Лейкин Николай Александрович - Рассказы

чем? Вчера только завел, а сегодня выкуривать? Нет, брат, я старых-то дрождей месяц дожидался. Дрожди завел, и баста... Три дня гулять будем. На то Покров-батюшка. Мы его помним чудесно. У нас вчера по деревне белые пироги пекли, попы с образами ходили. Прокати меня на своей егорьевской, а я тебя пивком...

   Извозчик едет далее. Мужичонко продолжает свой путь. Попадается ему кузнец в кожаном переднике и с молотом на плече.

   - Никитка! Все еще гуляешь? - улыбается мужичонке кузнец.

   - Гуляю, Анисим Макарыч... В лучшем виде гуляю. Праздничные... У нас вчера по деревне престол, так нетто не гулять? Мы батюшку Покров предпочитаем. Пойдем сейчас обнову покупать. Рубаху хочу себе новую ситцевую... А потом спрыснем...

   - Ну тя в болото! Я работаю.

   - После Покрова да поутру работать! Работа не медведь, в лес не убежит. Пойдем рубаху покупать.

   - Какой ты теперь покупщик! Тверезый купишь, а теперь оставь. Купец линючий ситец подсунет.

   - Мне подсунет линючий ситец? Нет, брат, я ситец твердо знаю. Вот взял сейчас подол у рубахи в рот, пожевал его на зубу, а потом сплюнул... Не сдал ситец краски - ну, значит, не линючий. А то принес вот из трактира лимончику кусочек...

   - Иди-ка ты лучше домой спать, а потом в баню...

   - Зачем спать? Я престол справляю. Я праздничный. Анисим Макарыч! Анисим... Ах, чтоб тебя мухи съели! Ушел...- бормотал мужичонко, смотря вслед кузнецу.- Это, стало быть, я опять без компании. Ну, пойдем компанию себе искать.

   Мужичонко останавливается перед городовым, хочет вытянуться во фрунт и чуть не падает.

   - Чего тебе? - спрашивает городовой.

   - Праздничные мы. Престол справляем. А вашему здоровью...

   - Проходи, проходи! Нечего тут кривляться-то.

   - Господину городовому поклон,- снимает картуз мужичонко.- Кланяюсь твоей чести и угостить тебя хочу, так как мы, значит, по деревне праздничные. Пойдем, братец, поднесу.

   - Я тебе сам так поднесу, что не прочихаешься! Двигайся. Нечего станцию-то делать. Иди, куда шел.

   - Это за что же такие шершавые слова, коли мы со всей своей лаской? - недоумевает мужичонке

   - А за то, что не вводи казенного человека в соблазн, когда он на посту стоит.

   - Я из-за Покрова-батюшки преподобного. У нас таперь кажинного человека угощают. А мне с казенным человеком любопытно в праздник...

   - Праздник вчера был.

   - Врешь. Престол у нас о трех днях бывает. Три дня гуляем. У нас по деревне в первый день пироги пекут, во второй оладьи, а в третий блины... Эх, куда нынче как народ во всей своей гордости недвижим стал! Ты, может быть, супротив меня в своей голове павлина содержишь? Так ты гордость-то эту брось. Ты городовой, а я штукатур и со всем своим чувствием...

   - Проходи! Проходи! Что за поярец¹ такой, что из себя дурака строить!

   - Мы поярцы? Нет, брат, мы православные христиане и все там будем... У нас душа чиста... А Покров я предпочитаю чудесно... Эх, скучно, грустно мне, молодцу, на чужой стороне быть! - воскликнул мужичонко, покрутил головой, отер слезу, махнул рукой и запел: - "Сторона ль моя, сторонушка"...

   - Ты горло-то на улице не дери, а то я тебя в участок отправлю! - крикнул ему вслед городовой.

   Мужичонко обернулся.

   - Сироту-то? Праздничную сироту-то? Что же, отправляй. Заодно уж нам страдать без семьи родной,- сказал он, отирая слезы полой полушубка.- Ну, народ стал ноне! Сам-то ты прежде кто был, пока в городовых не служил? Ведь мужик тоже... А вот теперь с праздничным мужиком выпить не хочешь. А я сирота... Ты думаешь, я себе компанию не найду? Найду, брат, будьте покойны.

   Мужичонко плакал пьяными слезами и даже всхлипывал.

   - Найду, брат... Эх, загуляла ты, ежова голова бесталанная! - взвизгнул он и поплелся, покачиваясь на ногах, далее.

  

  

  

   Черный купец сидел до одну сторону стола около чайного прибора и пощелкивал щипчиками, дробя куски сахару на более мелкие части. Рыжий купец помещался по другую сторону стола и просматривал газету, вздетую на палку.

   - Ну, что Кобургский?¹ - спросил черный купец рыжего.

   - Да ничего сегодня про него не пишут. Второй день уж не пишут. Надо полагать, уж не отменили его. Да и пора. Надоел. Ну что ему мотаться в политическом гарнизоне. Побаловал, да и будет.

   - Да нешто это можно, обы отменить?

   - Отчего же? Бисмарк² все может. Погоди, вот конгресс всех нот будет, так и совсем запретят. Из-за чего Бисмарк с Кальноки³ шушукались-то? Все из-за этого. "Надо, говорят, нам нашего молодца посократить. Достаточно ему мозолить глаза". Довольно. Уж ежели залез, то сиди и пей себе пиво с букивротами, а действовать не смей. Немец немца завсегда послушает.

   - Чего ему! Он теперь при генеральском мундире и при шпорах.

   - А вот конгресс нот порешит, так и шпоры спилят.

   - Уж хоть бы решали скорей. Куда его решат?

   - Да куда решить? Решат, я думаю, в Калугу. Этих всех в Калугу решают. Туда и Шамиль решен был⁴. Баттенберга⁵ тоже в Калугу везли, да сбежал он с дороги.

   Рыжий купец опять углубился в чтение.

   - Пей чай-то. Чего тут? Остынет. Вон я кусочков сахару нащипал,- сказал черный купец.

   - А вот сейчас, только про Айвазовского юбилей дочту. Юбилей ему устраивают,- отвечал рыжий купец.

   - Какой это Айвазовский? Чем он торгует?

   - Живописец он, картины водяные пишет.

   - О-о! А я думал, наш брат купец.

   - Чего ты окаешь-то! Этому стоит юбилей сделать, хоть он и не купец. Главное дело, пятьдесят лет живописного рукомесла день в день выполнил, точка в точку. А это не шутка. Ведь за последнее время у нас все какие юбилеи бывали: семь лет, тринадцать лет, а то так и четыре с половиной. Четырехсполовинойлетний юбилей - нешто это можно. А тут пятьдесят лет! Говорят, он за это время одного полотна стравил столько, что щеколдинской фабрике в год не сработать.

   - Водяные картины, ты говоришь, он писал?

   - Только водяные. Вода, вода и вода. Вода и небесы - и ничего больше. И ведь в чем штука: только одну синюю краску и покупал. Разве малость белилами разводил.

   - Ну, водяные-то картины не мудрость. Вот ежели бы портреты.

   - Не мудрость! Нет, ты попробуй-ка пятьдесят лет подряд все одной и той же синей краской. Ведь он ею, может статься, миллион аршин полотна замазал. Да ведь не зря мазал, а надо тоже так, чтобы выходило что-нибудь. А у него было как. Вот поставишь ты его картину к стене, к примеру, а супротив ее утку пустишь, смотришь, утка-то в картину и лезет, на воду, значит, идет. Уток надувал.

   - Т-с... Ну, это действительно. А портретов он не писал?

   - Ни боже мой! Только одна вода да небесы. Да он и не умеет портреты... начал, говорят, раз с одного купца писать портрет, глядь, а вместо купца-то не то облизьяна, не то черт, а из пасти фонтал воды льется.

   - Скажи на милость!

   - Да. Кому уж бог какое упование дал. Другой вот способен только вывески для мелочных лавочек писать, чтобы фрукта была, хлеб, стеариновые свечи, а воду не может. А этот только воду да небесы. Третий и для мелочной лавочки не напишет вывески, а для табачной в лучшем виде. Дай ты ему турку с трубкой написать, либо арапа с цигаркой - напишет, а заставь воду - не может. Ты думаешь, воду-то легко, чтобы по-настоящему выходило?

   - Да что говорить!

   - А у Айвазовского как угодно. С мальчишек уж руку набил. И ведь что удивительно-то: надо тебе морскую воду - он морскую напишет, надо речную - речная готова. И видишь ты сейчас, что это речная вода, а это морская.

   - И на вкус? - спросил черный человек.

   - Чудак человек! Как же можно на вкус-то?

   - А ежели лизнуть по картине? Ведь морская вода соленая.

   - Ах, вот это-то! Так. Да кто ж его знает, может статься, в морскую-то воду он и прибавлял соли, только я его картины видеть видел, а лизать не лизал. Да ведь и не допустят до этого на выставке. Ну-ка, коли ежели вся публика начнет лизать картину? Что из этого выйдет? До дыр и пролижешь. А его айвазовские картины дорогие.

   - И фонтал может написать?

   - И фонтал. Глядишь - ну, вот живой, да и только. Такое уж ему от бога умудрение.

   - А болотную воду?

   - И болотную воду. Одно только - зельтерской воды он не мог ухитриться написать; сколько ни старался - не выходит, да и что ты хочешь!

   - Не далось?

   - Не может. Пробовал хоть стаканчик - не выходит, да и шабаш. Уж он и так и эдак - нет. Колодезная, ключевая - всякая выходит, а зельтерскую не может.

   - А кипяток?

   - Кипяток? Кипяток выходит, а самовар не выходит. И так он за пятьдесят лет к этой воде пристрастился, что только о воде и думает, только о воде и разговаривает. Жареного даже ничего не ест, а только варево. Каждый день только уха и уха - в том его и пища. От воды, говорит, я себе капиталы нажил, так ничего мне теперича кроме воды и не надо.

   - Капиталы?

   - При больших капиталах состоит. В Крыму, в Феодосии, у него большое поместье и тоже стоит на воде. Спереди море, сбоку река, а сзади фонталы ключевой воды бьют. Нынче он городу Феодосии пятьдесят тысяч ведер воды в день на водопровод подарил. "Нате, говорит, пользуйтесь". Гости к нему приедут, а он сейчас водой угощать.

   - Ну, это не больно вкусно.

   - Так-то оно так, но старичка уважают. Пьют. И ничем ты его не утешишь, как ежели из всех его кадок хоть по рюмке воды выпьешь.

   - А у него кадки в доме стоят?

   - Никакой мебели, а только кадки стоят, крышками прикрытые, и это взаместо стульев и столов. На кадках все сидят, на кадке с водой простую уху хлебают - вот и все угощение. Потом купаться. Сначала в морской воде все выкупаются, потом в речной и, наконец, в ключевой на загладку. Требовает. Коли уж, говорит, в гости пришел, то действуй по-нашему. В чужой монастырь с своим уставом не ходят.

   - И как это его умудрило насчет воды?

   - Видение было в юности. "Напиши ты, говорит, Ноев потоп, чтоб ничего не было видно, а только одна вода и небесы". Написал, и с тех пор вода, вода и вода.

   - Водку-то он пьет ли?

   - А то как нее? Ведь она тоже вода. Ты водку от воды нешто можешь отличить. По виду ни в жизнь. Лизнешь - ну, дело другое. Водку он пьет. Да ты чего к водке-то подговариваешься? Не хочешь ли уж дербалызнуть? - спросил рыжий купец.

   - Следовало бы за здоровье старичка. Как его?..

   - Айвазовский.

   - Следовало бы за господина водяного живописца Айвазовского.

   - Ну, вали!

   - Прислужающий! Насыпь-ка нам пару баночек хрустальной! - крикнул трактирному слуге черный купец.

  

  

  

   Был вечер. Два паренька - один в шляпе котелком, другой в фуражке, оба с еле пробивающимися бородками, долго ходили около решетки садика одной из дачек на Черной Речке и все не решались войти в калитку.

   - Седьмой час уж... Пойдем к нему... Пора...- сказала наконец шляпа котелком.

   - Погоди. Подождем еще немножко... А то скажет, что рано лавку заперли, и будет ругаться,- отвечала фуражка.

   - Да ведь сам же он звал нас к себе в гости. "Запретесь в рынке,- говорит,- так приезжайте на дачу".

   - Мало ли что звал! А вот приди рано - выругается. Ты его еще не знаешь хорошо-то, а я, слава тебе господи, с мальчиков у него живу. Он яд, а не хозяин.

   - Очень хорошо понимаю, что яд, но ты разочти; ведь мы сделали, как он приказывал. Он приказал запереть лавку в пять часов - в пять и заперли. Три четверти часа шли и на конке ехали. Четверть часа здесь маемся. Нет, я уж пойду, а ты как хочешь.

   Шляпа котелком решительно махнула рукой и вошла в калитку садика. Фуражка робко последовала за ним. Около куста волчьих ягод в садике сидел толстый купец без сюртука и с непокрытой лысой головой и пил чай. Полная, нарядно одетая дама - жена его - помещалась около самовара.

   - Доброго здоровья, Иван Анисимыч... Здравствуйте, Варвара Макаровна...- раскланялась шляпа котелком с купцом и купчихой.

   Фуражка тоже раскланивалась.

   - Ах, это вы! - сказал купец.- А я и забыл, что вас звал к себе сегодня после запора лавки. Ну, как торговля была?

   - Да ведь уж известно, день воскресный, так какая же торговля...- почтительно ответила фуражка и поперхнулась.

   - Ну, не скажи... И по воскресеньям может быть хорошая торговля, коли ежели продавцы хорошие, а конечно, коли ежели продавцы к торговле негляжа и только и думают, как бы скорей из лавки удрать, то, само собой, торговли обстоятельной быть не может.

   - Мы в пять часов, Иван Анисимыч, заперлись. Как вы приказали, так мы и заперлись.

   - А уж до половины-то шестого не могли посидеть из усердия? Посидели бы, а может быть, кто-нибудь на спешку и наклюнулся бы. Теперь, по вечерам, всегда траурный покупатель попадается, а лучше траурного покупателя и не бывает. Траурный покупатель с горя так даже и не торгуется, а что у него запросишь, то он и дает.

   - Да уж все в пять-то часов запираться начали.

   - Тут-то и сидеть, когда все запираться начали. Прибежит покупатель, а ты его и поймал. Куда он от тебя уйдет, ежели все соседи заперлись?

   - Да ведь сами же вы изволили...- оправдывалась шляпа котелком.

   - Ну, да уж ладно, ладно,- перебил шляпу купец.- Берите стулья и садитесь к столу. Жена вам по стакану чаю нальет. Стулья можете взять из дачи. Там есть стулья.

   Приказчики сходили за стульями и сели около стола. Они сидели как на иголках перед хозяином.

   - Попотчевал бы вас коньяком, да ведь, поди, после запора лавки уже забегали вы в трактир и пили?

   - Видит бог-с, прямо сюда.

   - Ну, ну, ну... Не божись... Варвара Макаровна, плесни им в стаканы коньячишку, только смотри не ошибись, не налей много.

   - Да нам даже совсем не надо-с. Зачем коньяк? Бог с ним...

   - Ну, ну... Не егози. Ведь уж пьете... Коли ежели бы не пили, то дело другое...

   - Потреблять-то потребляем по малости, а только...

   - Пей за столом, а не пей за столбом...- наставительно произнес хозяин.

   Приказчики покорились своей участи и стали пить чай с коньяком.

   - Не люблю я такой извадки, кто из себя невинность разыгрывает,- продолжал хозяин.- Ну, вот дышите теперь легким воздухом-то. А то все жаловались, что вас в городской квартире взаперти держат.

   - Когда же мы, Иван Анисимыч, жаловались?..

   - Довольно, довольно. Дышите... Что ж не дышите?

   - Мы дышим-с. Воздух здесь у вас даже очень прекрасный,- говорила шляпа котелком.

   - То-то, я думаю, что тебе не воздух нужен, а баловство. Ты вот теперь сидишь, а у тебя такие мечтания в головном воображении, как бы отсюда улизнуть да скорей в "Аркадию" махнуть, а там с мамзелями...

   - Вот как перед истинным, нет во мне такого головного вопля!

   - Пей, пей чай-то. Ну, что ж, в шашки мне с тобой сыграть, что ли, для прокламации?

   - Ежели прикажете - с большим рвением готов.

   - Тащи сюда шашечницу. Она в даче, в первой комнате на окне.

   Приказчик отправился и принес доску.

   - Ты сколько же мне дашь вперед? - спросил его хозяин.

   - Да ведь вы много лучше меня изволите играть.

   - Врешь. Вы по вечерам дома как в эту игру насобачились-то! Страсть!

   - Одну шашечку вперед могу дать, если вы этого желаете.

   - Что одну! Давай две.

   - Хорошо, извольте-с. Нам хозяину угодить - первое удовольствие. А только я проиграю-с.

   - Так и надо. Неужто же тебе выиграть? Зачем же я оплеванный-то буду?

   - Вам ходить-с...

   - Схожено. А теперь вот так... Бери шашку-то.

   - Взято-с. А теперь извольте сами кушать. Вы скушаете мою шашку, а потом я ваши две съем и в дамки...

   - Нет, я этого не хочу...- воспротивился хозяин.

   - Да как же-с? Ведь это правило. Пожалуйте...

   - Не стану я есть твою шашку. Поставь мою шашку, я другой ход сделаю.

   - Этого нельзя-с...

   - А я тебе говорю: поставь! Ну?!

   - Хорошо, извольте-с...

   - Вот я сюда хожу.

   - Да ведь здесь загорожено.

   - Не твое дело.

   Играют. Хозяин все-таки начинает проигрывать.

   - Моя дамка,- говорит приказчик.- Я в дамки вышел.

   - Врешь.

   - Да ведь сами же изволите видеть, где шашка моя стоит.

   - Ничего я не вижу.

   - Да как же-с...

   - Молчи!

   - Теперича я должен все ваши шашки есть...

   - Посмей...

   - Иван Анисимыч...

   - Не хочу больше играть. Ну, довольно вам здесь сидеть. Поезжайте домой.

   Хозяин сбил шашки. Приказчики поднялись с местов и стали прощаться.

   - Да в "Аркадию" у меня не сметь заезжать! - говорил хозяин.- Узнаю завтра от кого-нибудь, что видели вас там, то так уж и ждите, что завтра вам по шее.

   - Слушаем-с...- отвечали приказчики и пятились к калитке.

   - Кухарку спрошу завтра, в котором часу домой явились. Поняли?

   - Поняли-с.

   Приказчики юркнули за калитку.

  

  

  

   Дворник Калистрат Григорьев только что разнес по жильцам дрова, пришел в дворницкую, сбросил с плеч соломенный тюфячок и хотел завалиться на койку, чтобы поразмять спину, как дверь дворницкой отворилась и на пороге показался корявый и тщедушный мужичонко в заплатанном полушубке, в стоптанных валенках и с котомкой за спиной.

   - Калистрата Григорьева бы мне...- начал он робко и, увидав дворника, воскликнул: - Калистрат Григорьич! Да ты это сам и есть!

   - Господи, боже мой! Дядя Анисим! Какими судьбами! - удивленно раскрыл глаза дворник.- Когда приехал?

   - Да вот сейчас прямо с чугунки.

   - Зачем это тебя сюда принесло?

   - Ох, уж и не говори! - махнул рукой мужик.- На заработки сюда приехал.

   - Какие теперь зимой здесь, в Питере, заработки! До Благовещенья дня никаких тут у нас нет заработков. Кто и жил-то в Питере, так и тот теперь мается.

   - Что делать, друг милый, очень уж нас в деревне-то подкосило. То есть так подкосило, так подкосило, что и сказать невозможно.

   - Ну, а здесь еще больше подкосит. Один приехал или с бабой?

   - Бабу в Москву на заработки отправил.

   - Вот дела-то! - развел руками дворник.- Ну, разоблакайся, снимай котомку, присаживайся, коли так.

   Мужик, кряхтя и охая, стал снимать котомку.

   - Ты пристать-то где нее думаешь? - спрашивал дворник.

   - Да где пристать! Никого у меня в Питере нету... Будь другом-благодетелем, призри до места. Мне где-нибудь, я хоть в баньке какой ни на есть старенькой на ночлег приткнусь. Так, на задворках где-нибудь.

   - Какие в Питере баньки! Ты никак угорел! Нет уж, видно, надо будет старшего попросить, чтобы дозволил тебе вот здесь у нас в дворницкой переночевать.

   - Будь другом-благодетелем! Денег всего двугривенный да трешник осталось. Ну, как тут с эдакими деньгами?..

   - Да, брат, с двадцатью тремя копейками в Питере немного напляшешь. С чего ж вы это из деревни-то с женой потянулись?

   - С голодухи, друг любезный, с голодухи. Очень уж туго нам пришлось. Матушку старушку к дьячку из хлебов в пестуньи к детям поместил, а старик в земской больнице лежать остался. Не знаю уж, и выживет ли... Нутро у него попорчено. Уезжал я, так заходил к нему... Лежит и ничего не понимает.

   - Что ж у вас, хлеба не хватило, что ли?

   - Где хватит! У нас хлеба и до Покрова не хватило. Работали тут на кабатчика, на Митрия Николаича, а перед Филипповками лошадь пала. Что тут станешь делать! Продали корову, начали на коровьи деньги питаться, что было - проели, а работы никакой... Бились, бились... Эх!

   - Дмитрий-то Николаев здоров ли? - спросил дворник.

   - Это кабатчик-то? Что ему делается? В гору лезет, разбогател страсть! Нониче старостой церковным у Рождества. Вот озимь ему продали и приехали сюда,- рассказывал мужик.

   - Дети-то у тебя где?

   - Дети-то? Да старшенького брат взял из жалости, дочку помещица Марья Кузьминишна у себя из жалости приютила...

   - Ну, а еще-то? Ведь еще были дети?

   - А двух младшеньких тут около Крещеньева дня бог прибрал... померли. По всей округе ребятишки-то мерли, и наши померли. Захватило, это, горло у них, понесли к фельдшеру... Одного-то донесли, а другой так на дороге и помер. Мальчика вот жалко... Уж такой был мальчик хороший да занятный... Принесли, это, его к фельдшеру, а фельдшер и говорит: "Несите, говорит, его обратно домой и кладите под образа, все равно, говорит, умрет".

   - Похоронили, стало быть?

   - Похоронили... Да что! Ангельские души... прямо в рай... Хорошо, что хоть матери-то руки развязали, а то куда бы она с ними? Вон кума Марья Тимофеевна Кузнечиха с ребенком на груди, так как мается - страсть. Пошла бы тоже куда-нибудь на заработки, а с ребенком не берут,- ну, ходит кругом да окрест да Христовым именем кусочки собирает.

   - Кузнечиха... Да ведь у ней муж есть?

   - Есть. Да где его сыщешь? Ушел, непутевый, на заработки в Москву, писем не отписывает, денег не присылает. Билась-билась баба, сначала у учителя стряпушенчала, потом Василий Герасимов, лавочник, из хлебов ее держал, а потом взял да и согнал от себя, так эдак около Спиридона Поворота... Что тут делать? Ну, и пошла побираться.

   - Василий Герасимов-то как живет?

   - Живет отлично. Он теперича первостатейному купцу не уступит. Дом новый под себя выстроил, шарманку завел.

   - И все у крестьян лен скупает?

   - Все скупает. И лен скупает, и шкуры скупает, и хлеб скупает. Все у него теперь в кабале. Помещики, которые остались, так и тех закабалил. Вот после поста дочь в город замуж выдавать хочет. Поп ему наш жениха высватал.

   - Старик Петр Михайлов у вас жив ли?

   - Это кривой-то, что пчелами хвастал?

   - Ну, вот, вот...

   - По осени в реке утонул. Разбило тут у нас барку с лесом. Начал он лес ловить, да и утонул.

   - Царство ему небесное! Тетка Аграфена жива ли?

   - Жива-то жива, да что - лучше и не жить! На Михайлов день дотла погорела, три скотины у ней сгорели, а теперь по миру за кусочками пошла.

   - Эки дела-то у вас в деревне! - вздохнул дворник.

   - Ох, уж и не говори! Кажись, к весне полдеревни сюда в Питер придет. Все сбираются, всем нутро подвело... Приюти ты меня, желанный, пока до заработки-то у себя.

   - Да уж что делать! Делать нечего, оставайся покуда. Надо вот только будет старшему сказать! Паспорт у тебя с собой ли?

   - С собой, с собой... Как возможно без паспорта.

   - Ну, пойдем в трактир. Надо тебя с дороги чаем попоить. Там и потолкуем,- сказал дворник и повел земляка в трактир.

  

   При отборе произведений для настоящего издания в него прежде всего были включены произведения, в той или иной степени одобренные А. П. Чеховым. Публикуются также рассказы, небольшие повести, сатирические миниатюры, которые хотя и не получили чеховских отзывов, но являются вещами характерными для творчества автора, запечатлевшими быт и нравы эпохи. Из-за ограниченного объема сборника пришлось отказаться от включения многих вполне заслуживающих того произведений, как, например, от талантливых романов М. И. Альбова "Ряса", И. Н. Потапенко "Не герой" и др.

   Отбор произведений потребовал просмотра множества отдельных изданий, собраний сочинений, комплектов газет и журналов. Неизученность творчества большинства включенных в двухтомник писателей составила особую сложность для установления первой публикации отдельных произведений. В связи с этим в комментариях указываются в основном только те источники, по которым печатаются тексты. Тексты печатаются по последнему прижизненному изданию.

   Краткие справки о писателях содержат сведения об их жизненном и творческом пути, оценки современной им критики, а также информацию относительно их связей с А. П. Чеховым.

  

  

   Писатель и журналист Николай Александрович Лейкин родился в 1841 году в Петербурге в образованной купеческой семье. Стремление к литературным занятиям проявилось у Лейкина в ранней юности: во время учебы в Петербургском немецком реформатском училище он сочинял сценки, которые разыгрывались на ученических спектаклях. Окончив училище (1859 г.), помогал отцу в торговле, был приказчиком, пять лет прослужил в петербургском страховом обществе, после чего целиком отдался литературной деятельности.

   Печататься Лейкин начал в 1860 году, опубликовав в журнале "Русский мир" стихотворение "Кольцо". В 1861 году в журнале "Петербургский вестник" появился его первый рассказ - "Гробовщик". С этого времени Лейкин выступает в периодике как автор бытовых очерков, повестей, коротких юмористических рассказов-сценок, "моментальных" зарисовок с натуры. Значительным было влияние на его творчество В. С. и Н. С. Курочкиных, в сатирическом журнале которых "Искра" он начал сотрудничать с 1863 года. Вскоре вышла его первая книга "Апраксинцы" (СПб., 1864), включавшая сцены и очерки из жизни мелкого купечества, торговавшего на Апраксином дворе в Петербурге. В 1864 году Лейкина пригласили к участию в журнале "Современник". Редакторы журнала, Салтыков-Щедрин и Некрасов, ценили в произведениях Лейкина правдивое отражение быта и нравов торгового люда, городских низов. В рецензии на двухтомное издание "Повестей, рассказов и драматических сочинений Н. А. Лейкина" (СПб., 1871) Салтыков-Щедрин писал, что его произведения дают "правильное понятие о бытовой стороне русской жизни", и рассматривал их как почти документальные свидетельства о темном "языческом мире", "нравственной и умственной Патагонии", являвшейся опорой режима. Салтыков-Щедрин отметил, что среда, о которой пишет Лейкин, "схвачена очень живо и ясно" {М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9. М., "Художественная литература", 1970, с. 421-422.}.

   Лейкин был одним из самых плодовитых российских беллетристов, пытавшимся обнять в своем творчестве самые разнообразные стороны русского быта. Он, по подсчетам его биографа, написал 36 романов и повестей, 11 пьес, выпустил 70 книг {"Николай Александрович Лейкин в его воспоминаниях и переписке". СПб., 1907, с. 229-230.}. Но основное место в творчестве Лейкина занимают короткие рассказы-сценки, которых он написал около семи тысяч (эта цифра, по свидетельству Н. К. Михайловского, фигурировала в печати в дни тридцатилетнего литературного юбилея Лейкина). Именно этот жанр создал ему громадную читательскую аудиторию в простонародной, мещанской, торгово-ремесленной среде. Эта связь писателя с "определенным кругом читателей" была отмечена и в критике {Н. К. Михайловский. Литературно-критические статьи. М., Гослитиздат, 1957, с. 599.}. С начала 80-х годов рассказы Лейкина все более отчетливо приобретают черты бытовой сатиры, добродушного юмора, комического изображения разных сторон купеческой и мещанской жизни. Манера эта, в сущности, и определила облик петербургского юмористического журнала "Осколки", редактором-издателем которого Лейкин был в 1882-1905 годах. В то же время следует сказать, что "Осколки" были наиболее либеральным из юмористических журналов 80-х годов. В некоторых его публикациях и карикатурах звучали острые критические ноты, в особенности в материалах, авторами которых являлись бывшие сотрудники "Искры" Л. И. Пальмин и Л. Н. Трефолев. Журнал немало терпел от цензуры.

   Своеобразной школой короткого рассказа стали "Осколки" для молодого Чехова, которого Лейкин пригласил сотрудничать в журнале в конце 1882 года. 12 января 1883 года Чехов писал Лейкину: "Направление Вашего журнала, его внешность и уменье, с которым он ведется, привлекут к Вам, как уж и привлекли, не одного меня. За мелкие вещицы стою горой и я..." В журнале в течение пяти лет было напечатано более двухсот рассказов Чехова. Кроме того, в 1883-1885 годах он вел в "Осколках" (под псевдонимами Рувер и Улисс) обозрение "Осколки московской жизни". На этот период работы Чехова в "Осколках" приходится и особенно активная переписка его с Лейкиным. Издатель журнала считал его самым талантливым своим сотрудником. Чехов не всегда соглашался с правками и сокращениями, вносившимися Лейкиным в его рукописи. Тем не менее он писал издателю 27 декабря 1887 года: "Осколки" - моя купель, а Вы - мой крестный батька". Впоследствии сам Лейкин не без гордости вспоминал: "Антон Чехов... называл себя моим литературным крестником" {"Николай Александрович Лейкин в его воспоминаниях и переписке", с. 243.}. В издании журнала "Осколки" вышел второй сборник Чехова - "Пестрые рассказы" (1886).

   Чехов был внимательным читателем произведений Лейкина. Из его романов наиболее высокую оценку у Чехова получили "Стукин и Хрустальников": "Это самая лучшая из всех Ваших книг" (27 мая 1886 г.), "Стукин" имеет значение серьезное и стоит многого...". Вместе с тем Чехов отмечал растянутость и громоздкость романа Лейкина "Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны" (1887), в котором "нет ничего нового". О присланном Лейкиным сборнике рассказов "Пух и перья" (1888) он писал автору: "Именно такие рассказы мне наиболее симпатичны у Вас. В них простота, юмор, правда и мера..." (5 октября 1888 г.).

   В сохранившихся дневниках Лейкина за 1892-1809 годы зафиксированы встречи и беседы с Чеховым (извлечения из дневников опубликованы: "Литературное наследство. Чехов", т. 68. М., Изд-во АН СССР, 1960).

   Н. А. Лейкин умер в 1906 году в Петербурге. После Октябрьской революции его книги выходили в серии "Библиотека сатиры и юмора", выпускавшейся издательством "Земля и фабрика" (ЗиФ): "Медные лбы. Рассказы" (М.-Л., 1926), "Ради потехи. Рассказы" (М.-Л., 1927), "Шуты гороховые" (М.-Л., 1927) и др.

  

  

   Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Саврасы без узды, Юмористические рассказы. СПб., 1880.

   Вспоминая "признаки желаемой книжки" (сборник "Саврасы без узды"), Чехов в письме к Лейкину так говорит о рассказе "Птица": "В этой же книжке, кстати сказать, есть фраза, которая врезалась в мою память: "Тургеневы разные бывают",- фраза, сказанная продавцом фотографий" (март 1883 г.),

  

   ¹ Петипа Мариус Иванович (1819-1910) - известный танцовщик и балетмейстер.

  

  

   Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Саврасы без узды. Юмористические рассказы. СПб., 1880.

   В марте 1883 г., обратясь к Лейкину с просьбой прислать ему эту книгу, Чехов вспомнил о впечатлении, произведенном на него рассказом "После светлой заутрени": "Особенно врезался в мою память один рассказ, где купцы с пасхальной заутрени приходят. Я захлебывался, читая его. Мне так знакомы эти ребята, опаздывающие с куличом, и хозяйская дочка, и праздничный "сам", в сама заутреня..."

  

  

   Печатается по публикации в журнале "Осколки" (1884, No 4). В первых числах февраля 1884 г. Чехов писал Лейкину об этом рассказе: "Ваши письма в предпоследнем нумере - очень хорошенькая вещь. Вообще замечу, Вам чрезвычайно удаются рассказы, в которых Вы не поскупитесь на драматический элемент".

  

  

   Печатается по публикации в журнале "Осколки" (1884, No 6).

   Об этом рассказе Чехов так отозвался в письме к автору: "Кустодиевский" превосходен. Горбуновский рассказ, несмотря на незатейливую, давно уже заезженную тему, хорош - форма! Форма много значит..." (12-13 февраля 1884 г.).

  

  

   Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Цветы лазоревые. Юмористические рассказы. СПб., 1885.

   Чехов писал Лейкину 28 апреля 1885 г.: "За "Цветы лазоревые" я уже благодарил Вас и еще раз благодарю. Прочел... В особенности поправились мне "Именины у старшего дворника".

  

   ¹ Синица, синенькая - пятирублевая ассигнация.

  

  

   Печатается по публикации в журнале "Осколки" (1886, No 42).

   23 октября 1886 г. Чехов писал Лейкину: "Я послал Вам рассказ "Бука", но, кажется, неудачный, по крайней мере гораздо худший Вашего "Праздничного", который Вам чертовски удался. Очень хороший рассказ. Одна есть в нем фраза, портящая общий тон, это - слова городового: "в соблазн вводишь казенного человека"; чувствуется натяжка и выдуманность. Мужичонка картинен, и я себе рисую его".

  

   ¹ Поярец - здесь: пьяный приставала.

  

  

   Печатается по публикации в "Петербургской газете" (1887, 24 сентября, No 262).

   Чехов писал Лейкину 7 октября 1887 г.: "Ваш "Айвазовский" мне так понравился, что я послал его своему домохозяину, а сей последний - любитель веселого чтения - снес его в Клиники, где и читал вслух".

  

   ¹ Кобургский, Фердинанд I Кобургский (1861-1948) - князь Болгарский с 1887 по 1908 г. Способствовал усилению германского влияния в Болгарии.

   ² Бисмарк Шенгаузен фон Отто (1815-1898) - рейхсканцлер Германской империи в 1871-1890 гг.

   ³ Кальноки Густав (1832-1898) - министр иностранных дел Австро-Венгрии в 1881-1895 гг. Был сторонником союза с Германией.

   ⁴ Шамиль (1797-1871) - руководитель освободительного движения горцев Дагестана и Чечни против царских колонизаторов, а также местных феодалов. После сдачи в плен в 1859 г. был с семьей поселен в Калуге.

   ⁵ Баттенберг Александр (1857-1893) - князь Болгарский в 1879-1886 гг., ставленник великих держав, глава созданного по решению Берлинского конгресса (1878) Болгарского княжества.

  

  

   Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Пух и перья. Рассказы. СПб., 1888.

   В письме от 5 октября 1888 г. Чехов благодарил Лейкина за присылку книги "Пух и перья", в которой выделил как особенно удачный рассказ "В гостях у хозяина": "Особенно мне поправился рассказ, где два приказчика приезжают к хозяину в гости на дачу и хозяин говорит им: "Дышите! Что ж вы не дышите?" Отличный рассказ".

  

  

   Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Голубчики. Рассказы. СПб., 1889.