Леру Гюг - Норманны в Византии

    Развеселившиеся от приготовлений к празднику, воины пели песни и демонстрировали друг другу боевые приемы, возбуждая себя воинственным криком. Некоторые, особенно искусные в стрельбе, забавлялись тем, что пускали стрелы в тело мертвого раба, отнятое у могильщиков. Каждое меткое попадание приветствовалось радостным восклицанием.

   В стороне от толпы, соединенные взаимной клятвой помогать друг другу, сидели Дромунд и Харальд, ожидая удобного момента для отмщения.

   Порешивши с делом, которое было главным вопросом их жизни, они не хотели ни о чем больше говорить и молча предались каждый своим мыслям. Они думали о битвах, о геройской славе, и нередко среди представляющихся картин войны им вспоминалась их далекая родина. Но мысль о мести, обещающая блаженство рая, которое они уже предвкушали, наполняла главным образом их геройские сердца.

   Когда под сводами Кабаллария раздались звуки рога, призывающие в ряды воинов, то Дромунд и Харальд содрогнулись, как будто это был уже призыв валькирий, открывающих им дверь на небо.

   Начальник норманнской дружины Ангуль был ростом много выше своих товарищей. В последние годы царствования Багрянородного он прибыл вместе с другими скандинавами по Великому пути в Грецию, не имея с собой ничего, кроме туники из звериных шкур да бедного вооружения.

   Поступив в отряд Фоки, сражавшийся в Малой Азии, он успел там отличиться, а по возвращении из похода стал пользоваться щедрыми подарками одной знатной госпожи. Чтоб ей понравиться, он расстался со своей курткой из кожи моржа и стал надевать под кирасу короткий дибетезий, а наброшенный на плечи разноцветный плащ наполовину прикрывал его щит.

   Он был суров нравом и безпощаден; воины про него говорили: "Ангуль - это настоящий сын Локи... Он более коварен и хитер, чем храбр".

   Настал, наконец, момент появления императора. Колесница, в которой Роман приехал на смотр, изображала собой квадригу Аполлона. Базилевс стоял на ней во весь рост, опираясь правой рукой на пику, рукоять которой была обвита пурпуровой тканью.

   Литая золотая корона, с горевшим на ней, как звезда, громадным рубином, венчала его голову.

   Другой, не меньшей величины, рубин пристегивал светло-лазуревую мантию, под которой была надета темная, как аметист, хламида.

   Золотыми пряжками, золотыми наручами и поясом перехватывалась туника. Мелкие жемчужные пуговки застегивали до самых колен его пурпуровые сапоги. Роман сделал сначала смотр своей коннице, состоявшей из венгров, печенегов, хазар, руссов и тавроскифов.

   Ржание горячих диких коней было так оглушительно что прирученная пантера базилевса, которая всюду следовала за ним, как собака, с испуга поджав хвост и заметая им песок, бросилась бежать в сторону.

   Но когда самодержец достиг порога Кабаллария и приветствовал свою верную норманнскую дружину, то такой неудержимый взрыв энтузиазма охватил этих до безумия поклонявшихся ему воинов, что двое из них, в знак преданности, выдвинулись вперед из рядов, и пронзили собственным оружием себе сердца. А вся дружина в это время неистово кричала свое грозное "barritus", которое когда-то на дальнем Севере испугало даже римлян.

   Громче всех кричал Ангуль:

   - Честь самодержцу! Да предшествует ему слава! Да сопутствует ему щедрость!

   При этом он так подобострастно изгибался и протягивал вперед своей шлем, что Роман снял со своей руки драгоценное кольцо и бросил его в шлем.

   Наконец, колесница выехала из Кабаллария, а громкие крики, усиленные этой монаршей милостью, все еще продолжались. Не слушая команды начальника, все норманны кинулись через дворы, портики и лестницы, чтоб посмотреть еще раз на императора.

   Этой минутой воспользовался Дромунд, чтобы напасть на Ангуля, который забавлялся примериванием на свои пальцы императорского подарка. Услыхав, что его спрашивают по-норвежски, он обернулся, сурово сдвинув брови.

   - Одно только слово! - сказал Дромунд. - Знаешь ли ты, что скандинавские волки все равны между собою?

   Гордо подбоченясь, Ангуль отвечал:

   - Да, я знаю это. Что же тебе нужно?

   - Я хочу от тебя правосудия, - сказал Дромунд и продолжал: - Из глубины Норвегии прибыл я, чтобы отомстить за смерть любимого брата. Его убийца находится в твоей дружине. Прикажи ему выйти из рядов и назначь воинов в свидетели нашего поединка.

   Надменность Ангуля сменилась осторожностью, и он, всмотревшись в говорившего с ним человека, спокойно сказал:

   - По какому признаку можешь узнать ты убийцу?

   - Тот, кто убил моего брата, воспользовался его мечом. Медвежий коготь изображен на рукоятке последнего... Смотри, он был вот такой же, как этот!..

   Тут выхватил Дромунд меч, привешенный к боку Ангуля, и потрясал им, крича:

   - Я нашел убийцу!

   Сложив руки на своей широкой груди и смотря в упор на своего врага с поддельной отвагой, Ангуль пробовал сдержать его гнев:

   - Асы тебе помогают, Дромунд. Вложи меч в ножны и скажи, чего ты требуешь. Я заплачу за кровь, как велит правосудие и наши законы...

   Но он не успел договорить своего лживого обещания, как Дромунд два раза вонзил меч в грудь своего врага; потом, попирая ногами скатившееся в песок тело, запел гимн, который обыкновенно поют воины, удовлетворившие свою месть:

   Меня окружала темная ночь, А теперь заснял день! Я смотрел на прах, Теперь я созерцаю звезды! Руки мои обагрены кровью, Но моя честь зато белее снега!

  

   Право мести было признаваемо в стане варягов всеми без исключения. Их варварский мозг так же привык к жестокостям, как тело к сырому мясу. Убийство, совершенное на земле из-за мести, давало доступ в Валгаллу. Но в данном случае смерть Ангуля задевала интересы слишком многих, лишая их надежды на осуществление ожидаемых выгод.

   Дромунд и Харальд, защитивший своего друга от нападения толпы, должны были поэтому нести ответственность за совершенное ими убийство.

   Распри среди наемников улаживались в Византии судьями очень просто. Виноватых приводили к пансевасту, и предлагали им заплатить выкуп за убийство. За такого важного начальника, каким был Ангуль, надо было заплатить сто сорок золотых, более чем годовое жалование наемного норманна.

   Дромунд открыл перед трибуналом свой пустой кошелек...

   - Ты знаешь закон? - сказал ему главный переводчик. - Топор правосудия должен пасть на твою голову.

   - Да будет так, но этот человек не участвовал в убийстве, - сказал Дромунд, указывая на Харальда.

   - Он защищал тебя от возмездия, - отвечал пансеваст, - так пускай и разделяет твою участь.

   - Я этого и ожидал, - сказал Харальд.

   Тотчас же по окончании суда назначена была и казнь.

   Дворцовый сад оканчивался на востоке большой террасой, которая господствовала над Босфором.

   Эта терраса служила для праздно живущих жителей Византии и для элегантной толпы знати, имеющей доступ ко двору, излюбленным местом прогулок и любовных свиданий. Вечером сюда приходили любоваться заходом солнца.

   С этой эспланады, как с возвышения, открывался вид на порт, где лавировали суда. Внизу, под отвесной ее стеной, слышались беспрерывные брань и крики; наверху же между тем раздавались веселый смех, любезности, шорох вееров и звуки поцелуев.

   У подножий этой террасы Дромунд и Харальд были прикованы к позорным столбам. Приставленный для наблюдения за ними воин то и дело отгонял зевак, которые приходили посмотреть на приговоренных к казни, и гонял шалунов-мальчишек, при одном виде его копья обращавшихся в бегство.

   Равнодушные к взорам любопытных и к детским проказам, оба варяга безмолвно сидели у своих столбов. Их сердца под стальными кольчугами, по-видимому, бились спокойно. Но все же, когда в заливе показалось судно, плывущее на всех парусах в сторону Понтийского моря, Харальд глубоко вздохнул. Не боязнь смерти закрадывалась, однако же, в его душу при потухающих лучах заходящего солнца. Не питая ни к кому ненависти, он не испытывал теперь и удовлетворения от совершенного убийства. Ему просто было грустно. С тоской вспоминал он свои полные приключений плавания среди беспредельной свободы морей; ночи, проведенные в борьбе с волнами и непогодой; длинные рейсы, совершенные со славой; бури и грозы, которым так радовалась его смелая душа.

   Сквозь высокие мачты судов грезились ему острые скалы, бездонные пропасти, снежные вершины и громадные сосны, тесно стоящие друг около друга, как гиганты, готовые выдержать приступ; все эти воспоминания о милом севере так переполнили его сердце, что он запел старую скандинавскую песню.

   Он воспевал и зиму с ее глубокими снегами, и весну, которая ломает твердый лед, согревает землю, зеленит ветви сосен, освобождая их от ледяной одежды. Про весну в песне говорилось:

   В этот час спешит Урда, одна из трех красавиц Норн, за весенней водой к ручейку, чтоб напоить свежей влагой могучий ясень Иггдрасиль.

   Харальд напевал тихо, сквозь зубы, и голос его звучал жалобно, как ветер, колеблющий снасти судна.

   Услыхав эти звуки, Дромунд бросил на землю горсть игральных костей, которыми забавлялся с ловкостью жонглера, перекидывая их с руки на руку. Затем, как собака, которую раздражает привязь, он нетерпеливо рванул свою цепь и обратился с вопросом к стражу.

   - Товарищ, - сказал он, - я не страшусь смерти; скажи, когда нас поведут на казнь?

   Посмотрев через лес мачт на запад, воин отвечал:

   - Когда солнце погрузится в море, тогда и ваши головы будут плавать в крови.

   - Благодарю!

   Взволнованный своим пением, Харальд не обратил никакого внимания на слова воина. Помолчав несколько времени, как бы для того, чтобы прислушаться к грустным чувствам, царившими в его душе, он снова запел свой гимн:

   Вода течет и превращается в мед, которым питаются пчелы. Норны не оставляют своими заботами ясень, и он растет и тянется к небу.

   С душой, умиленной пением, норманн забыл даже, где он находится, и чувствовал себя то трепещущим листком, то жужжащим насекомым, порхающим среди ветвей чудесного Мирового древа.

   Дромунд заметил сильное волнение Харальда, вскочил на ноги и, подойдя, насколько позволяла цепь, крикнул ему:

   - Чтоб когти Фенрира вонзились тебе в кожу! Прекрати ты этот волчий вой! Возьми кости и давай сыграем. Ты отказываешься? Что с тобой? Уж не сожалеешь ли ты о Византии?

   Со спокойствием человека, не боящегося, что усомнятся в его мужестве, Харальд отвечал:

   - Я мечтал, что возвращусь на родину с нагруженной золотом ладьею. Мне хотелось еще отправиться на конец моря, на запад, и посмотреть на других богов, кроме асов, охраняющих другой мир. Я завещал сжечь себя на своем судне. Вот над своей головой я как бы слышу шелест стяга, которого я уже больше не разверну.

   Дромунд, желая убедить его, что судьбы людей заранее предначертаны на небесах, промолвил:

   - Что тебе из того, что несколькими годами больше или меньше морской ветер будет дуть тебе в лицо? След самой знаменитой ладьи исчезнет в океане; дым самого славного костра рассеется в воздухе. Предоставь женщинам оплакивать утраченную молодость и купцам сожалеть о жизни. Неведомый мир находится не на западе от фьордов и Пропонтиды, а над ними. Через несколько часов мы пройдем уже таинственный путь! Двери отпираются перед нами! Свет воссеяет в наших потухших глазах!

   Голос Дромунда славился среди моряков. Говорили, что он надувает паруса, доходит до неба, что сами асы наклоняют ухо, чтобы наслаждаться, слушая его пение. В этот же вечер, когда Дромунд, экзольтированный верой и предстоящей смертью, обращая к небу свое вдохновенное лицо, спокойное, как у самого Бальдра, торжественно запел похоронный гимн, - голос его звучал, как никогда прежде, и вся фигура как бы дышала гордым сознанием близости к Валгалле.

  

   Из придворных дам, окружавших базилиссу Теофано, она более всего любила, за веселость, живое воображение и изобретательность в развлечениях, некую Евдокию, молоденькую вдовушку одного знаменитого патриция, удивлявшую всю Византию своими разнообразными фантазиями и любовными причудами.

   Она открыто выказывала, например, какую-то необъяснимую привязанность к бывшему придворному писцу, выгнанному Константином Багрянородным со службы за взятки и лихоимство.

   Она употребила все свое влияние на то, чтобы избавить этого негодяя, Иоанна, прозванного Хориной, от заслуженной казни, устроив ему убежище в монастыре; она вела с ним самую прочувствованную переписку.

   Впоследствии, при восшествии на престол Романа, благодаря ее стараниям и по ее совету, Хорина сбросил свой монашеский клобук и пристроился опять ко двору.

   Горячее рвение, высказанное Евдокией в заботах о Хорине, неприятно действовало на императрицу и заставляло ее хмурить брови. Но Евдокия, поведя плечами, с улыбкой, подкупающей равно мужчин и женщин, воскликнула:

   - Базилисса! Неужели ты ревнуешь меня к евнуху?

   Благодаря таким шуткам и постоянной веселости, она не только сохранила благоволение императрицы, но и сумела добиться для своего недостойного приятеля назначения главным начальником над первым наемным отрядом, который должен был охранять священную особу самодержца.

   Расположение Евдокии к Хорине объяснялось отчасти тем, что этот евнух забавлял ее своими циничными разговорами и общими делами. Оба честолюбивые, оба расчетливые, несмотря на кажущееся легкомыслие, они прекрасно понимали, какую силу может приобрести среди придворного общества союз хищного человека с обаятельной женщиной, только для вида прикрывающейся мнимой пустотой своего характера.

   Большое состояние, которым обладала Евдокия, увеличивало число почитателей ее ума и красоты людьми, поклоняющимися исключительно богатству. Но из этой громадной толпы обожателей она особенно выделяла двух братьев-близнецов, Троила и Агафия. Их поразительное сходство служило предметом постоянных насмешек и шуток для всех знакомых.

   Эта игра природы забавляла и Евдокию. Ей нравилось смешивать близнецов друг с другом и тем вызывать в них поддельную ревность.

   - До сих пор я всегда любила зараз нескольких мужчин, - говорила она, - что, конечно, грех. Но небо хочет моего спасения и, создав этих близнецов, дает мне возможность прийти к верности легким путем...

   В тот день, когда базилевс в Кабалларии производил смотр варяжской дружине, Евдокия дольше обыкновенного занималась своей прической. Сидя перед зеркалом, следила она за движениями азиатской рабыни, сдерживавшей и связывавшей лентами пышную массу ее золотистых волос. В это время привратник, пользовавшийся ее доверием, вошел без доклада в комнату.

   - Что тебе нужно, Пастилас?

   - Да вот, - отвечал он, - эти твои близнецы врываются силой и говорят, что ты их ожидаешь.

   - Они лгут! Но все равно, пускай подождут в саду.

   Евдокия, не спеша, окончила свой туалет. Удовольствие, которое она получала от созерцания в зеркале своих глаз, подобных цветкам лотоса, заняло и еще много времени; а потом ей нравилось также заставлять ждать своих обожателей, как заставляла она своих лошадей подолгу стоять перед крыльцом, для того чтобы, застоявшись, они потом ретивее бежали.

   Когда, наконец, близнецы были допущены, то они ворвались как какие-нибудь школьники и остановились, пораженные восхищением, посреди комнаты.

   Евдокия, ради шутки, для встречи их задрапировалась и приняла позу богини. Свои красивые ноги она поставила на скамеечку из слоновой кости; придерживая одной рукой складки прозрачной туники, другую она откинула назад, как бы доставая стрелу из невидимого колчана.

   - На колени! - вскричала она. - На колени! Или я вас убью.

   С веселым смехом близнецы растянулись на полу, и, когда она, сияющая и оживленная, сошла со скамьи, они стали кружиться около нее, как борзые собаки, и, завладев ее обнаженными ногами, слегка кусали их.

   - Довольно! - кричала она. - Вы разве созданы с собачьими душами? Я хочу, чтобы вы занимали меня разговором, а не звериным рычаньем. Ну поднимайтесь! Оба! И покажите ваши лица, чтоб я узнала, наконец, который же мой возлюбленный.

   Они по-братски обещали друг другу сообща пользоваться расположением могущественной женщины и, вскочив на ноги, продекламировали обращение к богине Диане, которое произносил один актер из Каррадоса в роли Актеона:

  

   О царица ночей! Белоснежная!

   Сладкая, как молоко!

   Я любуюсь только твоим лицом;

   рассей же облака, тебя окружающие,

   чтобы я мог наслаждаться

   созерцанием твоих чудных форм

   и чтоб мое желание упилось вполне твоей красотой...

  

   Протянув обе руки, Евдокия зажала им обоим рты и, потрясая своим ожерельем, сказала:

   - Агафий!

   - Приказывай, - отозвался один из близнецов.

   - Как сильно ты меня желаешь?

   Молодой человек взглянул на нее с бесконечной страстью, окинул глазами комнату и, увидав висевшую на стене мягкую ткань, которой вытирала Евдокия свои божественные формы после ванны, он бросился к этой ткани, приник лицом к складкам, еще не утратившим следов тела богини, и стал безумно целовать еще влажную ткань.

   Точно в припадке сумасшествия, он целовал ее без конца, завертывая свою голову в материю и крича страстным голосом:

   - Моя любовь меня сожгла! Я погребальная урна! Я полон пепла!..

   Затем поднялся весь всклокоченный.

   Евдокия, увидев его, неудержимо расхохоталась и, дотрагиваясь до плеча Троила, спросила:

   - Ну, а ты, как меня любишь?

   Он, склонив свою красивую голову, грациозно, как лебедь, спустился с мраморной ступени к бассейну, где любила купаться Евдокия и, зачерпнув рукой воду, разом выпил ее и воскликнул:

   - Восторг, опьянение! Моя любовь меня освежает, моя любовь меня опьяняет! Освященная вода удваивает силы моей любви!

   Держа Агафия за руку, Евдокия другой рукой взяла руку Троила и, обращаясь к ним обоим, спросила:

   - Который же поцелуй лучше - тот, что освежает, или тот, который жжет? Я не могу сделать выбора; объясните еще раз.

   Они оба тяжело вздохнули, и Троил сказал:

   - Вот слушай, как я буду тебя любить...

   - Ну, я слушаю...

   - Нет, ближе, ближе склонись ко мне, не должно, чтобы Агафий слышал.

   Смеясь, она наклонила к нему ухо, и он стал тихо говорить, касаясь губами ее душистых волос.

   Агафий наблюдал улыбку молодой женщины, становившуюся все более и более напряженной.

   Глаза ее выражали ожидание подтверждения слышанных слов, и в груди стеснилось дыхание.

   Но вдруг Евдокия вскинула своими блестящими плечами и воскликнула:

   - Обманщик! Это уже мне знакомо.

   - Ты вот не знаешь моего секрета! - вставил Агафий. - Я его не доверял никому. И если бы богини узнали его, то сошли бы со своего старого Олимпа, чтобы испытать мою любовь.

   - Посмотрим, - сказала Евдокия.

   И она стала слушать нашептывание влюбленного с таким же выражением лица, какое бывает у детей, когда они хотят знать и в то же время бояться быть обманутыми. Наконец, краска разлилась по ее лицу, краска стыда, удовольствия и усталости от напряженного внимания; она опять разом прервала объяснения Агафия и, всплеснув руками, сказала:

   - Дорогие друзья, я отказываюсь вас разделить. Отдадим это вопрос на решение судьбы.

   - Хорины? - спросил недовольным тоном Агафий.

   Но Евдокия насмешливо взглянула на него, как бы говоря: "Ты тоже ревнуешь меня к моему евнуху?"

   И, польщенная всем присшедшим, добавила:

   - Нет, не Хорине, мы лучше Ирине поручим это дело...

  

   Дружба скромной Ирины с сумасбродной Евдокией, так же как и расположение последней к евнуху Хорине могли бы удивлять Византию, если бы привыкшая к самым разнообразным интригам и невероятным приключениям Царица мира вообще могла чему-нибудь удивляться. Близость двух столь непохожих друг на друга женщин обуславливалась своеобразной прелестью каждой из них в своем роде. Евдокия блистала откровенной веселостью и детскими причудами, а Ирина - правдивым, искренним сердцем, что в то время в Византии встречалось так же редко, как живой цветок среди каменных плит набережной. Мужчины относились с уважением к этой привлекательной женщине, в которой не было ни кокетства, ни напускной добродетели и которая никого не обижала, так как никому не давала предпочтения. Женщины любили Ирину за то, что, будучи самым лучшим украшением празднеств, она не внушала им ревности. Ирина была гречанка из Милета, сестра Троила и Агафия, сирота, разоренная так же, как и они, своим бесчестным опекуном, и мечтала поступить в Каниклионский монастырь; но в это время один уже не молодой, богатый и пользующийся дурной славой банкир сделал ей предложение. Уступая мольбам своих братьев, соблазнившихся легким кредитом у Ники-фора и роскошью его жизни, она дала свое согласие на брак, смотря на него, как на обет самоотречения.

   Серьезность и чистота стремлений и желание посвятить себя Богу придавали ее постоянной тоске возвышенный характер. Жгучая брюнетка с голубоватыми, прозрачными веками, она всей своей изящной фигурой напоминала те статуи, какие создавали великие артисты, изображая вечную, божественную красоту, олицетворенную в нежных, правильных формах.

   Сделавшись жертвою старческой похоти, она относилась к этому как к испытанию, посланному судьбою, и безропотно переносила его. Только высеченная из камня печатка, изображавшая смятую, разорванную лилию, заказанная ею в одну из тяжелых минут ее печальной жизни, намекала на обстоятельства этой жизни; но Ирина всем говорила, что печатка эта осталась ей от матери.

   По прошествии четырех лет замужества она, однако же, совершенно примирилась со своей тяжелой долей, и это сделало ее еще привлекательнее и еще милее. Она спокойно улыбалась своему старому супругу, и когда он, по свойственной ему грубости, упрекал ее в излишних тратах, главными виновниками которых были ее братья Троил и Агафий, то она покорно отвечала:

   - Надо же, чтоб каждая женщина кого-нибудь да баловала - или дитя, или возлюбленного... А у меня только и есть, что братья...

   Старый ворчун замолкал при этом, боясь, чтобы она не завела себе любовника, так как не мог уже дать ей сына.

   Между прочим, он очень уважал в ней способности, которые так украшали его дом: умение устраивать празднества, наблюдать за прислугой, угождать влиятельным лицам и отпускать от себя своих знакомых вполне довольными и угощением, и разговорами.

   Когда Евдокия, в сопровождении своих поклонников, вошла в комнату, где Ирина проводила все свободное от визитов время, занимаясь рисованием, она в эту минуту запечатывала письмо, поспешно написав несколько строк. Легкий испуг Ирины от неожиданности ввел в заблуждение Евдокию и ее обажателей.

   - А, я тебя поймала! - вскричала Евдокия. - Вот скромница! Ты пишешь своему возлюбленному! Как его зовут?..

   Ирина с меланхолической улыбкой подала письмо, и Агафий прочел: "Августе Софии, игуменье Каниклионского монастыря". Все вскрикнули от удивления, и Троил спросил:

   - Что же это значит? Ты просишь приготовить тебе там келью?

   - Я писала Августе и просила, чтобы она передала это письмо Царевне Агате.

   - Разве Агата в монастыре?

   - И Агата, и ее сестры - Анна, Зоя и Феодора! Это - самая свежая новость. Откуда вы явились, милые друзья, что ничего не знаете?

   И она рассказала происшествие, о котором тогда все говорили.

   Утром, еще перед смотром, самодержец призвал к себе вдовствующую базилиссу и своих молоденьких сестер и поведал им в тот же день покинуть дворцовый гинекей, отправиться в монастырь и постричься.

   Повеление брата, как громом, поразило царевен, которые готовились к совсем иной жизни. Они получили прекрасное воспитание; сам покойный базилевс, страстно любивший своих дочерей, заботился о нем.

   Царевны, рассказывала Ирина, помешались от горя. Они на коленях умоляли Романа о помиловании и не хотели добровольно оставить дворец, так что были насильно увезены из него. Теперь они уже пострижены и будут жить среди ангелов.

   Евдокия и оба молодых человека почувствовали, как мороз пробирался у них по спине от предчувствия зла, которое возможно при неограниченной власти; по случаю несчастной судьбы царевен, они беспокоились и о самих себе.

   Наконец Евдокия сказала:

   - Хорина мне рассказывал, что молодая базилисса хотела отомстить своим золовкам, но я не думала, что ее гнев будет так страшен и так беспощаден!

   - В чем же могла упрекнуть Теофано этих прекрасных девиц? - спросила Ирина.

   Евдокия, тревожно оглянувшись на дверь, продолжала:

   - Они слишком громко повторяли историю, о которой уже давно говорят во дворце и которая очень не нравится базилиссе.

   - Какую же?

   - Есть люди, которые помнят, как десять лет тому назад в гавани жил кабатчик по имени Кратерос. Его дочь Анастазо наливала вино матросам. Она была удивительно красива и на пятнадцатом году куда-то исчезла. Первые ее поклонники не забыли, однако же, прекрасной кабатчицы, и в тот день, когда базилисса Теофано взошла на золоченое ложе наследника престола, равного святым апостолам, матросы Буколеона разинули рты от удивления: так поражены они были страшным ее сходством с Анастазо...

   - Что же?! Теофано могла быть сестрою прекрасной кабатчицы? - спросила Ирина.

   - Или, может быть, ею самою!

   Все смолкли в комнате Ирины, а потом Агафий сказал:

   - Да, это такая история, которую я постараюсь навсегда позабыть... Бедная Феодора! Она так гордилась своими волосами... Как она плакала, должно быть, видя их на полу! Честное слово, это - преступление - закутать в монашескую мантию девушку царской крови, которая так умела носить свои туалеты!

   - А бедная Зоя! - сказал Троил. - Зоя, которая так любила покушать! Зоя, которая, как никто другой, умела устроить полдник в саду! Зоя, которая надевала перчатки, чтобы наготовить кушанья вместе со своими прислужницами! Как она устроится с монастырскими постами, где воздержание по пятницам повторяется шесть раз в неделю?

   - Я знаю, - сказала Ирина, - что Агата питала в своем сердце любовь и пользовалась взаимностью человека, вполне ее достойного. Мне страшно, что она принесет к престолу Всевышнего свое разбитое сердце... Без ропота она не подчинится, а ропот сделает ее жертву бесполезной.

  

   Наступал час захода солнца, когда, после полуденного жара, вся элегантная молодежь столицы собиралась в ту часть дворцового сада, которая всегда была открыта для посетителей. Там показывались новые моды, там составлялись новые связи. Семейные, занятые люди появлялись там редко, и сад всецело принадлежал холостой молодежи, франтам и кокеткам.

   Евдокия любила показываться на этих прогулках, окруженная своими поклонниками. Ирина же не любила этого, так что и в 'njn вечер Евдокии с трудом удалось уговорить свою подругу сопровождать их в сад.

   - Я верю, - говорила Ирина, - что искренняя любовь дала бы мне все, но мое сердце разрушено! Зачем же понапрасну тревожить моего мужа! Спокойствие, исходящее из равнодушия, это - единственное благо, которым я дорожу.

   Отчасти из любезности, отчасти для того, чтобы рассеять тяжелые мысли о заточенных царевнах, она согласилась, однако же, пройтись по саду вместе с Евдокией и своими братьями.

   Когда они были уже в саду, Троил ласково взял сестру под руку и сказал:

   - Дорогая Ирина, помоги мне убедить твою капризную подругу, скажи ей все хорошее, что ты обо мне думаешь, и даже то, чего и не думаешь, уверь ее, что если бы твоею душою не руководила такая сверхъестественная добродетель, то ты влюбилась бы в меня, несмотря на то, что я твой брат, Агафий же, взяв сестру за другую руку, стал говорить ей:

   - Милая сестра, Евдокия говорила нам, что ты ее советница; вот случай испытать, слушает ли она тебя. Хорина принес ей, в конце концов, только вред, да и нельзя не смотреть дурно на женщину, когда она ценит в мужчине только мужество и умение разговаривать. Если небу было угодно сделать из твоего друга соблазнительную вдовушку, то это значит, что оно решило превратить ее в общее достояние, так как такая красота не может принадлежать никому в отдельности.

   При этих словах Евдокия, смеясь, отвернулась от них, а близнецы сразу стали убеждать ее:

   - Ну что может дать любовь к кому-нибудь одному, если вы будете ему верны? Бабочка и та должна порхать с цветка на цветок...

   - Любовь появляется и исчезает в одном взгляде.

   - Влюбляются...

   - Расстаются...

   - Плачут...

   - Вот это жизнь!

   Оживленные жесты молодых людей заставляли трепетать, как крылья, тонкую ткань их плащей, и они сами казались вольными птичками, которые присаживаются на минутку к фонтану, чтобы напиться, и тотчас же улетают освеженные и веселые.

   Конечно, Евдокия был так же непостоянна, как и они; одно слово могло привлечь ее внимание, и одного каприза достаточно было, чтобы отвернуться и искать других впечатлений. Но она не могла еще сделать выбора и потому отвечала шутя:

   - Ты молчишь, Ирина, и я тебя за это одобряю. Ты - последний человек на свете, совету которого я последовала бы. Тот, кто стал вне влияния любви, не заслуживает доверия, если советует ею пользоваться. Бог же видит, до какой степени ты упорна в этом отношении! Твои братья показывают, что любят тебя! А знают ли они, что про тебя говорят в обществе? Оно уже устало хвалить тебя за твою добродетельность и высказывает теперь о тебе два мнения: или у тебя совсем нет сердца, или Никифор держит его в своих руках.

   Ирина меланхолично улыбнулась и сказала:

   - Никифор - один из тех мужей, каких очень много. Он смотрит на меня как на предмет роскоши в своем доме, которому другие знают Цену. Если б он был для меня снисходительным отцом, то я бы нежно скрашивала его старость. Он предпочел быть тюремщиком, когда я и не Думала вырваться на свободу; он не понял, что я жду одного только визита - визита ангела, который закроет мне глаза.

   Ирина произнесла все это с таким прочувствованным волнением, что все трое ее слушателей перестали смеяться и Евдокия ласково возразила:

   - То чудо, которого ты ждешь от смерти, может тут, на земле, дать любовь...

   Ирина ответила на это:

   - Я тоже так думала и признаюсь, что глаза мои искали среди людей, ухаживающих за мной, человека, которого бы я могла полюбить. Я готова была совсем отдаться этому чувству, но я не могла не видеть, что никому не нужна была моя душа. А отдаться одному опьянению наслаждением, что составляет вашу жизнь, я боялась и предпочла свои вечные слезы.

   При ее последних словах Евдокия сделала такую жалкую мину, что оба брата не могли оставаться более серьезными.

   - Где же ты родилась? - спросила она.

   - В Милете, - ответила Ирина.

   - Не может быть! Ты не могла родиться в такой жаркой стране, где лучи солнца дают силу любить, ты родилась, вероятно, в грустной стране, освященной холодной луною; твоя мать зачала тебя в ласках северного воина, носившего на шлеме снежный султан.

   Разговаривая таким образом, они дошли до места, где сад заканчивался набережной Буколеона и где привязанные к столбам варяги ожидали своей казни. Приблизившись к балюстраде, они услыхали пение Дромунда.

   Устремив глаза на заходящее солнце, он пел заключительную строфу гимна. Голос его разносился чистый как снег и полный горячей веры.

   Песня говорила о том, как в изукрашенном алмазами покое, на роскошном брачном ложе Валкирия с возлюбленным своим горят в вечном пламени любви, излечивая поцелуями страдания.

   Ирина остановилась, с блуждающими глазами.

   - Слушайте, - сказала она. Голос между тем продолжал:

  

   Их души слились воедино, как два луча в один свет,

   и взаимное чувство согревает больше их сердца, чем их молодые тела.

  

  

   День склонялся к вечеру. За высокими куполами большого дворца постепенно пряталось солнце; косые лучи его скользили по крышам Буколеона, золотили снасти бесчисленного множества судов, стоявших в водах Босфора, и тонул в колеблющихся волнах последнего.

   Остановившись у балюстрады, Ирина стала любоваться морем.

   Неподвижный в жаркие часы дня, Босфор терял свое спокойствие, делавшее его воды похожими на лазурный, огромный мост.

   Вечерний ветерок давал им жизнь, которая, как казалось Ирине, пробуждалась и в ее душе.

   Эту жизнь вызывал в ней голос полный веры и грусти, говоривший о чем-то постоянном, что не гаснет, как веселье и радость, переживает смерть и сливается с вечностью.

   С горячим порывом, вырвавшимся, как вздох, из ее груди, она спросила:

   - Кто это поет?

   Наклонясь через балюстраду, Евдокия отвечала:

   - Песня мужественна, и певец очень красив! Троил, мой друг, пойди узнай у воина, который стоит на часах, за какое преступление выставлены эти два человека к позорному столбу.

   Услужливый молодой поклонник ловко сбежал по лестнице, рассчитывая произвести на Евдокию впечатление своей любезностью и элегантностью, причем его плащ красиво развевался.

   Все внимание Евдокии было поглощено, однако же, двумя воинами; она и не заметила, как энергично растолкал Троил толпу зевак, которая собралась вокруг осужденных. Как ребенок, горела она нетерпением удовлетворить свое любопытство и крикнула с балкона Троилу:

   - Кто же они такие?

   - Норманны...

   - Они украли?

   - Убили.

   - Их заклеймят за это?

   - Им отрубят головы.

   - Когда?

   - Сегодня, после захода солнца.

   Евдокия всплеснула руками и, обратясь к подруге сказала:

   - О Ирина, посмотрим на их казнь... Говорят, что они с удивительным мужеством подставляют головы под топор и улыбка блуждает на их мертвых губах!

   - Несчастные! - прошептала Ирина. - Они умрут так далеко от родного края. Пойдем, скажем им несколько ласковых слов.

   Она первая спустилась с лестницы и направилась к тому, чей голос еще звучал в ее душе. Сопровождавшее ее общество, толпа народа и даже Харальд, который сидел у другого столба, скрылись для нее из вида; она шла прямо к Дромунду, так же легко и свободно и почти так же бессознательно, как в сладком сне.

   Подойдя поближе, она пристально на него посмотрела. Вся фигура его и лицо выражали полное спокойствие. Могучие руки были сложены на груди, сдерживая ее дыхание, как берега сдерживают бурные волны. Шлем еще увеличивал его высокий рост, а в глазах, светлых как скандинавское море и устремленных вдаль, сквозили видения рая.

   Ирина увидала в этой ясной лазури отражение незнакомого неба и сказала:

   - Я полюбила твой голос и твое благородное мужество... Скажи мне, как твое имя?

   - Дромунд.

   - Сегодня ты должен умереть?

   - Я это знаю, что ж из этого!

   - Ты ни о чем разве не сожалеешь на этом свете?

   - Да, ни о чем.

   - И тебя никто не будет жалеть?

   - Нет!

   - Ни одна женщина не поцелует твою голову, отделенную от тела?

   - Звери меня растерзают, - ответил Дромунд. И он засмеялся картине, как в лунную ночь собаки будут делить его труп.

   Не все ли ему равно, возьмут ли тело его на ремни для бичей, или его свора царских собак разорвет; матрос ли Буклеона выбросит в море, или же азиатский маг проткнет его сердце для своих заклинаний? Чем больше будет на нем крови и ран, тем с большим почетом и любовью будет он принят в Валгалле.

   Ирине стало тяжело от его равнодушия, и она заплакала.

   - Никто не оскорбит твоих кровавых останков... О Дромунд, я их выкуплю слезами...

   Она так волновалась, как будто этот человек был ей брат или возлюбленный, проживший с ней всю жизнь. Любовь, которая зародилась в ней у порога смерти, имела уже свое прошлое, свои воспоминания. В этой любви уже были и заря счастья, и надежды, и пережитые бури чувства, и восторги обладания, и все страдания, которыми судьба, законы, ревность и людская ненависть омрачают сладкие минуты, переживаемые на земле влюбленными в объятиях друг друга.

   И вот теперь она стояла перед ним, протягивая руки, и умоляла сохранить воспоминание о ней, остающейся такою одинокою на земле, тогда как он идет к райским видениям.

   Дромунд оставался все так же неподвижен, хотя выражение лица его совершенно изменилось. Его глаза уже не просто смотрели на Ирину; они созерцали ее.

   Стоя один против другого, забыв место и время, обмениваясь простыми словами, они слушали музыку, звучавшую в их сердцах.

   Сострадание и участие этой женщины не оскорбляло воина. Оно было для него оазисом в пустыне. Оно вливало в его душу неиспытанную радость, которая осветила его мужественные черты почти по-детски счастливой улыбкой; потупив глаза в землю и отдаваясь блаженству, которое должно было окончится навсегда с наступлением ночи, он сказал:

   - Радостно покидал я жизнь, чтоб занять за столом Одина место, достойное героя, но ты предстала глазам моим - и теперь я встречаю смерть, с желанием расставаясь с тобой.

  

   Охваченная чувством любви, Ирина перестала замечать все окружающее, и это было так очевидно для посторонних глаз, что стало вызывать всеобщее внимание и насмешки.

   - Ах, Боже мой! - вскричал Троил. - Теперь я не удивлюсь, что эти варвары похитили у стольких мужей их жен! Они так же хорошо работают языком, как и веслами. Им и копья не нужно, чтобы достать до сердца женщины. Что ты об этом думаешь, милая сестра?

   Ирина и не почувствовала в его речах насмешки. Она отвечала ему словами, которыми выливались прямо из души: