н, - прикажете накрывать на стол: в зале или
на веранде? У нас, - говорит, - есть и зала большая, и веранда большая.
- Нам, - говорим, - голубчик, это всё равно, где хотите.
Нет-таки, добивается, говорит: "бояр велел вас спросить и накрывать
стол непременно по вашему желанию".
"Вот, - думаем, - какая предупредительность!- Накрывай, брат, где
лучше".
- Лучше, - отвечает, - на веранде.
- Пожалуй, там должно быть воздух свежее,
- Да, и там пол глиняный.
- В этом какое же удобство?
- А если красное вино прольётся, или что-нибудь другое, то удобнее
вытереть и пятна не останется.
- Правда, правда!
Замышляется, видим, что-то вроде разливного моря.
Вино у них, положим, дешёвое, правда, с привкусом, но ничего: есть
сорта очень изрядные.
Настаёт время обеда. Являемся, садимся за стол - всё честь честью, - и
хозяева с нами: сам Холуян, мужчина, этакий худой, чёрный, с лицом выжженной
глины, весь, можно сказать, жиляный да глиняный и говорит с передушинкой,
как будто больной.
- Вот, - говорит, - господа, у меня вина такого-то года урожая
хорошего; не хотите ли попробовать?
- Очень рады.
Он сейчас же кричит слуге:
- Подай господину поручику такого-то вина.
Тот подаёт и непременно непочатую бутылку, а пред последним блюдом
вдруг является жупан с пустым блюдом и всех обходит.
- Это что, мол, такое?!.
- Деньги за обед и за вино.
Мы переконфузились, - особенно те, с которыми и денег не случилось. Те
под столом друг у друга потихоньку перехватывали.
Вот ведь какая черномазая рвань!
Но дело, которым до злого горя нас донял Холуян, разумеется, было не в
этом, а в куконице, из-за которой на тонце, на древце все наши животы
измотались, а я, можно сказать, навсегда потерял то, что мне было всего
дороже и милее, - можно сказать даже, священнее.
Семья у наших хозяев была такая: сам бан Холуян, которого я уж вам
слегка изобразил: худой, жиляный, а ножки глиняные, ещё не старый, а всё
палочкой подпирается и ни на минуту её из рук не выпускает. Сядет, а палочка
у него на коленях. Говорили, будто он когда-то был на дуэли ранен, а я
думаю, что где-нибудь почту хотел остановить, да почтальон его подстрелил.
После это объяснилось ещё совсем иначе, и понятно стало, да поздно. А по
началу казалось, что он человек светский и образованный, - ногти длинные,
белые и всегда батистовый платок в руках. Для дамы, он, впрочем, кроме
образования, не мог обещать ни малейшего интереса, потому что вид у него был
ужасно холодного человека. А у него куконица просто как сказочная царица:
было ей лет не более, как двадцать два, двадцать три, - вся в полном
расцвете, бровь тонкая, чёрная, кость лёгкая, а на плечиках уже первый
молодой жирок ямочками пупится и одета всегда чудо как к лицу, чаще в
палевом, или в белом, с расшивными узорами, и ножки в цветных башмаках с
золотом.
Разумеется, началось смятение сердец. У нас был офицер, которого мы
звали Фоблаз, потому что он удивительно как скоро умел обворожать женщин, -
пройдёт, бывало, мимо дома, где какая-нибудь мещаночка хорошенькая сидит, -
скажет всего три слова: "милые глазки ангелочки", - смотришь, уже и
знакомство завязывается. Я сам был тоже предан красоте до сумасшествия. К
концу обеда я вижу - у него уже всё рыльце огнивцем, а глаза буравцом.
Я его даже остановил:
- Ты, - говорю, - неприличен.
- Не могу, - отвечает, - и не мешай, я её раздеваю в моём воображении.
После обеда Холуян предложил метнуть банк.
Я ему говорю, - какая глупость! А сам вдруг о том же замечтал, и вдруг
замечаю, что и у других у всех стало рыльце огнивцем, а глаза буравцом.
Вот она, мол, с какого симптома началась проклятая молдавская
лихорадка! Все согласились, кроме одного Фоблаза. Он остался при куконе и до
самого вечера с ней говорил.
Вечером спрашиваем:
- Что она, как - занимательна?
А он расхохотался.
- По-моему, - отвечает, - у неё, должно быть, матушка или отец с
дуринкой были, а она по природе в них пошла. Решимости мало: никуда от дома
не отходит. Надо сообразить - каков за нею здесь присмотр и кого она боится?
Женщины часто бывают нерешительны да ненаходчивы. Надо за них думать.
А насчёт досмотра в нас возбуждал подозрения не столько сам Холуян, как
его брат, который назывался Антоний.
Он совсем был непохож на брата: такой мужиковатый, полного сложения, но
на смешных тонких ножках.
Мы его так и прозвали "Антошка на тонкой ножке". - Лицо тоже было
совершенно не такое, как у брата. Простой этакой, - ни скоблен, ни тёсан, а
слеплен да брошен, но нам сдавалось, что, несмотря на его баранью простоту,
в нём клок серой волчьей шерсти есть... Однако, вышло такое удивление, что
все наши подозрения были напрасны: за куконою совсем никакого присмотра не
оказалось.
Образ жизни домашней у Холуянов был самый удивительный, - точно нарочно
на нашу руку приспособлено.
Тонкого Холуяна Леонарда до самого обеда ни за что и нигде нельзя было
увидеть. Черт его знает, где он скрывался! Говорили, будто безвыходно сидел
в отдалённых, внутренних комнатах, и что-то там делал - литературой будто
какой-то занимался. А Антошка на тонких ножках, как вставал, так уходил
куда-то в поле с маленькою бесчеревной собачкою, и его также целый день не
видно. Всё по хозяйству ходит. Лучших, то есть, условий даже и пожелать
нельзя.
Оставалось только расположить к себе кукону разговором и другими
приёмами. Думалось, что это недолго и что Фоблаз это сделает, но неожиданно
замечаем, что наш Фоблаз не в авантаже обретается. Всё он имеет вид
человека, который держит волка за уши, - ни к себе его ни оборотит, ни
выпустит, а между тем уже видно, что руки набрякли и вот-вот сами
отвалятся...
Видно, что малый ужасно сконфужен, потому что он к неуспехам не привык,
и не только нам, а самому себе этого объяснить не может.
- В чем же дело?
- Пароль донер, - говорит, - ничего не понимаю, кроме того, что она
очень странная.
- Ну, богатая женщина, избалованная, капризничает, - весьма
естественно.
Порядок жизни у нашей куконы был такой, что она не могла не скучать. С
утра до обеда её почти постоянно можно было видеть, как она мотается, и
всегда одна-одинешёнька или возится с самой глупейшей в мире птицей - с
курицей: странное занятие для молодой, изящной, богатой дамы, но что
сделать, если такова фантазия? Делать ей, видно, было совершенно нечего:
выйдет она вся в белом или в палевом неглиже, сядет на широких плитах у края
веранды под зелёным хмелем, - в чёрных волосах тюльпан или махровый мак, и
гляди на неё хоть целый день. Всё её занятие в том состояло, что, бывало,
какую-то любимую свою маленькую курочку с серёжками у себя на коленях
лущеной кукурузой кормит. Ясное дело, что образования должно быть немного, а
досуга некуда деть. Если с курицей возится, то, стало быть, ей очень скучно,
а где женщине скучно, там кавалерское дело даму развлекать. Но ничего не
выходит, - даже и разговор с нею вести трудно, потому что всё только
слышишь: "шти, эшти, молдованешти, кернешти" - десятого слова и того понять
нельзя. А к мимике страстей она была ужасно беспонятна. Фоблаз совсем руки
опустил, только конфузился, когда ему смеялись, что он с курицею не может
соперничать. Пошли мы увиваться вокруг куконы все - кому больше счастье
послужит, но ни одному из нас ничего не фортунило. Открываешься ей в любви,
а она глядит на тебя своими чёрными волооками, или заговорит вроде: "шти,
эшти, молдованешти", и ничего более.
Омерзело всем себя видеть в таком глупом положении, и даже ссоры пошли,
друг к другу зависть и ревность, - придираемся, колкости говорим... Словом,
все в беспокойнейшем состоянии, то о ней мечтаем, то друг за другом в
секрете смотрим за нею. А она сидит себе с этой курочкой и кончено. Так весь
день глядим, всю ночь зеваем, а время мчится и строит нам ещё другую беду. Я
вам сказал, что с первого же дня, как обед кончился, Холуян предложил, что
он нам банк заложит. С тех пор пошла ежедневно игра: с обеда режемся до
полночи, и от того ли, что все мы стали рассеянные, или карты неверные, но
многие из нас уже успели себя хорошо охолостить даже до последней копейки. А
Холуян чистит, да чистит нас ежедневно, как баранов стрижет.
Разорились, оскудели и умом, и спокойствием, и неведомо до чего бы мы
дошли, если бы вдруг не появилось среди нас новое лицо, которое, может быть,
ещё худшие беспокойства наделало, но, однако, дало толчок к развязке.
Приехал к нам с деньгами чиновник комиссариатский. Из поляков, и
пожилой, но шельма ужасная: где взлает, где хвостом повиляет, - и ото всех
всё узнал, как мы не живем, а зеваем. Пошёл он тоже с нами к Холуяну
обедать, а потом остался в карты играть, - а на кукону, подлец, и не
смотрит. Но на другой день-с вдруг говорит: "я заболел". Молдавская
лихорадка, видите ли, схватила. И что же выдумал: не лекаря позвал, а попа,
- молебен о здравии отслужить. Пришёл поп - настоящий тараканный лоб: весь
чёрный и запел ни на что похоже, - хуже армянского. У армянов хоть поймёшь
два слова: "Григориос Армениос", а у этого ничего не разобрать, что он
лопочет.
Поляк же, шельма, по-ихнему знал немножко и такую с попом конституцию
развёл, что приятелями сделались и оба друг другом довольны: поп рад, что
комиссионер ему хорошо заплатил, а тот сразу же от его молебна выздоровел и
такую штуку удрал, что мы и рты разинули.
Вечером, когда уже при свечах мы все в зале банк метали, - входит наш
комиссионер и играть не стал, но говорит: "я болен ещё", и прямо прошёл на
веранду, где в сумраке небес, на плитах, сидела кукона - и вдруг оба с нею
за густым хмелем скрылись и исчезли в тёмной тени. Фоблаз не утерпел,
выскочил, а они уже преавантажно вдвоём на плотике через заливчик плывут к
островку... На его же глазах переплыли и скрылись...
А Холуян хоть бы, подлец, глазом моргнул. Тасует карты и записи смотрит
на тех, которые уже в долг промотались...
Но надо вам сказать, что это был за островок, куда они отплывали.
Когда я говорил про мызу, я забыл вам сказать, что там при усадьбе было
самого лучшего, - это вот и есть маленький островок перед верандой. Перед
верандой прямо был цветник, а за цветником сейчас заливчик, а за ним
островок, небольшой, так сказать, величины с хороший двор помещичьего дома.
Весь он зарос густою жимолостью и разными цветущими кустами, в которых было
много соловьёв. Соловей у них хороший, - не такой крепкий как курский, но на
манер бердичевского. Площадь острова была вся в бугорках или в холмиках, и
на одном холмике была устроена беседочка, а под нею в плитах грот, где было
очень прохладно. Тут стоял старинный диван, на котором можно было отдохнуть,
и большая золочёная арфа, на которой кукона играла и пела. По острову были
расчищены дорожки и в одном месте по другую сторону дёрновая скамья, откуда
был широкий вид на луга. Сообщение через проливчик к островку было устроено
посредством маленького прекрасного плотика. Перильца и всё это на нём
раскрашено в восточном вкусе, а посередине золоченое кресло. Садится кукона
на это кресло, берёт пёстрое весло с двумя лопастями и переплывает. Другой
человек мог стоять только сзади за её креслом.
Остров этот и грот мы звали: "грот Калипсы", но сами там не бывали,
потому что плотик у куконы был на цепочке заперт. Комиссионер нашёл ключи к
этой цепи...
Мы, по правде сказать, просто хотели его избить, но он смел был,
каналья, и всех успокоил.
- Господа! - говорит: - из-за чего нам ссориться. Я вам весь путь
покажу. Это мне поп сказал. Я его спросил: какая кукона? А он говорит:
"очень хорошая - о бедных заботится". Я взял пятьдесят червонцев и ей подал
молча, для её бедных, а она, также молча, мне руку подала и повезла с собою
на остров. Головой вам отвечаю, - берите прямо в руки свёрточек червонцев и,
ни слова не разговаривая, тем же счастием можете пользоваться. Вид лунный
прекрасен, арфа сладкозвучна, ко я ничем этим более наслаждаться не могу,
потому что долг службы моей меня призывает, и я завтра еду от вас, а вы
остаётесь.
Вот так развязка!
Он уехал, а мы смотрим друг на друга: кто может жертвовать в пользу
бедных здешнего прихода по пятидесяти червонцев? Некоторые храбрились, - "я
вот-вот из дома жду", - и другой тоже из дома ждёт, а дома-то, верно, и в
своих приходах случились бедные. Что-то никому не присылают.
И вдруг среди этого - неожиданнейшее приключение: Фоблаз оторвал цепь,
которою был прикован плотик, переплыл туда один и в гроте застрелился.
Чёрт знает, что за происшествие! И товарища жаль, и глупо это как-то...
совсем глупо, а однако, печальный факт совершился и одного из храбрых не
стало.
Застрелился Фоблаз, конечно, от любви, а любовь разгорелась от
раздражения самолюбия, так как он у всех женщин на своей родине был
счастлив. Похоронили его честь честью, - с музыкой, а за упокой его души
все, у одного собравшись, выпили и заговорили, что это так невозможно
оставить, - что мы тут с нашей всегдашней простотою совсем пропадаем. А
батальонный майор, который у нас был женатый и человек обстоятельный,
говорит:
- Да вы и не беспокойтесь, я уже донёс по начальству, что не ручаюсь,
будет ли в чём вас из этой мызы вывесть, и жду завтра же нового
распоряжения. Пусть тут чёрт стоит у этого Холуяна! Проклятая мыза и
проклятый хозяин!
И все мы то же самое чувствовали и радовались возможности уйти отсюда,
но всем господам офицерам досадно было уйти отсюда так, - не наказавши
подлецов.
Придумывали разные штуки устроить над Холуянами; думали его высечь или
как-нибудь смешно обрить, но майор сказал:
- Боже спаси, господа: прошу вас, чтобы ничего похожего на малейшее
насилие не было, и кто ему должен - извольте, где хотите занять денег и с
ним рассчитаться. А если что-нибудь невинненькое, для отыграния своей чести
придумаете, - это можете.
Лиха беда, отыграния чести-то не было на что этого произвести.
Майор сказал, наконец, что он от нас только скрывает, а что собственно
у него уже есть в кармане предписание выступить и что завтра здесь последний
день нашей красы, а послезавтра на заре и выступим в другие места.
Тут мне и взбрыкнула на ум какая-то кобылка:
- Если, - говорю, - мы послезавтра выходим, так что завтра здесь наш
последний вечер, то, сделайте милость, Холуян будет хорошо проучен, и никому
не похвалится, что ему довелось русских офицеров надуть
Некоторые похвалили, говорили, - "молодец", а другие не верили и
смеялись: "ну, где тебе! лучше не трогай".
А я говорю:
- Это, господа, моё дело: я всё беру за свой пай.
- Но что же такое ты сделаешь?
- Это мой секрет.
- Но Холуян будет наказан?
- Ужасно!
- И честь наша будет отомщена?
- Непременно.
- Поклянись.
Я поклялся тенью несчастного друга нашего Фоблаза, которая сама себя
осудила одиноко блуждать в этом проклятом месте, и разбил свой стакан об
пол.
Все товарищи меня подхватили, одобрили, расцеловали и запили нашу
клятву, но только майор удержал, чтобы стаканов не бить.
- Это, - говорит, - один театральный фарс и больше ничего...
Разошлись прекрасно. Я был в себе крепко уверен, потому что план мой
был очень хорош. Холуян в своих проделках должен быть совершенно одурачен.
Настало завтра и последний день нашей красы. Получили мы своё
жалованье, отдали всё сполна, кто сколько был должен Холуяну, и осталось у
каждого столько денег, что и кошеля не надо. У меня было с чем-нибудь сто
рублей, то есть на ихние, по-тогдашнему, это составляло с небольшим десять
червонцев. А для меня, по плану затеи моей, ещё требовалось, по крайней
мере, сорок червонцев. Где же их взять? У товарищей и не было, да я и не
хотел, потому что у меня другой план имелся. Я его и привёл в исполнение.
Приходим на последнюю вечерю к Холуяну - он очень радушен и приглашает
меня играть.
Я говорю:
- Рад бы играть, да игрушек нет.
Он просит не стесняться, - взять взаймы у него из банка.
- Хорошо, - говорю, - позвольте мне пятьдесят червонцев.
- Сделайте милость, - говорит, - и подвигает кучку.
Я взял и опустил их в карман.
Верил нам, шельма, будто мы все Шереметьевы.
Я говорю:
- Позвольте, я не буду пока ставить, а минуточку погуляю на воздухе, -
и вышел на веранду.
За мною выбегают два товарища и говорят:
- Что ты это делаешь: чем отдать?
Я отвечаю:
- Не ваше дело, - не беспокойтесь.
- Ведь это нельзя, пристают, - мы завтра выходим, - непременно надо
отдать.
- И отдам.
- А если проиграешь?
- Во всяком случае отдам.
И соврал им, будто у меня есть на руках казённые.
Они отстали, а я прямо подлетаю к куконе, ногой шаркнул и подаю ей
горсть червонцев.
- Прошу, - говорю, - вас принять от меня для бедных вашего прихода.
Не знаю, как она это поняла, но сейчас же встала, подала мне свою
ручку; мы обошли клумбу, да на плотике и поплыли.
Об игре её на арфе отменного сказать нечего: вошли в грот: она села и
какой-то экосез заиграла. Тогда не было ещё таких воспалительных романсов,
как "мой тигрёнок", или "затигри меня до смерти", - а экосезки-с, все
простые экосезки, под которые можно только одни па танцевать, а тогда,
бывало, ни весть что под это готов сделать. Так и в настоящий раз, - сначала
экосез, а потом "гули, да люли пошли ходули, - эшти, да молдаванешти", - кок
да и дело в мешок... И благополучным образом назад оба переплыли.
Откровенно признаться - я не утаю, что был в очень мечтательном
настроении, которое совсем не отвечало задуманному мною плану. Но, знаете, к
тридцати годам уже подходило, а в это время всегда начинаются первые
оглядки. Вспомнилось всё - как это начиналась "жизнь сердца" - все эти
скромные васильки во ржи на далёкой родине, потом эти хохлушечки и польки в
их скромных будиночках, и вдруг - чёрт возьми, - грот Калипсы... и сама эта
богиня... Как хотите, есть о чем привести воспоминания... И вдруг сделалось
мне так грустно, что я оставил кукону в уединении приковывать цепочкою её
плотик, а сам единолично вхожу в залу, которую оставил, как банк метали, а
теперь вместо того застаю ссору, да еще какую! Холуян сидит, а наши офицеры
все встали и некоторые даже нарочно фуражки надели, и все шумят, спорят о
справедливости его игры. Он их опять всех обыграл.
Офицеры говорят:
- Мы вам заплатим, но, по справедливости говоря, мы вам ничего не
должны.
Я как раз на эти слова вхожу и говорю:
- И я тоже не должен - пятьдесят червонцев, которые я у вас занял, - я
вашей жене отдал.
Офицеры ужасно смутились, а он как полотно побледнел с досады, что я
его перехитрил. Схватил в руку карты, затрясся и закричал:
- Вы врёте! вы плут!
И прямо, подлец, бросил в меня картами. Но я не потерялся и говорю:
- Ну, нет, брат, - я выше плута на два фута, - да бац ему пощёчину... А
он тряхнул свою палку, а из нее выскочила толедская шпага, и он с нею,
каналья, на безоружного лезет!
Товарищи кинулись и не допустили. Одни его держали за руки, другие -
меня. А он кричит:
- Вы подлец! никто из вас никогда моей жены не видал!
- Ну, мол, батюшка, - уж это ты оставь нам доказывать, - очень мы её
видали!
- Где? Какую?
Ему говорят:
- Оставьте, об этом-то уже нечего спорить. Разумеется, мы знаем вашу
супругу.
А он, в ответ на это, как чёрт расхохотался, плюнул и ушёл за двери, и
ключом заперся.
И что же вы думаете? - ведь он был прав!
Вы себе даже и вообразить не можете, что тут такое над нами было
проделано. Какая хитрость над хитростью и подлость над подлостью!
Представьте, оказалось, ведь, что мы его жены, действительно, никогда ни
одного разу в глаза не видали! Он нас считал как бы недостойными, что ли,
этой чести, чтобы познакомить нас с его настоящим семейством, и оно на всё
время нашей стоянки укрывалось в тех дальних комнатах, где мы не были. А эта
кукона, по которой мы все с ума сходили и за счастие считали ручки да ножки
её целовать, а один даже умер за неё, - была чёрт знает что такое... просто
арфистка из кофейни, которую за один червонец можно нанять танцевать в
костюме Евы... Она была взята из профита к нашему приходу из кофейни, и он с
неё доход имел... И сам этот Холуян-то, с которым мы играли, совсем был не
Холуян, а тоже наёмный шулер, а настоящий Холуян только и был Антошка на
тонких ножках, который всё с бесчеревной собакой на охоту ходил... Он и был
всему этому делу антрепренёр! Вот это плуты, так уж плуты! теперь посудите
же, каково было нам, офицерам, чувствовать, в каком мы были дурацком
положении, и по чьей милости? - По милости такой, можно сказать,
наипрезреннейшей дряни!
А узнал об этом прежде всех я, но только тоже уж слишком поздно, -
когда вся моя военная карьера через эту гадость была испорчена, благодаря
глупости моих товарищей. Господа же офицеры наши ещё и обиделись моим
поступком, нашли, что я будто поступил нечестно, - выдал, изволите видеть,
тайну дамы её мужу... Вот ведь какая глупость! Однако, потребовали, чтобы я
из полка вышел. Нечего было делать - я вышел. Но при проезде через город жид
мне всё и открыл.
Я говорю:
- Да как же, их поп-то зачем же он про свою кукону говорил, что ей
будто можно под предлогом на бедных давать?
- А это, - говорит, - справедливо, только поп это про настоящую кукону
говорил, которая в комнатах сидела, а не про ту свинью, которую вы за бобра
приняли.
Словом сказать - кругом одурачены. Я человек очень сильной комплекции,
но был этим так потрясён, что у меня даже молдавская лихорадка сделалась.
Насилу на родину дотащился к своим простым сердцам, и рад был, что
городническое местишко себе в жидовском городке достал... Не хочу отрицать,
- ссорился с ними не мало и, признаться сказать, из своих рук учил, но...
слава богу - жизнь прожита и кусок хлеба даже с маслом есть, а вот, когда
вспомнишь про эту молдавскую лихорадку, так опять в озноб бросит.
И от такого неприятного ощущения рассказчик опять распаковал свою
вместительную подушку, налил стакан аметистовой влаги с надписью "Ея же и
монаси приемлят", и молвил:
- Выпьемте, господа, за жидов и на погибель злым плутам - румынам.
- Что же, это будет преоригинально.
- Да, - отозвался другой собеседник, - но не будет ли ещё лучше, если
мы в эту ночь, когда родился "Друг грешников", пожелаем "всем добра и никому
зла".
- Прекрасно, прекрасно!
И воин согласился, сказал: "абгемахт", и выпил чарку.
Впервые, под заголовком "Картины прошлого. Ветренники", - журнал
"Россия", 1883, 10 - 15. В дальнейшем печатался под названием "Обман".
О замысле рассказа Н. С. Лесков сообщал в письме к Н. А. Лейкину от 24
сентября 1883 г.: "... возился, чтобы Вам что-нибудь состряпать и написать
штучку, менее которой не умею. Она называется: "На два фута выше плута" (Из
похождений поруч<ика> Кувшинникова)". ("В мире отечественной классики". М.,
1984, стр. 378.)
Стр. 79. Классицизм - направление в искусстве XVII - XVIII вв.
Стр. 80. Нестор - герой греческих мифов, пилосский царь; прожил очень
долгую жизнь; был олицетворением мудрой старости.
Стр. 81. Амбаркадер (франц. embarquer - грузить) - платформа.
Стр. 83. ...ею "вси движимся и есьми"... - т. е. всё движется, что
живёт (Бытие, IX, 3).
Стр. 84. Это у Курганова сказано... - в "Письмовнике, содержащем в себе
науку российского языка..." (СПб., 1790) Н. Г. Курганова (1725 - 1796).
Книга включала образцы литературных опытов и бытовых писем.
Он сказал: "не благо быть человеку единому"... - неточная цитата из
Библии (Бытие, II, 18).
...как и в романах Лермонтова... - Имеется в виду роман "Герой нашего
времени".
Стр. 85. ...у актёра Григорьева... - Григорьев, Пётр Иванович
(Григорьев 1-й, 1806 - 1871) - актёр и драматург.
Стр. 87. Дриады - в греческой мифологии - нимфы - покровительницы
деревьев.
Сакрифисы (франц. sacrifice) - жертвы.
Стр. 88. "Коханка моя! на цо нам размова"... - из стихотворения А.
Мицкевича (1798 - 1856) "Разговор".
Стр. 89. Дал ему злата и проклял его и верного позвал раба своего -
цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Черная шаль".
Стр. 90. ...шалоновые... - т. е. из шерстяной ткани.
Стр. 94. ...Спасова дня не будет... - имеется в виду праздник
Преображения (Господня), который также именуют яблочный Спас.
Стр. 95. "Чёрная галка" - "так назывался один из излюбленных напевов
нашей армии, по которому поётся очень много песен" (Н. М. Лопатин и В. П.
Прокудин. Русские народные лирические песни. М., 1956., стр. 252). Вариант
песни содержал такие слова:
Э, эх, эх, ох, ох, ох // Чёрная галка, // Чистая поляна. // Ты же,
Марусенька // Черноброва! // Чего ж не ночуешь дома? (Там же, стр. 254).
Стр. 96. ...томление... что было на походе с молодым Ионафаном, когда
он увидал сладкий мёд на поле. - Вкушая, вкусил мало мёда, и вот я умираю -
сокращённая цитата из Библии (Первая Книга Царств, XIV, 43). Слова эти
произнёс Ионафан, старший сын царя иудейского Саула, который запретил народу
что-либо есть до тех пор, пока Саул не отомстит своим врагам. Не знавший об
этом запрете Ионафан отведал мёда и должен был умереть. Но народ сказал
Саулу "Ионафану ли умереть, который доставил... спасение Израилю?.. И
освободил народ Ионафана, и не умер он (Первая книга Царств, XIV, 45).
Стр. 99. Фоблаз - соблазнитель женщин; герой романа французского
писателя Луве-де-Кувре (1760 - 1796) "Похождения кавалера Фобласа" (русск.
перевод 1792 - 1796).
Стр. 100. Пароль донер (франц. parole d'honneur ) - честное слово.
Стр. 103. ..."грот Калипсы"... - т. е. заветное место на острове; нимфа
острова Огигия - Калипсо, согласно древнегреческой легенде, 7 лет держала в
плену отважного Одиссея.
Стр. 108. "Абгемахт" (нем.) - решено.