, она все стала жаться к старшему ундеру
и сунула ему семнадцать копеек, собранных от мирского подаяния.
- Как только соберу, я вам додам гривну, - упрашивала Катерина Львовна.
Ундер спрятал за обшлаг деньги и сказал:
- Ладно.
Сергей, когда кончились эти переговоры, крякнул и подмигнул Сонетке.
- Ах ты, Катерина Ильвовна! - говорил он, обнимая ее при входе на
ступени этапного дома. - Супротив этой женщины, ребята, в целом свете другой
такой нет.
Катерина Львовна и краснела и задыхалась от счастья.
Чуть ночью тихонько приотворилась дверь, как она так и выскочила:
дрожит и ищет руками Сергея по темному коридору.
- Катя моя! - произнес, обняв ее, Сергей.
- Ах ты, злодей ты мой! - сквозь слезы отвечала Катерина Львовна и
прильнула к нему губами.
Часовой ходил по коридору, и, останавливаясь, плевал на свои сапоги, и
ходил снова, за дверями усталые арестанты храпели, мышь грызла перо, под
печью, взапуски друг перед другом, заливались сверчки, а Катерина Львовна
все еще блаженствовала.
Но устали восторги, и слышна неизбежная проза.
- Смерть больно: от самой от щиколотки до самого колена кости так и
гудут, - жаловался Сергей, сидя с Катериной Львовной на полу в углу
- Что же делать-то, Сережечка? - расспрашивала она, ютясь под полу его
свиты.
- Нешто только в лазарет в Казани попрошусь?
- Ох, чтой-то ты, Сережа?
- А что ж, когда смерть моя больно.
- Как же ты останешься, а меня погонят?
- А что ж делать? трет, так, я тебе говорю, трет, что как в кость вся
цепь не въедается. Разве когда б шерстяные чулки, что ли, поддеть еще, -
проговорил Сергей спустя минуту.
- Чулки? у меня еще есть, Сережа, новые чулки.
- Ну, на что! - отвечал Сергей.
Катерина Львовна, ни слова не говоря более, юркнула в камеру,
растормошила на нарах свою сумочку и опять торопливо выскочила к Сергею с
парою синих болховских шерстяных чулок с яркими стрелками сбоку.
- Эдак теперь, ничего будет, - произнес Сергей, прощаясь с Катериной
Львовной и принимая ее последние чулки.
Катерина Львовна, счастливая, вернулась на свои нары и крепко заснула.
Она не слыхала, как после ее прихода в коридор выходила Сонетка и как
тихо она возвратилась оттуда уже перед самым утром.
Это случилось всего за два перехода до Казани.
Холодный, ненастный день с порывистым ветром и дождем, перемешанным со
снегом, неприветливо встретил партию, выступавшую за ворота душного этапа.
Катерина Львовна вышла довольно бодро, но только что стала в ряд, как вся
затряслась и позеленела. В глазах у нее стало темно; все суставы ее заныли и
расслабели. Перед Катериной Львовной стояла Сонетка в хорошо знакомых той
синих шерстяных чулках с яркими стрелками.
Катерина Львовна двинулась в путь совсем неживая; только глаза ее
страшно смотрели на Сергея и с него не смаргивали.
На первом привале она спокойно подошла к Сергею, прошептала "подлец" и
неожиданно плюнула ему прямо в глаза.
Сергей хотел на нее броситься; но его удержали.
- Погоди ж ты! - произнес он и обтерся.
- Ничего, однако, отважно она с тобой поступает, - трунили над Сергеем
арестанты, и особенно веселым хохотом заливалась Сонетка.
Эта интрижка, на которую сдалась Сонетка, шла совсем в ее вкусе.
- Ну, это ж тебе так не пройдет, - грозился Катерине Львовне Сергей.
Умаявшись непогодью и переходом, Катерина Львовна с разбитою душой
тревожно спала ночью на нарах в очередном этапном доме и не слыхала, как в
женскую казарму вошли два человека.
С приходом их с нар приподнялась Сонетка, молча показала она вошедшим
рукою на Катерину Львовну, опять легла и закуталась своею свитою.
В это же мгновение свита Катерины Львовны взлетела ей на голову, и по
ее спине, закрытой одной суровою рубашкою, загулял во всю мужичью мочь
толстый конец, вдвое свитой веревки.
Катерина Львовна вскрикнула; но голоса ее не было слышно из-под свиты,
окутывающей ее голову. Она рванулась, но тоже без успеха: на плечах ее сидел
здоровый арестант и крепко держал ее руки.
- Пятьдесят, - сосчитал, наконец, один голос, в котором никому не
трудно было узнать голос Сергея, и ночные посетители разом исчезли за
дверью.
Катерина Львовна раскутала голову и вскочила: никого не было; только
невдалеке кто-то злорадно хихикал под свитою. Катерина Львовна узнала хохот
Сонетки.
Обиде этой уже не было меры; не было меры и чувству злобы, закипевшей в
это мгновение в душе Катерины Львовны. Она без памяти ринулась вперед и без
памяти упала на грудь подхватившей ее Фионы.
На этой полной груди, еще так недавно тешившей сластью разврата
неверного любовника Катерины Львовны, она теперь выплакивала нестерпимое
свое горе, и, как дитя к матери, прижималась к своей глупой и рыхлой
сопернице. Они были теперь равны: они обе были сравнены в цене и обе
брошены.
Они равны!.. подвластная первому случаю Фиона и совершающая драму любви
Катерина Львовна!
Катерине Львовне, впрочем, было уже ничто не обидно. Выплакав свои
слезы, она окаменела и с деревянным спокойствием собиралась выходить на
перекличку.
Барабан бьет: тах-тарарах-тах; на двор вываливают скованные и
нескованные арестантики, и Сергей, и Фиона, и Сонетка, и Катерина Львовна, и
раскольник, скованный с жидом, и поляк на одной цепи с татарином.
Все скучились, потом выравнялись кое в какой порядок и пошли.
Безотраднейшая картина: горсть людей, оторванных от света и лишенных
всякой тени надежд на лучшее будущее, тонет в холодной черной грязи
грунтовой дороги. Кругом все до ужаса безобразно: бесконечная грязь, серое
небо, обезлиственные, мокрые ракиты и в растопыренных их сучьях
нахохлившаяся ворона. Ветер то стонет, то злится, то воет и ревет.
В этих адских, душу раздирающих звуках, которые довершают весь ужас
картины, звучат советы жены библейского Иова: "Прокляни день твоего рождения
и умри".
Кто не хочет вслушиваться в эти слова, кого мысль о смерти и в этом
печальном положении не льстит, а пугает, тому надо стараться заглушить эти
воющие голоса чем-нибудь еще более их безобразным. Это прекрасно понимает
простой человек: он спускает тогда на волю всю свою звериную простоту,
начинает глупить, издеваться над собою, над людьми, над чувством. Не
особенно нежный и без того, он становится зол сугубо.
- Что, купчиха? Все ли ваше степенство в добром здоровье? - нагло
спросил Катерину Львовну Сергей, чуть только партия потеряла за мокрым
пригорком деревню, где ночевала.
С этими словами он, сейчас же обратясь к Сонетке, покрыл ее своею полою
и запел высоким фальцетом:
За окном в тени мелькает русая головка.
Ты не спишь, мое мученье, ты не спишь, плутовка.
Я полой тебя прикрою, так что не заметят.
При этих словах Сергей обнял Сонетку и громко поцеловал ее при всей
партии...
Катерина Львовна все это видела и не видала: она шла совсем уж неживым
человеком. Ее стали поталкивать и показывать ей, как Сергей безобразничает с
Сонеткой. Она стала предметом насмешек.
- Не троньте ее, - заступалась Фиона, когда кто-нибудь из партии
пробовал подсмеяться над спотыкающеюся Катериной Львовною. - Нешто не
видите, черти, что женщина больна совсем?
- Должно, ножки промочила, - острил молодой арестант.
- Известно, купеческого роду: воспитания нежного, - отозвался Сергей.
- Разумеется, если бы им хотя чулочки бы теплые: оно бы ничего еще, -
продолжал он.
Катерина Львовна словно проснулась.
- Змей подлый! - произнесла она, не стерпев, - насмехайся, подлец,
насмехайся!
- Нет, я это совсем, купчиха, не в насмешку, а что вот Сонетка чулки
больно гожие продает, так я думал; не купит ли, мол, наша купчиха.
Многие засмеялись. Катерина Львовна шагала, как заведенный автомат.
Погода все разыгрывалась. Из серых облаков, покрывавших небо, стал
падать мокрыми хлопьями снег, который, едва касаясь земли, таял и увеличивал
невылазную грязь. Наконец, показывается темная свинцовая полоса; другого
края ее не рассмотришь. Эта полоса - Волга. Над Волгой ходит крепковатый
ветер и водит взад и вперед медленно приподнимающиеся широкопастые темные
волны.
Партия промокших и продрогнувших арестантов медленно подошла к перевозу
и остановилась, ожидая парома.
Подошел весь мокрый, темный паром; команда начала размещать арестантов.
- На этом пароме, сказывают, кто-то водку держит, - заметил какой-то
арестант, когда осыпаемый хлопьями мокрого снега паром отчалил от берега и
закачался на валах расходившейся реки.
- Да, теперь ба точно безделицу пропустить ничего, - отзывался Сергей
и, преследуя для Сонеткиной потехи Катерину Львовну, произнес: - Купчиха, а
ну-ко по старой дружбе угости водочкой. Не скупись. Вспомни, моя
разлюбезная, нашу прежнюю любовь, как мы с тобой, моя радость, погуливали,
осенние долги ночи просиживали, твоих родных без попов и без дьяков на
вечный спокой спроваживали.
Катерина Львовна вся дрожала от холода. Кроме холода, пронизывающего ее
под измокшим платьем до самых костей, в организме Катерины Львовны
происходило еще нечто другое. Голова ее горела как в огне; зрачки глаз были
расширены, оживлены блудящим острым блеском и неподвижно вперены в ходящие
волны.
- Ну а водочки и я б уж выпила: мочи нет холодно, - прозвенела Сонетка.
- Купчиха, да угости, что ль! - мозолил Сергей.
- Эх ты, совесть! - выговорила Фиона, качая с упреком головою.
- Не к чести твоей совсем это, - поддержал солдатку арестантик
Гордюшка.
- Хушь бы ты не против самой ее, так против других за нее посовестился.
- Ну ты, мирская табакерка! - крикнул на Фиону Сергей. - Тоже -
совеститься! Что мне тут еще совеститься! я ее, может, и никогда не любил, а
теперь... да мне вот стоптанный Сонеткин башмак милее ее рожи, кошки эдакой
ободранной: так что ж ты мне против этого говорить можешь? Пусть вон
Гордюшку косоротого любит, а то... - он оглянулся на едущего верхом сморчка
в бурке и в военной фуражке с кокардой и добавил: - а то вон еще лучше к
этапному пусть поластится: у него под буркой по крайности дождем не
пробирает.
- И все б офицершей звать стали, - прозвенела Сонетка.
- Да как же!.. и на чулочки-то б шутя бы достала, - поддержал Сергей.
Катерина Львовна за себя не заступалась: она все пристальнее смотрела в
волны и шевелила губами. Промежду гнусных речей Сергея гул и стон слышались
ей из раскрывающихся и хлопающих валов. И вот вдруг из одного
переломившегося вала показывается ей синяя голова Бориса Тимофеича, из
другого выглянул и закачался муж, обнявшись с поникшим головкой Федей.
Катерина Львовна хочет припомнить молитву и шевелит губами, а губы ее
шепчут: "как мы с тобой погуливали, осенние долги ночи просиживали, лютой
смертью с бела света людей спроваживали".
Катерина Львовна дрожала. Блудящий взор ее сосредоточивался и
становился диким. Руки раз и два неведомо куда протянулись в пространство и
снова упали. Еще минуту - и она вдруг вся закачалась, не сводя глаз с темной
волны, нагнулась, схватила Сонетку за ноги и одним махом перекинулась с нею
за борт парома.
Все окаменели от изумления.
Катерина Львовна показалась на верху волны и опять нырнула; другая
волна вынесла Сонетку.
- Багор! бросай багор! - закричали на пароме.
Тяжелый багор на длинной веревке взвился и упал в воду. Сонетки опять
не стало видно. Через две секунды, быстро уносимая течением от парома, она
снова вскинула руками; но в это же время из другой волны почти по пояс
поднялась над водою Катерина Львовна, бросилась на Сонетку, как сильная щука
на мягкоперую плотицу, и обе более уже не показались.
Печатается по собранию сочинений, т. V, 1889, с исправлением опечаток и
искажений по журналу "Эпоха", 1865, э 1 (где напечатано впервые), и по
изданию: "Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого", т. I, 1867.
Заглавие в журнале - "Леди Макбет нашего уезда"; в сборнике 1867 года -
"Леди Макбет Мценского уезда" и дата: "26-го ноября 1864 г. Киев".
Журнальный текст повести подвергся при переиздании довольно значительной,
преимущественно стилистической, переработке.
В повести, повидимому, отразилось одно из ранних орловских впечатлений
Лескова, пришедшее потом ему на память: "Раз одному соседу старику, который
"зажился" за семьдесят годов и пошел в летний день отдохнуть под куст черной
смородины, нетерпеливая невестка влила в ухо кипящий сургуч... Я помню, как
его хоронили... Ухо у него отвалилось... Потом ее на Ильинке (на площади)
"палач терзал". Она была молодая, и все удивлялись, какая она белая..."
("Как я учился праздновать. Из детских воспоминаний писателя". Рукопись в
ЦГАЛИ). В письме к Д. А. Линеву (автору книги "Среди отверженных", М., 1888)
от 5 марта 1888 года Лесков писал: "Мир, который вы описываете <т. е. жизнь
каторжников>, мне неизвестен, хотя я его слегка касался в рассказе "Леди
Макбет Мценского уезда". Я писал, что называется, "из головы", не наблюдая
этой среды в натуре, но покойный Достоевский находил, что я воспроизвел
действительность довольно верно" ("Звезда", 1931, э2, стр. 225). Надо,
однако, иметь в виду, что повести "Леди Макбет" предшествовали очерки,
написанные Лесковым на основе собственных наблюдений тюремного быта и нравов
"женской казармы" ("Страстная суббота в тюрьме" и "За воротами тюрьмы" -
"Северная пчела", 1862)).
7 декабря 1864 года Лесков послал рукопись этой повести из Киева в
редакцию журнала "Эпоха" при письме на имя Н. Н. Страхова, где говорилось:
"Д. И. Аверкиев и покойный Ап. А. Григорьев как-то говорили мне, чтобы я дал
редакции "Эпоха" какую-нибудь свою беллетристическую работу. Имея нынче
"Леди Макбет нашего уезда", я посылаю его особой посылочкой в редакцию, но
на Ваше же имя, и прошу Вас о внимании к этой небольшой работке. "Леди
Макбет нашего уезда" составляет 1-й э серии очерков исключительно одних
типических женских характеров нашей (окской и частию волжской)) местности.
Всех таких очерков я предполагаю написать двенадцать, каждый в объеме от
одного до двух листов, восемь из народного и купеческого быта и четыре из
дворянского" (В. Гебель. Н. С. Лесков. М., 1945, стр. 94). В позднейшей
беседе с В. В. Крестовским Лесков вспоминал: "А я вот, когда писал свою
"Леди Макбет", то под влиянием взвинченных нервов и одиночества чуть не
доходил до бреда. Мне становилось временами невыносимо жутко, волос
поднимался дыбом, я застывал при малейшем шорохе, который производил сам
движением ноги или поворотом шеи. Это были тяжелые минуты, которых мне не
забыть никогда. С тех пор избегаю описания таких ужасов" ("Как работал
Лесков над "Леди Макбет Мценского уезда". Сборник статей к постановке оперы
"Леди Макбет Мценского уезда" Ленинградским государственным академическим
Малым театром. Л., 1934, стр. 19).
Пихтерь - большая корзина.
Киса - мешок, сумка.
"За окном в тени мелькает" и т. п. - из стихотворения Полонского
"Вызов"; в подлиннике - не "полой", а "плащом".
В начале 8-й главы (стр. 118)) мы взяли одну фразу не по изданию 1889
года, а по журналу. В журнальном тексте Катерина говорит мужу: "будь же
по-моему, а не по-твоему"; в сборнике 1867 года (а отсюда - и в изд. 1889
г.) - "будь не по-моему и не по-твоему", что противоречит предыдущим словам
("благодарствуй, я этого только и дожидалась"). Считаем это изменение не
авторской поправкой, а опечаткой.