Лесков Николай Семенович - Воительница

?" - спрашивает.

  "Это, - говорю, - вы угадали - из провинции".

  А он это - не то как какой ветреник или повеса - известно, человек уж в таком чине - любил, чтоб женщина была хоть и на краткое время, но не забымши свой стыд, и с правилами; ну, а наши питерские, знаешь, чай, сам, сколько у них стыда-то, а правил и еще того больше: у стриженой девки на голове волос больше, чем у них правил.

  - Ну-с, Домна Платоновна?

  "Ну, сделай, - говорит, - милость, Домна Панталоновна", - у них это, у полковых, у всех все такая привычка: не скажет: Платоновна, а _Панталоновна_. - "Ну-с, - говорит, - Домна Панталоновна, ничего, - говорит, - для тебя не пожалею, только ограничь ты мне это дело в порядке".

  Я, знаешь, ничего ему решительного не отвечаю, а только бровями этак, понимаешь, на нее повела и даю ему мину, что, дескать, "трудно".

  "Невозможно?" - говорит.

  "Этого, - говорю, - я тебе, генерал мой хороший, не объясняю, потому это ее душа, ее и воля, а что хотя и не надеюсь, но попробовать я для тебя попробую".

  А он сейчас мне: "Нечего, - говорит, - тут, Панталониха, словами разговаривать; вот, - говорит, - тебе пятьдесят рублей, и все их сейчас ей передай".

  - И вы их, - спрашиваю, - передали?

  - А ты вот лучше не забегай, а если хочешь слушать, так слушай. Рассуждаю я, взявши у него эти деньги, что хотя, точно, у нас с нею никогда разговора такого, на это похожего, не было, чтоб претекст мне ей такой сделать, ну только, зная эти петербургские обстоятельства, думаю: "Ох, как раз она еще, гляди, и сама рада, бедная, будет!" Выхожу я к ней в свою маленькую комнатку, где мы сидели-то, и, говорю: "Ты, - говорю, - Леканида Петровна, в рубашечке, знать, родилась. Только о деньгах поговорили, а оне, - говорю, - и вот оне", да бумажку-то перед ней кладу. Она: "Кто это? как это? откуда?" - "Бог, - я говорю, - тебе послал", - говорю ей громко, а на ушко-то шепчу: "Вот этот барин, - сказываю, - за одно твое внимание тебе посылает... Прибирай, - говорю, - скорей эти деньги!"

  А она, смотрю, слезы у нее по глазам и на стол кап-кап, как гороховины. С радости или с горя - никак не разберу, с чего эти слезы.

  "Прибери, - говорю, - деньги-то да выдь на минутку в ту комнату, а я тут покопаюсь..." Довольно тебе кажется, как я все это для нее вдруг прекрасно устроила?

  Смотрю я на Домну Платоновну: ни бровка у нее не моргнет, ни уста у нее не лукавят; вся речь ее проста, сердечна; все лицо ее выражает одно доброе желание пособить бедной женщине и страх, чтоб это внезапно подвернувшееся благодетельное событие как-нибудь не расстроилось, - страх не за себя, а за эту же несчастную Леканиду.

  - Довольно тебе этого? Кажется, все, что могла, все я для нее сделала, - говорит, привскакивая и ударяя рукою по столу, Домна Платоновна, причем лицо ее вспыхивает и принимает выражение гневное. - А она, мерзавка этакая! - восклицает Домна Платоновна, - она с этим самым словом - мах, безо всего, как сидела, прямо на лестницу и гу-гу-гу: во всю мочь ревет, значит. Осрамила! Я это в свой уголок скорей; он тоже за шапку да драла. Гляжу вокруг себя - вижу, и платок она свой шейный, так, мериносовый, старенький платчишко, - забыла. "Ну, постой же, - думаю, - ты, дрянь этакая! Придешь ты, гадкая, я тебе этого так не подарю". Через день, не то через два, вернулась это я к себе домой, смотрю - и она жалует. Я, хоть сердце у меня на ее невелико, потому что я вспыльчива только, а сердца долго никогда не держу, но вид такой ей даю, что сердита ужасно.

  "Здравствуйте, - говорит, - Домна Платоновна".

  "Здравствуй, - говорю, - матушка! За платочком, что ля, пришла? - вон твой платок".

  "Я, - говорит, - Домна Платоновна, извините меня, так тогда испугалась".

  "Да, - говорю ей, - покорно вас, матушка, благодарю. За мое же к вам за расположение вы такое мне наделали, что на что лучше желать-требовать".

  "В перепуге, - говорит, - я была, Домна Платоновна, простите, пожалуйста".

  "Мне, - отвечаю, - тебя прощать нечего, а что мой дом не такой, чтоб у меня шкандалить, бегать от меня по лестницам да визги эти свои всякие здесь поднимать. Тут, - говорю, - и жильцы благородные живут, да и хозяин, - говорю, - процентщик - к нему что минута народ идет, так он тоже этих визгов-то не захочет у себя слышать".

  "Виновата я, Домна Платоновна. Сами вы посудите, такое предложение".

  "Что ж ты, - говорю, - такая за особенная, что этак очень тебя предложение это оскорбило? Предложить, - говорю, - всякому это вольно, так как ты женщина нуждающая; а ведь тебя насильно никто не брал, и зевать-то, стало быть, тебе во все горло нечего было".

  Простить просит.

  Я ей и простила, и говорить с ней стала, и чаю чашку палила.

  "Я к вам, - говорит, - Домна Платоновна, с просьбой: как бы мне денег заработать, чтоб к мужу ехать".

  "Как же, мол, ты их, сударыня, заработаешь? Вот был случай, упустила, теперь сама думай; я уж ничего не придумаю. Что ж ты такое можешь работать".

  "Шить, - говорит, - могу; шляпы могу делать".

  "Ну, душечка, - отвечаю ей, - ты лучше об этом меня спроси; я эти петербургские обстоятельства-то лучше тебя знаю; с этой работой-то, окромя уж того, что ее, этой работы, достать негде, да и те, которые ею и давно-то занимаются и настоящие-то шитвицы, так и те, - говорю, - давно голые бы ходили, если б на одежонку себе грехом не доставали".

  "Так как же, - говорит, - мне быть?" - и опять руки ломает.

  "А так, - говорю, - и быть, что было бы не коробатиться; давно бы, - говорю, - уж другой бы день к супругу выехала".

  И-и-их, как она опять на эти мои слова вся как вспыхнет!

  "Что это, - говорит, - вы, Домна Платоновна, говорите? Разве, - говорит, - это можно, чтоб я на такие скверные дела пустилась?"

  "Пускалась же, - говорю, - меня про то не спрашивалась".

  Она еще больше запламенела.

  "То, - говорит, - грех мой такой был, _увлечение_, а чтобы я, - говорит, - раскаявшись да собираясь к мужу, еще на такие подлые средства поехала - ни за что на свете!"

  "Ну, ничего, - говорю, - я, матушка, твоих слов не понимаю. Никаких я тут подлостей не вижу. Мое, - говорю, - рассуждение такое, что когда если хочет себя женщина на настоящий путь поворотить, так должна она всем этим пренебрегать".

  "Я, - говорит, - этим предложением пренебрегаю".

  Очень, слышь, большая барыня! Так там с своим с конопастым безо всякого без путя сколько время валандалась, а тут для дела, для собственного покоя, чтоб на честную жизнь себя повернуть - шагу одного не может, видишь, ступить, минутая уж ей одна и та тяжела очень стала.

  Смотрю опять на Домну Платоновну - ничего в ней нет такого, что лежит печатью на специалистках по части образования жертв "общественного недуга", а сидит передо мною баба самая простодушная и говорит свои мерзости с невозмутимою уверенностью в своей доброте и непроходимой глупости госпожи Леканидки.

  - "Здесь, - говорю, - продолжает Домна Платоновна, - столица; здесь даром, матушка, никто ничего не даст и шагу-то для тебя не ступит, а не то что деньги".

  Этак поговорили - она и пошла. Пошла она, и недели с две, я думаю, ее не было видно. На конец того дела является голубка вся опять в слезах и опять с своими охами да вздохами.

  "Вздыхай, - говорю, - ангел мой, не вздыхай, хоть грудь надсади, но как я хорошо петербургские обстоятельства знаю, ничего тебе от твоих слез не поможется".

  "Боже мой! - сказывает, - у меня уж, кажется, как глаза от слез не вылезут, голова как не треснет, грудь болит. Я уж, - говорит, - и в общества сердобольные обращалась: пороги все обила - ничего не выходила".

  "Что ж, сама ж, - говорю, - виновата. Ты бы меня расспросила, что эти все общества значат. Туда, - говорю, - для того именно и ходят, чтоб только последние башмаки дотаптывать".

  "Взгляните, - говорит, - сами, какая я? На что я стала похожа".

  "Вижу, - отвечаю ей, - вижу, мой друг, и нимало не удивляюсь, потому горе только одного рака красит, но помочь тебе, - говорю, - ничем не могу".

  С час тут-то она у меня сидела и все плакала, и даже, правду сказать, уж и надоела.

  "Нечего, - говорю ей на конец того, - плакать-то: ничего от этого не поможется; а умнее сказать, надо покориться".

  Смотрю, слушает с плачем и - уж не сердится.

  "Ничего, - говорю, - друг любезный, не поделаешь: не ты первая, не ты будешь и последняя".

  "Занять бы, - говорит, - Домна Платоновна, хоть рублей пятьдесят".

  "Пятидесяти копеек, - говорю, - не займешь, а не то что пятидесяти рублей - здесь не таковский город, а столица. Были у тебя пятьдесят рублей в руках - точно, да не умела ты их брать", так что ж с тобой делать?"

  Поплакала она и ушла. Было это как раз, помню, на Иоанна Рыльского, а тут как раз через два дня живет-праздник: иконы Казанский божьей матери. Так что-то мне в этот день ужасно как нездоровилось - с вечера я это к одной купчихе на Охту ездила да, должно быть, простудилась на этом каторжном перевозе, - ну, чувствую я себя, что нездорова; никуда я не пошла: даже и у обедни не была; намазала себе нос салом и сижу на постели. Гляжу, а Леканида Петровна моя ко мне жалует, без бурнусика, одним платочком покрывшись.

  "Здравствуйте, - говорит, - Домна Платоновна".

  "Здравствуй, - говорю, - душечка. Что ты, - спрашиваю, - такая неубранная?"

  "Так, - говорит, - на минуту, - говорит, - выскочила", - а сама, вижу, вся в лице меняется. Не плачет, знаешь, а то всполыхнет, то сбледнеет. Так меня тут же как молонья мысль и прожгла: верно, говорю себе, чуть ли ее Дисленьша не выгнала.

  "Или, - спрашиваю, - что у вас с Дисленьшей вышло?" - а она это дерг-дерг себя за губенку-то, и хочет, вижу, что-то сказать, и заминается.

  "Говори, говори, матушка, что такое?"

  "Я, - говорит, - Домна Платоновна, к вам". А я молчу.

  "Как, - говорит, - вы, Домна Платоновна, поживаете?"

  "Ничего, - говорю, - мой друг. Моя жизнь все одинаковая".

  "А я... - говорит, - ах, я просто совсем с ног сбилася".

  "Тоже, - говорю, - видно, и твое все еще одинаково?"

  "Все то же самое, - говорит. - Я уж, - говорит, - всюду кидалася. Я уж, кажется, всякий свой стыд позабыла; все ходила к богатым людям просить. В Кузнечном переулке тут, говорили, один богач помогает бедным - у него была; на Знаменской тоже была".

  "Ну, и много же, - говорю, - от них вынесли?"

  "По три целковых".

  "Да и то, - говорю, - еще много. У меня, - говорю, - купец знакомый у Пяти углов живет, так тот разменяет рубль на копейки и по копеечке в воскресенье и раздает. "Все равно, - говорит, - сто добрых дел выходит перед богом". Но чтоб пятьдесят рублей, как тебе нужно, - этого, - говорю, - я думаю, во всем Петербурге и человека такого нет из богачей, чтобы даром дал".

  "Нет, - говорит, - говорят, есть".

  "Кто ж это, мол, тебе говорил? Кто такого здесь видел?"

  "Да одна дама мне говорила... Там у этого богача мы с нею в Кузнечном вместе дожидали. Грек, говорит, один есть на Невском: тот много помогает".

  "Как же это, - спрашиваю, - он за здорово живешь, что ли, помогает?"

  "Так, - говорит, - так, просто так помогает. Домна Платонов на".

  "Ну, уж это, - говорю, - ты мне, пожалуйста, этого лучше и не ври. Это, - говорю, - сущий вздор".

  "Да что же вы, - говорит, - спорите, когда эта дама сама про себя даже рассказывала? Она шесть лет уж не живет с мужем, и всякий раз как пойду, говорит, так пятьдесят рублей".

  "Врет, - говорю, - тебе твоя знакомая дама".

  "Нет, - говорит, - не врет".

  "Врет, врет, - говорю, - и врет. Ни в жизнь этому не поверю, чтобы мужчина женщине пятьдесят рублей даром дал".

  "А я, - говорит, - утверждаю вас, что это правда".

  "Да ты что ж, сама, что ли, - говорю, - ходила?"

  А она краснеет, краснеет, глаз куда деть не знает.

  "Да вы, - говорит, - что. Домна Платоновна, думаете? Вы, пожалуйста, ничего такого не думайте! Ему восемьдесят лет. К нему много дам ходят, и он ничего от них не требует".

  "Что ж, - говорю, - он красотою, что ли, только вашею освещается?"

  "Вашею? Почему же это, - говорит, - вы опять так утверждаете, что как будто и я там была?" А сама так, как розан, и закраснелась.

  "Чего ж, - говорю, - не утверждать? разве не видно, что была?"

  "Ну так что ж такое, что была? Да, была".

  "Что ж, очень, - говорю, - твоему счастию рада, что побывала в хорошем доме".

  "Ничего, - говорит, - там нехорошего нет. Я очень просто зашла, - говорит, - к этой даме, что с ним знакома, и рассказала ей свои обстоятельства... Она, разумеется, мне сначала сейчас те же предложения, что и все делают... Я не захотела; ну, она и говорит: "Ну так вот, не хотите ли к одному греку богатому сходить? Он ничего не требует и очень много хорошеньким женщинам помогает. Я вам, - говорит, - адрес дам. У него дочь на фортепиано учится, так вы будто как учительница придете, но к нему самому ступайте, и ничего, - говорит, - вас стеснять не будет, а деньги получите". Он, понимаете, Домна Платоновна, он уже очень старый-престарый".

  "Ничего, - говорю, - не понимаю".

  Она, вижу, на мою недогадливость сердится. Ну, а я уж где там не догадываюсь: я все отлично это понимаю, к чему оно клонит, а только хочу ее стыдом-то этим помучить, чтоб совесть-то ее взяла хоть немножко.

  "Ну как, - говорит, - не понимаете?"

  "Да так, - говорю, - очень просто не понимаю, да и понимать не хочу".

  "Отчего это так?"

  "А оттого, - говорю, - что это отврат и противность, тьпфу!" Стыжу ее; а она, смотрю, морг-морг и кидается ко мне на плечи, и целует, и плачучи говорит: "А с чем же я все-таки поеду?"

  "Как с чем, мол, поедешь? А с теми деньгами-то, что он тебе дал".

  "Да он мне всего, - говорит, - десять рублей дал".

  "Отчего так, - говорю, - десять? Как это - всем пятьдесят, а тебе всего десять!"

  "Черт его знает!" - говорит с сердцем.

  И слезы даже у нее от большого сердца остановились.

  "А то-то, мол, и есть!.. видно, ты чем-нибудь ему не потрафила. Ах вы, - говорю, - дамки вы этакие, дамки! Не лучше ли, не честнее ли я тебе, простая женщина, советовала, чем твоя благородная посоветовала?"

  "Я сама, - говорит, - это вижу".

  "Раньше, - говорю, - надо было видеть".

  "Что ж я, - говорит, - Домна Платоновна... я же ведь теперь уж и решилась", - и глаза это в землю тупит.

  "На что ж, - говорю, - ты решилась?"

  "Что ж, - говорит, - делать. Домна Платоновна, так, как вы говорили... вижу я, что ничего я не могу пособить себе. Если б, - говорит, - хоть хороший человек..."

  "Что ж, - говорю, чтоб много ее словами не конфузить, - я, - говорю, - отягощусь, похлопочу, но только уже и ты ж смотри, сделай милость, не капризничай".

  "Нет, - говорит, - уж куда!.." Вижу, сама давится, а сама твердо отвечает: "Нет, - говорит, - отяготитесь, Домна Платоновна, я не буду капризничать". Узнаю тут от нее, посидевши, что эта подлая Дисленьша ее выгоняет, и то есть не то что выгоняет, а и десять рублей-то, что она, несчастная, себе от грека принесла, уж отобрала у нее и потом совсем уж ее и выгнала и бельишко - какая там у нее была рубашка да перемывашка - и то все обобрала за долг и за хвост ее, как кошку, да на улицу.

  "Да знаю, - говорю я, - эту Дисленьшу".

  "Она, - говорит, - Домна Платоновна, кажется, просто торговать мною хотела".

  "От нее, - отвечаю, - другого-то ничего и не дождешься".

  "Я, - говорит, - когда при деньгах была, я ей не раз помогала, а она со мной так обошлась, как с последней".

  "Ну, душечка, - говорю, - нынче ты благодарности в людях лучше и не ищи. Нынче чем ты кому больше добра делай, тем он только готов тебе за это больше напакостить. Тонет, так топор сулят, а вынырнет, так и топорища жаль".

  Рассуждаю этак с ней и ни-и-и думаю того, что она сама, шельма эта Леканида Петровна, как мне за все отблагодарит.

  Домна Платоновна вздохнула.

  - Вижу, что она все это мнется да трется, - продолжала Домна Платоновна, - и говорю: "Что ты хочешь сказать-то? Говори - лишних бревен никаких нет; в квартал надзирателю доносить некому".

  "Когда же?" - спрашивает.

  "Ну, - говорю, - мать моя, надо подождать: это тоже шах-мах не делается".

  "Мне, - говорит, - Домна Платоновна, деться некуда".

  А у меня - вот ты как зайдешь когда-нибудь ко мне, я тебе тогда покажу - есть такая каморка, так, маленькая такая, вещи там я свои, какие есть, берегу, и если случится какая тоже дамка, что места ищет иногда или случая какого дожидается, так в то время отдаю. На эту пору каморочка у меня была свободна. "Переходи, - говорю, - и живи".

  Переход ее весь в том и был, что в чем пришла, в том и осталась: все Дисленьша, мерзавка, за долги забрала.

  Ну, видя ее бедность, я дала ей тут же платье - купец один мне дарил: чудное платье, крепрошелевое, не то шикшинетеневое, так как-то материя-то эта называлась, - но только узко оно мне в лифике было. Шитвица-пакостница не потрафила, да я, признаться, и не люблю фасонных платьев, потому сжимают они очень в грудях, я все вот в этаких капотах хожу.

  Ну, дала я ей это платье, дала кружевцов; перешила она это платьишко, отделала его кое-где кружевцами, и чудесное еще платьице вышло. Пошла я, сударь мой, в Штинбоков пассаж, купила ей полсапожки, с кисточками такими, с бахромочкой, с каблучками; дала ей воротничков, манишечку - ну, одним словом, нарядила молодца, яко старца; не стыдно ни самой посмотреть, ни людям показать. Даже сама я не утерпела, пошутила ей: "Франтишка, - говорю, - ты какая! умеешь все как к лицу сделать".

  Живем мы после этого вместе неделю, живем другую, все у нас с нею отлично: я по своим делам, а она дома остается. Вдруг тут-то дело мне припало к одной не то что к дамке, а к настоящей барыне, и немолодая уж барыня, а такая-то, прости господи!.. звезда восточная. Студента все к сыну в гувернеры искала. Ну, уж я знаю, какого ей надо студента.

  "Чтоб был, - говорит, - опрятный; чтоб не из этих, как вот шляются - сицилисты, - они не знают небось, где и мыло продается".

  "На что ж, - говорю, - из этих? Куда они годятся!"

  "И, - говорит, - чтоб в возрасте был, а не дитею бы смотрел; а то дети его и слушаться не будут".

  "Понимаю, мол, все".

  Отыскала я студента: мальчонке молоденький, но этакий штуковатый и чищеный, все сразу понимает. Иду-с я теперь с этим делом к этой даме; передала ей адрес; говорю: так и так, тогда и тогда будет, и извольте его посмотреть, а что такое если не годится - другого, - говорю, - найдем, и сама ухожу. Только иду это с лестницы, а в швейцарской генерал мне навстречу и вот он. И этот самый генерал, надо тебе сказать, хоть он и штатский, но очень образованный. В доме у него роскошь такой: зеркала, ланпы, золото везде, ковры, лакеи в перчатках, везде это духами накурено. Одно слово, свой дом, и живут в свое удовольствие; два этажа сами занимают: он, как взойдешь из швейцарской, сейчас налево; комнат восемь один живет, а направо сейчас другая такая ж половина, в той сын старший, тоже женатый уж года с два. На богатой тоже женился, и все как есть в доме очень ее хвалят, говорят - предобрая барыня, только чахотка, должно, у нее - очень уж худая. Ну, а наверху, сейчас по этакой лестнице - широкая-преширокая лестница и вся цветами установлена - тут сама старуха, как тетеря на токовище, сидит с меньшенькими детьми, и гувернеры-то эти там же. Ну, знаешь уж, как на большую ногу живут!

  Встретил меня генерал и говорит: "Здравствуй, Домна Платоновна!" Превежливый барин.

  "Здравствуйте, - говорю, - ваше превосходительство".

  "У жены, что ль, была?" - спрашивает.

  "Точно так, - говорю, - ваше превосходительство, у супруги вашей, у генеральши была; кружевца, - говорю, - старинные приносила".

  "Нет ли, - говорит, - у тебя чего, кроме кружевцов, хорошенького?"

  "Как, - говорю, - не быть, ваше превосходительство! Для хороших, - говорю, - людей всегда на свете есть что-нибудь хорошее".

  "Ну, пойдем-ка, - говорит, - пройдемся; воздух, - говорит, - нынче очень свежий".

  "Погода, - отвечаю, - отличная, редко такой и дождешься".

  Он выходит на улицу, и я за ним, а карета сзади нас по улице едет. Так вместе по Моховой и идем - ей-богу правда. Препростодушный, говорю тебе, барин!

  "Что ж, - спрашивает, - чем же ты это нынче, Домна Платоновна, мне похвалишься?"

  "А уж тем, мол, ваше превосходительство, похвалюсь, что могу сказать, что редкость".

  - "Ой ли, правда?" - спрашивает - не верит, потому что он очень и опытный - постоянно все по циркам да по балетам и везде страшно по этому предмету со вниманием следит.

  "Ну, уж хвалиться, - говорю, - вам, сударь, не стану, потому что, кажется, изволите знать, что я попусту врать на ветер не охотница, а вы, когда вам угодно, извольте, - говорю, - пожаловать. Гляженое лучше хваленого".

  "Так не лжешь, - говорит, - Домна Платоновна, стоящая штучка?"

  "Одно слово, - отвечаю ему я, - ваше превосходительство, больше и говорить не хочу. Не такой товар, чтоб еще нахваливать".

  "Ну, посмотрим, - говорит, - посмотрим".

  "Милости, - говорю, - просим. Когда пожалуете?"

  "Да как-нибудь на этих днях, - говорит, - вероятно, заеду".

  "Нет, - говорю, - ваше превосходительство, вы извольте назначить как наверное, так, - говорю, - и ждать будем; а то я, - говорю, - тоже дома не сижу: волка, мол, ноги кормят".

  "Ну, так я, - говорит, - послезавтра, в пятницу, из присутствия заеду".

  "Очень хорошо, - говорю, - я ей скажу, чтоб дожидалась".

  "А у тебя, - спрашивает, - тут в узелке-то что-нибудь хорошенькое есть?"

  "Есть, - говорю, - штучка шелковых кружев черных, отличная. Половину, - солгала ему, - половину, - говорю, - ваша супруга взяли, а половина, - говорю, - как раз на двадцать рублей осталась".

  "Ну, передай, - говорит, - ей от меня эти кружева: скажи, что _добрый гений_ ей посылает", - шутит это, а сам мне двадцать пять рублей бумажку подает, и сдачи, говорит, не надо: возьми себе на орехи.

  Довольно тебе, что и в глаза ее не видавши, этакой презент.

  Сел он в карету тут у Семионовского моста и поехал, а я Фонталкой по набережной да и домой.

  "Вот, - говорю, - Леканида Петровна, и твое счастье нашлось".

  "Что, - говорит, - такое?"

  А я ей все по порядку рассказываю, хвалю его, знаешь, ей, как ни быть лучше: хотя, говорю, и в летах, но мужчина видный, полный, белье, говорю, тонкое носит, в очках, сказываю, золотых; а она вся так и трясется.

  "Нечего, - говорю, - мой друг, тебе его бояться: может быть, для кого-нибудь другого он там по чину своему да по должности пускай и страшен, а твое, - говорю, - дело при нем будет совсем особливое; еще ручки, ножки свои его целовать заставь. Им, - говорю, - одна дамка-полячка (я таки ее с ним еще и познакомила) как хотела помыкала и амантов [любовников (франц.)], - говорю, - имела, а он им еще и отличные какие места подавал, все будто заместо своих братьев она ему их выдавала. Положись на мое слово и ничуть его не опасайся, потому что я его отлично знаю. Эта полячка, бывало, даже руку на него поднимала: сделает, бывало, истерику, да мах его рукою по очкам; только стеклышки зазвенят. А твое воспитание ничуть не ниже. А вот, - говорю, - тебе от него пока что и презентик", - вынула кружева да перед ней и положила.

  Прихожу опять вечером домой, смотрю - она сидит, чулок себе штопает, а глаза такие заплаканные; гляжу, и кружева мои на том же месте, где я их положила.

  "Прибрать бы, - говорю, - тебе их надо; вон хоть в комоду, - говорю, - мою, что ли, бы положила; это вещь дорогая".

  "На что, - говорит, - они мне?"

  "А не нравятся, так я тебе за них десять рублей деньги ворочу".

  "Как хотите", - говорит. Взяла я эти кружева, смотрю, что все целы, - свернула их как должно и так, не меривши, в свой саквояж и положила.

  "Вот, - говорю, - что ты мне за платье должна - я с тебя лишнего не хочу, - положим за него хоть семь рублей, да за полсапожки три целковых, вот, - говорю, - и будем квиты, а остальное там, как сочтемся".

  "Хорошо", - говорит, - а сама опять плакать.

  "Плакать-то теперь бы, - говорю, - не следовало".

  А она мне отвечает:

  "Дайте, - говорит, - мне, пожалуйста, мои последние слезы выплакать. Что вы, - говорит, - беспокоитесь? - не бойтесь, понравлюсь!"

  "Что ж, - говорю, - ты, матушка, за мое же добро да на меня же фыркаешь? Тоже, - говорю, - новости: у Фили пили, да Филю ж и били!"

  Взяла да и говорить с ней перестала.

  Прошел четверг, я с ней не говорила. В пятницу напилась чаю, выхожу и говорю: "Изволь же, - говорю, - сударыня, быть готова: он нынче приедет".

  Она как вскочит: "Как нынче! как нынче!"

  "А так, - говорю, - чай, сказано тебе было, что он обещался в пятницу, а вчера, я думаю, был четверг".

  "Голубушка, - говорит, - Домна Платоновна!" - пальцы себе кусает, да бух мне в ноги.

  "Что ты, - говорю, - сумасшедшая? Что ты?"

  "Спасите!"

  "От чего, - говорю, - от чего тебя спасать-то?"

  "Защитите! Пожалейте!"

  "Да что ты, - говорю, - блажишь? Не сама ли же, - говорю, - ты просила?"

  А она опять берет себя руками за щеки да вопит: "Душечка, душечка, пусть завтра, пусть, - говорит, - хоть послезавтра!"

  Ну, вижу, нечего ее, дуру, слушать, хлопнула дверью и ушла. Приедет, думаю, он сюда - сами поладят. Не одну уж такую-то я видела: все они попервоначалу благи бывают. Что ты на меня так смотришь? Это, поверь, я правду говорю: все так-то убиваются.

  - Продолжайте, - говорю, - Домна Платоновна.

  - Что ж, ты думаешь, она, поганка, сделала?

  - А кто ее знает, что ее черт угораздил сделать! - сорвалось у меня со злости.

  - Уж именно правда твоя, что черт ее угораздил, - отвечала с похвалою моей прозорливости Домна Платоновна. - Этакого человека, этакую вельможу она, шельмовка этакая, и в двери не пустила!.. Стучал-стучал, звонил-звонил - она тебе хоть бы ему голос какой подала. Вот ведь какая хитростная - на что отважилась! Сидит запершись, словно ее и духу там нет. Захожу я вечерком к нему - сейчас меня впустили - и спрашиваю: "Ну что, - говорю, - обманула я вас, ваше превосходительство?" - а он туча тучей. Рассказывает мне все, как он был и как ни с чем назад пошел.

  "Этак, - говорит, - Домна Платоновна, любезная моя, с порядочными людьми не поступают".

  "Батюшка, - говорю, - да как это можно! верно, - говорю, - она куда на минутую выходила или что такое - не слыхала", - ну, а сама себе думаю: "Ах ты, варварка! ах ты, злодейка этакая! страмовщица ты!"

  "Пожалуйте, - прошу его, - ваше превосходительство, завтра - верно вам ручаюсь, что все будет как должно".

  Да ушедши-то от него домой, да бегом, да бегом. Прибегаю, кричу:

  "Варварка! варварка! что ж ты это, варварка, со мной наделала? С каким ты меня человеком, может быть, расстроила? Ведь ты, - говорю, - сама со всей твоей родней-то да и с целой губернией-то с вашей и сапога его одного отоптанного не стоишь! Он, - говорю, - в прах и в пепел всех вас и все начальство-то ваше истереть одной ногой может. Чего ж ты, бездельница этакая, модничаешь? Даром я, что ли, тебя кормлю? Я бедная женщина; я на твоих же глазах день и ночь постоянно отягощаюсь; я на твоих же глазах веду самую прекратительную жизнь, да еще ты, - говорю, - щелчок ты этакой, нахлебница навязалась!"

  И как уж я ее тут-то ругала! Как страшно я ее с сердцов ругала, что ты не поверишь. Кажется б вот взяла я да глаза ей в сердцах повыцарапала.

  Домна Платоновна сморгнула набежавшую на один глаз слезу и проговорила между строк: "Даже теперь жалко, как вспомню, как я ее тогда обидела".

  "Гольтепа ты дворянская! - говорю ей, - вон от меня! вон, чтоб и дух твой здесь не пах!" - и даже за рукав ее к двери бросила. Ведь вот, ты скажи, что с сердцов человек иной раз делает: сама назавтри к ней такого грандеву пригласила, а сама ее нынче же вон выгоняю! Ну, а она - на эти мои слова сейчас и готова - и к двери.

  У меня уж было и сердце все проходить стало, как она все это стояла-то да молчала, а уж как она по моему по последнему слову к двери даже обернулась, я опять и вскипела.

  "Куда, куда, - говорю, - такая-сякая, ты летишь?"

  Уж и сама даже не помню, какими ее словами опять изругала.

  "Оставайся, - говорю, - не смей ходить!.."

  "Нет, я, - говорит, - пойду".

  "Как пойдешь? как ты смеешь идтить?"

  "Что ж, - говорит, - вы, Домна Платоновна, на меня сердитесь, так лучше же мне уйти".

  "Сержусь! - говорю. - Нет, я мало что на тебя сержусь, я тебя буду бить".

  Она вскрикнула, да в дверь, а я ее за ручку, да назад, да тут-то сгоряча оплеух с шесть таки горячих ей и закатила.

  "Воровка ты, - говорю, - а не дама", - кричу на нее; а она стоит в уголке, как я ее оттрепала, и вся, как кленов лист, трясется, но и тут, заметь, свою анбицию дворянскую почувствовала.

  "Что ж, - говорит, - такое я у вас украла?"

  "Космы-то, - говорю, - патлы-то свои подбери, - потому я ей всю прическу расстроила. - То, - говорю, - ты у меня украла, что я тебя, варварку, поила-кормила две недели; обула-одела тебя; я, - говорю, - на всякий час отягощаюсь, я веду прекратительную жизнь, да еще через тебя должна куска хлеба лишиться, как ты меня с таким человеком поссорила!"

  Смотрю, она потихоньку косы свои опять в пучок подвернула, взяла в ковшик холодной коды - умылась: голову расчесала и села. Смирно сидит у окошечка, только все жестяное зеркальце потихонечку к щекам прикладывает. Я будто не смотрю на нее, раскладываю по столу кружева, а сама вижу, что щеки-то у нее так и горят.

  "Ах, - думаю, - напрасно ведь это я, злодейка, так уж очень ее обидела!"

  Все, что стою над столом да думаю - то все мне ее жалче; что стою думаю - то все жалче.

  Ахти мне, горе с моим добрым сердцем! Никак я с своим сердцем не совладаю. И досадно, и знаю, что она виновата и вполне того заслужила, а жалко.

  Выскочила я на минуточку на улицу - тут у нас, в вашем же доме, под низом кондитерская, - взяла десять штучек песочного пирожного и прихожу; сама поставила самовар; сама чаю чашку ей налила и подаю с пирожным. Она взяла из моих рук чашку и пирожное взяла, откусила кусочек, да меж зубов и держит. Кусочек держит, а сама вдруг улыбается, улыбается, и весело улыбается, а слезы кап-кап-кап, так и брызжут; таки вот просто не текут, а как сок из лимона, если подавишь, брызжут.

  "Полно, - говорю, - не обижайся".

  "Нет, - говорит, - я ничего, я ничего, я ничего..." - да как зарядила это: "я ничего" да "я ничего" - твердит одно, да и полно.

  "Господи! - думаю, - уж не сделалось ли ей помрачение смыслов?" Водой на нее брызнула; она тише, тише и успокоилась: села в уголку на постелишке и сидит. А меня все, знаешь, совесть мутит, что я ее обидела. Помолилась я богу - прочитала, как еще в Мценске священник учил от запаления ума: "Благого царя благая мати, пречистая и чистая", - и сняла с себя капотик, и подхожу к ней в одной юбке, и говорю: "Послушай ты меня, Леканида Петровна! В Писании читается: "да не зайдет солнце во гневе вашем"; прости же ты меня за мою дерзость; давай помиримся!" - поклонилась ей до земли и взяла ее руку поцеловала: вот тебе, ей-богу, как завтрашний день хочу видеть, так поцеловала. И она, смотрю, наклоняется ко мне и в плечо меня чмок, гляжу - и тоже мою руку поцеловала, и сами мы между собою обе друг дружку обняли и поцеловались.

  "Друг мой, - говорю, - ведь я не со злости какой или не для своей корысти, а для твоего же добра!" - толкую ей и по головке ее ласкаю, а она все этак скороговоркой:

  "Хорошо, хорошо; благодарю вас, Домна Платоновна, благодарю".

  "Вот _он_, - говорю, - завтра опять приедет".

  "Ну что ж, - говорит, - ну что ж! очень хорошо, пусть приезжает".

  Я ее опять по головке глажу, волоски ей за ушко заправляю, а она сидит и глазком с ланпады не смигнет. Ланпад горит перед образами таково тихо, сияние от икон на нее идет, и вижу, что она вдруг губами все шевелит, все шевелит.

  "Что ты, - спрашиваю, - душечка, богу это, что ли, молишься?"

  "Нет, - говорит, - это я, Домна Платоновна, так".

  "Что ж, - говорю, - я думала, что ты это молишься, а так самому с собой разговаривать, друг мой, не годится. Это только одни помешанные сами с собою разговаривают".

  "Ах, - отвечает она мне, - я, - говорит, - Домна Платоновна, уж и сама думаю, что я, кажется, помешанная. На что я только иду! на что я это иду!" - заговорила она вдруг, и в грудь себя таково изо всей силы ударяет.

  "Что ж, - говорю, - делать? Так тебе, верно, путь такой тяжелый назначен".

  "Как, - говорит, - такой мне путь назначен? Я была честная девушка! я была честная жена! Господи! господи! да где же ты? Где же, где бог?"

  "Бога, - говорю, - читается, друг мой, никто же виде и нигде же".

  "А где же есть сожалительные, добрые христиане? Где они? где?"

  "Да здесь, - говорю, - и христиане".

  "Где?"

  "Да как _где_? Вся Россия - все христиане, и мы с тобой христианки".

  "Да, да, - говорит, - и мы христианки..." - и сама, вижу, эти слова выговаривает и в лице страшная становится. Словно она с кем с невидимым говорит.

  "Фу, - говорю, - да сумасшедшая ты, что ли, в самом деле? что ты меня пужаешь-то? что ты ропот-то на создателя своего произносишь?"

  Смотрю: сейчас она опять смирилась, плачет опять тихо и рассуждает:

  "Из-за чего, - говорит, - это я только все себе наделала? Каких я людей слушала? Разбили меня с мужем; натолковали мне, что он и тиран и варвар, когда это совсем неправда была, когда я, _я сама_, презренная и низкая капризница, я жизнь его отравляла, а не покоила. Люди! подлые вы люди! сбили меня; насулили мне здесь горы золотые, а не сказали про реки огненные. Муж меня теперь бросил, смотреть на меня не хочет, писем моих не читает. А завтра я... бррр...х!"

  Вся даже задрожала.

  "Маменька! - стала звать, - маменька! если б ты меня теперь, душечка, видела? Если б ты, чистенький ангел мой, на меня теперь посмотрела из своей могилки? Как она нас, Домна Платоновна, воспитывала! Как мы жили хорошо; ходили всегда чистенькие; все у нас в доме было такое хорошенькое; цветочки мама любила; бывало, - говорит, - возьмет за руки и пойдем двое далеко... в луга пойдем..."

  Тут-то, знаешь ты, сон у меня удивительный - слушала я, как это хорошо все она вспоминает, и заснула.

  Ну, представь же ты теперь себе: сплю это; заснула у нее, на ее постеленке, и как пришла к ней, совсем даже в юбке заснула, и опять тебе говорю, что сплю я свое время крепко, и снов никогда никаких не вижу, кромя как разве к какому у меня воровству; а тут все это мне видятся рощи такие, палисадники и она, эта Леканида Петровна. Будто такая она маленькая, такая хорошенькая: головка у нее русая, вся в кудряшках, и носит она в ручках веночек, а за нею собачка, такая беленькая собачка, и все на меня гам-гам, гам-гам - будто сердится и укусить меня хочет. Я будто нагинаюсь, чтоб поднять палочку, чтоб эту собачку от себя отогнать, а из земли вдруг мертвая ручища: хвать меня вот за самое за это место, за кость. Вскинулась я, смотрю - свое время я уж проспала и руку страсть как неловко перележала. Ну, оделась я, помолилась богу и чайку напилась, а она все спит.

  "Пора, - говорю, - Леканида Петровна, вставать; чай, - говорю, - на конфорке стоит, а я, мой друг, ухожу".

  Поцеловала ее на постели в лоб, истинно говорю тебе, как дочь родную жалеючи, да из двери-то выходя, ключик это потихоньку вынула да в карман.

  "Так-то, - думаю, - дело честнее будет".

  Захожу к генералу и говорю: "Ну, ваше превосходительство, теперь дело не мое. Я свое сделала - пожалуйте поскорей", - и ему отдала ключ.

  - Ну-с, - говорю, - милая Домна Платоновна, не на этом же все кончилось?

  Домна Платоновна засмеялась и головой закачала с таким выражением, что смешны, мол, все люди на белом свете.

  - Прихожу я домой нарочно попозже, смотрю - огня нет.

  "Леканида Петровна!" - зову.

  Слышу, она на моей постели ворочается.

  "Спишь?" - спрашиваю; а самое меня, знаешь, так смех и подмывает.

  "Нет, не сплю", - отвечает.

  "Что ж ты огня, мол, не засветишь?"

  "На что ж он мне, - говорит, - огонь?"

  Зажгла я свечу, раздула самоваришку, зову ее чай пить.

  "Не хочу, - говорит, - я", - а сама все к стенке заворачивается.

  "Ну, по крайности, - говорю, - встань же, хоть на свою постель перейди: мне мою постель надо поправить".

  Вижу, поднимается, как волк угрюмый. Взглянула исподлобья на свечу и глаза рукой заслоняет.

  "Что ты, - спрашиваю, - глаза закрываешь?"

  "Больно, - отвечает, - на свет смотреть".

  Пошла, и слышу, как была опять совсем в платье одетая, так и повалилась.

  Разделась и я как следует, помолилась богу, но все меня любопытство берет, как тут у них без меня были подробности? К генералу я побоялась идти: думаю, чтоб опять афронта [отпора, оскорбления (франц.)] какого не было, а ее спросить даже следует, но она тоже как-то не допускает. Дай, думаю, с хитростью к ней подойду. Вхожу к ней в каморку и спрашиваю:

  "Что, никого, - говорю, - тут, Леканида Петровна, без меня не было?"

  Молчит.

  "Что ж, - говорю, - ты, мать, и ответить не хочешь?"

  А она с сердцем этак: "Нечего, - говорит, - вам меня расспрашивать".

  "Как же это, - говорю, - нечего мне тебя расспрашивать? Я хозяйка".

  "Потому, - говорит, - что вы без всяких вопросов очень хорошо все знаете", - и это, уж я слышу, совсем другим тоном говорит.

  Ну, тут я все дело, разумеется, поняла.

  Она только вздыхает; и пока я улеглась и уснула - все вздыхает.

  - Это, - говорю, - Домна Платоновна, уж и конец?

  - Это первому действию, государь мой, конец.

  - А во втором-то что же происходило?

  - А во втором она вышла против меня мерзавка - вот что во втором происходило.

  - Как же, - спрашиваю, - это, Домне Платоновна, очень интересно, как так это сделалось?

  - А так, сударь мой, и сделалось, как делается: силу человек в себе почуял, ну сейчас и свиньей стал.

  - И вскоре, - говорю, - это она так к вам переменилась?

  - Тут же таки. На другой день уж всю это свою козью прыть показала. На другой день я, по обнаковению, в свое время встала, сама поставила самовар и села к чаю около ее постели в каморочке, да и говорю: "Иди же, - говорю, - Леканида Петровна, умывайся да богу молись, чай пора пить". Она, ни слова не говоря, вскочила и, гляжу, у нее из кармана какая-то бумажка выпала. Нагинаюсь я к этой бумажке, чтоб поднять ее, а она вдруг сама, как ястреб, на нее бросается.

  "Не троньте!" - говорит, и хап ее в руку.

  Вижу, бумажка сторублевая.

  "Что ж ты, - говорю, - так, матушка, рычишь?"

  "Так хочу, так и рычу".

  "Успокойся, - говорю, - милая; я, слава бо