Козачинский Александр Владимирович - Зеленый фургон

   - Рана не опасна, но месяц продержим, - ответил тот, ловко перебрасывая бинт из руки в руку.

   - Подлечите его, пожалуйста, и от хронического катара, - сказал Володя. - И, когда он придет в себя, передайте ему от меня записочку.

   Он вынул из кармана клочок бумаги - это был их план на сегодняшний день - и написал на обороте:

   "Виктор Прокофьевич! Красавчик пойман. Червень убит. Грищенко я посадил. Завтра утром приду к вам в больницу. Володя".

   Первой выехала на улицу "скорая помощь". За ней тронулась летучка. Бандиты сидели на дне грузовика, агенты - на бортах. Двое лежали на крыльях, целясь из винтовок в Ставки, притаившиеся в ночном мраке.

   Долговязая фигура Красавчика раскачивалась над головами урканов. Красавчик стоял, широко расставив ноги, балансируя на ухабах и хватаясь иногда за голову Грищенко, сидевшего у его ног.

   - Гражданин начальник, манлихер! Не забудьте манлихер! - кричал Красавчик Володе.

   Тяжело переваливаясь, грузовик вполз в сводчатую подворотню.

   - Манлихер! - прогремело из подворотни в последний раз.

   На улице бандиты приободрились - в конце концов то, что случилось с ними, было в порядке вещей - и затянули воровскую "дорожную". Ветер забросил во дворик ее бойкий напев и веселые слова.

   Майдан несется полным ходом...

   Последними выехали со двора товарищ Цинципер и Володя на "берлиэ". Худая серая собака со стерляжьей головой бросилась за машиной, чтобы укусить ее в заднее колесо, но раздумала и отбежала. Двор опустел. Только часовые стояли у дверей разгромленной "малины".

   - Володя, - сказал товарищ Цинципер, закрывая рот ладонью от встречного ветра, - я завтра же ставлю вопрос перед начальником губернского розыска, чтобы вас обоих - тебя и Шестакова - наградили именными золотыми часами с надписью: "За успешную борьбу с бандитизмом".

   Они догнали летучку. Клубы пыли окутали "берлиэ", и воровская частушка заглушила приятные речи, с которыми товарищ Ципципер обращался к своему агенту.

   Едва Владимир Степанович Бойченко закончил чтение, едва члены клуба перенеслись мыслью из знойной Одессы в суровые Гагры, как несколько рук потянулось к увесистым золотым часам, лежавшим на тумбочке у изголовья кровати доктора. Все хорошо знали эти часы и безукоризненную точность их хода.

   Самым проворным оказался юрисконсульт. Он схватил часы и нажал пружинку. Толстая крышка со звоном отскочила, и под ней, как в сейфе, оказалась другая, точно такая же крышка. Юрисконсульт поднес часы к керосиновой лампе и громко прочитал надпись, выгравированную на внутренней стороне крышки:

   Владимиру Алексеевичу Патрикееву за успешную борьбу с бандитизмом от Одесского уездного уголовного розыска 25 августа 1920 года.

   На минуту все онемели от изумления.

   - Позвольте! - закричал наконец юрисконсульт. - Вы нарушили условие, доктор! Вы должны были написать из собственной жизни... Значит, сыщик Володя не вы, Владимир Степанович, а вы, Владимир Алексеевич!

   И он недоуменно повернулся к Патрикееву.

   - Вы меня, кажется, разоблачили, - ответил тот, чуть-чуть смутившись. - Отпираться бесполезно. Володя - это я.

   - И вы ездили на кобыле Коханочке? - спросил старик Пфайфер.

   - И я ездил на кобыле Коханочке.

   - И вы бросали лимонки?

   - И я бросал лимонки.

   - И вы поймали Красавчика?

   - И я поймал Красавчика.

   Члены клуба недоумевали. Все уже создали в своем воображении образ Володи, и это был образ молодого доктора Бойченко. Теперь нужно было этот образ менять. Нужно было на место Бойченко ставить Патрикеева. Это было трудно. Трудно было поверить, что солидный, уверенный в себе Патрикеев был когда-то робким, застенчивым, смешным мальчиком - таким, каким он был описан в рассказе доктора.

   - Как это на вас не похоже! - всплеснула руками Нечестивцева. - Вы - и эти степные трупы...

   - Позвольте! - перебил ее юрисконсульт. - Одного я все-таки не понимаю: почему же часы у Владимира Степановича? При чем здесь доктор?

   - Ну, это просто, - ответил Патрикеев, ухмыльнувшись не без лукавства. - Мы с ним старые приятели, и я давно подарил ему эти часы на память о юности, проведенной вместе.

   - Сидели небось за одной партой?

   - Нет, мы учились в разных учебных заведениях.

   Юрисконсульт еще долго не мог успокоиться.

   - Кто бы мог подумать, - говорил он, обращаясь к Пфайферу и Нечестивцевой, - что известный литератор десять лет назад был мелким агентом деревенского уголовного розыска...

   Все согласились с тем, что подобные превращения возможны только в наши дни, и каждый привел несколько примеров быстрого роста людей в Советской стране. Оказалось, что доктор Нечестивцева была когда-то медицинской сестрой, а интендант Сдобнов - почтальоном; и даже сам Пфайфер, знаменитый хлебопек, до семнадцатого года всего-навсего управлял большой частной пекарней в Кременчуге. Только юрисконсульт Котик со смущением признал, что всегда был юрисконсультом и его отец тоже был юрисконсультом.

   - Скажите, - спохватился вдруг Котик, - а куда девался ваш Красавчик?

   - Красавчик попал, разумеется, в допр, - ответил Патрикеев. - В те годы над воротами одесского допра висела надпись, сочиненная его начальником, бывшим политкаторжанином, полжизни просидевшим в царских тюрьмах: "Допр не тюрьма, не грусти, входящий". Всякий, кто попадал в допр, мог стать человеком, если только хотел этого. Красавчик сидел года четыре и все четыре года работал и учился. Он вышел на волю довольно образованным молодым человеком, спокойным и скромным. То, что произошло с ним дальше, никого в наши дни не может удивить; он продолжал учиться и кончил вуз. Кстати, и я кончил все-таки вуз - филологический факультет бывшего Новороссийского университета. То были трудные годы для юношей, и многие из нас занимались не тем, чем надо. Советская власть помогла нам найти место в жизни. Она занялась нами, как только у нее немножко освободились руки. С одними она обошлась сурово, как с Красавчиком, с другими - поласковее. Кто дождался этого времени, кто захотел, тот стал человеком... Теперь Красавчик, - продолжал Патрикеев, - редко вспоминает о своих степных похождениях, о "кукурузной армии", о том времени, когда он не выходил из дому без уздечки за пазухой. Теперь вы можете совершенно спокойно доверить ему пару лучших своих лошадей. Я не терял его из виду, и в конце концов мы подружились; каждый из нас считает себя очень обязанным другому: я - за то, что он не выстрелил в меня когда-то из манлихера, а он - за то, что я вовремя его посадил.

   Патрикеев швырнул в камин чурбанчики, на которых сидел, и подошел к окну. Посредине гагринской бухты, прямо перед дворцом, возвышалась пирамида огня. Это был теплоход. Он был иллюминирован с такой пышностью, будто его рубильниками управляли огнепоклонники. Патрикеев распахнул балконную дверь. Непривычная тишина почти оглушила его. Прибоя не было. Молодой синеватый месяц мирно сиял в звездном небе, а под ним поперек спокойного моря тек к берегу светлый лунный ручей. С высокого берега свергались в море потоки талой воды. Было тепло, снег быстро таял. И, как бы извещая о первых глотках воды, вернувших жизнь гидростанции, в электрической лампочке над верандой порозовела и затрепетала тонкая нить.

   Торжественный аккорд потряс воздух. Он был всеобъемлющ. Все тона сплелись в нем и все звучало вместе с ним - горы, море, стекло в оконной раме. Он наполнял собой все. Он был так низок, что казался подземным. Это гудел теплоход.

   - Товарищи, - крикнул Патрикеев, - шторм утих!

   Но никто не обратил внимания на его слова. Все смотрели на доктора Бойченко. Тот сидел молча, опустив голову и приблизив лицо к огню, как будто немного обиженный тем, что никто не сказал ни слова о литературных достоинствах его рассказа. Доктор молчал, и члены клуба продолжали смотреть на него немигающим, изумленным взглядом.

   Общее внимание смутило доктора. Он поднялся со стула, расправил широкие плечи, потянулся, и все увидели его долговязую фигуру, твердые бронзовые скулы и веселые глаза цвета ячменного пива.

  

   Январь - апрель 1938 года