Лейкин Николай Александрович - Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова

   Как только возьмешь в руки газеты, сейчас натолкнешься на описание какого-нибудь съезда. Вчера на ночь читал описание съезда лесничих и думал: отчего это ростовщики не устроят съезда? С этою мыслью загасил свечу, уснул и видел довольно странный сон, который заношу на страницы моего дневника.

   Вижу, что будто бы я в сообществе дровоката Свисткова стою в поле. Ночь; ветер так и свищет и пронизывает меня до костей, а сверху падает не то дождь, не то снег и прилипает к моему халату, сшитому из шерстяных треугольничков и подаренному мне Марьей Дементьевной. "Где мы?" - спросил я у Свисткова. "На острове Голодав",- отвечал мне он. "Куда же мы идем?" - "На съезд ростовщиков",- "Я озяб, нельзя ли зайти куда-нибудь погреться и опрокинуть по паре фигурок?" - "Здесь нет трактиров, но не унывай; ты скоро согреешься тем жаром, которым нагреты руки ростовщиков о сирых и нищих. Кроме того, ростовщики и сами народ "теплый"; следовательно, промеж их тебе будет также тепло".- "А далеко идти?" - "Теперь недалеко. Видишь вдали мелькает огонек? Это сарай, в котором лет пять тому назад вываривали сало из падали, а на сегодня сарай этот избран местом съезда ростовщиков". Ежеминутно утопая в грязи, мы подошли к сараю и вошли в него. Сарай был убран прилично и украшен знаменами со следующими надписями: "дери с живого и с мертвого", "жалости не знай, так как это пустое слово" и т. п. В глубине сарая стоял стол, драпированный опорками салопов, старыми штанами, сюртуками, юбками, и на всей этой ветоши блестела надпись, гласящая: "Из дряни образуются капиталы". Над столом висел огромный щит с изображением коршуна, щиплющего голубя, а под коршуном подпись: "10 % в месяц". По залу взад и вперед бродили ростовщики, как мужчины, так и женщины; тут были молодые франты и грязные старики с трясущимися головами, салопницы, отставные военные, дебелые женщины с пальцами, унизанными бриллиантовыми перстнями, евреи с пейсами и евреи без пейсов, с запахом лука и чеснока и с запасом самых тонких французских духов; тут был и он сам, глава всех ростовщиков, ростовщическое светило, г. Карпович. "Сколько женщин! - невольно воскликнул я.- Неужели это все ростовщицы?" "Да,- отвечал Свистков.- Смотри и радуйся! А еще все говорят, что у нас стеснен женский труд! Смотри, сколько женщин!" Свистков не ошибся: в сарае было не только тепло, но даже жарко, и пот с меня капал градом. До того были нагреты руки ростовщиков о свои жертвы. Зато освещение было скудно и лампы еле мерцали. Я спросил Свисткова о причине этой, и он объяснил мне. "Тот материал, который горит в этих лампах, не может светить ярче,- отвечал он.- Это слезы тех жертв, которым приходилось прибегать к ростовщикам". "Господа, приступимте к выбору председателя съезда!" - провозгласил кто-то, но вдруг со всех сторон раздались громогласные крики: "Не надо выборов! Не надо! Карповича в председатели! Карповича!" Г. Карпович, видный из себя мужчина, занял председательское кресло и зазвонил в колокольчик. Начались речи. Первым говорил какой-то длинный и сухой немец и изыскивал средства распространить круг деятельности ростовщичества. "Под залог вещей мы даем,- кричал он,- под товары даем, под пенсии даем; мною самим опутано до сотни пенсионеров, и им не видать своей пенсии до самой смерти, так нельзя ли нам давать молодым матерям под залог грудных детей? Трудно предположить такую мать, которая не выкупит своего ребенка. Украдет, а выкупит; сама продастся, а выкупит!" Немец кончил. В это время за стеной раздался плач и скрежет зубовный. "Что это?" - спросил я Свисткова. "Это хор, состоящий из, лиц, имевших дело с ростовщиками, поет им туш",- отвечал он. За немцем говорил румяный молодой франт и сообщил съезду, что им опутаны все клубные игроки в мушку. "Спросите клубного игрока: "который час?" - ответит один из десятерых, а остальные скажут, что у них "не заведены часы". Часов вовсе у них нет. Они все у меня в залоге, а у игроков на жилетах болтаются только одни бронзовые цепочки".

   Присутствующие закричали "ура" и захлопали в ладоши. Шум до того сделался сильный, что я проснулся.

   - Ведь поди ж ты, пригрезится же такая чепуха!

   Проснувшись, жалел, что не доглядел сна до конца. По окончании съезда непременно должен бы быть обед, потому что какой же съезд без обеда?.. Жалко, на обед этот можно бы было втереться и хоть во сне чем-нибудь попользоваться от ростовщиков.

  

   Хоть я и не публиковал о своем намерении издавать в будущем году газету, а ограничился только сообщением моей мысли портерщику и мелочному лавочнику, но о намерении моем знают уже очень многие. Сегодня поутру приходил даже один господин с предложением своих услуг по части сотрудничества в газете.

   - Прошу покорно садиться. Ваше имя? - спросил я.

   - Митрофан Петрович Флюгаркин,- отвечал он, садясь, и икнул.- Нет ли у вас зельтерской воды? Вчера я был на ужине у одного из артистов, так что-то неловко...- добавил он.

   - Зельтерской воды нет, но ежели квасу, так сколько угодно.

   - Давайте хоть квасу!

   Я спросил его о его специальности.

   - Я новостятник.

   - То есть что же это такое?

   - Это особая отрасль литературы. Видите ли, специальность моя заключается собственно в том, что я ужинаю у артистов после их бенефисов, узнаю там театральные новости, сплетни и сообщаю их в газеты. Ни одна артистическая попойка, ни одна артистическая драка без меня не обходятся. В этом деле я вездесущ.

   - Но ежели вы выносите сор из избы, так как же принимают вас после этого артисты? - спросил я.

   - И ёжатся, да принимают, потому не смеют... Не прими-ко меня кто-нибудь, так я завтра же отбарабаню его в газетах. Впрочем, это бывает редко. Я большею частию в мире с ними, превозношу их до небес, за что и получаю изредка в подарок серебряный портсигар или что-нибудь в эдаком роде. Ежели желаете - я готов сотрудничать.

   Ударили по рукам.

  

   Сегодня еще приходил сотрудник с предложением своих услуг, попросил вперед тридцать копеек и сообщил, что его специальность - описание помойных ям, черных лестниц, тараканов, появляющихся в супе греческих кухмистерских, и тому подобное. Народу мало-помалу прибывает. Портерщик тоже обещался сообщать о драках в портерных.

  

   Материалы для газеты "Сын Гостиного Двора" накопляются. В портфеле редактора имеется даже драма, под названием "Тайный плод любви несчастной". Драму эту, по модному обычаю, писали трое: Ижеесишенский, Мутон и я. Мутон переводил с французского, а я и Ижеесишенский переделывали на русские нравы. Впрочем, о том, что драма переделана с французского, мы умалчиваем и делаем это в тех видах, чтобы при постановке ея на сцену получать за нее поспектакльную плату, как за оригинальную пьесу. Это будет, во-первых, повыгоднее, а во-вторых, опять-таки это нынче в моде. Кроме того, драма эта не только что заимствована с французского, но даже и весь разговор в ней составлен из названий пьес русского репертуара. "Тайный плод" есть не что иное, как проба пера нашей литературной троицы, и ежели пьеса эта будет иметь успех, то со временем мы можем напечь таких пьес бесчисленное множество и запрудить ими Александрийскую сцену. Вот наша пьеса.

  

   Разговор составлен из названий русских пьес

  

  

   Графиня Xохликова, 50 дет.

   Виктор, сын ее, 25 лет.

   Барон Кнаквурст, воздыхатарь графини, 50 лет.

   Андроныч, церковный сторож, 125 лет, а нет и более.

   Акулина, его внучка, 20 лет.

   Ребенок, без речей.

  

  

   Графиня. Я назначила вам, барон, время от 4 до 6, чтобы поговорить о важном деле. Теперь я живу "на хлебах из милости" у сына моего Виктора, но, "по духовному завещанию", в случае его смерти, все его имение должно перейти ко мне. Я вам пожертвовала собой и теперь требую, чтобы и от вас была "жертва за жертву". (Кровожадно). Мне нужна смерть сына!..

   Барон (вздрагивая). Вы вся "коварство и любовь"! (Про себя.) Однако "бойкая барыня"!

   Графиня. Но "пагуба" одного Виктора ни к чему не поведет. У него есть "ребенок" от сироты Акулины и он хочет прикрыть свои "ошибки молодости" "женитьбой", а потому нужно уничтожить как Акуливу, так и ее "дитя"!

   Барон (закрывая лицо руками). Мне страшно!

   Графиня. Трус! Привыкать надо!

   Барон (задумываясь). Нужна "паутина", чтобы опутать их. Но зачем же неповинную девушку?..

   Графиня. Ништо ей! "Не в свои сани не садись!" Ведь ежели на ней женится Виктор, она будет "ворона в павлиньих перьях". Вот вам кинжал!

   Барон (берет кинжал, прячет его за пазуху и чешет за ухом). Может выйти "неприятная история"!

   Графиня. Так согласны, мой "нахлебник"?

   Барон (про себя). Отказаться, так будет "гроза". (Вслух.) Ах ты, "горькая судьбина"! Я согласен, но требую за это "миллион".

   Графиня. Это "бешеные деньги"!

   Барон. Ну, "двести тысяч"?

   Графиня. "Свои люди, сочтемся"!

   Барон (воздев очи в потолок и тыкая в графиню пальцем). Вот "виноватая"! Это для меня "несчастие особого рода"! (Быстро убегает.)

   Графиня (остается одна и поет). "Все мы жаждем любви"! (Подбоченясь.) Ну, чем я не "Елена Прекрасная"?

  

   Театр представляет лес. Вдали виднеются горы, море и кладбище. Направо хижина Андроныча. Андроныч сидит на завалинке и читает "Театральное Искусство" Петра Боборыкина. Рядом с ним сидит Акулина и вяжет бисерный кошелек. У ног ее играет ребенок.

  

   Акулина (нежно Андронычу). Дедушка, ты мой "благодетель"! Мне что-то грустно. Я видела страшный "сон на Волге".

   Андроныч. Не кручинься, сегодня "праздник жатвы", а "праздничный сон до обеда"! Наступает "ночное" время, худого ничего не случилось, так, значит, и не случится. Пойти поколотить в доску. (Уходит.)

   Виктор (входит и бросается на Акулину). О, если б ты знала, какое у меня "горячее сердце"! Ты "бедная невеста", но "бедность не порок", и сегодня ночью мы обвенчаемся. Коли согласна, то давай руку и совершим "рукобитие". Я "отрезанный ломоть", и родительница не может мне препятствовать.

   Акулина (подавая ему руку). Тише! Какой-то "старый барин" сюда идет!

   Виктор. О, это барон Кнаквурст! Он человек "передовой", "либерал" и наверное идет сюда "с благонамеренною целью".

   Акулина (ласкаясь к нему). "Фофочка" мой! "Мотя"! Женясь на мне, ты не получишь, конечно, каменного дома, но вот "приданое современной девушки"! (Указывает нежно на младенца.)

   Барон (подкравшись к Виктору, бьет его кинжалом). "Тетеревам не летать по деревам"!

  

  

   Удар рассчитан верно, я "старый математик".

   Акулина (падает на труп Виктора, мгновенно сходит с ума и поет). "Всех цветочков более розу я любил..."

   Барон (в ужасе). "Она помешана"! Теперь нужно уничтожить ребенка! Куда его? Кинуть в "лес" или в "омут"? В "пучину"! (Бежит на гору, кидает ребенка в пучину и кричит.) А ну-ка "со ступеньки на ступеньку"!

  

  

   Барон. О, "Прекрасная Галатея"! От моего "скрытого преступления" погибли три жертвы, и ты завладела наследством "золотопромышленника". Теперь должна быть денежная "дележка". Давай сто рублей!

   Графиня. Дудки! Хочешь "полтора рубля", так бери, а нет, я стащу тебя "к мировому".

   Барон. Ну полно! Что за "маскарад"! "Капризница"!

   Графиня. Не маскарад, а "на то щука в море, чтоб карась не дремал"!

   Барон. Поддела, окаянная! Ах, знать, "не судьба" мне быть богатым. (Плачет.)

   Андроныч (входит). Барин, ты совершил "преступление и наказание"... сейчас потерпишь! Кайся!

   Барон. Молчи, "каширская старина"!

   Андроныч. Не ругаться! У меня "шуба овечья да душа человечья", а ты "мишура"! Преступление твое открылось. Виктор только слегка ранен, Акулина, увидав его живым, пришла в себя, а ребенок, брошенный с горы, упал "на бойком месте", попал в воз сена и остался цел и невредим. Вот они!

  

  

   Барон (бросаясь на Виктора). Все равно! Ты должен погибнуть! Умри! (Замахивается на него кинжалом.)

   Виктор. Стой, брат! "Дока на доку нашел"! (Прицеливается в барона из пистолета и убивает его.)

   Барон (умирая). Кажись, все концы скрыл, но нет! Видно, "на всякого мудреца довольно простоты"!

   Андроныч. Ништо тебе. Довольно ты у нас пображничал. "Не все коту масленица".

   Виктор. А вас, маменька, выгоняю из дома. Питайтесь подаянием. Авось и прокормитесь: "свет не без добрых людей". Вы завладели было моим состоянием, но знайте, что "чужое добро в прок нейдет"! (Акулине). А тебе, моя "подруга жизни", дарю половину моего состояния.

   Акулина (плачет от умиления). "Не в деньгах счастье"!

   Графиня. Сын мой, я не виновата! Я принимаю "в чужом пиру похмелье".

   Виктор. "Довольно"!

   Андроныч (целуя Акулину). Богачка стала. Вот уж подлинно: "не было ни гроша, да вдруг алтын".

  

  

   Ну, чем это не драма?

  

   Пренеприятная история! Вчера генеральша наняла нового лакея немца Карла. Да ведь какого немца-то! Самого что ни на есть настоящего, трехпробного, такого, что даже в прусском ландвере служил. Как ни старались мы с французом противодействовать этому найму, но ничего не помогло. Генеральша уперлась на своем, что немцы аккуратный народ, и взяла его. Положим, что немцы хорошие лакеи: это доказывается их уживчивостью, но каково мне и французу? Немец для нас все равно что таракан во щах. Каюсь, что во время последней войны я даже свечи ставил за французов, чтобы Бог привел им хоть один раз поколотить немцев, а Гамбетту, Тьера и Трошю так даже в заздравное поминание записал. Предчувствую, что с этим Карлом будут у нас страшные стычки! Француз Мутон, впрочем, не унывает и ищет удобного случая дать ему "куде-бот", а по-нашему пинка...

  

   Вчера произошла стычка и стычка довольно большая.

   Карл долго ломался передо мной в разговоре и, наконец, объявил, что кабы не немцы, так русские до сих пор лежали бы в берлогах и сосали лапы.

   - Немцы все для вас придумали и все изобрели,- проговорил он.

   Меня взорвало.

   - Как все? - воскликнул я.- А самовар, из которого ты завариваешь чай, а перину, на которой ты спишь, а петербургские дрожки, на которых ты ездишь, кто изобрел?

   В ответ на это Карл громко захохотал, а я обозвал его сосиской и гороховой колбасой.

  

   Поди ж ты! Пустая вещь, но вчерашний разговор до того меня обозлил, что я сегодня без ярой злобы не могу вздумать о немцах, а между тем, с самого утра немцы и все немецкое так и вертятся перед моими глазами. Начать с того, что только лишь я проснулся сегодня поутру, как вдруг услыхал на дворе громкий выкрик: "штокфиш! штокфиш!"

   - Боже мой! Русскую, архангельскую рыбу треску и ту называют немецким именем! - в ярости воскликнул я и плюнул.

   - Сапожник Шульц тебя дожидается. Он калоши тебе принес,- ласково проговорила Марья Дементьевна, входя в мою комнату, но я, вместо обычного поцелуя, выгнал ее вон.

   - Везде немцы, везде! На бирже, в литературе, в департаментах, войске! - восклицал я жалобно и пил кофий, сваренный Марьей Дементьевной, но и он казался мне каким-то жидким, немецким.

   О, как захотелось мне вдруг напиться допьяна, и с этой целью я позвал Мутона, так как посылать за водкой была его очередь.

   - Раскошеливайся на полштофа! - сказал я.- Немцы одолели, и потому давай и напьемся пьяными.

   Он с радостью согласился на мое предложение, так как в этих случаях всегда соглашается, и спросил:

   - А на закуску не велеть ли принести горячих сосисок от Шписа?

   - Друг, ведь Шпис немец! - проговорил я,- так закусим лучше просто булочкой.

   - Но ведь и булка у нас от немца Шюта.

   - Тогда простым черным хлебом...- отвечал я с горькой улыбкой.

   Он не возражал.

   В это время почтальон подал русскую "Иллюстрацию". Хотел посмотреть картинки в "Иллюстрации", но вдруг увидал подпись "редактор-издатель Гоппе" и отложил свое намерение.

   Между тем, благодаря распорядительности Мутона, водка уже стояла на столе. О, с каким наслаждением выпил я первую рюмку нашего русского, доброго, простого вина и тотчас схватился вновь за полштоф, дабы налить вторую рюмку, но вдруг с яростью отпихнул его от себя.

   - Что с тобой? - вопросил француз, глядя на меня удивленными глазами.

   Вместо ответа я указал ему на ярлык полштофа.

   - Водка завода Штритера,- внятно прочел мой добрый собрат по спиритизму и поник головой.

   Мы долго молчали и не глядели друг на друга. "Сита, решета! Кастрюльки хорошие!" - послышалось на дворе. Француз поднял голову и произнес:

   - Вот это уже не немец, не Штритер какой-нибудь, а ваш брат-славянин. Это чех. Поддержи его коммерцию.

   Я бросился к окну, высунулся в форточку и стал звать брата-славянина.

   Через несколько времени брат-славянин уже стоял у нас в кухне, гремел своими жестяными кастрюльками и говорил:

   - Хорошей немецкой работы! первый сорт.

   Я покосился, но тотчас же удержал себя и спросил:

   - Брат-славянин, ты чех?

   - Из Бэмен,- проговорил он.

   - Ну, что у вас, на Драве, на Саве, на буйном Дунае?

   Он выпучил на меня глаза! Стоящий около него лакей Карл перевел ему мой вопрос по-немецки.

   - Хорошо, хорошо,- улыбнулся он, оскалив зубы.

   - Но разве ты не говоришь по-славянски? - снова задал я ему вопрос, но вместо ответа он забормотал "Кауфен зи, мейн гер, кауфен зи!.. Хороша немецка работа!"

   - Вон! - крикнул я, затопав ногами, вбежал в свою комнату и упал к себе на кровать.- Боже,- восклицал я,- о каком же слиянии и объединении славян толкуют наши славянофилы! Ну, что общего между мною ярославцем и этим полунемцем? - Но вдруг вспомнил, что и самый лучший наш ученый славянофил назывался немецкой фамилией Гильфердинга, и перестал бесноваться.

   - Что же, есть у нас и русский славянофил по фамилии Ширяев, но только, увы! слепец,- проговорил я себе в виде утешения и опять поник головой.

   Ко мне подошел Мутон.

   - Тебе надо прогуляться, рассеяться,- произнес он.- Выйдем и пройдемся по улице...- и при этом он подал мне мою шляпу.

   Я машинально протянул к шляпе руку, но вдруг судорожно отдернул ее: на дне шляпы стояла надпись: "фабрика Ф. Циммермана, в С.-Петербурге".

   - Не надо шляпы, я надену меховую шапку, что делал мне мастер Лоскутов! - сказал я и, шатаясь, вышел на улицу.

   Француз последовал за мной. Мы вышли на Гороховую, и, о ужас, перед глазами моими замелькали вывески разных Шульцев, Миллеров, Мейеров, Марксов. Я зажмурился и храбро шел вперед, но вдруг наткнулся на кого-то.

   - О, швейн! - раздалось над моим ухом.

   Я плюнул и открыл глаза. Передо мной стоял красноносый немец с виолончелей в руках, прикрытым зеленым сукном, а над самой головой немца виднелась прибитая к подъезду вывеска: Аптека Гаммермана.

   - Зайдем пивцом побаловаться? - предложил француз.- Вот очень хорошая немецкая портерная!

   Меня взорвало.

   - Молчать! - крикнул я и побежал далее.

   Француз бежал сзади меня и говорил:

   - Ну, так зайдем в Толмазов переулок в "Коммерческую гостиницу". Гостиница эта совсем русская и ее содержатель настоящий русак.

   Я согласился. Через десять минут мы сидели в гостинице за чаем и, потребовав афиши, начали просматривать их, так как вечером я желал побывать в театре, чтобы развеяться, но на афишах то и дело мелькали немецкие фамилии.

   "Театр Берга", гласила афиша, и я плюнул, но, наконец, уже и плевать перестал; афиши подряд гласили: "Русское Купеческое Общество для Взаимного Вспоможения... оркестр под управлением Германа Рейнбольда"... "Русское Купеческое Собрание... оркестр Вухерпфеннига" и т. д.

   - Довольно,- сказал я и, отложив афишу в сторону, с грустью принялся пить чай.

   Француз угадал мою грусть.

   - Сегодня день субботний, а потому в театрах играют только немецкое или французское,- проговорил он,- а мы лучше как-нибудь отправимся в русский театр и посмотрим оперетку Зуппе "Прекрасная Галатея". Говорят, что в этой оперетке очень хороша г-жа Кронеберг.

   - Мутон, ты издеваешься надо мной! - заорал я во все горло, кинул двугривенный за чай и бросился вон из трактира.

   - Она русская, русская! и только носит немецкую фамилию! - кричал он, еле поспевая за мной, но я не слушал его, выбежал на Большую Садовую и очнулся только у Публичной Библиотеки, где мальчишка газетчик совал мне под нос номера газет.

   - Есть "Петербургская Газета"? - спросил я.

   - Отдельная продажа запрещена!. - проговорил мальчишка,- а вот ежели хотите немецкую газету, так эта дозволена.

   Вместо ответа я сорвал с него шапку и бросил ее в грязь. Тот заревел. Ко мне подошел городовой и проговорил:

   - Так, господин, нельзя обращаться на улице. За это и в участок можно.

   Я бессмысленно посмотрел на городового и стал переходить улицу к Гостиному Двору.

   - Должно быть, немец, не понимает по-русски! - пробормотал городовой и этим словом до того меня обидел, что мне легче бы было просидеть сутки в полицейском участке.

   Мы шли по Суконной линии Гостиного Двора. Француз шагал около меня.

   - Генеральша просила купить ей календарь,- сказал он.- Зайдем в книжный магазин.

   Мы зашли к Вольфу и спросили русский календарь.

   - Чей прикажете? Желаете издание Гоппе? - отнесся к нам приказчик.

   Я заткнул себе уши и уже не знаю, какой календарь приобрел француз.

   - Зайдем в Пассаж? - предложил он мне.- Там девочки хорошенькие прогуливаются, эдакая фам пикант. Так уж там наверное развеешься.

   Я согласился, но лишь только прошел по Пассажу несколько шагов, как ко мне подошла какая-то нарядно одетая девушка, скосила глаза и произнесла:

   - Каспадин, угостить путылка пива!

   - И даже эта-то немка! - почти взвизгнул я, опрометью бросился на улицу, вскочил на извозчика и поехал домой.

   Француз летел за мной по следам на другом извозчике.

   У ворот нашего дома мы остановились и вошли на двор. На дворе кричал татарин, продавая халаты. Увидев его, я встрепенулся.

   - Друг! - крикнул я,- хоть ты и свиное ухо, хоть и ненавистен нашему брату русскому с давних пор, но все-таки ты мне милее немца!

   И с этими словами я бросился татарину на грудь и зарыдал от умиления.

  

   На днях познакомился я через Флюгаркина в Палкином трактире еще с одним сочинителем, по имени Практикановым. Практиканов, как он сам мне объяснил, происходит из семинаристов и на своем веку прошел огонь, и воды, и медные трубы. После третьей "двухспальной" рюмки водки он произнес:

   - Видел я, батенька, и сладкое, и горькое, ощущал на телесах моих и розы, и тернии, служил учителем и был околоточным, разъезжал в колясках с разными французскими полудевицами и доходил до такой крайности, что принужден был изображать в ярмарочном балагане дикого человека и есть живых мышей и лягушек, а теперь пишу передовые статьи для наших газет.

   - Где же вы пишете? - полюбопытствовал я.

   - Где придется, где больше дадут! - отвечал он.- Я стою вне всякой партии. Кроме того, я обладаю способностью писать за и против. Сегодня я разругаю в одной газете классическое образование, а назавтра в другой газете буду доказывать всю необходимость умственной классической гимнастики и расшибу в пух и прах всех, стоящих за реальное образование. Это мне все равно, что наплевать! Сегодня буду доказывать, что народ пьянствует вследствие не развития, а завтра - что вследствие раннего ослабления вожжей, на которых его держали, а нет, так докажу и то, что народ вовсе не пьянствует. Если же серьезных статей не требуется, то я могу писать и легкие, например: насколько следует нам укоротить юбки актрис театров Буфф и Берга и даже, мало того, могу возвести этот легкий вопрос в серьезный. Понадобится доказать, что отечеству грозит опасность вследствие все еще не могущего умереть нигилизма, и я вам из какой-нибудь грубости, наделанной каким-нибудь мещанином квартальному надзирателю, раздую целый пожар. Я все могу!

   Естественное дело, что при виде такого способного сочинителя я тотчас же просил его сотрудничать в моей будущей газете "Сын Гостиного Двора". Он согласился и на днях обещал быть у меня.

  

   Сегодня Практиканов был у меня. Беседовали часа три и пили чай с коньяком. Ах, какой умный этот Практиканов! Флюгаркину до него как до звезды небесной далеко. После третьего стакана я спросил его, как он думает, будет ли иметь успех моя газета "Сын Гостиного Двора"?

   - Это, говорит, совершенно зависит от того, кого и что будете трогать и кого и что не будете трогать. Прежде всего нужно навсегда сохранить за собою право розничной продажи, для чего следует обо всем говорить полегоньку, вполовину и поминутно оглядываться. Поверьте, что можно писать либерально и в то же время самым невинным образом. Карайте, например, и насмехайтесь над ростовщиками, домовладельцами, набавляющими на квартиры, над дровяниками и над купцами всех шерстей. Но, кроме этой казенной сатиры, вы можете трогать адвокатов, акционеров и изредка лягнуть какого-нибудь мирового судью. Можете сколько угодно обличать чиновников, но никак не выше чина коллежского советника. А актеры, а черные лестницы, не освещаемые по вечерам, а вольнопрактикующиеся лекаря, а помойные ямы, тротуары, извозчики, содержатель общественных карет Щапин и, наконец, наш брат литератор? Видите, сколько материалу. Хорош также материал "городовой бляха No 98,743", но не всегда безопасен. Об этом надо говорить умеючи: сперва рассказать факт, а потом и замазать. Указав вам на такое количество материалу для статей, должен, однако, прибавить, что и с этим материалом, в видах денежного интереса журнала, нужно обходиться осторожно, а не валять с бреху. Например, нападая на купцов, зазывающих покупателей, как можно осторожнее касайтесь немце-евреев-полотнянщиков, зазывающих покупателей разными быстрыми распродажами, которые устраиваются вследствие будто бы полученной хозяином магазина смертельной раны в битве при Гранвелотте или же банкротства на сто миллионов голландского торгового дома.

   Говорю вам - осторожнее, потому что иначе полотнянщики могут обозлиться и не посылать в вашу газету объявлений, а громадные объявления их - важная статья дохода для редакции. Говоря о беспорядках на железных дорогах, ругайте пьяного машиниста, грубого кондуктора, ко о директорах железных дорог - молчок! Директоры железных дорог могут дать подспорье газете не только в виде своих объявлений, но и в виде денежной милости, подписавшись для своих служащих на сотню-другую экземпляров самой газеты. Так же и обо всех акционерных компаниях. Чуть хапнула слегка мелкая пташка - обличай, но ежели запустит в общественную кассу свою лапу директор - молчок! Здесь опять объявления. Самое безобидное для себя - нападать на мелкого купца; о нем что хочешь говори, приравнивай его к чему угодно. Но ежели этот купец, вступив в подряд, кормил своих рабочих гнилью и в конце концов обсчитал их - хули купца, но не удивляйся смирению рабочих, которые ели гниль и все-таки все до одного продолжали работать, а после ужиленья трудовых рублей тихо и мирно разошлись по домам. Еще безобиднее тема для статей - обличение крупных, талантливых и влиятельных литераторов. Во-первых, про тебя будут говорить: "Ай, моська, знать она сильна, коль лает на слона", а во-вторых, это порадует и там...

   Практиканов встал со стула, выпрямился во весь рост, указал перстом в неопределенное пространство и в таком виде умолк. О, как величествен был он в эту минуту в своем всеведении!.. Я не выдержал, бросился к нему на грудь и чуть не зарыдал от умиления.

   Боже, даже дух занимается, когда подумаю, какие деньги могу я нажить моей газетой "Сын Гостиного Двора" при помощи этого сочинителя Практиканова, столь глубоко изучившего литературное дело!

   Просил его заходить ко мне почаще. Обещал. Ей-ей, этому человеку даже и каждый день стоит стравливать по бутылке коньяку!..

  

   Вчера поутру рассказывал французу Мутону о Практиканове и его литературном знании и умилился душою. Француза же рассказ мой о Практиканове нисколько не удивил.

   - Ничего,- говорит,- тут нет необыкновенного. У нас во Франции очень много таких людей, да, кажется, и у вас их достаточно разводится. Все знание Практиканова заключается в том, что по-нашему, по-французски, называется "савуар вивр".

   - Что же это,- говорю,- за слово такое и как оно по-русски?

   - Перевести,- говорит,- не могу, а объяснить - объясню.

   И объяснил.

   Из слов его я понял сицевое:

   "Савуар вивр" - значит умение подчиняться обстоятельствам, выгодная служба и нашим, и вашим, умение так распорядиться, чтобы и волки были сыты, и овцы были целы, а также и свой карман набить. Видишь ты, например, адвоката, питающего неодолимую симпатию к защите исключительно гражданских дел и, вследствие этого, разъезжающего на кровных рысаках,- это "савуар вивр". Видишь украшенного медалями купца, одной рукой грабящего, а другой расточающего некоторые крохи на колокола и благотворительные заведения,- это "савуар вивр". Видишь либерального журналиста, покупающего дом,- это "савуар вивр". Видишь юношу, кричащего о святых принципах и о бескорыстном служении делу, и в то же время обделывающего свои делишки по службе, через выгодную женитьбу на начальнической любовнице,- это "савуар вивр". Видишь гуттаперчевые спины, сгибающиеся перед начальством, глядя по рангу,- тоже "савуар вивр". Видишь человека, добывающего концессию,- опять "савуар вивр". Даже мелкий купец, ни слова не знающий по-французски и сумевший вовремя выгодно обанкрутиться, и он показывает "савуар вивр".

  

   "Савуар вивр" не идет из головы да и только. Чувствую, что я начал даже мешаться в словах. Хочу сказать Маше: "послушай, Марья Дементьевна", а язык говорит: "послушай, савуар вивр". Сел обедать и, не видя на столе водки, хотел спросить: "где водка?", а между тем спросил: "где савуар вивр?" Сегодня генеральша говорит мне: "Приготовься, у нас вечером будет сеанс спиритизма и столоверчения", а я ей в ответ: "слушаю, ваше савуар виврство!" Черт знает, что такое! В голове только одна мысль и бродит, как бы мне достичь этого "савуар вивра"?

  

   Вчера опять весь день думал, как бы мне достичь "савуар вивра". С этой мыслью заснул и видел довольно странный сон.

   Вижу, что будто бы прогуливаюсь я по набережной Фонтанки, и странное дело, в каждом выкрике разносчика, в стуке экипажных колес, в свистке городового, в предложении извозчика своих услуг - одним словом, во всем слышу любезные мне два слова "савуар вивр". В великой радости встречаюсь у самого Цепного моста с приятелем моим Митрофаном Флюгаркиным, но вот диво, даже и он вместо обычного "здравствуй", приветствует меня словами: "желаю тебе "савуар вивра".

   - Как, неужели и тебе засели в голову эти слова! - воскликнул я.

   - Какие слова? - изумился он.

   - А вот эти, что ты сейчас произнес?

   - Это пожелание савуар вивра-то, что ли? Помилуй, да это нынче в большой моде и постепенно вытесняет наши прежние приветствия, давно уже намозолившие всем языки. Вместо здравствуй теперь говорят: "желаю тебе савуар вивра"; вместо вопроса "как ваше здоровье" спрашивают, как ваш савуар вивр.

   Я улыбнулся, но Флюгаркину поверил, так как он все-таки человек сведущий.

   - Ну, скажи, пожалуйста, как же достичь этого "савуар вивра"? - спросил я.

   - Очень просто, стоит только не иметь ничего заветного: ни совести, ни чести, ни убеждений, ни веры, ни жены, ни любовницы и при случае более или менее выгодно продавать их. Положим, что ввиду сильного предложения этих предметов цены на них не высоки, но с умением можно и в розницу поторговать очень выгодно. Ты сам знаешь, курочка по зернышку клюет, да сыта бывает. Теперь для этой цели устраивается даже еженедельный аукцион, где продаются все эти предметы с молотка. Аукцион этот бывает каждую субботу в бывшем Соляном Городке, а так как сегодня суббота и мы близ Городка, то не хочешь ли войти в него и посмотреть аукцион?

   Я согласился. Мы отправились и, сделав несколько шагов, вошли в здание Соляного Городка.

   Большая зала кишела народом и отличалась, как и все аукционы, крайним беспорядком. Публика была самая разнообразная, начиная от мужика, старой салопницы и кончая генералом и пышной барыней, в сопровождении ливрейного лакея. Все это бродило, стояло, сидело в разных позах, хвасталось покупками, рассматривало их, перетряхивало и взбалтывало. У задней стены залы помещался амвон. На амвоне за столом сидел, как водится, аукционист с молотком в руке; рядом с ним помещался секретарь с книгами, а поодаль стояла горка с бутылками, банками и коробками, наполненными предметами, подлежащими аукционной продаже. Ярлыки на банках и бутылках имели надписи, вроде: добросовестность чиновничья, добросовестность купеческая, добросовестность актерская, литературные убеждения, женская любовь, женина честь, продаваемая мужем, и т. п. Все эти предметы охраняли какие-то чуйки и по мере надобности передавали их аукционисту. Но вот в руках аукциониста появилась огромная бутыль. Он встряхнул ее и крикнул:

   - Добросовестность театрального рецензента! Оценка рубль за спектакль.

   - Пятак,- раздалось где-то.

   - Гривна!

   - Три рубля пятнадцать! - возгласил аукционист и щелкнул на счетах.

   - Позвольте, позвольте посмотреть! - послышалось в толпе, и к столу подошли, как я узнал из их последующего разговора, два актера и одна полная и красивая актриса.

   Они взяли бутыль в руки и начали трясти ее.

   - Фу, какая жидкая! - сказал один из них.- Прошлый год перед бенефисом я густую-прегустую покупал и за ту платил три рубля и ужин, а эта совсем вода.

   - Два-то с полтиной дать можно! - отозвался другой актер.- Накидывайте цену, мадам, коли вам требуется? - обратился он к актрисе.

   - Ни за что на свете! Я не за тем сюда пришла! - воскликнула она.- Я за этот предмет никогда не плачу деньгами, а всегда натурой; что же касается до публики, то ее подкупаю гусарским мундиром, трико или вообще узким мужским платьем, в котором и выхожу на сцену во время моих бенефисов.

   - Господа, не задерживайте! - произнес аукционист.

   В публике раздались восклицания: "пятак", "двугривенный" - и, наконец, бутыль осталась за каким-то молодым еще актером.

   - В будущем году "Гамлета" буду ставить в свой бенефис, так пригодится,- решил он и, расплатившись, потащил ее к выходу.

   - Сострадание ростовщика! - снова раздался возглас.- Оценка сто рублей!

   На этот предмет торговались три каких-то солидных господина в орденах и толстый концессионер с часовой цепочкой, составленной из железнодорожных жетонов. Они друг перед другом начали страшно набивать цену.

   - И что это они петушатся! На что, кажется, такая пустая вещь? - спросил я Флюгаркина.

   - Как на что? - отвечал он.- По-теперешнему времени это самая редкостная вещь и каждый из этих тузов старается приобрести ее для своего кабинета редкостей.

   - Так, так,- произнес я, но в это время банка с состраданием ростовщика осталась за концессионером, набившим на нее баснословную сумму, а к столу аукциониста подошел франтовато одетый молодой человек и сказал:

   - Нет ли у вас бескорыстной любви девушки, так пустите в продажу не в черед, потому мне некогда долго дожидаться!

   - Никак нет-с, а то бы с удовольствием!..- отозвался аукционист.- Этот товар попадается очень редко и никогда не продается самими владельцами, а большею частью их опекунами и родственниками. Извините...

   И снова возглас:

   - Продается бедность безвестная, непокрытая и неповитая! Оценка грош!

   На это предложение никто, однако, не откликнулся, и банка с бедностью снова поместилась на полке.

   - И аукционист-то глуп,- прошептал Флюгаркин.- Ну, кому эта вещь нужна?

   - Ах, не говорите этого! - вмешалась в разговор какая-то чуйка.- Иногда при случае и бедность требуется, только ее больше покупают гуртом, за вино или за плевые деньги. Бывает, правда, что иные продавцы и дорожатся, но при малом спросе всегда отдают за подходящую цену.

   Между тем к Флюгаркину подошел длинный и худой, средних лет, мужчина с бакенбардами и в золотых очках и ломаным русским языком спросил:

   - Скажите, пожалуйста, журнальная добросовестность еще не продавалась?

   - Никак нет-с! - отвечал тот,- но будет продаваться. Сегодня этого товару скопилось достаточно.

   - То-то... Мне много требуется. Я, видите ли, испрашиваю себе концессию на железную дорогу от Шелакского Носа до острова Калгуева, так нужно, чтобы журналы говорили в мою пользу.

   К концессионеру подскочила какая-то личность в цилиндре.

   - Не хотите ли купить по вольной цене? - предложила она ему.- Я бы с удовольствием продал мою собственную добросовестность и продал бы недорого. Мы тоже пишем и пишем много...

   - Очень вам благодарен, но зачем же? Я вот приценюсь прежде на аукционе,- отозвался концессионер и отошел в сторону, бормоча: - Твоей-то мне и даром не надо; я ищу