Короленко Владимир Галактионович - Слепой музыкант

старший брат. - Вам удалось усвоить самый характер народной мелодии. Вы сжились о нею и овладели ею в совершенстве. Но скажите, пожалуйста, какую это пьесу играли вы вначале?

   Петр назвал итальянскую пьесу.

   - Я так и думал, - ответил молодой человек. - Мне она несколько знакома... У вас удивительно своеобразная манера. Многие играют лучше вашего, но так, как вы, ее не исполнял еще никто. Это... как будто перевод с итальянского музыкального языка на малорусский, Вам нужна серьезная школа, и тогда...

   Слепой слушал внимательно. Впервые еще он стал центром оживленных разговоров, и в его душе зарождалось гордое сознание своей силы. Неужели эти звуки, доставившие ему на этот раз столько неудовлетворенности и страдания, как еще никогда в жизни, могут производить на других такое действие? Итак, он может тоже что-нибудь сделать в жизни. Он сидел на своем стуле, с рукой, еще вытянутой на клавиатуре, и под шум разговоров внезапно почувствовал на этой руке чье-то горячее прикосновение. Это Эвелина подошла к нему и, незаметно сжимая его пальцы, прошептала с радостным возбуждением:

   - Ты слышал? У тебя тоже будет своя работа. Если бы ты видел, если бы ты знал, что ты можешь сделать со всеми нами...

   Слепой вздрогнул и выпрямился.

   Никто не заметил этой короткой сцены, кроме матери. Ее лицо вспыхнуло, как будто это ей был дан первый поцелуй молодой любви.

   Слепой все сидел на том же месте. Он боролся с нахлынувшими на него впечатлениями нового счастья, а может быть, ощущал также приближение грозы, которая вставала уже бесформенною и тяжелою тучей откуда-то из глубины мозга.

  

  

  

  

  

  

  

   На другой день Петр проснулся рано. В комнате было тихо, в доме тоже не начиналось еще движение дня. В окно, которое оставалось открытым на ночь, вливалась из сада свежесть раннего утра. Несмотря на свою слепоту, Петр отлично чувствовал природу. Он знал, что еще рано, что его окно открыто - шорох ветвей раздавался отчетливо и близко, ничем не отдаленный и не прикрытый. Сегодня Петр чувствовал все это особенно ясно: он знал даже, что в комнату смотрит солнце и что если он протянет руку в окно, то с кустов посыплется роса. Кроме того, он чувствовал еще, что все его существо переполнено каким-то новым, неизведанным ощущением.

   Несколько минут он лежал в постели, прислушиваясь к тихому щебетанию какой-то пташки в саду и к странному чувству, нараставшему в его сердце.

   "Что это было со мной?" - подумал он, и в то же мгновение в его памяти прозвучали слова, которые она сказала вчера, в сумерки, у старой мельницы: "Неужели ты никогда не думал об этом?.. Какой ты глупый!.. "

   Да, он никогда об этом не думал. Ее близость доставляла ему наслаждение, но до вчерашнего дня он не сознавал этого, как мы не ощущаем воздуха, которым дышим. Эти простые слова упали вчера в его душу, как падает с высоты камень на зеркальную поверхность воды: еще за минуту она была ровна и спокойно отражала свет солнца и синее небо... один удар - и она всколебалась до самого дна.

   Теперь он проснулся с обновленною душой, и она, его давняя подруга, являлась ему в новом свете. Вспоминая все, что произошло вчера, до малейших подробностей, он прислушивался с удивлением к тону ее "нового" голоса, который восстановило в его памяти воображение. "Полюбила"... "Какой ты глупый!.. "

   Он быстро вскочил, оделся и по росистым дорожкам сада побежал к старой мельнице. Вода журчала, как вчера, и так же шептались кусты черемухи, только вчера было темно, а теперь стояло яркое солнечное утро. И никогда еще он не "чувствовал" света так ясно. Казалось, вместе с душистою сыростью, с ощущением утренней свежести в него проникли эти смеющиеся лучи весеннего дня, щекотавшие его нервы.

  

  

  

   Во всей усадьбе стало как-то светлее и радостнее. Анна Михайловна как будто помолодела сама, Максим чаще шутил, хотя все же по временам из облаков Дыма, точно раскаты проходящей стороною грозы, раздавалось его ворчанье. Он говорил о том, что многие, по-видимому, считают жизнь чем-то вроде плохого романа, кончающегося свадьбой, и что есть на свете много такого, о чем иным людям не мешало бы подумать. Пан Попельский, ставший очень интересным круглым человеком, с ровно и красиво седеющими волосами и румяным лицом, всегда в этих случаях соглашался с Максимом, вероятно, принимая эти слова на свой счет, и тотчас же отправлялся по хозяйству, которое у него, впрочем, шло отлично. Молодые люди усмехались и строили какие-то планы. Петру предстояло доканчивать серьезно свое музыкальное образование.

   Однажды осенью, когда жнива были уже закончены и над полями, сверкая золотыми нитками на солнце, лениво и томно носилось "бабье лето" ["Бабье лето" - здесь: тенётник, паутина, летающая осенью по полям и лесам], Попельские всей семьей отправились к Ставрученкам. Имение Ставруково лежало верстах в семидесяти от Попельских, но местность на этом расстоянии сильно менялась: последние отроги Карпат, еще видные на Волыни, и в Прибужье, исчезли, и местность переходила в степную Украину. На этих равнинах, перерезанных кое-где оврагами, лежали, утопая в садах и левадах [Левада (укр.) - отгороженные приусадебные участки земли, заросшие травой], села, и кое-где по горизонту, давно запаханные и охваченные желтыми жнивами, рисовались высокие могилы.

   Такие далекие путешествия были вообще не в обычае семьи. За пределами знакомого села и ближайших полей, которые он изучил в совершенстве, Петр терялся, больше чувствовал свою слепоту и становился раздражителен и беспокоен. Теперь, впрочем, он охотно принял приглашение. После памятного вечера, когда он сознал сразу свое чувство и просыпающуюся силу таланта, он как-то смелее относился к темной и неопределенной дали, которою охватывал его внешний мир. Она начинала тянуть его, все расширяясь в его воображении.

   Несколько дней промелькнули очень живо. Петр чувствовал себя теперь гораздо свободнее в молодом обществе. Он с жадным вниманием слушал умелую игру старшего Ставрученка и рассказы о консерватории, о столичных концертах. Его лицо вспыхивало каждый раз, когда молодой хозяин переходил к восторженным похвалам его собственному, необработанному, но сильному музыкальному чувству. Теперь он уже не стушевывался в дальних углах, а как равный, хотя и несколько сдержанно, вмешивался в общие разговоры. Недавняя еще холодная сдержанность и как бы настороженность Эвелины тоже исчезла. Она держала себя весело и непринужденно, восхищая всех небывалыми прежде вспышками неожиданного и яркого веселья.

   Верстах в десяти от имения находился старый N-ский монастырь, очень известный в том крае. Когда-то он играл значительную роль в местной истории; не раз его осаждали, как саранча, загоны татар, посылавших через стены тучи своих стрел, порой пестрые отряды поляков отчаянно лезли на стены, или, наоборот, казаки бурно кидались на приступ, чтобы отбить твердыню у завладевших ею королевских жолнеров [Жолнер (польск.) - солдат польской пехоты]... Теперь старые башни осыпались, стены кое-где заменились простым частоколом, защищавшим лишь монастырские огороды от нашествия предприимчивой мужицкой скотины, а в глубине широких рвов росло просо.

   Однажды, в ясный день ласковой и поздней осени, хозяева и гости отправились в этот монастырь. Максим и женщины ехали в широкой старинной коляске, качавшейся, точно большая ладья, на своих высоких рессорах. Молодые люди и Петр в том числе отправились верхами.

   Слепой ездил ловко и свободно, привыкнув прислушиваться к топоту других коней и к шуршанию колес едущего впереди экипажа. Глядя на его свободную, смелую посадку, трудно было угадать, что этот всадник не видит дороги и лишь привык так смело отдаваться инстинкту лошади. Анна Михайловна сначала робко оглядывалась, боясь чужой лошади и незнакомых дорог, Максим посматривал искоса с гордостью ментора [Ментор - наставник, учитель] и с насмешкой мужчины над бабьими страхами.

   - Знаете ли... - сказал, подъезжая к коляске, студент. - Мне вот сейчас вспомнилась очень интересная могила, историю которой мы узнали, роясь в монастырском архиве. Если хотите, мы свернем туда. Это недалеко, на краю села.

   - Отчего же это вам приходят в нашем обществе такие грустные воспоминания? - весело засмеялась Эвелина.

   - На этот вопрос отвечу после! Сворачивай к Колодне, к леваде Остапа; тут у перелаза [Перелаз - место, где можно перелезть] остановишься! - крикнул он кучеру и, повернув лошадь, поскакал к своим отставшим товарищам.

   Через минуту, когда рыдван [Рыдван - старомодный громоздкий экипаж], шурша колесами в мягкой пыли и колыхаясь, ехал узким проселком, молодые люди пронеслись мимо него и спешились впереди, привязав лошадей у плетня. Двое из них пошли навстречу, чтобы помочь дамам, а Петр стоял, опершись на луку седла, и, по обыкновению, склонив голову, прислушивался, стараясь по возможности определить свое положение в незнакомом месте.

   Для него этот светлый осенний день был темною ночью, только оживленною яркими звуками дня. Он слышал на дороге шуршание приближающейся кареты и веселые шутки встречавшей ее молодежи. Около него лошади, звеня стальными наборами уздечек, тянули головы за плетень, к высокому бурьяну огорода... Где-то недалеко, вероятно, над грядами, слышалась тихая песня, лениво и задумчиво веявшая по легкому ветру. Шелестели листья сада, где-то скрипел аист, слышалось хлопанье крыльев и крик как будто внезапно о чем-то вспомнившего петуха, легкий визг "журавля" ["Журавль" - тонкий, длинный шест, служащий рычагом для подъема воды из колодца] над колодцем, - во всем этом сказывалась близость деревенского рабочего дня.

   И действительно, они остановились у плетня крайнего сада... Из более отдаленных звуков господствующим был размеренный звон монастырского колокола, высокий и тонкий. По звуку ли этого колокола, по тому ли, как тянул ветер, или еще по каким-то, может быть, и ему самому неизвестным, признакам Петр чувствовал, что где-то в той стороне, за монастырем, местность внезапно обрывается, быть может, над берегом речки, за которой далеко раскинулась равнина с неопределенными, трудно уловимыми звуками тихой жизни. Звуки эти долетали до него отрывочно и слабо, давая ему слуховое ощущение дали, в которой мелькает что-то затянутое, неясное, как для нас мелькают очертания далей в вечернем тумане...

   Ветер шевелил прядь волос, свесившуюся из-под его шляпы, и тянулся мимо его уха, как протяжный звон эоловой арфы [Эолова арфа - так называется рамка с натянутыми на ней струнами, которые звучат от действия ветра]. Какие-то смутные воспоминания бродили в его памяти; минуты из далекого детства, которые воображение выхватывало из забвения прошлого, оживали в виде веяний, прикосновений и звуков. Ему казалось, что этот ветер, смешанный с дальним звоном и обрывками песни, говорит ему какую-то грустную старую сказку о прошлом этой земли, или о его собственном прошлом, или о его будущем, неопределенном и темном.

   Через минуту подъехала коляска, все вышли и, переступив через перелаз в плетне, пошли в леваду. Здесь, в углу, заросшая травой и бурьяном, лежала широкая, почти вросшая в землю каменная плита. Зеленые листья репейника с пламенно-розовыми головками цветов, широкий лопух, высокий куколь [Куколь - сорная трава] на тонких стеблях выделялись из травы и тихо качались от ветра, и Петру был слышен их смутный шепот над заросшею могилой.

   - Мы только недавно узнали о существовании этого памятника, - сказал молодой Ставрученко, - а между тем знаете ли, кто лежит под ним? Славный когда-то "лыцарь"" старый ватажко [Ватажко (укр.) - начальник, предводитель отряда гайдамаков - украинских казаков-повстанцев, участников борьбы с Польшей] Игнат Карый...

   - Так вот ты где успокоился, старый разбойник? - сказал Максим задумчиво. - Как он попал сюда, в Колодню?

   - В 17... году казаки с татарами осаждали этот монастырь, занятый польскими войсками... Вы знаете, татары были всегда опасными союзниками... Вероятно, осажденным удалось как-нибудь подкупить мирзу [Мирза - князь], и ночью татары кинулись на казаков одновременно с поляками. Здесь, около Колодни, произошла в темноте жестокая сеча. Кажется, что татары были разбиты и монастырь все-таки взят, но казаки потеряли в ночном бою своего атамана.

  

   В этой истории, - продолжал молодой человек задумчиво, - есть еще другое лицо, хоть мы напрасно искали здесь другой плиты. Судя по старой записи, которую мы нашли в монастыре, рядом с Карым похоронен молодой бандурист... слепой, сопровождавший атамана в походах...

   - Слепой? В походах? - испуганна произнесла Анна Михайловна, которой сейчас же представился ее мальчик в страшной ночной сече.

   - Да, слепой. По-видимому, это был славный на Запорожье певец... так, по крайней мере, говорит о нем запись, излагающая на своеобразном польско-малорусско-церковном языке всю эту историю. Позвольте, я, кажется, помню ее на память: "А с ним славетный [Славетный (укр.) - знаменитый, прославленный] поэта казацкий Юрко, нигды ни оставлявший Караго и от щирого сердца [От щирого сердца (укр.) - от чистого сердца, искрение] оным [Оным - тем] любимый. Которого убивши сила поганьская и того Юрка посекла нечестно, обычаем своей поганьской веры не маючи зваги на калецтво [Не маючи зваги на калецтво (укр.) - не имея уважения к увечью] и великий талант до складу песенного и до гры струнной, од якои [Од якои (укр.) - от какой] даже и волцы на степу [Волцы на степу (укр.) - волки в степи] размягчиться могли б, но поганьцы не пошановали [Не пошановали (укр.) - не пощадили] в ночном нападе. И ту положены рядом певец и рыцарь, коим по честным конце не незаводная [Незаводная (польск.) - нерушимая] и вечная слава вовеки аминь... "

   - Плита довольно широкая, - сказал кто-то. - Может быть, они лежат здесь оба...

   - Да, в самом деле, но надписи съедены мхами... Посмотрите, вот вверху булава и бунчук [Булава и бунчук - здесь: изображение знаков власти гетмана, начальника запорожских казаков. Булава - палка с шаром на конце; бунчук - длинное древко, украшенное белым лошадиным хвостом]. А дальше все зелено от лишаев.

   - Постойте, - сказал Петр, слушавший весь рассказ с захватывающим волнением.

   Он подошел к плите, нагнулся над нею, и его тонкие пальцы впились в зеленый слой лишайников на поверхности плиты. Сквозь него он прощупывал твердые выступы камня.

   Так он сидел с минуту, о поднятым лицом и сдвинутыми бровями. Потом он начал читать:

   - "... Игнатий прозванием Карий... року [Рок - год] божого... пострелен из сайдака [Сайдак - лук] стрелою татарскою... "

   - Это и мы могли еще разобрать, - сказал студент.

   Пальцы слепого, нервно напряженные и изогнутые в суставах, спускались все ниже.

   - "Которого убивши... "

   - "Сила поганьская... " - живо подхватил студент, - эти слова стояли и в описании смерти Юрка... значит, правда: и он тут же под одной плитой...

   - Да, "сила поганьская", - прочитал Петр, - дальше все исчезло... Постойте, вот еще: "порубан шаблями татарскими"... кажется, еще какое-то слово... но нет, больше ничего не сохранилось.

   Действительно, дальше всякая память о бандуристе терялась в широкой язве полуторастолетней плиты...

   Несколько секунд стояло глубокое молчание, нарушаемое только шорохом листьев. Оно было прервано протяжным благоговейным вздохом. Это Остап, хозяин левады и собственник по праву давности последнего жилища старого атамана, подошел к господам и с великим удивлением смотрел, как молодой человек с неподвижными глазами, устремленными кверху, разбирал ощупью слова, скрытые от зрячих сотнями годов, дождями и непогодами.

   - Сыла господняя, - сказал он, глядя на Петра о благоговением. - Сыла божая открывае слипенькому, чего зрячии не бачуть очима [Не бачуть очима (укр.) - не видят глазами].

   - Понимаете ли теперь, панночка, почему мне вспомнился этот Юрко-бандурист? - спросил студент, когда старая коляска опять тихо двигалась по пыльной дороге, направляясь к монастырю. - Мы с братом удивлялись, как мог слепой сопровождать Карого с его летучими отрядами. Допустим, что в то время он был уже не кошевой [Кошевой - атаман, главный начальник запорожского войска], а простой ватажко. Известно, однако, что он всегда начальствовал отрядом конных казаков-охотников, а не простыми гайдамаками. Обыкновенно бандуристы были старцы нищие, ходившие от села к селу с сумой и песней... Только сегодня, при взгляде на вашего Петра, в моем воображении как-то сразу встала фигура слепого Юрка, с бандурой вместо рушницы [Рушница (укр.) - ружье] за спиной и верхом на лошади...

   И, может быть, он участвовал в битвах... В походах, во всяком случае, и в опасностях также... - продолжал молодой человек задумчиво. - Какие бывали времена на нашей Украине!

   - Как это ужасно, - вздохнула Анна Михайловна.

   - Как это было хорошо, - возразил молодой человек...

   - Теперь ничего подобного не бывает, - резко сказал Петр, подъехавший тоже к экипажу. Подняв брови и насторожившись к топоту соседних лошадей, он заставил свою лошадь идти рядом с коляской... Его лицо было бледнев обыкновенного, выдавая глубокое внутреннее волнение... - Теперь все это уже исчезло, - повторил он.

   - Что должно было исчезнуть - исчезло, - сказал Максим как-то холодно. - Они жили по-своему, вы ищите своего...

   - Вам хорошо говорить, - ответил студент, - вы взяли свое у жизни...

   - Ну, и жизнь взяла у меня мое, - усмехнулся старый гарибальдиец, глядя на свои костыли.

   Потом, помолчав, он прибавил:

   - Вздыхал и я когда-то о сечи, об ее бурной поэзии и воле... Был даже у Садыка в Турции [Чайковский, украинец-романтик, известный под именем Садыка-паши, мечтал организовать казачество, как самостоятельную политическую силу в Турции. (Примеч. автора)].

   - И что же? - спросили молодые люди живо.

   - Вылечился, когда увидел ваше "вольное казачество" на службе у турецкого деспотизма... Исторический маскарад и шарлатанство!.. Я понял, что история выкинула уже всю эту ветошь на задворки и что главное не в этих красивых формах, а в целях... Тогда-то я и отправился в Италию... Даже не зная языка этих людей, я был готов умереть за их стремления.

   Максим говорил серьезно и с какою-то искренней важностью. В бурных спорах, которые происходили у отца Ставрученка с сыновьями, он обыкновенно не принимал участия и только посмеивался, благодушно улыбаясь на апелляции [Апелляция - здесь: призыв, обращение за поддержкой, советом] к нему молодежи, считавшей его своим союзником. Теперь, сам затронутый отголосками этой трогательной драмы, так внезапно ожившей для всех над старым мшистым камнем, он чувствовал, кроме того, что этот эпизод из прошлого странным образом коснулся в лице Петра близкого им всем настоящего...

   На этот раз молодые люди не возражали - может быть, под влиянием живого ощущения, пережитого за несколько минут в леваде Остапа, - могильная плита так ясно говорила о смерти прошлого, - а быть может, под влиянием импонирующей [Импонирующая - внушающая уважение, располагающая в свою пользу] искренности старого ветерана...

   - Что же остается нам? - спросил студент после минутного молчания.

   - Та же вечная борьба.

   - Где? В каких формах?

   - Ищите, - ответил Максим кратко.

   Раз оставив свой обычный слегка насмешливый тон, Максим, очевидно, был расположен говорить серьезно. А для серьезного разговора на эту тему теперь уже не оставалось времени... Коляска подъехала к воротам монастыря, и студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на лице которого, как в открытой книге, виднелось глубокое волнение.

  

  

  

   В монастыре обыкновенно смотрели старинную церковь и взбирались на колокольню, откуда открывался далекий вид. В ясную погоду старались увидеть белые пятнышки губернского города и излучины Днепра на горизонте.

   Солнце уже склонялось, когда маленькое общество подошло к запертой двери колокольни, оставив Максима на крыльце одной из монашеских келий. Молодой тонкий послушник [Послушник - прислужник в монастыре, готовящийся стать монахом] в рясе [Ряса - монашеская длинная верхняя одежда черного цвета] и остроконечной шапке, стоял под сводом, держась одной рукой за замок запертой двери... Невдалеке, точно распуганная стая птиц, стояла кучка детей; было видно, что между молодым послушником и этой стайкой резвых ребят происходило недавно какое-то столкновение. По его несколько воинственной позе и по тому, как он держался за замок, можно было заключить, что дети хотели проникнуть на колокольню вслед за господами, а послушник отгонял их. Его лицо было сердито и бледно, только на щеках пятнами выделялся румянец.

   Глаза молодого послушника были как-то странно неподвижны... Анна Михайловна первая заметила выражение этого лица и глаз и нервно схватила за руку Эвелину.

   - Слепой, - прошептала девушка с легким испугом.

   - Тише, - ответила мать, - и еще... Ты замечаешь?

   - Да...

   Трудно было не заметить в лице послушника странного сходства с Петром. Та же нервная бледность, те же чистые, но неподвижные зрачки, то же беспокойное движение бровей, настораживавшихся при каждом новом звуке и бегавших над глазами, точно щупальца у испуганного насекомого... Его черты были грубее, вся фигура угловатее, - но тем резче выступало сходство. Когда он глухо закашлялся, схватившись руками за впалую грудь, Анна Михайловна смотрела на него широко раскрытыми глазами, точно перед ней вдруг появился призрак...

   Перестав кашлять, он отпер дверь и, остановясь на пороге, спросил несколько надтреснутым голосом:

   - Ребят нет? Кыш, проклятые! - мотнулся он в их сторону всем телом и потом, пропуская вперед молодых людей, сказал голосом, в котором слышалась какая-то вкрадчивость и жадность: - Звонарю пожертвуете сколько-нибудь?.. Идите осторожно, - темно...

   Все общество стало подыматься по ступеням. Анна Михайловна, которая прежде колебалась перед неудобным и крутым подъемом, теперь с какою-то покорностью пошла за другими.

   Слепой звонарь запер дверь... Свет исчез, и лишь через некоторое время Анна Михайловна, робко стоявшая внизу, пока молодежь, толкаясь, подымалась по извилинам лестницы, могла разглядеть тусклую струйку сумеречного света, лившуюся из какого-то косого пролета в толстой каменной кладке. Против этого луча слабо светилось несколько пыльных, неправильной формы камней.

   - Дядько, дядюшка, пустить, - раздались из-за двери тонкие голоса детей. - Пустить, дядюшка, хороший!

   Звонарь сердито кинулся к двери и неистово застучал кулаками по железной обшивке.

   - Пошли, пошли, проклятые... Чтоб вас громом убило! - кричал он, хрипя и как-то захлебываясь от злости...

   - Слепой черт, - ответили вдруг несколько звонких голосов, и за дверью раздался быстрый топот десятка босых ног...

   Звонарь прислушался и перевел дух.

   - Погибели на вас нет... на проклятых... чтоб вас всех передушила хвороба... Ох, господи! Господи ты, боже мой! Вскую мя оставил еси... - сказал он вдруг совершенно другим голосом, в котором слышалось отчаяние исстрадавшегося и глубоко измученного человека.

   - Кто здесь?.. Зачем остался? - резко спросил он, наткнувшись на Анну Михайловну, застывшую у первых ступенек.

   - Идите, идите. Ничего, - прибавил он мягче. - Постойте, держитесь за меня... Пожертвование с вашей стороны звонарю будет? - опять спросил он прежним неприятно вкрадчивым тоном.

   Анна Михайловна вынула из кошелька и в темноте подала ему бумажку. Слепой быстро выхватил ее из протянутой к нему руки, и, под тусклым лучом, к которому они уже успели подняться, она увидела, как он приложил бумажку к щеке и стал водить по ней пальцем. Странно освещенное и бледное лицо, так похожее на лицо ее сына, исказилось вдруг выражением наивной и жадной радости.

   - Вот за это спасибо, вот спасибо. Столбовка [Столбовка - кредитка, бумажный денежный знак; в народе такое название возникло потому, что по бокам ее были орнаменты (узоры) в виде столбов] настоящая... Я думал - вы на смех... посмеяться над слепеньким... Другие, бывает, смеются.

   Все лицо бедной женщины было залито слезами. Она быстро отерла их и пошла кверху, где, точно падение воды за стеной, слышались гулкие шаги и смешанные голоса опередившей ее компании.

   На одном из поворотов молодые люди остановились. Они поднялись уже довольно высоко, и в узкое окно, вместе с более свежим воздухом, проникла более чистая, хотя и рассеянная струйка света. Под ней на стене, довольно гладкой в этом месте, роились какие-то надписи. Это были по большей части имена посетителей.

   Обмениваясь веселыми замечаниями, молодые люди находили фамилии своих знакомых.

   - А вот и сентенция, - заметил студент и прочитал с некоторым трудом: - "Мнози суть начинающий, кончающий же вмале... " [Мнози суть начинающии, кончающии же вмале... " (церк. -слав.) - Много начинающих, кончающих же мало] Очевидно, дело идет об этом восхождении, - прибавил он шутливо.

   - Понимай как хочешь, - грубо ответил звонарь, поворачиваясь к нему ухом, и его брови заходили быстро и тревожно. - Тут еще стих есть, пониже. Вот бы тебе прочитать...

   - Где стих? Нет никакого стиха.

   - Ты вот знаешь, что нет, а я тебе говорю, что есть. От вас, зрячих, тоже сокрыто многое...

   Он спустился на две ступеньки вниз и, пошарив рукой в темноте, где уже терялись последние слабые отблески дневного луча, сказал:

   - Вот тут. Хороший стих, да без фонаря не прочитаете...

   Петр поднялся к нему, и, проведя рукой по стене, легко разыскал суровый афоризм [Афоризм - краткое изречение], врезанный в стену каким-то, может быть, более столетия уже умершим человеком:

  

   Помни смертный час,

   Помни трубный глас,

   Помни с жизнию разлуку,

   Помни вечную муку...

  

   - Тоже сентенция, - попробовал пошутить студент Ставрученко, но шутка как-то не вышла.

   - Не нравится, - ехидно сказал звонарь. - Конечно, ты еще человек молодой, а тоже... кто знает. Смертный час приходит, яко тать в нощи... ["Яко тать в нощи... " (церк. -слав.) - Как вор ночью] Хороший стих, - прибавил он опять как-то по-другому... - "Помни смертный час, помни трубный глас... " Да, что-то вот там будет, - закончил он опять довольно злобно.

   Еще несколько ступеней, и они все вышли на первую площадку колокольни. Здесь было уже довольно высоко, но отверстие в стене вело еще более неудобным проходом выше. С последней площадки вид открылся широкий и восхитительный. Солнце склонилось на запад к горизонту, по низине легла длинная тень, на востоке лежала тяжелая туча, даль терялась в вечерней дымке, и только кое-где косые лучи выхватывали у синих теней то белую стену мазаной хатки, то загоревшееся рубином оконце, то живую искорку "а кресте дальней колокольни.

   Все притихли. Высокий ветер, чистый и свободный от испарений земли, тянулся в пролеты, шевеля веревки, и, заходя в самые колокола, вызывал по временам протяжные отголоски. Они тихо шумели глубоким металлическим шумом, за которым ухо ловило что-то еще, точно отдаленную невнятную музыку или глубокие вздохи меди. От всей расстилавшейся внизу картины веяло тихим спокойствием и глубоким миром.

   Но тишина, водворившаяся среди небольшого общества, имела еще другую причину. По какому-то общему побуждению, вероятно, вытекавшему из ощущения высоты и своей беспомощности, оба слепые подошли к углам пролетов и стали, опершись на них обеими руками, повернув лица навстречу тихому вечернему ветру.

   Теперь ни от кого уже не ускользнуло странное сходство. Звонарь был несколько старше; широкая ряса висела складками на тощем теле, черты лица были грубее и резче. При внимательном взгляде в них проступали и различия: звонарь был блондин, нос у него был несколько горбатый, губы тоньше, чем у Петра. Над губами пробивались усы, и кудрявая бородка окаймляла подбородок. Но в жестах, в нервных складках губ, в постоянном движении бровей было то удивительное, как бы родственное сходство, вследствие которого многие горбуны тоже напоминают друг друга лицом, как братья.

   Лицо Петра было несколько спокойнее. В нем виднелась привычная грусть, которая у звонаря усиливалась острою желчностью и порой озлоблением. Впрочем, теперь и он, видимо, успокаивался. Ровное веяние ветра как бы разглаживало на его лице все морщины, разливая по нем тихий мир, лежавший на всей скрытой от незрячих взоров картине... Брови шевелились все тише и тише. Но вот они опять дрогнули одновременно у обоих, как будто оба заслышали внизу какой-то звук из долины, не слышный никому другому.

   - Звонят, - сказал Петр.

   - Это у Егорья, за пятнадцать верст, - пояснил звонарь. - У них всегда на полчаса раньше нашего вечерня... А ты слышишь? Я тоже слышу, - другие не слышат... Хорошо тут, - продолжал он мечтательно. - Особливо в праздник. Слышали вы, как я звоню?

   В вопросе звучало наивное тщеславие.

   - Приезжайте послушать. Отец Памфилий... Вы не знаете отца Памфилия? Он для меня нарочито эти два подголоска [Подголосок - небольшой колокол, который вторит звону большого колокола] выписал.

   Он отделился от стены и любовно погладил рукой два небольших колокола, еще не успевших потемнеть, как другие.

   - Славные подголоски... Так тебе и поют, так и поют... Особливо под пасху.

   Он взял в руки веревки и быстрыми движениями пальцев заставил задрожать оба колокола мелкою мелодическою дробью; прикосновения языков были так слабы и вместе так отчетливы, что перезвон был слышен всем, но звук, наверное, не распространялся дальше площадки колокольни.

   - А тут тебе вот этот - бу-ух, бу-ух, бу-ух...

   Теперь его лицо осветилось детскою радостью, в которой, однако, было что-то жалкое и больное.

   - Колокола-то вот выписал, - сказал он со вздохом, - а шубу новую не сошьет. Скупой! Простыл я на колокольне... Осенью всего хуже... Холодно...

   Он остановился и, прислушавшись, сказал:

   - Хромой вас кличет снизу. Ступайте, пора вам.

   - Пойдем, - первая поднялась Эвелина, до тех пор неподвижно глядевшая на звонаря, точно завороженная.

   Молодые люди двинулись к выходу, звонарь остался наверху. Петр, шагнувший было вслед за матерью, круто остановился.

   - Идите, - сказал он ей повелительно. - Я сейчас.

   Шаги стихли, только Эвелина, пропустившая вперед Анну Михайловну, осталась, прижавшись к стене и затаив дыхание.

   Слепые считали себя одинокими на вышке. Несколько секунд они стояли, неловкие и неподвижные, к чему-то прислушиваясь.

   - Кто здесь? - спросил затем звонарь.

   - Я...

   - Ты тоже слепой?

   - Слепой. А ты давно ослеп? - спросил Петр.

   - Родился таким, - ответил звонарь. - Вот другой есть у нас, Роман, - тот семи лет ослеп... А ты ночь ото дня отличить можешь ли?

   - Могу.

   - И я могу. Чувствую, брезжит. Роман не может, а ему все-таки легче.

   - Почему легче? - живо спросил Петр.

   - Почему? Не знаешь почему? Он свет видал, свою матку помнит. Понял ты: заснет ночью, она к нему во сне и приходит... Только она старая теперь, а снится ему все молодая... А тебе снится ли?

   - Нет, - глухо ответил Петр.

   - То-то нет. Это дело бывает, когда кто ослеп. А кто уж так родился!..

   Петр стоял сумрачный и потемневший, точно на лицо его надвинулась туча. Брови звонаря тоже вдруг поднялись высоко над глазами, в которых виднелось так знакомое Эвелине выражение слепого страдания.

   - И то согрешаешь не однажды... Господи, создателю, божья матерь, пречистая!.. Дайте вы мне хоть во сне один раз свет-радость увидать...

   Лицо его передернулось судорогой, и он сказал с прежним желчным выражением:

   - Так нет, не дают... Приснится что-то, забрезжит, а встанешь, не помнишь...

   Он вдруг остановился и прислушался. Лицо его побледнело, и какое-то судорожное выражение исказило все черты.

   - Чертенят впустили, - сказал он со злостью в голосе.

   Действительно, снизу из узкого прохода, точно шум наводнения, неслись шаги и крики детей. На одно мгновение все стихло, вероятно, толпа выбежала на среднюю площадку, и шум выливался наружу. Но затем темный проход загудел, как труба, и мимо Эвелины, перегоняя друг друга, пронеслась веселая гурьба детей. У верхней ступеньки они остановились на мгновение, но затем один за другим стали шмыгать мимо слепого звонаря, который с искаженным от злобы лицом совал наудачу сжатыми кулаками, стараясь попасть в кого-нибудь из бежавших.

   В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно, Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене девушки, он поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку в шею.

   - Брат! - окликнул он приятным, грудным голосом. - Егорий, - опять воюешь?

   Они столкнулись и ощупали друг друга.

   - Зачем бiсенят впустив? - спросил Егорий по-малорусски, все еще со злостью в голосе.

   - Нехай собi [Нехаи собi (укр.) - пусть себе], - благодушно ответил Роман. - Пташки божий. Ось як ты их налякав [Ось як ты их налякав (укр.) - Вот как ты их напугал]. Де вы тут, бiсенята?..

   Дети сидели по углам у решеток, притаившись, и их глаза сверкали лукавством, а отчасти страхом.

   Эвелина, неслышно ступая в темноте, сошла уже до половины первого прохода, когда за ней раздались уверенные шаги обоих слепых, а сверху донесся радостный визг и крики ребят, кинувшихся целою стаей на оставшегося с ними Романа.

   Компания тихо выезжала из монастырских ворот, когда с колокольни раздался первый удар. Это Роман зазвонил к вечерне.

   Солнце село, коляска катилась по потемневшим полям, провожаемая ровными меланхолическими ударами, замиравшими в синих сумерках вечера.

   Все молчали всю дорогу до самого дома. Вечером долго не было видно Петра. Он сидел где-то в темном углу сада, не откликаясь на призывы даже Эвелины, и прошел ощупью в комнату, когда все легли.

  

  

  

   Попельские прожили еще несколько дней у Ставрученков. К Петру по временам возвращалось его недавнее настроение, он бывал оживлен и по-своему весел, пробовал играть на новых для него инструментах, коллекция которых у старшего из сыновей Ставрученка была довольно обширна и которые очень занимали Петра - каждый со своим особенным голосом, способным выражать особенные оттенки чувства. Но все же в нем была заметна какая-то омраченность, и минуты обычного состояния духа казались вспышками на общем, все более темнеющем фоне.

   Точно по безмолвному уговору, никто не возвращался к эпизоду в монастыре, и вся эта поездка как будто выпала у всех из памяти и забылась. Однако было заметно, что она запала глубоко в сердце слепого. Всякий раз, оставшись наедине или в минуты общего молчания, когда его не развлекали разговоры окружающих, Петр глубоко задумывался, и на лицо его ложилось выражение какой-то горечи. Это было знакомое всем выражение, но теперь оно казалось более резким и... сильно напоминало слепого звонаря.

   За фортепиано, в минуты наибольшей непосредственности, в его игру часто вплетался теперь мелкий перезвон колоколов и протяжные вздохи меди на высокой колокольне... И то, о чем никто не решался заговорить, ясно вставало у всех в воображении: мрачные переходы, тонкая фигура звонаря с чахоточным румянцем, его злые окрики и желчный ропот на судьбу... А затем оба слепца в одинаковых позах на вышке, с одинаковым выражением лиц, с одинаковыми движениями чутких бровей... То, что близкие до сих пор считали личной особенностью Петра, теперь являлось общей печатью темной стихии, простиравшей свою таинственную власть одинаково на своих жертв.

   - Послушай, Аня, - спросил Максим у сестры по возвращении домой. - Не знаешь ли ты, что случилось во время нашей поездки? Я вижу, что мальчик изменился именно с этого дня.

   - Ах, это все из-за встречи со слепым, - ответила Анна Михайловна со вздохом.

   Она недавно еще отослала в монастырь две теплые бараньи шубы и деньги с письмом к отцу Памфилию, прося его облегчить по возможности участь обоих слепцов, У нее вообще было доброе сердце, но сначала она забыла в Романе, и только Эвелина напомнила ей, что следовало позаботиться об обоих. "Ах, да, да, конечно", - ответила Анна Михайловна, но было видно, что ее мысли заняты одним. К ее жгучей жалости примешивалось отчасти суеверное чувство: ей казалось, что этой жертвой она умилостивит какую-то темную силу, уже надвигающуюся мрачною тенью над головой ее ребенка.

   - С каким слепым? - переспросил Максим с удивлением.

   - Да с этим... на колокольне...

   Максим сердито стукнул костылем.

   - Какое проклятье - быть безногим чурбаном! Ты забываешь, что я не лазаю по колокольням, а от баб, видно, не добьешься толку. Эвелина, попробуй хоть ты сказать разумно, что же такое было на колокольне?

   - Там, - тихо ответила тоже побледневшая за эти дни девушка, - есть слепой звонарь... И он...

   Она остановилась. Анна Михайловна закрыла ладонями пылающее лицо, по которому текли слезы.

   - И он очень похож на Петра.

   - И вы мне ничего не сказали! Ну, что же дальше? Это еще не достаточная причина для трагедий, Аня, - прибавил он с мягким укором.

   - Ах, это так ужасно, - ответила Анна Михайловна тихо.

   - Что же ужасно? Что он похож на твоего сына?

   Эвелина многозначительно посмотрела на старика, и он смолк. Через несколько минут Анна Михайловна вышла, а Эвелина осталась со своей всегдашней работой в руках.

   - Ты сказала не все? - спросил Максим после минутного молчания.

   - Да. Когда все сошли вниз, Петр остался. Он велел тете Ане (она так называла Попельскую с детства) уйти за всеми, а сам остался со слепым. И я... тоже осталась.

   - Подслушивать? - сказал старый педагог почти машинально.

   - Я не могла... уйти... - ответила Эвелина тихо. - Они разговаривали друг с другом, как...

   - Как товарищи по несчастью?

   - Да, как слепые... Потом Егор спросил у Петра, видит ли он во сне мать. Петр говорит: "Не вижу". И тот тоже не видит. А другой слепец, Роман, видит во сне свою мать молодою, хотя она уже старая...

   - Так! Что же дальше?

   Эвелина задумалась и потом, поднимая на старика свои синие глаза, в которых теперь виднелась борьба и страдание, сказала:

   - Тот, Роман, добрый и спокойный. Лицо у него грустное, но не злое... Он родился зрячим... А другой... Он очень страдает, - вдруг свернула она.

   - Говори, пожалуйста, прямо, - нетерпеливо перебил Максим, - другой озлоблен?

   - Да. Он хотел прибить детей и проклинал их. А Романа дети любят...

   - Зол и похож на Петра... понимаю, - задумчиво сказал Максим.

   Эвелина еще помолчала и затем, как будто эти слова стоили ей тяжелой внутренней борьбы, проговорила совсем тихо:

   - Лицом оба не похожи... черты другие. Но в выражении... Мне казалось, что прежде у Петра бывало выражение немножко, как у Романа, а теперь все чаще виден тот, другой... и еще... Я боюсь, я думаю...

   - Чего ты боишься? Поди сюда, моя умная крошка, - сказал Максим с необычной нежностью.

   И когда она, ослабевая от этой ласки, подошла к нему со слезами на глазах, он погладил ее шелковистые волосы своей большой рукой и сказал:

   - Что же ты думаешь? Скажи. Ты, я вижу, умеешь думать.

  &nb