Мамин-Сибиряк Д. Н. - Братья Гордеевы

ify">   Федот Якимыч сделался не в меру подозрительным и в каждом постороннем взгляде видел упрек себе, хотя в глаза никто и ничего не смел ему говорить. Но наступил час, когда старик услышал и обличающее слово, и притом от кого? - от родной дочери. Раз утром приехала Наташа, такая взволнованная и расстроенная, и прямо заявила отцу:

   - Тятенька, что же это вы такое делаете с Никоном-то? Креста на вас нет... да. Все на вас судачат, зачем Никона в шахте гноите.

   - Да ты... ты-то откуда заступницей выискалась? - грянул на нее старик. - Да как ты смеешь, негодная?.. Да тебе-то какое дело, а?

   Федот Якимыч даже затрясся от охватившего его бешенства и по обыкновению затопал ногами, но Наташа и не думала уступать отцу, а тоже вся тряслась и продолжала свое:

   - Должон же кто-нибудь сказать вам правду, тятенька, - ну, вот я и сказала... Другие-то боятся, а я вот взяла и сказала. И не боюсь я вас вот нисколечко...

   На шум и крик спустилась из своей светлицы сама Амфея Парфеновна и только развела руками. Положим, и раньше Наташе случалось перечить отцу, - смелая уж такая уродилась, - да все-таки не так, как сегодня: точно белены объелась баба. Так на стену и лезет.

   - Да ты ополоумела в сам-то деле? - накинулась на нее Амфея Парфеновна. - Кому ты зубишь-то, Наталья?.. Вот возьму лестовку, да как начну обихаживать...

   - Было ваше время, мамынька, учить-то меня, а теперь у меня муж есть, - с дерзостью отвечала Наташа. - Вот вам некому правды-то сказать, потому как все вас боятся... да. А я вот пришла и сказала тятеньке все...

   - Ах ты, дрянь! - взъелась старуха. - Да тебе-то какое дело до Никашки, срамница? Вот еще заступа нашлась... Спустить вот в шахту к Никашке: два сапога - пара. Больно зубы-то у вас долгие...

   - Мать, оставь! - закликнул Федот Якимыч, успевший опомниться. - Не тронь ее: не от ума болтает человек...

   Это неожиданное доброе слово точно придавило Наташу, - она сразу затихла, смутилась и опустила глаза. Старик знаками выслал жену из горницы, прошелся несколько раз, потом быстро повернулся к дочери, обнял ее и шепотом спросил:

   - Наташа, Христос с тобой, что ты говоришь?

   Наташа бессильно припала своею красивою русою головкою к широкому отцовскому плечу и как-то по-детски всхлипывала.

   - Наташа, что с тобой попритчилось?

   - Тятенька, родимый, жаль мне Никона... до смерти жаль. Не могу я видеть, как он по заводу ходит рабочим. Так бы вот бросилась к нему, сняла с него все грязное, надела все и сама бы руки ему вымыла.

   - Да ты познакомилась с ним, што ли? Ну, говори...

   - Только издали и видала, тятенька... Гордый он, умница... Не томи ты его, тятенька: в ножки поклонюсь.

   Федот Якимыч ничего не пообещал, как ни молила его Наташа, и ничего не сказал жене: ему не по душе пришлась горячая выходка любимой дочери. И гордая она, и добрая, и вся огонь - вся в него. Был один момент, когда он усомнился в ней: не попутал ли ее бабьим делом грех, но этого не оказалось, и старик успокоился. А все-таки нельзя Никашке спускать, - пусть его походит с блендочкой. После сам спасибо за науку скажет... Амфея Парфеновна зато была огорчена поведением Наташи до глубины души, но по своей материнской логике сейчас же во всем обвинила Наташина мужа, который не умел держать жену в руках. Вот она и блажит. Хорошо, что пришла к отцу с матерью, а домашний срам дома же и изнашивается. У старухи все-таки осталось какое-то темное предчувствие неизвестной беды, которую привезли с собой вот эти самые басурманы.

   "Хорошо еще, что Левонида в Новый завод избыли, - подумала в заключение Амфея Парфеновна, припоминая то впечатление, которое немка произвела на Федота Якимыча. - Приворотная гривенка эта немка..."

   Леонид Гордеев был определен на службу в Новый завод, под начало Григорию Федотычу. На сына старик надеялся вполне: потачки не даст, хотя и вместе ребятами в бабки играли. Тяжелая рука была у Григория Федотыча, пожалуй, потяжелее родительской, только он разговаривать много не любил, - характером нашибал больше в мать. Чтобы выдержать свою политику, Федот Якимыч определил Леонида в бухгалтерию, то есть не по его специальности, как и Никона. Пусть чувствует, что в его науке никто не нуждается: и без него жили, и при нем проживут. В отместку Никону заводоуправлением Леониду дано было сразу место служащего, с жалованьем в двадцать рублей, что составляло уже целое богатство по сравнению с рабочей поденщиной Никона. Федот Якимыч хотел достигнуть гордеца Никашку не мытьем, так катаньем.

   Молодые Гордеевы сразу устроились хорошо в Новом заводе. Завод был небольшой, служащих мало, и все дело вел Григорий Федотыч, сразу наваливший на Леонида кучу канцелярской заводской работы. Впрочем, Леонид и сам был рад, что дорвался хоть до какого-нибудь дела, а то целых полгода он проживал в Землянском заводе совсем без занятий, что томило его хуже всякой работы. И на квартире Гордеевы устроились прекрасно, именно: у заводского попа Евстигнея, который жил в большом господском доме только вдвоем с своей попадьей Капитолиной. Это была оригинальная парочка. Поп был высокий, волосатый, худой и молчаливый человек, вечно шагавший из угла в угол, как маятник, а попадья, красивая и молодая женщина, совсем не умела молчать. Детей не было, и поп с попадьей обрадовались квартирантам, как дорогим гостям, особенно говорунья-попадья. Под ее руководством немка быстро научилась говорить по-русски, так что даже Леонид только удивлялся успехам жены.

   - У меня мертвый заговорит, - хвасталась попадья. - Чего бабам и делать, как не разговоры разговаривать?.. Да и немочку твою, Леонид Зотыч, я полюбила сразу, ровно бы вот родную сестру. Только вот одного не может выучить: чи, и кончено. Точно вот примерзло это самое слово у ней к языку...

   - Я уж не знаю, как вас и благодарить, Капитолина Егоровна, - повторял Гордеев.

   - Как-нибудь авось сочтемся...

   Новозаводская попадья славилась как развертная бабенка. Сам Федот Якимыч любил завертывать к ней в гости: и квасом напоит таким, что в нос ударит, и на гитаре сыграет, и песню споет, и наговорит с три короба. Одним словом, на все руки попадья. А уж как она пела, эта самая попадья, - до слез доведет, как зальется. И все-то у ней смешком, да шуткой, да уверткой, точно вот на огне горит.

   - Где ты такая и зародилась, Капитолинушка? - бывало, пошутит Федот Якимыч, хлопнув попадью по крутому белому плечу. - Хоть бы и не попу такую жену, так в самую пору...

   - И то не по чину досталась попу попадья, - отшучивается Капитолина Егоровна, ласково поглядывая на дорогого гостя. - Кому уж какое счастье на роду написано, Федот Якимыч. От судьбы не уйдешь...

   Выговорит попадья такое словечко и сама легонько вздохнет. А поп все шагает из угла в угол, как журавль по покосу, и все молчит да бороду свою теребит. Он с гостями двух слов другой раз не скажет. Федот Якимыч не приезжал в Новый завод без того, чтобы не привезти попадье гостинца - то шелковый платок, то ситцу на платье, то меду или яблоков. Вместе с гостинцами старик всегда привозил попадье поклон от Наташи. А сама Наташа, когда приезжала погостить в Новый завод к брату, все время проводила в поповском доме, где и ночевала. Брата Григория Федотыча она не любила, как и сноху Татьяну, - скучные они какие-то. С попадьей Наташа и спала на одной кровати, а попа выдворяли в это время в дальнюю угловую комнату.

   - Хохлатый он у тебя какой-то, - повторяла Наташа в припадке откровенности. - Как ты и живешь с ним.

   - А мне хорош, - смеялась попадья.

   - Нашла тоже сокровище...

   Через Наташу попадья знала решительно все, что делалось в Землянском заводе, и пользовалась этим, чтобы подтравить иногда Федота Якимыча.

   Месяца через два по переезде Гордеевых в Новый завод прилетела туда и Наташа. Попадья просто не узнала ее: скучная такая да молчаливая, точно в воду опущенная. Она, против обыкновения, ничего не рассказывала, а только дразнила немку, так смешно коверкавшую русские слова. Вместо "корова" Амалия Карловна говорила "говядина", оглобли называла жердями и т.д. Попадье на первый раз показалось, что Наташа просто приревновала ее к немке, и только улыбалась про себя. День кончился тем, что Наташа капризничала и даже кричала на попадью, а потом вдруг затихла и принялась уговаривать попадью спеть ее любимую песню: "Не взвивайся, мой голубчик, выше лесу, выше гор".

   - Голубушка, родная, спой! - умоляла она. - Ох, тяжело мне... тошно.

   - Да что случилось-то, говори толком?

   - Все будешь знать, скоро состаришься.

   Вечером поп Евстигней, по обыкновению, шагал из угла в угол. Попадья уселась на диване с гитарой и пела любимые Наташины песни, а сама Наташа слушала и плакала. Под конец она не выдержала и рассказала все, как на духу.

   - Капочка, родная, сама я не своя... - каялась Наташа. - Точно вот громом меня оглушило: ничего не понимаю, ничего не слышу и не вижу. Ты говоришь, а я не понимаю ничего... И как это все случилось?..

   - Поп, ты бы вышел, - говорила попадья, предчувствуя интимное объяснение. - Мы с Наташей мало ли что болтаем промежду себя.

   Поп покорно хотел выйти, как Наташа остановила его:

   - Не уходи, поп: все равно ничего не поймешь... И таиться мне не от кого: мой грех - мой и ответ. Вся тут... Капочка, полюбился он мне, ворог мой лютый, и сама не знаю как и за што. Даже не заговаривала с ним ни единого разу, а все только думаю о нем да про себя ласковые слова наговариваю... Вот как крепко полюбился, што ни крестом, ни пестом не оторвешь его. Ах, пропала моя головушка, Капочка...

   - Да кто он-то, обворожитель-то твой? Не говори, сама знаю: гордец Никашка... Слышала мельком, сорока на хвосте принесла. Только я тебя не похвалю, Наташа... Непутевое это дело мужней жене...

   - Не понимаю я, ничего не понимаю! - повторяла Наташа, закрывая глаза, как подстреленная птица. - Не искала я его, сам пришел да против самого сердца и встал. Ох, головушка моя!..

  

  

  

   Прошел год. Жизнь вошла в обычную колею. Леонид Гордеев попрежнему служил бухгалтером и мало-помалу втянулся в свою служительскую лямку. Это был трудолюбивый и скромный человек, сумевший приспособиться к новой среде. Только временами на него нападали минуты тяжелого раздумья и какой-то апатии: он был не на своем месте. Кроме того, из-за канцелярской работы он не имел свободного времени, чтобы пополнять свое образование. Да и книг не было, и даже газет, - на двадцать рублей не далеко ускачешь. А ведь время идет... Через пять лет такой канцелярщины какой может быть из него горный инженер? Придется начинать с аза... Но больше всего Леонида мучило то, что он - крепостной человек, следовательно, не имеет никаких прав. Постепенно эта мысль сделалась его больным местом. Да и не он один крепостной, а и жена и будущие дети... Нет, даже страшно подумать! Мысль невольно уходила назад, в тот свободный мир, где нет крепостных и рабовладельцев, а царит свобода. Да, золотая свобода... Не раз у Леонида мелькала мысль о бегстве в Швецию, - там он нашел бы себе работу и устроился бы, как все свободные люди. Он, как сквозь сон, видел страну гор, лесов и озер, где прошли лучшие годы. Там он учился, там работал, там в первый раз увидел белокурую девичью головку с этими детски-доверчивыми глазами. Это была семья шведского горного инженера, где он был принят, как свой человек. Ведь живут же люди по-человечески, работают, веселятся и не знают, что такое неволя, рабство, позор. С каким хорошим чувством Леонид возвращался на далекую родину, и какие гордые мечты он вез с собой! Он уже видел впереди святое дело, громадный труд, процветание целого заводского округа, успехи и триумф, - а все дело свелось на грязную контору и проклятые конторские книги.

   Единственным утешением оставалась своя собственная семья. Леонид отдыхал только у себя дома и был счастлив. Но и это счастье было нарушено. Что случилось, Леонид не мог бы и сам сказать, но что-то случилось. Между ним и женой легла непрошенная тень, то первое недовольство, которое не объясняется словами. Амалия Карловна быстро выучилась русскому языку и с чисто женскою ловкостью приспособилась к новой обстановке и к новым людям. Часто, вглядываясь в жену, Леонид находил в ней что-то новое, ему незнакомое, точно это была другая женщина. Прежде всего ему казалось, что она перестала быть с ним откровенной, как раньше, и чего-то не договаривает, а затем... а затем, что она тоже в свою очередь открыла в нем совсем, совсем другого человека. Потерялся искренний, дружеский тон, и начиналась чувствоваться житейская гнетущая фальшь, покрывавшая ржавчиной каждую мысль, каждое движение. Раз Амалия Карловна спросила мужа:

   - Послушай, Леонид, ведь я тоже крепостная?

   - Кто это тебе сказал?

   - Все равно, я знаю... Ведь рабство - ужасная вещь, и если б у нас были дети, они родились бы тоже рабами. Я не подозревала этого.

   - И я тоже не думал, что меня оставят крепостным. Но ведь это все равно: тебя, кажется, никто не притесняет, и ты живешь, как свободная женщина.

   - Да? А ты думаешь, мне легко смотреть на твое зависимое положение? Разве я не понимаю, что все это значит?

   - Милая, я тоже отлично понимаю, и если не говорю об этом, то только потому, чтобы напрасно не тревожить тебя. Словами делу не поможешь... Будет время, когда и мы будем вольны.

   Амалия Карловна только вздыхала.

   Расставшись с братом Никоном еще в детстве, Леонид встретился опять с ним в Землянском заводе, как чужой человек. Это чувство сгладилось только под давлением общего несчастия. Оно их сблизило. Да и с кем было отвести душу, когда кругом царило огульное невежество и кромешная тьма? Заводские служащие образования никакого не получали и, кроме своих заводских дел, ни о чем не хотели знать. В этой среде положение Леонида было самое фальшивое: к нему относились, как к чужому, и заметно старались избегать его, да и сам он не искал поводов для сближения. Единственное, что оставалось, - это брат Никон. И старшинство лет и непреклонная энергия Никона давали ему известный перевес. Время от времени Леонид уезжал в Землянский завод, чтобы повидаться с братом, и каждый раз возвращался оттуда таким бодрым, с новым запасом сил, точно молодел на несколько лет. Никон все еще ходил с блендочкой и, повидимому, нисколько не тяготился своим положением. Чем хуже его другие рабочие? Он желает быть таким же, и только. Да, он ест свой трудовой хлеб, а там увидим.

   - Мы еще тряхнем Федотом Якимычем, - говорил Никон с обычным спокойствием, посасывая коротенькую английскую трубочку.

   - Меня удивляет только одно, Никон, - отвечал Леонид, - ты говоришь об этом звере таким тоном, точно он тебе нравится.

   - А что же? Ты, пожалуй, и угадал. Мне старик действительно нравится, нравится именно выдержкой характера. Посмотри, как он систематически давит нас с тобой... Это, брат, настоящая сила, только дурно направленная; а я люблю всякую силу. Решительно Федот Якимыч мне нравится... В нем есть кровь.

   Никон жил в Землянском заводе, вместе с матерью, в отцовском старом домике. Обстановка была самая бедная, почти нищенская, но Никон ничего не хотел замечать и довольствовался малым. Даже свою камлотовую шинель и цилиндр он забросил и стал ходить летом в татарском азяме, а зимой - в нагольном полушубке, - так было удобнее. Если кто жаловался и постоянно скорбел, так это старуха Анна Гавриловна, постоянно болевшая своим материнским сердцем за детей. В сущности это была забитая и тихая старушка, прошедшая слишком тяжелую школу. Она могла только плакать бессильными слезами и во всем слепо повиновалась Никону, на которого молилась.

   - Погоди, мать, будет и на нашей улице праздник, - говорил Никон в веселую минуту. - А Федота Якимыча мы узлом завяжем, да...

   Никто так весело не умел смеяться, как Никон, хотя это случалось с ним очень редко, - точно солнце осветит, когда он улыбается. Так смеялся Федот Якимыч, - у них была эта общая черта. Намеки Никона на то, что он что-то устроит главному управляющему, ужасно беспокоили старуху мать, и раз она по секрету сообщила свои опасения Леониду.

   - Устроит он, Никон-то, как пить даст, - шепотом говорила она, хотя в комнате никого не было. - Знаешь, какой у него характер? Бесстрашный он... В кого, подумаешь, и уродится такой человек!

   - Ничего, мать, и так сойдет, - успокаивал Леонид. - Мало ли сгоряча что говорится.

   У Никона действительно был замысел, хотя, повидимому, он ничего и не делал. Правда, за ним был устроен негласный дозор, и каждый шаг его был известен Федоту Якимычу. Единственное, что он позволял себе, это то, что он выходил на работу позже получасом и настолько же уходил раньше. Сначала рабочие шутили над заграничным и потихоньку ждали, что сделает с ним Федот Якимыч, а когда тот оказался бессильным, рабочие догадались, в чем дело. Переговоры, глухой ропот и шептанье по углам разрешились открытым бунтом, то есть, когда ударили поденщину, никто из рабочих не шевельнулся. Только когда пришел Никон, вышли и рабочие. Это ничтожное в своей сущности событие подняло на ноги все крепостное начальство, а сам Федот Якимыч приехал на Медный рудник в сопровождении горного начальника и горной стражи.

   - Где бунтовщики? - кричал Федот Якимыч, не вылезая из экипажа. - В остроге сгною!.. Запорю!..

   Рабочие были подняты из шахты и выстроены в две шеренги. Бунтари представляли из себя очень жалкий вид. Желтые, изможденные, они точно сейчас только были откопаны из земли, как заживо похороненные покойники. В числе других стоял и Никон, выделявшийся и ростом и крепким сложением.

   - Не ладно поденщину отдают, - послышался из толпы робкий голос.

   - А, поденщину? - заревел Федот Якимыч. - Кто это сказал? Выходи!

   - Действительно, неверно, - ответил смело за всех Никон. - На целых полчаса раньше... Это не по закону. И с работы отпускают получасом позже...

   - А, так это ты? - обрадовался Федот Якимыч. - Давно я добирался до тебя, голубчик... Казаки, берите его и ведите его ко мне в дом. Там мы поговорим.

   Казаки подхватили Никона под руки и повели в господский дом, а Федот Якимыч остался для окончательной расправы на руднике. Когда Никона вели по Медной улице, из всех окон выглядывали любопытные лица и сейчас же прятались. А Никон шагал совершенно спокойно, точно шел в гости. Около господского дома толпился народ, когда привели Никона и поставили во дворе перед красным крыльцом. Он оставался невозмутимым попрежнему. В эту минуту на крыльцо торопливо вышла Наташа.

   - Никон Зотыч, пожалуйте в горницы, - смело пригласила она. - А казакам подадут по стакану водки в кухне... Эй, отпустите его!

   Казаки расступились, - все знали в лицо дочь главного управляющего. Никон спокойно посмотрел через очки своими близорукими глазами на неизвестную ему женщину и спокойно поднялся на крыльцо. Наташа стояла перед ним такая молодая, красивая, взволнованная и счастливая. Она была сегодня в красном шелковом сарафане и в белой шелковой рубашке. Опустив глаза, она шепотом проговорила:

   - Пожалуйте в горницы...

   Никон молча пошел за ней. Когда вошли на парадную половину, он огляделся кругом, оглядел стоявшую перед ним молодую женщину и спокойно спросил:

   - А вы-то кто такая будете, сударыня?

   - Я-то... дочь Федота Якимыча, а зовут меня Наташей, - смело ответила Наташа и первая протянула руку гостю. - Садитесь, гостем будете...

   - Вы здесь живете?

   - Нет, я отдельно... Я замужняя.

   - А я думал, что вы девушка...

   - Какой вы смешной!.. У девушек коса бывает...

   Никон сел на первый стул, заложил ногу на ногу и раскурил свою трубочку. Наташа молчала и только поглядывала на него исподлобья своими бархатными глазами.

   Можно себе представить изумление Федота Якимыча, когда он явился домой для расправы с гордецом Никашкой. Казак Мишка еще за воротами доложил ему, что Никон сидит в горнице и курит трубку. Старик точно остолбенел, а потом быстро вбежал на крыльцо, распахнул двери в горницы, да так и остановился, как только взглянул на Наташу.

   Вот это чья работа!..

   - Трубку-то, трубку проклятую брось, басурман! - закричал он, топая ногами. - Ведь образа в переднем углу, нехристь, а ты табачищу напустил...

   Никон поднялся, сунул трубку в карман и с любопытством посмотрел на хозяина.

   - Тятенька, после успеешь обругаться, - вступилась Наташа, - а Никон Зотыч наш гость. Я его позвала сюда.

   - Ты?.. Наташа, да ты с меня голову сняла, - застонал старик, хватаясь за свои седины. - Бунтовщик... смутьян... а ты ведешь его в горницы! Да ему в остроге мало места... Рабочих перебунтовал, сам поклониться не умеет порядком. Что же это такое?

   - Никон Зотыч правильно делал, - ответила Наташа. - Вы обманывали рабочих поденщиной, а он справедливый...

   - Я никого не бунтовал, Федот Якимыч, - проговорил Никон своим обыкновенным тоном. - Вы сами знаете, что это так...

   Федот Якимыч повернулся к дочери и повелительно указал на дверь. Она без слова вышла. Никон продолжал стоять и в упор смотрел на старика, который порывисто ходил по комнате, точно хотел угомонить какую-то мысль.

   - Ты, гордец, чего столбом-то стоишь? - крикнул на него Федот Якимыч, круто повернувшись лицом. - Порядков не знаешь...

   Никон сел и заложил по привычке ногу за ногу, а Федот Якимыч принялся бегать по горнице. Изредка он останавливался, быстро взглядывал на Никона, что-то бормотал себе в бороду и опять начинал ходить. Наконец, он устал, расстегнул давивший шею воротник ситцевой рубахи и остановился. Посмотрев на Никона одно мгновение, он быстро подошел к нему, крепко обнял, расцеловал прямо в губы и проговорил:

   - Люблю молодца за обычай... А теперь убирайся к черту, да смотри, на глаза мне не попадайся, коли хочешь быть цел.

  

  

  

   Леонид очень беспокоился о судьбе Никона, когда стороной услышал о происходившем на Медном руднике бунте. В участии Никона он не сомневался, а потаенная крепостная молва разнесла, что он арестован и содержится под стражей. Правильной почты между заводами не существовало, а ссылаться приходилось при оказии. Да и писать брату Леонид не решался, потому что письма могли перехватить и тогда досталось бы по пути и ему.

   Раз летним вечером, когда Леонид заканчивал какую-то работу в своей конторе, к господскому дому, где жил Григорий Федотыч, сломя голову прискакал верховой. Все служащие переполошились: это был "загонщик", ехавший впереди самого Федота Якимыча. Эти поездки главного управляющего с завода на завод обставлялись большою торжественностью: впереди летел загонщик, за ним на пятерке с форейтором мчался тяжелый дорожный дормез, а позади дормеза скакали казаки горной стражи и свои заводские лесообъездчики. Так было и теперь. По случаю хорошей погоды дормез был открыт, и в окна заводской конторы можно было рассмотреть, что Федот Якимыч сидел рядом с каким-то высоким господином в цилиндре, а на козлах рядом с кучером сидел изобретатель штанговой машины Карпушка.

   - Да ведь это Никон! - крикнул кто-то из служащих. - Он самый... Рядом с Федот Якимычем сидит. Вот так фунт!

   Острый рабий глаз не ошибся: Федот Якимыч приехал в Новый завод действительно в сопровождении Никона и Карпушки. Старик был в веселом настроении и, не вылезая из экипажа, проговорил, указывая глазами на Карпушку:

   - Отвяжите этого подлеца да пусть протрезвится в машинной.

   Изобретатель Карпушка действительно был привязан к козлам, потому что был пьян и мог свалиться. Он так и не просыпался с тех пор, как выпил большую управительскую рюмку из собственных рук Федота Якимыча. Его развязали, сняли с козел, встряхнули и повели в контору, где "машинная" заменяла карцер (свое название это узилище получило от хранившейся здесь никуда негодной, старой пожарной машины). Сделав несколько шагов, Карпушка неожиданно вырвался, подбежал к экипажу и хрипло проговорил:

   - Федот Якимыч, родимый... одну рюмочку... совсем розняло...

   - Ах ты, ненасытный пес! - обругался старик, но велел подать рюмку.

   Григорий Федотыч был на фабрике, и гостей приняла одна сноха Татьяна, трепетавшая в присутствии грозного свекра.

   - Ну, принимай дорогих гостей, - пошутил с ней старик. - Вот привез вам двух гостинцев... Выбирайте, который больше поглянется. Ну, а что попадья? Прыгает?.. Ах, дуй ее горой!.. Вечером, Никон, в гости пойдем к попу... Одно удивление, а не поп. Левонид-то у них на квартире стоит. Вот так канпанию завели... ха-ха! И немка с ними...

   Никон рассеянно молчал, не слушая, что говорит владыка. Это молчание и рассеянность возмущали Федота Якимыча всю дорогу, и он несколько раз принимался ругать Никона.

   - Да ты что молчишь-то, басурман? Ведь с тобой говорят... С Карпушкой-то на одно лыко тебя связать. Уродится же этакой человек... Не гляди ты, ради Христа, очками своими на меня: с души воротит.

   Вечером, когда у попа пили чай, пожаловали приехавшие гости, то есть Федот Якимыч и Никон. Старик, помолившись образу, сейчас же преподнес попадье таинственный сверток, расцеловал ее и проговорил:

   - Это тебе поминки от меня, попадья, чтобы не забывала старика, а от Наташи поклончик отдельно... Ну, здравствуй, хохлатый!

   На Гордеевых в первую минуту Федот Якимыч не обратил никакого внимания, точно их и в комнате не было. Никон поцеловал руку у Амалии Карловны, а попадье поклонился издали. Это опять рассмешило Федота Якимыча.

   - Чего ты басурманом-то, Никон, прикидываешься? - шутил старик. - Руку у немки поцеловал, теперь целуй попадью прямо в губы... У нас, брат, попросту!.. А я-то и не поздоровался с немочкой. Ну, здравствуй, беляночка!

   Федот Якимыч хотел ее обнять и расцеловать, как попадью, но та вскрикнула и выбежала из комнаты.

   - Ишь недотрога царевна! - смеялся старик. - Ладно я ее напугал... А того не подумала, глупая, что я по-отечески... Старика можно поцеловать всегда. За углом не хорошо целоваться, а старика да при людях по обычаю должна.

   Попадья не сводила глаз с Никона, точно хотела прочесть в нем тайные думы Наташи. "Вот понравится сатана пуще ясного сокола", - невольно подумала она, легонько вздыхая. А Никон пил чай и ни на кого не обращал внимания, точно пришел к себе домой. Это невнимание задело попадью за живое. "Постой, голубчик, ты у меня заговоришь, даром что ученый", - решила она про себя. Хохлатый поп, по обыкновению, шагал из угла в угол и упорно молчал, точно воды в рот набрал. Федот Якимыч разговаривал с Леонидом о заводских делах, - давешнее веселое настроение соскочило с него разом, и он начал поглаживать свою бороду. Амалия Карловна несколько раз появлялась в дверях и пряталась, точно девочка-подросток. Попадья делала ей какие-то таинственные знаки, но немка ничего не хотела понимать, отрицательно качала белокурою головкой и глядела исподлобья на гостей.

   - Послушайте, да вы что пнем-то сидите? - обрушилась неожиданно попадья на Никона. - Ну, спойте что-нибудь по крайней мере... Я вам на гитаре сыграю.

   - Так его, хорошенько! - похвалил Федот Якимыч. - Не с кислым молоком приехали.

   Никон поднял глаза на бойкую попадью и безотчетно улыбнулся. "Да он хороший!" - удивилась попадья. Их глаза встретились еще в первый раз. Попадья беззаботно тряхнула головой, достала гитару и, заложив по-мужскому ногу за ногу, уселась на диван. Федот Якимыч подсел к ней рядом.

   - Ну, милушка, затягивай, - упрашивал он. - Да позаунывнее, чтобы до слез проняло. Уважь, Капитолинушка...

   Когда раздались первые аккорды и к ним присоединился красивый женский контральто, Никон даже поднялся с места, да так и впился своими близорукими глазами в мудреную попадью. Отлично пела попадья, а сегодня в особенности. И красивая была, особенно когда быстро взглядывала своими темными глазами с поволокой. Федот Якимыч совсем расчувствовался и кончил тем, что вытер скатившуюся старческую слезу. И Никон чувствовал, что с ним делается что-то необыкновенное, точно вот он упал куда-то и не может подняться, но это было сладкое бессилие, как в утренних просонках.

   Амалия Карловна воспользовалась этим моментом и знаками вызвала мужа в другую комнату. Здесь она с детскою порывистостью бросилась к нему на шею и заплакала.

   - Милочка, что с тобой? - изумился Леонид, целуя жену.

   - Да как он смел... - повторяла немка, задыхаясь от слез. - Так обращаются только с крепостными...

   - А попадья?

   - Она другое дело, Леонид... Потом он так посмотрел на меня... нехорошо посмотрел.

   - Да ведь он - старик. А впрочем, как знаешь...

   Немка так и не показалась больше. Она заперлась в своей комнате, сославшись на головную боль. Когда попадья объявила об этом, Федот Якимыч погладил свою бороду и крякнул. Впрочем, он сейчас же спохватился и принялся за серьезные разговоры с Леонидом.

   - Я привез к тебе брата, ты у меня и будешь за него в ответе, - объяснил старик. - Положим, мы с ним помирились, а все-таки ему пальца в рот не клади... Насквозь вижу всего! Одним словом, лапистый зверь. Он будет у вас на Новом заводе меховой корпус строить, а Карпушка будет помогать. Наказание мое этот Карпушка: с кругу спился мужик... И с чего бы, кажется? Ума не приложу... Уж я с ним и так, и этак, и лаской, и строгостью - ничего не берет. Дурит мужик... Ты его тоже к рукам прибери: с тебя взыскивать буду.

   - Да что же я с ним поделаю, Федот Якимыч? - взмолился Леонид.

   - А уж это твоего ума дело... Не люблю, когда со мной так разговаривают. Слышал? Не люблю. Учился у немцев, а не понимаешь того, как с добрыми людьми жить. Я бы Григорию Федотычу наказал, да не таковский он человек: характер потяжелее моего.

   Ужин прошел довольно скучно, несмотря на все усилия попадьи развеселить компанию. Все были точно связаны. Никон сидел рядом с попадьей, и она не утерпела, чтобы не спросить его шепотом:

   - А вы Наташу знаете?

   - Какую Наташу?

   - Ну, дочь Федота Якимыча... Красивая такая женщина - кровь с молоком.

   - Ах, да...

   - Что да?

   - Ничего...

   Попадья улыбнулась одними глазами и даже отодвинулась от Никона, - очень уж пристально он смотрел на нее. "Этакой мудреный, Христос с ним, - подумала попадья. - Ничего с ним не сообразишь". Поп Евстигней промолчал все время, и все время никто не обращал на него внимания, как на бедного родственника или приживальца.

   - Вот что, Леонид, ты скажи жене мой поклончик, - говорил Федот Якимыч на прощанье. - Так и скажи, что старик Федот Якимыч кланяется...

   Никон на прощанье так крепко пожал руку попадье, что та чуть не вскрикнула.

   На другой день утром Федот Якимыч опять заявился в поповский дом, на этот раз уже один. Леонид был на службе, попа увезли куда-то с требой, а попадья убиралась в кухне. Старик подождал, когда выйдет "белянка".

   - Заехал проститься... - коротко объяснил он, когда Амалия Карловна вышла в гостиную.

   - Вы уже уезжаете? Так скоро... - ответила немка и посмотрела своими ясными глазами прямо в душу старику.

   - А зачем ты вчера убежала? - в упор спросил старик. - Я ведь к тебе, беляночка, не с худом... Ну, чего смотришь-то так на меня? Для других я и крут и строг, а для тебя найдем и ласковое словечко...

   - Благодарю, но я не знаю, чем я заслужила ваше внимание... - смущенно ответила Амалия Карловна.

   - Чем? А уж это как кому бог на душу положит. Поглянулась ты мне с первого разу - и весь сказ... Вот попадью тоже люблю, Никашку-гордеца помирил. Ну, как живешь-можешь: скучно, поди, в другой раз?.. Да вот что, беляночка, принеси-ка мне, старику, рюмку анисовки, - у попа есть. Я из твоих рук хочу выпить...

   Немка быстро ушла, а Федот Якимыч присел к столу, положив свою седую голову на руки, да так и застыл. С ним делалось что-то странное, в чем он сам не мог дать себе отчета. Зачем он пришел сюда? Еще, на грех-то, поп хохлатый воротится... Ох, стыдобушка головушке! Когда немка вернулась с рюмкой анисовки, старик молча выпил ее, посмотрел еще раз на беляночку и проговорил:

   - Ну, не поминай лихом старика, немка...

   Она чуть улыбнулась, и Федот Якимыч весь побагровел.

   - Чему обрадовалась-то, а?.. Эх, да что тут толковать... Прощай!

   Попадья подслушивала всю эту сцену и укоризненно качала головой. Когда старик вышел, она скрылась в свою кухню как ни в чем не бывало. Амалия Карловна ушла в свою комнату, заперлась и заплакала. О чем были эти слезы, она ничего не могла бы сказать, но ей так сделалось грустно, так грустно, как еще никогда. Ей вдруг страстно захотелось уехать отсюда, туда, в свои зеленые горы, точно пришла какая-то неминучая беда. Сердце так и ныло. Первая ложь в ее жизни была та, что она ничего не сказала мужу о визите Федота Якимыча и о своем разговоре с ним. Попадья тоже молчала, точно воды в рот набрала, но по выражению ее лица Амалия Карловна видела, что попадья все знает. Это фальшивое положение мучило немку, и вместе с тем в ее душе таинственно образовался какой-то собственный мирок.

   Первым вопросом после отъезда Федота Якимыча было то, как устроить Никона. Он пока перебивался в господском доме, у Григория Федотыча, но оставаться там было неудобно.

   - Разве мы поместим его у себя? - спрашивал раз Леонид. - Я могу ему уступить свою комнату.

   - Да удобно ли ему будет? - заметила попадья. - Мы-то ведь попросту живем...

   - Да и он простой человек, Капитолина Егоровна...

   Попадья политично промолчала и только мельком взглянула на своего хохлатого попа. В результате вышло все-таки то, что Никон поселился в господском поповском доме. Правда, дома он почти не бывал: уходил на работу в пять часов утра, приходил в двенадцать часов обедать, а потом опять на работу до позднего вечера. Дома он был занят разными чертежами, сметами и вычислениями.

  

  

  

   Амфея Парфеновна была встревожена. Пока особенного еще ничего не случилось, но ее беспокоило поведение Наташи. С бабой творилось что-то неладное... Немушка Пелагея примечала то же самое, мычала и показывала рукой вдаль, дескать, беда Наташина там, в Новом заводе, с очками на носу и в шляпе. Старуха отлично понимала все, что говорила немушка, и должна была соглашаться. Наташа мало теперь жила в Землянском заводе, а все уезжала в Новый под предлогом гостить у брата Григория Федотыча.

   - Эх, муж у Наташи плох, - жалела старуха. - Польстились тогда на богатство... Ну, да бог не без милости. И не такая беда избывается...

   Купец Недошивин, муж Наташи, был недалекий и добрый человек, страдавший купеческим ярмарочным запоем. У него был свой каменный дом в Землянском заводе и каменная лавка с красным товаром. Дело велось плохо, и наживались одни приказчики, а хозяину доставалась "любая половина" из выручки. Впрочем, Недошивин не любил считать барышей, а проводил день, играя в шашки с другими купцами. К вечеру он шел куда-нибудь в гости или напивался дома. Наташа оставалась дома одна и не знала, куда ей деваться с своим бездельем. Обыкновенно она уезжала к матери, если заберет тоска, а то укатит в Новый завод, чтобы отвести душеньку с попадьей. Амфея Парфеновна редко навещала зятя, потому что не выносила пьяниц вообще. Но ввиду экстренного дела она решилась проведать Наташу и нежданно-негаданно нагрянула к обеду. Это было целое событие, когда старуха собиралась куда-нибудь в гости. Даже беспечная Наташа - и та чувствовала в себе какой-то детский страх, когда приезжала дорогая гостья.

   - Ну, как живете-можете? - строго спрашивала Амфея Парфеновна, чинно усаживаясь на поданное зятем кресло. - Проведать вас приехала...

   - Ничего, мамынька, живем, пока мыши головы не отъели, - отвечал зять с напускною развязностью. - А между прочим, покорно благодарим...

   Старуха взглянула на его заплывшее и опухшее лицо, на слезившиеся глаза, на молчавшую Наташу и строго покачала головой.

   - Когда успел наклюкаться-то? - укоризненно проговорила она. - На дворе свят день до обеда, а ты уж языком-то заплетаешься...

   - Мамынька, вчера в гостях был...

   - У нас каждый день одна музыка, - заметила Наташа, - с утра пьяны...

   - А не твое дело мужу-то указывать! - накинулась на нее старуха. - В другой раз жена-то должна и помолчать: видит - не видит... Плох у тебя муж-то!.. Это я ему могу сказать, потому как постарше его, а твое дело совсем маленькое.

   - Верно, мамынька! - одобрительно проговорил Недошивин. - А, промежду прочим, я на Наташу не жалуюсь, живем ничего.

   - Какая это жизнь, мамынька? - взмолилась Наташа. - Тоска одна... Глаза бы мои не смотрели на безобразие-то на наше.

   Это только было и нужно Амфее Парфеновне. Она с раскольничьею настойчивостью начала отчитывать дочери разные строгие слова, а главное, что должна уважать мужа больше всего на свете. "Господь соединил, а человек да не разлучает... Да. Мужем дом держится, а жена без мужа - как дом без крыши. И худой муж, все-таки - муж... Другой муж и с пути свихнется от своей же жены, а домашняя беда хуже заезжей в тысячу раз. Строгости у вас в доме никакой нет - вот главная причина".

   Наташа выслушала эти грозные речи с почтительным молчанием, как была приучена еще в родительском доме, и ничего не ответила матери, а только тихо заплакала. Недошивин смотрел с недоумением то на тещу, то на жену и кончил тем, что хлопнул рюмку водки самым бессовестным образом.

   - Эх, мамынька! - бормотал он, смущенный собственною смелостью. - Ничего я не понимаю, простой человек.

   - Вот то-то и лиха беда, что прост ты, - пилила старуха, - а другой раз наша-то простота хуже воровства... Поучил бы жену хоть для примеру. Все-таки острастка...

   - Как я ее буду учить-то? - взмолился Недошивин. - Не бить же ее мне, мамынька?

   - Ну, и бей! - с ожесточением говорила Наташа. - Ну, бей!.. Все бейте меня, а я в своем дому чужая...

   - Опомнись, полоумная, что говоришь-то? - испугалась Амфея Парфеновна: она знала азартный характер Наташи.

   - Бейте, бейте! - повторяла Наташа, захлебываясь от слез. - Я хуже скажу...

   Вся сцена кончилась тем, что Наташа совсем расплакалась, и Амфее Парфеновне пришлось ее же утешать. Старуха сделала зятю знак, чтоб он уходил. Недошивин обрадовался случаю улизнуть. Наташа рыдала, закрыв лицо руками. Этот приступ такого искреннего горя совсем обескуражил Амфею Парфеновну.

   - Милушка, родная, чем я тебя разобидела? - ласково заговорила она, обнимая дочь. - Ну, скажи... Все скажи, как на духу.

   - Нечего мне и говорить, мамынька... Знаю только одно, что тошно мне... Хоть бы дети были, а то чужая я в дому. Муж - пьяница... Ах, тошно!..

   Своею ласковостью Амфея Парфеновна хотела выведать у Наташи всю подноготную, а когда эта попытка не удалась, она угрюмо замолчала. В комнате слышны были только подавленные рыдания Наташи.

   - Так ты вот какая! - строго проговорила старуха.

   - Какая, мамынька?

   - А такая... Все я знаю, милушка, и неспроста к вам приехала. Вот скажу мужу-то, так и узнаешь, какая ты мужняя жена. Страмишь отца с матерью да добрых людей смешишь... Ты думаешь, добрые-то люди не видят ничего? Всё, матушка, видят, да еще и своего прибавят... Муж не люб, так другой приглянулся. Сказывай, змея, не таи...

   - Ничего я не знаю, мамынька!

   - А! не знаешь? Так я тебе скажу, зачем ты в Новый завод ездишь...

   - Мамынька, родная...

   - К гордецу Никашке ездишь... Все знаю!

   Последнее сорвалось с языка Амфеи Парфеновны сгоряча; она могла только подозревать, но определенного ничего не знала. А Наташа даже отскочила от нее и посмотрела такими большими-большими глазами. Ее точно громом ударило.