Куприн Александр Иванович - Ночная смена

;    - А что, ежели туда сигануть? - вдруг спрашивает солдат из Ельца. Небось, покамест долетишь, так об стенки головой изобьешься?

   - Как не избиться... Изобьешься, - уверенно отзывается Меркулов. - В лучшем виде изобьешься.

   - Бяда! - говорит другой солдат, и Меркулов догадывается, что он качает головой.

   Опять наступает долгое молчание, и опять солдаты плюют в колодец. Вдруг Меркулов оживляется:

   - Вот штука-то была, братец мой! Сижу я сейчас в казарме и того... задремал, должно быть, немножко... И какой мне это... чудной сон приснился.

   Ему хочется рассказать свой сон со всей прелестью мелких поэтических подробностей, с чарующим ароматом родной земли и далекой, привычной, любимой жизни. Но у него выходит что-то слишком простое, бледное и неинтересное.

   - Вижу я, будто бы я, значит, у себя в деревне. И как будто бы вечер... И все мне скрозь видно... то есть так видно, так видно, точно и не во сне...

   - Н-на... это бывает, - равнодушно и небрежно вставляет другой солдат, почесывая щеку.

   - А я сам как будто бы еду верхом на лошади... на мерине... Есть у нас такой мерин белый, годов двадцать ему небось будет... Может, уж поколел теперь...

   - Лошадь видеть - это означает ложь... Омманет тебя кто-нибудь, замечает солдат.

   - А я будто бы еду на мерине, и все мне скрозь видно... Ну вот просто как наяву... То есть такой это чудный сон мне приставился...

   - Н-на... разные сны бывают, - лениво вставляет солдат. - Одначе прощенья просим, - говорит он, подымаясь со сруба. - У нас фитьфебель черт, по ночам шляется. До свиданья вам.

   - До свиданьичка... Ночь-то, ночь какая... ах ты, господи боже мой... зги не видно.

   Со свежего воздуха казарменная атмосфера в первые минуты кажется просто невыносимой. Воздух весь пропитан тяжелыми человеческими испарениями, едким дымом махорки, кислой затхлостью шинельного сукна и густым запахом невыпеченного хлеба. Люди спят неспокойно, мечутся, стонут и так храпят, как будто бы им каждый вздох стоит громадных усилий. Когда Меркулов проходит третьим взводом, какой-то солдат быстро вскакивает и садится на нарах. Он несколько секунд дико озирается вокруг, точно в недоумении, и долго чавкает губами. Потом он начинает яростно скрести пятерней: сначала голову, затем грудь, и вдруг, точно подкошенный сном, мгновенно падает на бок. Другой деревянным и хриплым голосом быстро бормочет длинную фразу. Меркулов прислушивается с суеверным страхом и разбирает отдельные слова: "Не обрывай... Завяжи узлом!.. Узлом завяжи, говорят тебе!.." В бреде, раздающемся среди ночи, всегда есть что-то ужасное для Меркулова. Ему кажется, что эти отрывочные, внезапные слова произносит не человек, а кто-то другой, _незримый_, вселившийся в его душу и овладевший ею.

   Часы по-прежнему тикают неровно, точно задерживая второй удар, но стрелки их, по-видимому, остались все в том же положении. В голове Меркулова вдруг проносится дикое, нелепое, фантастическое предположение, что, может быть, время совсем остановилось и что целые месяцы, целые года - вечно будет длиться эта ночь; будут так же тяжело дышать и бредить спящие, так же тускло будут светить умирающие ночники, так же равнодушно и медлительно стучать маятник. Это темное, быстрое, непонятное самому Меркулову ощущение переполняет его душу злобой и тоской. И он грозит в пространство крепко сжатым кулаком и шепчет, не раскрывая стиснутых челюстей:

   - У-у, дьяволы!.. Погодите ужо-тко!

   Он опять садится на то же самое место, между печкой и ружейной пирамидкой, и почти тотчас же мягко и нежно сжимает его виски дремота. "О чем? О чем я теперь? - спрашивает себя шепотом Меркулов, зная, что теперь в его власти вызвать перед глазами что-то очень приятное и знакомое. - Ах да! Деревня... речка... А ну-ка, ну-ка... Ну, пожалуйста, ну прошу тебя..."

   И снова змеится в зеленой свежей траве речка, то скрываясь за бархатными холмами, то опять блестя своей зеркальной грудью, снова тянется широкая, черная, изрытая дорога, благоухает талая земля, розовеет вода в полях, ветер с ласковой, теплой улыбкой обвевает лицо, и снова Меркулов покачивается мерно взад и вперед на остром лошадином хребте, между тем как сзади тащится по дороге соха, перевернутая сошником вверх.

  

   Вы, сады-ы ль, мои са-ды!

  

   громко, во всю мочь голоса поет Меркулов и с удовольствием думает о том, как сладко ему будет сейчас вытянуться усталым телом на высоко взбитой охапке соломы. По обеим сторонам дороги идут вспаханные поля, и по ним ходят, степенно переваливаясь с боку на бок, черно-сизые, блестящие грачи. Лягушки в болотцах и лужах кричат дружным, звенящим, оглушительным хором. Тонко пахнет цветущая верба.

   Ах, и вы, сады-ы ль, мои са-ды!..

   Одно только кажется Меркулову странным: как-то неровно идет сегодня белый мерин. Так и шатает его из стороны в сторону... Ишь как качнуло. Насилу удержался Меркулов, чтобы не полететь с лошади вперед головой. Нет, надо усесться верхом как следует. Пробует Меркулов перебросить правую ногу на другую сторону, но нога не шевелится, отяжелела - точно к ней кто привязал странную тяжесть. А лошадь так и ходит, так и шатается под ним. "Но, ты, че-ерт! Засну-ул?.."

   Меркулов стремглав падает с лошадиной спины, с размаху ударяется лицом об землю и... открывает глаза.

   - Черт! Заснул! - кричит над Меркуловым чей-то голос.

   Меркулов вскакивает с табуретки и растерянно нащупывает на голове фуражку. Перед ним стоит со взлохмаченной головой, в одном нижнем белье, фельдфебель Тарас Гаврилович. Это он разбудил сейчас Меркулова, ткнув его кулаком в щеку.

   - Заснул! - повторяет грозно фельдфебель. - Ах, ты!.. Спать на дневальстве? Я т-тебе покажу, как спать!..

   Меркулов отшатывается назад от быстрого удара по скуле, встряхивает головой и хрипло бормочет:

   - Намаялся, господин фитьфебель...

   - А-а! Намаялся? Так вот, чтобы ты не маялся, будешь еще два раза не в очередь дневалить. Когда сменяешься?

   - В два, господин фитьфебель.

   - Ах, мерзавец... Ты и смену-то свою проспал! Ну!.. Живо, буди очередного... Марш!..

   Фельдфебель уходит. Меркулов бегом бросается к той наре, где спит очередной дневальный - старый солдат Рябошапка. "Спать, спать, спать, спать, - кричит в душе Меркулова какой-то радостный, ликующий голос. - Два лишних дневальства? Это пустяки, это потом, а теперь спать, спать!.."

   - Дядька Рябошапка, а дядька Рябошапка, - пугающим шепотом вскрикивает Меркулов, теребя за ногу спящего солдата.

   - Мрмр... брайсь...

   - Дядька Рябошапка, вставайте... Смена...

   - Поди ссе...

   Бессонница так измучила Меркулова, что у него больше не хватает терпения будить Рябошапку. Он бежит к своему месту на нарах, торопливо раздевается и протискивается между двумя соседями, которые тотчас же грузно, безжизненно наваливаются на него боками.

   На секунду встает в воображении Меркулова колодец, густая темнота ночи, мелкий дождик, журчанье воды, бегущей из желоба, и шлепанье по грязи чьих-то невидимых ног. О! Как там теперь холодно, неприятно и жутко... Все тело, все существо Меркулова проникается блаженной животной радостью. Он крепко прижимает локти к телу, съеживается, уходит поглубже головой в подушку и шепчет самому себе:

   - Ну, а теперь... поскорее - дорогу... дорогу...

   Снова перед его глазами отчетливо и красиво извивается черная изрытая дорога, снова смотрится в зеркало реки нежная зелень ветел... И внезапно Меркулов летит со страшной, но приятной быстротой в какую-то глубокую, мягкую мглу...

  

   1899