Лесков Николай Семенович - Язвительный

Н.С.Лесков. Язвительный

--------------------------------------

  Собрание сочинений в 11 томах. Т. 1.

  М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956

  OCR Бычков М.Н. --------------------------------------

  

  

  Рассказ чиновника особых поручений

1

  При прежнем губернаторе у нас не позволялось курить в канцелярии. Старшие чиновники обыкновенно куривали в маленькой комнатке, за правительским кабинетом, а младшие - в сторожке. В этом курении у нас уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из нас считал своею обязанностью прийти покоптить папиросным дымом стены комнаты, находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была для нас сборным местом, в которое всякий спешил поболтать, посплетничать, посмеяться и посоветоваться.

  Один раз, наработавшись вволю над пересмотром только что оконченного мною следствия, я вышел прогуляться. День был прекрасный, теплый, с крыш падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я дошел до канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора. В комнате за правительским кабинетом я застал двух помощников правителя, полицмейстера и одного из моих товарищей, только что возвратившегося с следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску и сел на окно, ничем не прерывая беседы, начатой до моего прихода, Возвратившийся молодой чиновник особых поручений с жаром рассказывал об открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению. В рассказе его собственно не было ничего занимательного, и рассказом этим более всех был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в нашей административной организации обнаружить зло - значит сделать шаг к его искоренению. Из помощников правителя один еще кое-как слушал этот рассказ, но другой без церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав ногами свою кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как бы собирался сказать: "Как вы, дитя мое, глупы!"

2

  Среди таких наших занятий растворилась дверь, соединявшая комнатку с правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то:

  - Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к вашим услугам.

  В двери показался высокий плотный блондин, лет сорока, в очках, с небольшою лысиною и ласковым выражением в лице.

  - Господин Ден, - проговорил правитель, рекомендуя нам введенного им господина. - Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина на управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это мои сотрудники N, X, Y, Z, - отрекомендовал нас правитель господину Дену. Начались рукожатия и отрывочные: "очень рад, весьма приятно" и т. д.

  Правитель с полицмейстером вышли в кабинет, а мы опять начали прерванный кейф.

  - - Вы давно в наших краях? - спросил Дена мой молодой товарищ, слывший за светского человека.

  - Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего дня, - отвечал г-н Ден.

  - Да; я не то спросил. Я хотел сказать: вы уже знакомы с нашей губернией?

  - Не знаю, как вам сказать, - и да и нет, Я знаком с имениями князя по отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе,, и по рассказам моего доверителя. Но... впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое, что и Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями.

  - Ну, не совсем, - отозвался один помощник правителя канцелярии, сливший у нас за политико-эконома.

  - В чем же резче всего проявляются особенности здешней губернии? - отнесся к нему Ден. - Я буду много обязан вам за ваши опытные указания.

  - Да во многом.

  - О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой мною с моего приезда в Россию? Я тех убеждений, что неуклонная система всегда достигает благих целей.

  Политико-эконом не ответил на этот вопрос Дену, потому что молодой чиновник перебил его вопросом;

  - А вы давно в России?

  - Седьмой год, - отвечал Ден.

  - Вы... если не ошибаюсь... иностранец?

  - Я англичанин.

  - И так хорошо говорите по-русски.

  - О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного!

  - Вы, свыклись и с нашим народом и с нашими порядками?

  - Кажется, - улыбаясь, ответил Ден.

  - Имения князя в нашей губернии не цветут.

  - Да, я это слышал.

  - Вам будет много труда.

  - Как везде. Без труда ничего не двинешь.

  - Может быть, побольше, как в другом месте.

  - Ничего-с, Нужна только система. Не нужно быть ни варваром, ни потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно. Во всем нужна система.

  - Где же вы намерены основать свою резиденцию? - спросил политико-эконом.

  - Я думаю, в Рахманах.

  - Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и готовый дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего нет, - заметил молодой чиновник.

  - У меня на это есть некоторые соображения.

  - Своя система, - смеясь, вставил помощник правителя.

  - Именно.

  Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: "Едем-с!"

  Мы пожали опять друг другу руки и расстались,

3

  Село Рахманы находится в соседстве с Гостомельскими хуторами, где я увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами и селом всего расстояния считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга. Заезжая по делам службы в К-ой уезд, я обыкновенно всегда заворачивал на хутора, чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на ее утлое хозяйство. Мать моя познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном и с его женою и при всяком свидании со мной, все никак не могла нахвалиться своими новыми соседями. Особенно она до небес превозносила самого Дена.

  - Вот, - говорила она, - настоящий человек; умный, рассудительный, аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно ему издержать, сколько нужно оставить; одним словом, видно, что это человек не нашего русского, дурацкого воспитания!

  Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у них Ден вошел: "Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует", и только слов, что Ден да Ден. Рассказам же и анекдотам про Дена и конца нет. Повествуют, как все отменилось в княжеских имениях с приезда Стюарта Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых в нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых известных лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз бывших в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и все идет так, что целый округ завидует. "Вот, - думаю себе, - дока-то на наших мужиков явился!"

  Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима,

4

  Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору.

  - Вы, кажется, здешний уроженец? - спросил меня губернатор, когда я вошел к нему по этому зову. Я отвечал утвердительно.

  - Вы живали в К-ом уезде?

  - Я там, - говорю, - провел мое детство. К-ой уезд мое родное гнездо.

  - И у вас там много знакомых? - продолжал спрашивать губернатор.

  "Что за лихо!" - подумал я, выдерживая этот допрос, и отвечал, что я хорошо знаю почти весь уезд.

  - У меня к вам есть просьба, - начал губернатор. - Пишет мне из Парижа князь Кулагин, что послал он в свои здешние имения англичанина Дена, человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между тем никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, - не в службу, а в дружбу, съездите вы в К-ой уезд, разузнайте вы это дело по совести и дайте мне случай поступить по совести же.

  Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери. Там о жалобах к-ских крестьян на Дена и слуху нет. Спрашиваю матушку: "Не слыхали ли, как живут рахманские мужики?"

  - Нет, мой друг, не слыхала, - говорит. - А впрочем, что им при Стюарте Яковлевиче!

  - Может быть, - говорю, - он очень строг или горяч?

  - В порядке, разумеется, спрашивает.

  - Сечет, может, много?

  - Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого если и секут, так на сходке, по мирской воле.

  - Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет?

  - Что ты начать-то хочешь?

  - Как, - говорю, - он к красненьким повязочкам равнодушен ли?

  - О, полно, сделай милость, - проговорила мать и плюнула.

  - Да вы чего, матушка, сердитесь-то?

  - Да что ж ты глупости говоришь!

  - Отчего же глупости? Ведь это бывает.

  - Подумай сам: ведь он женатый!

  - Да ведь, родная, - говорю, - иной раз и женатому невесть что хуже холостого снится.

  - Эй! поди ты! - опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку.

  - Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян?

  - Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы были, галманы и есть. Баловство да воровство - вот что им нужно.

5

  Объехал два, три соседние дома, - то же самое. На Николин день в селе ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными, стараясь между речами узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на Дена, но от всех один ответ, что Стюарт Яковлевич - такой управитель, какого и в свете нет. Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю себе, в самом деле врут мужики.

  Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город.

  В городе К. я заехал, без всякой цели, к старому приятелю моего покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел только обогреться у старика чайком, пока мне приведут почтовых лошадей, но он ни за что не хотел отпустить меня без обеда. "У меня, - говорит, - сегодня младший сынок именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то вот призову старуху с невестками и велю кланяться".

  Надо было оставаться.

  - Тем часом пойдем чайку попьем, - сказал мне Рукавичников.

  Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.

  - Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? - спросил у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым полотенцем,

  - Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, - отвечал я.

  Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает как свои пять пальцев.

  - Вот, - говорю, - какое дело, и пустое, да и мудреное, - и рассказал ему свое поручение.

  Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько раз улыбался; а когда я кончил, проговорил только:

  - Это, парень, не пустое дело,

  - А вы знаете Дена?

  - Как, сударь, не знать!

  - Ну, что о нем скажете?

  - Да что ж о нем сказать? - проговорил старик, разведя руками, - хороший барин.

  - Хороший?

  - Да как же не хороший!

  - Честный?

  - И покору ему этим нет.

  - Строг уж, что ли, очень?

  - Ничего ни капли не строг он.

  - Что ж это, с чего на него жалуются-то?

  - А как тебе сказать... очень хорош, - похуже надо, вот и жалобы. Не по нутру мужикам.

  - Да отчего не по нутру-то?

  - Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим.

  - Работой, что ли, отягощает? - все добиваюсь я у Рукавичникова.

  - Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче... А! да вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат! Филат! - крикнул в форточку Рукавичников. - Вот сейчас гусли заведем, - прибавил он, закрыв окно и снова усевшись за столик.

  В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками и начал креститься на образа.

  - Здравствуй, Филат Егорыч! - сказал Рукавичников, дав мужику окреститься.

  - Здравствуй, батюшка Петр Ананьич.

  - Как живешь-можешь?

  - Ась?

  - Как, мол, живешь?

  - А! Да все ела те богу живем.

  - Дома все ли здорово?

  - Ничего будто, Петр Ананьич; ничего.

  - Всем, значит, довольны?

  - Ась?

  - Всем, мол, довольны?

  - И-и! Чем довольными-то нам быть,

  - Что ж худо?

  - Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается.

  - Управитель, что ль, опять?

  - Да, а то кто ж!

  - Аль чем изобидел?

  - Вот завод затеял строить,

  - Ну?

  - Ну и в заработки на Украину не пущает.

  - Никого?

  - Ни одного плотника не пустил.

  - Это нехорошо.

  - Какое ж хорошество! Барину жалились, два прошения послали, да все никакой еще лизируции нет.

  - Поди ж ты горе какое! - заметил Рукавичников.

  - Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом,

  - Видите, какой мошенник ваш Ден! - сказал, обратясь ко мне, Рукавичников. Мужик в меня воззрился.

  - А вот теперь я вам расскажу, - продолжал мой хозяин, - какой мошенник вот этот самый Филат Егорыч. Мужик не обнаружил никакого волнения.

  - Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и честнейших правил...

  - Это точно, - ветрел мужичок.

  - Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить. Все какие-то свои порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто слабый он человек.

  - Это как есть слабый, - опять подсказал мужичок.

  - Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он кого пальцем? Что, правду говорю или вру?

  - Это так.

  - Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его все мягкие, да и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое и иди куда хочешь,

  - Ступай, значит.

  - Что?

  - Сделамши свое, - ступай, говорю, куда хочешь, - повторил мужичок.

  - Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат. Мужик молчал.

  - Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? - говорил я.

  - Не пускает-с, не пускает. А вы вот извольте расспросить Филата Егоровича: много ли ему его сыночек за два года из работы принес. Расскажи-ка, Филат Егорыч.

  Мужичок молчал.

  - А принес ему, сударь мой, его сыночек украинскую сумку, а в ней сломанную аглицкую рубанку, а молодой хозяйке с детками французский подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру, что ль? - опять обратился Рукавичников к мужичку.

  - Нет, это было.

  - Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить. Я его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать. Приходили к нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч, он не дал. Зачем он не дал?

  - Мы этого знать не могим, - отвечал Филат Егорыч.

  - Нет, врешь, брат, - знаешь. Он вам высчитывал, что с него чужие просят за постройку; выкладал, почем вам обходится месяц платою у подрядчика, и дал вам рублем на человека в месяц дороже, только чтоб не болтались, а дома работали.

  - Это такая говорка точно была.

  - То-то, а не не могим знать. Ну а они вот теперь небось настрочили, что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни. Так, что ль?

  - Не знаю я этого.

  - Да уж это как водится. Вот вам и Филат Егорыч, старый мой друг и приятель! Любите-жалуйте его. Мужичок осклабился.

  - А вот меня бы вам в управители! - шутливо продолжал Рукавичников, - А приняли б вы меня?

  - Да с чего ж?

  - И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался - на клин тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое - за виски его посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата Егорыча сынка, ну - в больницу его, а потом покропил березовым кропильцем, да и опять пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?

  - По-нашему так.

  - Ну вот! Ведь я знаю. Мужичка отпустили.

  - Что же это такое однако? - спрашивал я Рукавичникова.

  - А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину.

  Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно восхитился, что в его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден,

6

  В пятницу на масленице у губернатора были званые блины. Весь город почти собрался. За столом дежурный чиновник подал губернатору конверт. Губернатор сорвал печать, прочел бумагу и отпустил дежурного с словом: хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо.

  Вставши из-за стола, губернатор поговорил кое с кем из гостей и незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа и меня туда позвали. Губернатор стоял, облокотись на свою конторку, а правитель что-то писал за его письменным столом.

  - Скверное дело случилось, - сказал губернатор, обратись ко мне. - В Рахманах бунт.

  - Как бунт?

  - Да бот читайте.

  Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им за обедом. Это было донесение к-ского исправника, писавшего, что вчера "рахманскйе мужики взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы, а самого управляющего избили и выгнали вон.

  - Я сейчас посылаю вас в Рахманы, - сказал губернатор, когда я пробежал донесение исправника. - Сейчас получите открытое предписание к инвалидному начальнику, берите команду; делайте что нужно, но чтоб бунта не было и чтоб виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и идти по горячим следам.

  - Позвольте мне не брать команды, - сказал я губернатору. - Я там всех знаю и надеюсь без команды исполнить ваше поручение: команда мне только помешает.

  - Это как знаете, но про всякий случай возьмите предписание к инвалидному начальнику.

  Я поклонился и вышел, а через четыре часа уже пил чай у к-ского исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы. От города К. до Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было негде. Управительский дом, контора, людская, прачечная, мастерские - все было сожжено вместе с заводом и мельницами, и по черным грудам теплого пепелища еще кое-где вились синие струйки дыма от тлеющих головней. Поместились в избе у старосты и послали за становым. Утром ранехонько прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика, Николая Данилова, взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге завода и в возмущении крестьян к бунту.

  - Что ж вы узнали? - спрашиваю я станового.

  - Поджог был-с.

  - Отчего вы это думаете?

  - Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.

  - Кого же вы подозреваете в поджоге? Становой развел руками с выражением полнейшего недоумения.

  - По какому поводу вы арестовали этого мужика?

  - Николая Данилова-то-с?

  - Да.

  - - Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.

  - И только?

  - Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.

  - Вы допрашивали кого-нибудь?

  - Делал дознание.

  - И ничего не узнали?

  - Ничего пока.

  Вошел староста и остановился у порога.

  - Что скажешь, Лукьян Митрич? - спросил я.

  - К твоей милости.

  - То-то, почто к моей милости?

  - Мужики собрались.

  - Кто ж тебе приказывал их собирать?

  - Сами собрались; хотят с тобой гуторить.

  - Где ж они?

  - Да вот туточка.

  Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян. Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в шапках, у некоторых были палки.

  - Ого! сколько их, - сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.

  - Вся отчина, - заметил староста.

  - Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.

  Староста ушел.

  - Не ходите! - сказал мне становой.

  - Отчего?

  - Долго ль до греха.

  - Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром, так и в избе найдут.

  Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.

  - Здравствуйте, ребятушки! - сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и прогудели: "Доброго здоровья!"

  - Накройтесь, ребята; холодно.

  - Ничего, - опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.

  - Пожалуйста, покройтесь.

  - Мы и так постоим.

  - Наше дело привычное.

  - Ну так я вам велю накрыться.

  - Велишь, такое дело.

  Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.

  Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.

  У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темнорусые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу.

  - Что же вам, ребята, от меня желается? - спросил я сходку.

  - Это ты будешь от губернатора-то? - спросил меня середовой мужик из переднего ряда.

  - Я.

  - Ты чиновник?

  - Чиновник.

  - Губернаторский?

  - Да.

  - Ну-к мы с тобой хотим побалакать.

  - Извольте. Я вот слушаю.

  - Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить.

  Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового.

  Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.

  - Ну о чем будем говорить? - спросил я.

  - Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.

  - О чем же хотели говорить?

  - Да вот по этому делу-то.

  Послышалось несколько вздохов со всех сторон.

  - Зачем вы выгнали управителя?

  - Он сам уехал.

  - Еще бы! как вы его мало что не убили.

  Молчат.

  - Что теперь будет то?

  - Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам будет?

  - Каторга будет.

  - За управителя-то?

  - Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.

  - Бунта никакого не было, - проговорил кто-то.

  - Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, - сказал я. - Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить.

  - Это точно, - буркнули опять несколько голосов.

  - То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.

  Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.

7

  Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.

  - Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! - сказал я арестанту.

  Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.

  - Что ж ты за себя скажешь?

  - Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в голосе.

  - Да говори, брат: как дело было?

  - Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.

  - Ну расскажи, что знаешь.

  - Я только всего и знаю, что с самим со мной было.

  - Ну, что с тобой было?

  - Озорничал надо мной управитель.

  - Как же он озорничал?

  - Да как ему хотелось.

  - Бил, что ль?

  - Нет, бить не бил, а так... донимал очень.

  - Что ж он над тобой делал?

  - Срамил меня несносно.

  - Как же так срамил он тебя?

  - Он ведь на это документчик у нас.

  - Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, - сказал я, махнув рукой.

  Николай подумал, постоял и сказал:

  - Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.

  - Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.

  - Просился я в работу, - начал Николай Данилов, - просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.

  - Деньги, что ли, остались за кем там?

  - Нет.

  - Что же?

  - Так; другое дело было.

  - Ну!

  - Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.

  - Куда?

  - Да туда ж, куда сказывал.

  - В Черниговскую губернию?

  - Ну да.

  - Что ж у тебя за дело такое там было?

  - Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал.

  - Ну что ж дальше было?

  - А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.

  - Без наказания?

  - Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.

  - Что ж он, как привезли тебя к нему?

  - Велел на угле сидеть.

  - Как на угле?

  - А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. "Нет, говорит, так сиди".

  - Ну, ты и сидел?

  - Я опять ушел.

  - Зачем же?

  - Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. "Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.

  - Ну?

  - Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.

  - Чем же?

  Мужик законфузился и отвечал:

  - Я этого не могу сказать.

  - Да, а нужно, - говорю, - сказать.

  - На нитку привязал.

  - Как на нитку?

  - Так, - покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. - Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.

  Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.

  - Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.

  - Так целый день вроде воробья и сидел.

  - А вечером пожар сделался?

  - Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.

  - А ты как о пожаре узнал?

  - Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.

  - А до тех пор, пока крик-то пошел, - спрашиваю его, - ты где был?

  - Дома, спал под сараем.

  Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.

  - Ну, а управителя, - спрашиваю, - как выгнали?

  - Я этого ведь не знаю ничего.

  - Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли? Молчит.

  - Ведь тут уж все были?

  - Все.

  - И все, должно быть, били?

  - Должно, что так.

  - И ты поукладил?

  - Нет, я не бил.

  - Ну, а кто же бил?

  - Все били.

  - А ты никого не заприметил?

  - Никого.

  Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил.

  - Кто ж бил-то?

  - Не знаем.

  - А за что?

  - Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на нитку вроде воробьев стал привязывать.

  Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов".

8

  Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на три дня еду в О-л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина.

  Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться.

  Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:

  - Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а губернатор - князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались понапрасну.

  Кланяются, благодарят.

  - Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с повинной.

  - Выберем.

  - Нужно это скоро сделать.

  - Нынче пошлем.

  - Да уж потом не дурачиться.

  - Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.

  - Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в согласии.

  - Это опять его, значит, к нам? - спросили разом несколько голосов.

  - Да, а то что ж я вам говорил?

  - Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.

  - Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.

  - Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.

  - Так следствие будет.

  - Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.

  - Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.

  - Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда нам его.

  - Да чем он вам ворог?

  - Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как воробья, привязывал, да еще не ворог?

  - Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука большая! Небось лучше бывало при самом князе? Не издыхали, садовые дорожки подчищавши; не гляживали, как вороные на конюшне стоят?

  - Ну, дарма. Он господин, его была и воля; а уж этакого, как управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! - на нитку вроде воробья сажать... чего мы над собой, сроду родясь, не видывали.

  - Подумайте, ребята!

  - Что думать! думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.

  - Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.

  - Он другое измыслит над нами не хуже этого.

  - Что ему измышлять?

  - Он язвительный человек такой.

  - Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать. Пауза.

  - Что ж! Мы прощенья просить готовы.

  - А управителя примете?

  - Этого нельзя сделать.

  - Да отчего нельзя-то?

  - Он язвительный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное дело, по которому трое сослано в каторжную работу, человек двенадцать в арестантские роты, остальные же высечены при земском суде и водворены на жительстве.

ПРИМЕЧАНИЯ

  Печатается по изданию: "Рассказы М. Стебницкого (Н. С. Лескова)", т. II, СПб., 1869. Впервые напечатано в журнале "Якорь", 1863, ээ 12, 13, 14 (с эпиграфом: "Капля камень долбит. Пословица").

  После смерти автора этот рассказ появился в дополнительном (XII) томе собрания его сочинений (1896). При этом произошло текстологическое недоразумение: рассказ напечатан по журналу "Якорь", а между тем в сборнике 1869 года текст рассказа подвергся авторской переработке, при которой были сняты некоторые детали, придававшие рассказанному событию местный, этнографический характер. Убран и первоначальный подзаголовок, характерный для ранних вещей Лескова: "Из Гостомельских воспоминаний". Особенно существенное изменение сделано в конце; в "Якоре" рассказ кончается словами: "и пошло уголовное дело". Продолжение фразы ("по которому трое сослано в каторжную работу" и т. д. до конца), появившееся в сборнике 1869 года, не попало в текст XII тома собрания сочинений (а тем самым - и в последующие издания). В сборнике 1869 года этот рассказ был помещен после рассказа "Засуха" (первоначально в журнале "Век", 1862, э 12, под заглавием "Погасшее дело"), причем они объединены здесь общим заголовком: "За что у нас хаживали в каторгу. Два рассказа".

  ...с Гостомельскими хуторами. - Гостомля - речка в южной части Орловской губернии (в Кромском уезде); на этой речке был хутор Лесковых, в котором прошло детство Н. С. Лескова. "Я вырос в народе на гостомельском выгоне" - вспоминал он потом.

  Галманы - олухи.