частью только на Урале. Савелий, прижатый к стене, разболтал многое, гораздо больше того, что желал бы рассказать: так уж ловко умел спрашивать Ардальон Павлыч. Конечно, сибирские дела большие, но далеко хватает и генеральская сила.

   - Первое дело то, Ардальон Павлыч, - повествовал Савелий, заложив по привычке руки за спину, - что сибирское золото обыскали мы, то есть Тарас Ермилыч. Ну, за ним другие бросились: Тихоновы, Сердюковы, Щеголевы. И каждый свой кус получил... Хорошо-с. А родным сибирякам это, например, весьма обидно, потому как пришли чужестранные люди и их родное золото огребают... Дикой народ и сторона немшоная, а это понимают. Вот они сейчас давай делать нам с своей стороны прижимку... Оспаривают заявки, оттягивают прииски. А это какое дело: заявляю я спор, положим, совсем нестоющий, а работы у Тараса Ермилыча останавливают из-за моего спора. Все поперек и пойдет: рабочие кандрашные без дела сидят, провиянт гниет, приисковое обзаведение пустует, а главное - время понапрасну идет. Порядки-то в Сибири известные: один Никола бог. Ну, большая идет прижимка, и Тарасу Ермилычу приходится уж в Питере охлопатывать сибирские дела, а там один разор: что ни шаг, то и тыща. Да еще тому дай пай, да другому, да третьему... Вот генерал наш и вызволяет, потому как у него в Питере везде своя рука есть.

   - Так, так, - поддакивал Смагин, соображая что-то про себя.

   - Другое дело, Ардальон Павлыч, эти самые заводы, которые Тарас Ермилыч купили. Округа агроматная, шестьсот тыщ десятин, рабочих при заводах тыщ пятнадцать - тут всегда может быть окончательная прижимка от генерала. Конешно, я маленький человек, а так полагаю своим умом, что напрасно Тарас Ермилыч с заводами связались. Достаточно было бы сибирских делов... Ну, тут опять ихняя гордость: хочу быть заводчиком в том роде, например, как Демидов или Строганов.

   - Так, так... Ну, довольно на этот раз.

   Удивительный был человек этот Ардальон Павлыч; никак к нему не привесишься. Очень уж ловко умел он расспрашивать... И все ему нужно знать, до всего дело. Такой уж любопытный, знать, уродился.

  

  

  

   Ардальон Павлыч Смагин просыпался очень поздно, часов в двенадцать, когда добрые люди успевали наработаться и пообедать. Впрочем, в злобинском доме этому никто и не удивлялся, потому что в качестве настоящего барина Смагин жил не в пример другим, а сам по себе. Проснется он часам к двенадцати и целый час моется да чистится, а потом наденет золотом расшитые туфли, бархатный турецкий халат, татарскую ермолку, закурит длинную трубку и в таком виде выйдет на балкон погреться на солнышке и полюбоваться божьим миром. На балкон Смагину подавали его утренний кофе. Вся злобинская челядь любовалась настоящим барином, пока он сидел на балконе и кейфовал, и даже подручный Савелий чувствовал к этому ненавистному для него человеку какое-то тайное уважение, как уважал вообще всякую силу. Ворчали на барина только древние старики и старухи, ютившиеся по тайникам и вышкам: продымит своим табачищем барин весь дом.

   Итак, Смагин проснулся, напился кофе, выкурил две трубки, переоделся и велел подать себе лошадь. Весь злобинский дом с нетерпением ждал этого момента, потому что все знали, куда едет Ардальон Павлыч. Сам Тарас Ермилыч не показался, а только проводил гостя глазами из-за косяка.

   - Помяни, господи, царя Давыда и всю кротость его!.. - шептал струсивший миллионер. - Устрой, господи, в добрый час попасть к генералу.

   А барин Ардальон Павлыч катил себе на злобинском рысаке как ни в чем не бывало. Он по утрам чувствовал себя всегда хорошо, а сегодня в особенности. От злобинского дома нужно было спуститься к плотине, потом переехать ее и по набережной пруда, - это расстояние мелькнуло слишком быстро, так что Смагин даже удивился, когда его пролетка остановилась у подъезда генеральского дома. Встречать гостя выскочил верный раб Мишка.

   - Дома генерал? - развязно спрашивал Смагин и, не дожидаясь ответа, скинул свою летнюю шинель на руки Мишке.

   - Не знаю... - уклончиво и грубо ответил Мишка, не привыкший к такому свободному обращению - сам Тарас Ермилыч смиренно ждал в передней, пока он ходил наверх с докладом, а этот всегда ворвется, как оглашенный.

   Когда Смагин, оглянув себя в зеркало, хотел подниматься по лестнице, Мишка сделал слабую попытку загородить ему дорогу, но был оттолкнут железной рукой с такой силой, что едва удержался на ногах.

   - Без докладу нельзя... - бормотал обескураженный Мишка.

   Барин даже не оглянулся, а только, встретив на верхней площадке почтительно вытянувшуюся Мотьку, проговорил:

   - Это что у вас за чучело гороховое стоит в передней? Генерал дома?

   - Пожалуйте...

   - А Енафа Аркадьевна?

   - Они у себя в будуваре...

   Мотька любовно поглядела оторопелыми глазами на красавца барина и опрометью бросилась с докладом в кабинет к генералу. Смагину пришлось подождать в большой гостиной не больше минуты, как тяжелая дверь генеральского кабинета распахнулась, и Мотька безмолвным жестом пригласила гостя пожаловать. В отворенную половину уже виднелась фигура генерала, сидевшего у письменного стола, - он был, как всегда, в полной военной форме. Большая генеральская голова, остриженная под гребенку, отливала серебром. Загорелое лицо было изрыто настоящими генеральскими морщинами. В кабинете стоял посредине большой письменный стол, заваленный бумагами, несколько кресел красного дерева, турецкий диван, обтянутый красным сафьяном, два шкафа с книгами, третий шкаф с минералами - и только. Над турецким диваном на стене развешено было в живописном беспорядке разное оружие, а в простенке между окнами портрет государя Николая Павловича во весь рост.

   - Ваше превосходительство, я боюсь, что помешал вашим занятиям... - почтительно проговорил Смагин, делая глубокий поклон.

   - А, это ты, братец, - фамильярно ответил старик, не поднимаясь с места и по-генеральски протягивая два пальца. - А когда я бываю не занят? Я всегда занят, братец... Дохнуть некогда, потому что я один за всех должен отвечать, а положиться ни на кого нельзя.

   - Все удивляются вашей энергии, ваше превосходительство... Город сделался неузнаваемым: чистота, порядок, благоустройство и общая благодарность.

   - Благодарность?..

   - Точно так, ваше превосходительство...

   - Но ведь я, братец, строг, а это не всем нравится...

   - Главное, вы справедливы...

   - О, я справедлив! - милостиво согласился грозный старик, взятый на абордаж самой дешевенькой лестью. - Да ты, братец, садись... Ну, что у вас там нового? Очень уж что-то развеселились.

   - Тарас Ермилыч просил засвидетельствовать вам свое глубокое почтение. Ведь они молятся на вас, ваше превосходительство!

   - Знаю, знаю...

   - И притом народ все простой, без всякого образования. Лучшие чувства иногда проявляются в такой откровенной форме...

   - Да, но нельзя этого народа распускать: сейчас забудутся. Мое правило - держать всех в струне... Моих миллионеров я люблю, но и с ними нужно держать ухо востро. Да... Мужик всегда может забыться и потерять уважение к власти. Например, я - я решительно ничего не имею, кроме казенного жалованья, и горжусь своей бедностью. У них миллионы, а у меня ничего... Но они думают только о наживе, а я верный царский слуга. Да...

   Смагин почтительно наклонил голову в знак своего душевного умиления, - солдатская откровенность генерала была ему на руку. После этих предварительных разговоров он ловко ввернул рассказ о том, как Тарас Ермилыч молился утром богу и бросил свечу об пол. Генералу ужасно понравился анекдот, и генеральский смех густой нотой вырвался из кабинета.

   - Три раза прилеплял свечу, а потом об пол?

   - Точно так, ваше превосходительство... Бросил свечку и убежал из моленной.

   - На кого же это он рассердился: на свечу или на бога?.. Надо его будет спросить самого... Ха-ха!.. "Господи помилуй!" - а потом и свечку о пол. Нет, что же это такое, братец? Послушай, да ты это сам придумал?..

   - Истинное происшествие, ваше превосходительство. Удивительного, по-моему, ничего нет, потому что совсем дети природы...

   - Ну, этого я не понимаю, братец, какие там дети природы бывают, а вот со свечкой так действительно анекдот... Надо будет Енафе Аркадьевне рассказать: пусть и она посмеется. Только я сам-то не мастер рассказывать бабам, так уж ты сам.

   - Сочту за особенное счастие, ваше превосходительство.

   - "Господи помилуй!", а потом свечку... ха-ха!.. Нет, братец, ты меня уморил... Пусть и Енафа Аркадьевна посмеется.

   Подогрев генерала удачно подвернувшимся анекдотом, Смагин еще с большей ловкостью передал эпизод о сгоревшем с вина енисейском купце, причем в самом смешном виде изобразил страх Тараса Ермилыча за это событие.

   - Вот дурак... - удивился генерал. - Да ведь он не убивал этого опившегося купца?.. Дорвался человек до дарового угощения, ну, и лопнул... Вздор! А вот свечка... ха-ха! Может быть, Тарас-то Ермилыч с горя и помолиться пошел, а тут опять неудача... Нет, пойдем к генеральше!..

   Развеселившийся старик подхватил гостя под руку и повел его через парадный зал в гостиную хозяйки. Енафа Аркадьевна была уже одета и встретила их, сидя на диване. Гостиная была отделана богато, но с мещанской пестротой, что на барский глаз Смагина производило каждый раз неприятное впечатление. Сегодня она была одета более к лицу, чем всегда.

   - Вот он... он все тебе расскажет... - шептал генерал, задыхаясь от смеха. - Ох, уморил!..

   Повторенный Смагиным рассказ, однако, не произвел на генеральшу ожидаемого действия, - она даже поморщилась и подняла одну бровь.

   - По-моему, это очень грубо... - проговорила она, не глядя на гостя.

   - Ах, матушка, ничего ты не понимаешь!.. - объяснил генерал. - Ведь Тарас Ермилыч был огорчен: угощал-угощал дорогого гостя, а тот в награду взял да и умер... Ну, кому приятно держать в своем доме мертвое тело? Старик и захотел молитвой успокоить себя, а тут свечка подвернулась... ха-ха!..

   - Вам нравится все грубое, - спорила генеральша по неизвестной причине. - Да и вообще, что может быть интересного в подобном обществе? Вам, Ардальон Павлович, я могу только удивляться...

   - Именно, Енафа Аркадьевна?

   - Именно, что вы находите у этих богатых мужиков? Невеж", самодуры... При вашем воспитании, я не думаю, чтобы вы могли не видеть окружающего вас невежества.

   - Совершенно верно, но ведь я здесь случайно... Оригинальная среда, а в сущности люди недурные.

   С генеральшей Смагин познакомился в клубе и сначала не обратил на нее никакого внимания. Но потом он по привычке начал немножко ухаживать за ней, как ухаживал за всеми дамами. Ничего особенного, конечно, в ней не было, но, как свежая и молоденькая женщина, она подогревала его чувственную сторону, - Смагин любил молодых дам, у которых были очень старые мужья, как в данном случае. В них было что-то такое неудовлетворенное и просившее ласки... Но вместе с тем этот "ферлакур" не любил очень податливых красавиц, а предпочитал серьезные завоевания, со всеми препятствиями, неудачами и волнениями, неизбежно сопутствующими такие кампании. На его взгляд генеральша соединяла в себе оба эти качества.

   - Так вам нравятся наши миллионеры? - приставала генеральша, вызывающе поглядывая на гостя.

   - Если хотите - да... Оригинальная среда и оригинальные нравы. Впрочем, я скоро уезжаю.

   - Куда? - спросил генерал.

   - В Петербург... У меня там родные и дела.

   Высидев приличное время для визита, Смагин раскланялся и уехал. На прощанье он так взглянул своими улыбающимися глазами на генеральшу, что та даже потупилась и слепка покраснела.

   - Так я сегодня же вечером буду у вас, - говорил генерал, провожая гостя через зал. - Так, братец, и скажи Тарасу Ермилычу... Только, чур! не проболтайся о свечке... ха-ха!.. Уговор дороже денег. Понимаешь?

   - Будьте спокойны, ваше превосходительство.

   По уходе Смагина генерал долго не мог успокоиться и раза два проходил из своего кабинета в гостиную, чтобы рассказать какую-нибудь новую подробность из анекдота о свечке. Енафа Аркадьевна только пожимала плечами, а генерал не хотел ничего замечать и продолжал смеяться с обычным грозным добродушием.

   - Мне кажется подозрительным этот Смагин, - заметила обозленная генеральша. - Что он за человек, зачем он живет здесь, как, наконец, попал сюда?..

   - Вот тебе раз!.. - удивился генерал. - Смагин - дворянин, служил в военной службе, а здесь по своим делам...

   - По каким же это делам, позвольте спросить?

   - Ну, вообще, мало ли какие дела бывают... Гм... А, впрочем, кто его знает в самом деле.

   - Мне кажется, что он просто шулер! - выстрелила генеральша с такой неожиданностью, что генерал даже остолбенел. - У Злобиных идет большая игра...

   Генерал поднял брови, потом нахмурился, но, вспомнив про свечку, расхохотался.

   - Э, матушка, куда хватила!.. Этак и я тоже шулер, потому что тоже "граю в карты у Тараса Ермилыча, даже и с Смагиным не один раз играл. Играет он действительно недурно, но делает большие промахи...

   В подтверждение своих слов старик рассказал последнюю партию в бостон, а потом опять засмеялся и прибавил другим тоном:

   - Нет, не могу, голубушка... Сегодня же поеду к Тарасу Ермилычу и попрошу самого рассказать все... самого!.. Ха-ха-ха...

   Возвращение Смагина в злобинский дом было настоящим событием. Сам Тарас Ермилыч выскочил на подъезд и, когда узнал о благополучном исходе объяснения с генералом, троекратно облобызал дорогого гостя.

   - Уж чем я и благодарить тебя буду? - спрашивал в умилении старик. - Глаз у тебя счастливый, Ардальон Павлыч: глянул, и готово...

   - Пустяки, Тарас Ермилыч, о которых не стоит и говорить... А генерал даже смеялся и сегодня вечером хотел сам быть у вас.

   - Н-но-о?

   - Да... Просил передать вам.

   Гости в злобинском доме не переводились, так как продолжали праздновать свадьбу, а поэтому к вечеру народу набралось нетолченая труба. Были тут и своя братия купцы, и горные чины, и военные, и не известные никому новые люди, о которых даже сам хозяин не знал, кто они и откуда. Среди гостей ходил испитой секретарь знаменитого золотого стола Угрюмов, а на почетном месте на диване сидел сам консисторский протопоп Мелетий, толстый и розовый, обросший бородой до самых глаз. Протопоп и секретарь сильно дружили и, кажется, не могли жить один без другого, - где протопоп, там и секретарь, и наоборот. Злобины и вся злобинская родня были отъявленные раскольники, но протопоп Мелетий не считал унижением бывать в злобинском доме, потому что там бывал сам генерал.

   - Все мы, ваше превосходительство, грешны да божьи, - объяснял Мелетий, хитро улыбаясь. - А господь разберет, кто прав, кто виноват и что чего стоит. Вот и Угрюмов то же говорит...

   - Не похвалят нас с тобой, протопоп, - отшучивался генерал, любивший хитрого попа. - Ведь ты не пошел бы к Тарасу Ермилычу, ежели бы он бедный был, да и я тоже...

   Купеческая братия, состоявшая из Тихоновых, Сердюковых и Щеголевых с их прямыми и косвенными дополнениями, обыкновенно старались сбиться в одну кучку, чтобы не мешать своим присутствием разным властодержцам от воинских и горных чинов. Вообще они держались своей компании и чувствовали себя самими собой только после хорошей выпивки или внизу у Поликарпа Тарасыча, где веселье шло уже совсем нараспашку. Наверху всех стеснял парад, - очень уж все по-модному Тарас Ермилыч наладил. Паркетный пол, расписные потолки, саженные зеркала, шелковая мебель - разойтись по-настоящему негде, чтобы каждая косточка радовалась. А когда приезжал генерал, то наверху уж совсем житья не было - все смотрели в рот генералу и молчали, за исключением самого Тараса Ермилыча, протопопа Мелетия и Смагина. То ли дело у Поликарпа Тарасыча - в одной комнате столы с закуской и выпивкой, в других комнатах столы для игры в карты, и вообще все устраивались по своему желанию. И выпить можно без приглашения, и в бостон сыграть, и песенку спеть своей компанией.

   Смагин вернулся от генерала как раз к обеду. Гости, конечно, знали о его секретном поручении, и когда Тарас Ермилыч, встретив его, вернулся в столовую с веселым видом, все вздохнули свободнее: тучу пронесло мороком. Хозяин сразу повеселел, глянул на всех соколом и шепнул Савелию:

   - Музыку в сад да подлеца Илюшку добудь, со дна моря достань его, а то лучше и на глаза не показывайся...

   Умел веселиться Тарас Ермилыч, когда бывал в духе - улыбнется, точно солнышком осветит всех. Так было и теперь. Гости сразу зашумели, точно пчелиный рой слетел.

   - А где у нас бабы? - спрашивал старик, оглядывая гостей.

   - Внизу у Авдотьи Мироновны сидят, - ответил чей-то услужливый голос.

   - Подавай баб наверх, а то сиротами нам сидеть скучно... Каши маслом не испортишь.

   Это уже было верхом веселья, когда Авдотья Мироновна выходила к гостям. Делала она это очень неохотно и только потому, чтобы не обидеть грозного и ласкового свекра-батюшку. Очень уж скромная была женщина, воспитанная у скряги-отца на монашеский лад. Да и по годам неоткуда было набраться смелости - уж после свадьбы пошел семнадцатый год, а то девочка девочкой. Худенькая, кроткая, с большими глазами, она походила на ребенка и ужасно конфузилась своего бабьего парчового сарафана, бабьей сороки на голове и других бабьих нарядов. Очень уж к сердцу пришлась молодая сноха Тарасу Ермилычу, и он не мог надышаться на нее. Другой такой скромницы не сыщешь с огнем. Сын Поликарп ростом и наружностью издался в отца, но умом не дошел - простоват был малый. Впрочем, он делался глупым только при отце, которого боялся, как огня, и отводил душу на своей половине, в своей компании. Женитьба придала ему некоторую самостоятельность.

  

  

  

   Весело зашумел весь злобинский дом, точно стараясь наверстать налетевшую минуту раздумья. Пока шел обед, на хорах играл оркестр горных музыкантов. Собственно говоря, это была "казенная музыка", но Тарас Ермилыч платил за нее и казне и самим музыкантам, что было дороже, чем содержать собственный оркестр. После обеда все гости перешли сначала на террасу, куда был подан чай. Подгулявшие гости галдели, а Тарас Ермилыч ходил между ними с бутылкой рому и сам подливал в стаканы "архирейских сливочек", как говорил протопоп Мелетий. Смагин после обеда пил пунш, вернее - ром, чуть-чуть разбавленный горячей водой с сахаром.

   - Музыкантов! - командовал разгулявшийся Тарас Ермилыч.

   По условию, оркестр не обязан был играть после обеда, но Савелий уговорил капельмейстера, старичка немца Глассера.

   - В накладе не будете, - объяснял подручный. - Сверх числа будете благодарить, ежели угодите Тарасу Ермилычу. Не таковский человек, чтобы зря слово молвил.

   Музыканты не спорили, хотя и устали за обедом. Горный оркестр был поставлен на военную ногу, как и все другие учреждения горного ведомства. По зимам, когда в клубе шли балы, веселье иногда затягивалось чуть не до белого света, а музыка должна была играть. Случалось не раз, что "духовые инструменты" падали в обморок от натуги, а оставались одни скрипки, виолончели и контрабас. Сам немец Глассер не знал усталости, особенно когда нужно было выслужиться перед генералом, - строгий и неумолимый был немец. В случае ослушания музыкантов садили на гауптвахту, как простых солдат. Слабым местом Глассера было то, что он состоял на службе в горном ведомстве и получал чины за выслугу лет, а следовательно, мог рассчитывать и на пенсию. "Немец, я тебя не забуду", - говорил генерал Голубко и трепал покладистого музыканта по плечу на зависть всем другим мелким горным чинам.

   Для музыкантов в саду была устроена особая беседка, напротив большого павильона, с колоннам", где могло поместиться больше ста человек гостей. Когда оркестр занял свое место, Тарас Ермилыч повел гостей в павильон. Это составляло своего рода забаву, потому что павильон стоял в центре громадной куртины с запутанной дорожкой, - незнакомый гость мог обойти павильон раз пять, прежде чем попадал в него. Эта детская забава повторялась после обеда с каждым новым гостем, причем не было сделано исключения даже для протопопа Мелетия. В павильоне сидел генерал и весело смеялся, пока протопоп блуждал меж куртин. Добравшись до павильона, протопоп Мелетий отер платком пот с лица и заметил:

   - Над собой смеешься, Тарас Ермилыч...

   - Ну, не сердись, протопоп, - утешал его хозяин, - видел, у подъезда выездная лошадь стоит? Дарю ее тебе вместе с фаэтоном за свою обиду!.. А хочешь, так и кучера возьми на придачу, - прибавил Тарас Ермилыч для шутки.

   - Не надо мне твоего кучера, - взмолился протопоп, - мне не на кучере ездить, а на лошади... Кормить его еще надо, а он будет пьянствовать. Не надо мне кучера, а за лошадь спасибо.

   Теперь повторилась та же история с новыми гостями. Их нарочно задержали на террасе, пока свои люди пробирались в павильон. Потом явился Савелий с приглашением:

   - Тарас Ермилыч просят пожаловать в павильон...

   Проводив жертву готовившейся потехи до начала дорожки в павильон, Савелий незаметно скрылся. Неопытные гости один за другим направились к беседке, вызывая дружный хохот, остроты и обидные советы. Тарас Ермилыч для вящей потехи вышел в двери павильона и усиленно приглашал сконфуженно блуждавших по дорожкам новичков.

   - Милости просим, господа... Да поскорее, а то других заставляете ждать.

   - Держи нос направо! - кричал чей-то захмелевший голос.

   Надрывал животики весь павильон над хитрой немецкой выдумкой, хохотали музыканты, и только не смеялись березы и сосны тенистых аллей. Эту даровую потеху прекратило появление генерала, о чем прибежали объявить сразу пять человек. Позабыв свою гордость, Тарас Ермилыч опрометью бросился к дому, чтобы встретить дорогого гостя честь честью. Генерал был необыкновенно в духе и, подхватив хозяина под руку, весело спрашивал:

   - Ну что, веселишься, Тарас Ермилыч... а?

   - Пока бог грехам нашим терпит, ваше превосходительство.

   - А много грехов, братец?

   - Есть-таки, ваше превосходительство. Только родительскими молитвами и держимся пока, а то давно бы крышка.

   - Сам хорошенько богу молись, братец, - посоветовал генерал и хотел выговорить вертевшееся на языке словечко, но удержался.

   Появление генерала в саду было встречено громким тушем, а пьяные гости заорали ура. Генерал по-военному отдал под козырек.

   - Вы у нас, ваше превосходительство, как отец родной, - повторял Тарас Ермилыч стереотипную фразу, - а мы как дети неразумные... Пряменько сказать, как тараканы за печкой, жмемся около вашего превосходительства.

   - Так, так... А бога-то все-таки не следует забывать. Что это гости-то у тебя раненько подмокли, Тарас Ермилыч?

   - Есть такой грех, ваше превосходительство...

   При входе в павильон генерала встретила сама Авдотья Мироновна с бокалом шампанского на подносе. Генерал выпил при звуках нового туша и расцеловал застыдившуюся хозяйку по-отечески в губы.

   - Вот это хорошо, когда такая красавица хозяйка в доме, - похвалил генерал еще раз.

   - Милости просим... - по-детски лепетала Авдотья Мироновна. - Не обессудьте на нашей простоте, ваше превосходительство.

   Гости, конечно, все стояли на ногах, вытянувшись шпалерой около стены. От хозяйки генерал подошел к протопопу Мелетию и принял благословение, как делал всегда.

   - А ты что здесь делаешь, протопоп? - осведомился генерал. - Не в свой приход залез.

   - Больной нуждается во враче, а не здоровый, - ответил Мелетий с обычной находчивостью. - Пред серпом гнева божия мы все, как трава в поле...

   - А знаешь, что Петр Великий сказал вот про это самое: пред господом-то богом мы все подлецы и мерзавцы. Вот как он сказал...

   Кое с кем из именитых людей генерал поздоровался за руку, а Смагина точно не замечал.

   Появление генерала приостановило кипевшее до него веселье, и гости разбились на отдельные кучки. Генерал сел на парадном месте и посадил по одну руку молодую хозяйку, а по другую своего любимца, протопопа Мелетия.

   - Веселитесь, господа, я не желаю вам мешать, - обратился он к остальным. - Я такой же здесь гость, как и вы все.

   Это милостивое разрешение, конечно, не вернуло давешнего веселья, хотя некоторые смельчаки и пробовали разговаривать вслух. Впрочем, всех утешало то, что генерал не засидится. Тарас Ермилыч был совершенно счастлив: протопоп Мелетий да Смагин выручат, а потом можно будет генерала за карты усадить. Важно то, что он не погнушался злобинским домом и милостиво пожаловал. Одним словом, все шло как по-писаному.

   - Сам-то ты что не садишься? - спрашивал генерал хозяина.

   - Хозяин, что чирей, ваше превосходительство: где захочет, там и сядет.

   Когда генерала усадили за карточный стол, в павильоне появился Савелий с известием, что коробейник Илюшка сейчас придет. Это был общий любимец и баловень. Действительно, через несколько минут появился и знаменитый Илюшка. Среднего роста, плечистый, с кудрявой головой и типичным русским молодым лицом, он не был красавцем, но держал себя, как все баловни - с скучающей самоуверенностью и легкой тенью презрительного равнодушия. Илюшка шел одетый, как всегда: курточка, сапоги бутылкой, за плечами короб с вязниковским товаром, а шапка в левой руке - единственный знак почтения к собравшемуся обществу. Он и шел по садовой дорожке своим вязниковским шагом, согнувшись и подавшись левым плечом вперед - правое оттягивала назад коробка с товаром.

   - Ты что же это, Илюшка, и глаз не кажешь? - накинулся на него Тарас Ермилыч. - Как за архиреем, посла за тобой посылай.

   Илюшка ответил не сразу, а сначала поставил свою коробку на пол, встряхнул кудрями и огляделся.

   - Некогда мне, Тарас Ермилыч. Видишь: товаром торгую... - ответил Илюшка и посмотрел дерзко на хозяина. - И сюда пришел с своей музыкой.

   - Ах ты, ежовая голова! И товара-то твоего на расколотый грош, а ты еще разговоры разговариваешь...

   - Для нас и грош деньги, да другой грош мой-то потяжельше всей твоей тыщи будет.

   - Ну, ну, достаточно. Этакой ты головорез, Илюшка... Савелий, возьми у него короб да унеси в горницу, а тебе, Илюшка, положенную сотенную бумагу.

   - Много благодарны, Тарас Ермилыч, а только короба я не продаю: что в коробе - твое, а короб у меня заветный.

   - Разговаривай: за заветное из спины ремень.

   Илюшка уж не первый короб продавал таким манером разгулявшемуся Тарасу Ермилычу и прятал сторублевую бумажку в кожаный кисет с таким видом, точно он делал кому-то одолжение. Так было и сейчас. Подручный Савелий даже прищурился от досады, - очень уж ловок был пройдоха-вязниковец: и деньги возьмет да еще поломается всласть над самим Тарасом Ермилычем.

   - Теперь литки, Илюшка, - шутил кто-то. - С продажей надо поздравить тебя.

   - Не потребляем, - отвечал Илюшка, не удостаивая спрашивавшего даже взглядом.

   - А ежели Тарас Ермилыч тебя попросит рюмкой водки?

   - Скажу спасибо на угощенье, а выпить мою рюмку найдется охотников.

   - Тебя не переговоришь, Илюшка: с зубами родился.

   Появление Илюшки всегда сопровождалось подобными разговорами, - он умел отгрызаться, забавляя публику и не роняя собственного достоинства.

   - Будет тебе ершиться, Илюшка, - уговаривал Тарас Ермилыч, - лучше разуважь почтенную публику...

   - Што же, ваше степенство, я не спорюсь, - совершенно другим тоном ответил Илюшка, встряхивая своими кудрями и опуская глаза.

   Злобин махнул платком музыкантам. Оркестр грянул проголосную русскую песню, одну из самых любимых. Илюшка совсем закрыл глаза, приложил руку к щеке и залился своим высоким тенором:

  

   Не белы-то снеги в поле забелилися...

  

   Глассер взмахами своей палочки постепенно закрыл трубы, контрабас, флейты и скрипки, и голос Илюшки разлился по всему саду серебристой струей. Весь павильон затих, а Илюшка все пел, изредка полуоткрывая глаза, точно он сам пьянел от своей песни. Послышались тяжелые вздохи и восторженный шепот. Грозный генерал слушал, склонив голову набок, секретарь Угрюмов совсем скорчился на своем стуле. Тарас Ермилыч вытирал катившиеся слезы платком. Смагин прищуренными глазами наблюдал Авдотью Мироновну, которая сидела за столом бледная-бледная, с остановившимся взглядом, точно она застыла. Песня уже замерла, а публика все еще не могла очнуться, пока Тарас Ермилыч не крикнул:

   - Хорошо, подлец!..

   Поднялся настоящий гвалт. Все полезли к Илюшке. Кто-то целовал его, десятки рук тянулись обнимать. На время все позабыли даже о присутствовавшем генерале. Тарас Ермилыч послал с Савелием оркестру сторублевую бумажку и опять махнул платком. Передохнувший Илюшка снова залился соловьем, но на этот раз уж веселую, так что публика и присвистывала, и притоптывала, и заежилась как от щекотки.

   - Хороший бы дьякон вышел из него, - заметил протопоп Мелетий, показывая генералу глазами на Илюшку. - Тенористый...

   - Нет, форейтор вышел бы лучше, - спорил генерал.

   - Нет, дьякон...

   - Не спорь, протопоп!..

   - Дьякон!..

   Заспоривших стариков помирил какой-то ловкой шуткой Смагин. Взглянув на него, генерал вдруг расхохотался: он вспомнил анекдот про свечку.

   Десять песен спел Илюшка и получил за них сто рублей. Оркестру Злобин платил за каждую песню тоже по сту рублей, - разошелся старик. Когда Илюшка кончил, Тарас Ермилыч налил бокал шампанского и велел снохе поднести его певуну. Авдотья Мироновна вся заалелась, когда Илюшка подошел к ней.

   - Ну-ка, погляжу я, как ты не выпьешь теперь? - весело спрашивал Тарас Ермилыч, обнимая его. - Ну-ка?

   Илюшка встряхнул своими кудрями, глянул на застыдившуюся хозяйку и единым духом выпил все вино, а бокал разбил об пол.

   - Никогда капли в рот не брал и не возьму больше, - говорил он, кланяясь хозяйке в пояс.

   - Ах ты, разбойник! - журил его Злобин. - Посудину-то зачем расколотил? Ну, да бог с тобой, Илюшка... Уважил.

   Вскинув на богатырское плечо принесенный Савелием пустой короб и поклонившись всей честной компании, Илюшка пошел от павильона, помахивая своей шапкой. Авдотья Мироновна проводила его своими грустными глазами до самого выхода.

   Этот праздник закончился совершенно неожиданной развязкой.

   Когда Илюшка ушел, общее внимание опять сосредоточилось на генерале. Старик был в духе, и все чувствовали себя развязнее обыкновенного. Тарас Ермилыч подсел к генералу и весело спросил:

   - Вашему превосходительству надоело, поди, наше мужицкое веселье? Сами-то мы лыком шиты...

   - Нет, зачем надоесть, - ответил генерал, улыбаясь. - А вот ты, Тарас Ермилыч, как свои грехи будешь отмаливать?

   - Обыкновенно, ваше превосходительство, как и все протчии...

   - Обыкновенно?.. Да ты не стесняйся и расскажи, а мы с протопопом послушаем... ну?..

   В первую минуту Злобин не понял вопроса, а потом укоризненно посмотрел на Смагина. Эх, продал барин...

   - Ну, что же ты молчишь? - приставал генерал. - А то, хочешь, я и сам могу рассказать, как ты богу молишься.

   - Зачем же вам утруждать себя, ваше превосходительство, - спохватился Злобин. - Это вы насчет свечки?..

   - Вот за это люблю! - похвалил генерал. - Умен... Ну, так как было дело?

   Все гости навострили уши, смутно догадываясь, что творится что-то совсем необыкновенное. Савелий стоял в дверях и чувствовал, как от последних слов Тараса Ермилыча у него захолонуло на душе. Не в добрый час он разболтал все Ардальону Павлычу... Человек, под которым подломился лед, вероятно, испытывает тем же, что переживал сейчас Савелий: у него даже в ушах зашумело, а перед глазами пошли красные круги. Пропал, пропал, пропал... А Тарас Ермилыч вытянулся перед генералом и рассказал начистоту все, как было дело. Генерал принимался несколько раз хохотать, прерывая рассказ. Улыбался и протопоп Мелетий, поглядывая на Смагина.

   - Ну, и в третий раз прилепил свечку? - спрашивал генерал.

   - И в третий... - глухо ответил Злобин. - И в третий... А потом, ваше превосходительство, бросил ее об пол и убежал из меленной. Вот так...

   Последние слова старик выговорил совсем красный, а затем выбежал из павильона. Генерал только хотел захохотать, но так и остался с раскрытым ртом. Наступила минута мертвой тишины. Грузная фигура Тараса Ермилыча мелькнула уже на выходе из сада.

   - Позвольте, зачем же он убежал? - недоумевал генерал, обводя всех глазами. - Обиделся?

   - Сие не подобает, - за всех ответил протопоп Мелетий.

   В свою очередь обиженный генерал поднялся с места и, не простившись с хозяином, уехал домой.

  

  

  

   Неожиданная размолвка с генералом всей своей тяжестью обрушилась на подручного Савелия. Весь злобинский дом сразу затих. Тарас Ермилыч из сада пробежал прямо в моленную и там заперся. Он неистовствовал, рвал на себе волосы и даже плакал; посмеялся над ним генерал при всех. Вспылил Тарас Ермилыч не во-время, а теперь генерал рассердился, - уломай-ка его. А без генерала дохнуть нельзя. Больше всего бесило "ндравного" и "карахтерного" старика сознание своего полного бессилия. Что нужно было бы сделать по первому разу: Смагина в шею, да и Савелья тоже - два сапога пара. Но, раздумавшись, Злобин сообразил, что именно этого и не следует делать: Савелий разболтался не от ума, а без Смагина не обойтись. Кто помирит с генералом, как не Ардальон Павлыч? Придется ему же, Ардальону Павлычу, и кланяться. Чтобы сорвать на ком-нибудь расходившееся сердце, Злобин позвал вечером Савелья к себе в моленную и неистовствовал над ним часа два: и кричал, и ругался, и топал ногами, и за волосы таскал. А Савелий молчал, как зарезанный: кругом виноват, о чем же тут говорить.

   - Перед всем народом осрамил меня генерал из-за тебя! - визжал Злобин, наступая на Савелья с кулаками. - Легко это было мне переносить! Голову ты с меня снял своим проклятым языком. Эх, показал бы я вам с Ардальоном Павлычем такую свечку, что другу и недругу заказали бы держать язык за зубами.

   - Виноват, Тарас Ермилыч...

   - Да мне-то от этого легче, а?.. Ирод ты треокаянный...

   Тяжелая злобинская наука продолжалась битых два часа, так что Савелий вышел из моленной краснее вареного рака, в разорванной рубахе и с синяком на лице. Он как-то совсем одурел. Сызмала служил у Тараса Ермилыча, рассчитывал, что старик за верную службу из подручных определит куда-нибудь на свои золотые промыслы или на заводы смотрителем, на хорошее жалованье, а теперь все пропало. Не забудет Тарас Ермилыч его провинности до смерти. Одним словом, вышло такое дело, что ложись и помирай... Да и на двор с избитой рожей показаться было стыдно. Три дня Савелий пролежал у себя в каморке, а потом уж совсем тошно сделалось. Вспомнил он про другого верного раба Мишку, которого лупила генеральша, и вечерком отправился в генеральский дом поделиться горем.

   - Где это тебе морду-ту разрисовали? - удивлялся Мишка, разглядывая Савелия. - Ловко... Должно полагать, на самого натакался?

   В каморке Мишки, под генеральской лестницей, Савелий подробно рассказал все свое горе и как оно вышло. Мишка в такт рассказа качал головой и в заключение заметил:

   - Бывало мое дело не лучше твоего. Нажалилась как-то генеральша на меня, так генерал нагайкой меня лупцовал-лупцовал, так и