Короленко Владимир Галактионович - Ночью

v align="justify">   Девочки ничего не понимали и только смотрели перед собой широко открытыми глазами. Братья смотрели друг на друга и ждали: кто из них заплачет первый. Тогда детская сразу переполнилась бы неудержимым ревом... Но было слишком страшно... На дворе кто-то гудел протяжно и сердито, и дети уже не узнавали в этом гудении голос ветра, пролетавшего над садом.

   Но вдруг дальняя дверь опять отворилась, и чей-то странно спокойный, уверенный голос сказал громко:

   - Отлично, отлично! Поздравляю! - и долгий облегченный вздох, какого никогда в жизни не приводилось слышать детям, тихо пронесся по всему дому и угас...

   Васе вдруг стало как-то радостно, хотя в голове путалось еще больше... Он не знал, что значит этот странный голос, и ему казалось, что он засыпает. Напряжение этой ночи брало свое, Шура дремала сидя, и дети не замечали, как идет время...

   - А я знаю, кто приехал,- сказал вдруг Марк, не поддавшийся дремоте, но слова замерли у него на устах. Дверь опять отворилась, но теперь никаких звуков не было слышно, кроме детского плача. Плакал маленький ребеночек каким-то особенным, тонким, захлебывающимся голосом, но упрямо и громко...

   Это было так неожиданно, и плач слышался так ясно, что даже маленькая Шура очнулась, подняла голову и сказала:

   - Де'тинька... па'цит.

   Впрочем, ее это, повидимому, нисколько не удивило. Зато все остальные повскакали с мест. Маша захлопала в ладоши, а Марк кинулся к дверям.

   - Пойдем туда!

   Вася пошел за ним, но у порога остановился.

   - А заругают?

   - Ну, один раз ничего...- успокоил Марк. Он хотел сказать, что именно этот раз, в эту ночь, все позволительно.- А вы, девочки, оставайтесь...

   Но Маша думала иначе:

   - Вот какой умный! Оставайся сам, если хочешь... Пойдем, Шурочка, пойдем, милая! - и она торопливо подняла Шуру.

   - Пускай идут,- поддерживал Вася, понимавший хорошо, что он и сам ни за что бы не остался.

   Когда они открыли дверь в коридор, на них пахнуло теплым и влажным ветром. Сверх ожидания, коридор оказался освещенным: в самом конце у входной двери кто-то забыл сальную свечу в подсвечнике. Она вся оплыла, ветер колыхал ее пламя, летучие тени бегали по всему коридору, то мелькая по стенам, то скрываясь в углах, а черное отверстие печки, находившееся посредине, тоже как будто шевелилось, перебегая с места на место. Вообще и коридор в эту ночь стал совеем иной, необычный. В полуоткрытую дверь виднелась часть синего ночного неба, и черные верхушки сада качались и шумели.

   Когда дета подошли к концу коридора, ветер обвеял их голые ноги.

   Дверь "на ту половину" была недалеко от входа, направо. Марк шел впереди и первый, поднявшись на цыпочки, тихо открыл эту дверь. Дети гуськом шмыгнули в первую комнату.

   Знакомые прежде, комнаты имели теперь совсем другой вид. Прежде всего дети обратили внимание на дверь маминой спальни. Там было тихо, слабый свет чуть-чуть брезжил и позволял видеть фигуру отца, нежно склонившегося к изголовью кровати... Темная фигура незнакомой женщины порой проходила неясною тенью по спальне.

   Марк дернул Васю за рукав.

   - Видишь теперь, кто это приехал?

   - Кто?

   - Смотри: дядя Генрих и... Михаил.

   Вася отвел глаза от дальней двери и взглянул в среднюю комнату, отделявшую переднюю от спальной. Это была прежде гостиная, но теперь в ней все было переставлено по-иному. Дядя Генрих сидел задумчиво на стуле, под висячей лампой, и на его бледном лице выделялись одни глаза, которые, казалось детям, стали еще больше. Михаил без сюртука, с засученными рукавами вытирал полотенцем руки.

   - Что теперь делать? - спросил растерянно Вася. Во всех практических начинаниях он предоставлял первенство Марку.

   - Не знаю,- ответил тот, отодвигаясь в тень. Дети последовали за ним. Присутствие Генриха и Михаила их озадачило. Генрих прежде был весельчак, играл с детьми, щекотал их и вертел в воздухе. Около двух лет назад у него родилась Шура, а жена умерла. С тех пор он уехал в другой город и редко навещал их, а когда приезжал, то дети замечали, что он сильно переменился. Он был с ними попрежнему ласков, но они чувствовали себя с ним не попрежнему: что-то смущало их, и им не было с ним весело. Теперь он глубоко задумался, и в глазах его было особенно много печали.

   Михаил был гораздо моложе брата. У него были голубые глаза, белокурые волосы в мелких кудрях и очень белое, правильное, веселое лицо. Вася знал его еще гимназистом, с красным воротником и медными пуговицами, но это, все-таки, было давно. Потом он появлялся из Киева в синем студенческом мундире и при шпаге. Старшие говорили тогда между собой, что он становится совсем взрослый, влюбился в барышню, сделал раз "операцию" и уже не верит в бога. Все студенты перестают верить в бога, потому что режут трупы и ничего уже не боятся. Но когда приходит старость, то опять верят и просят у бога прощения. А иногда и не просят прощения, но тогда и бывает им плохо, как доктору Войцеховскому... Такие всегда умирают скоропостижно, и у них лопается живот, как у Войцеховского...

   Михаил никогда не обращал на детей внимания, и детям всегда казалось, что он презирает их по двум причинам: во-первых, за то, что они еще не выросли, а во-вторых - за то, что сам он вырос еще недавно и что у него еще почти не было усов. Впрочем, когда теперь он подошел к лампе и надел совсем новый мундир, дети удивились, как он переменился: у него были порядочные усики и даже бородка, и он стал на самом деле взрослый. Лицо у него было довольное и даже гордое. Глаза блестели, а губы улыбались, хотя он старался сохранить важный вид... Надев мундир, он-таки не вытерпел и, крутя папиросу, сказал Генриху:

   - Ну, что скажешь, Геня, каково я справился?.. А случай трудный, и этот старый осел, Рудницкий, наверное отправил бы на тот свет или мать, или ребенка, а может быть, и обоих вместе...

   Генрих отвел глаза от стены и ответил:

   - Молодец, Миша!.. Да, мы приехали с тобой вовремя. Может быть, если бы два года назад... у моей Кати...

   Но тут голос его стал глуше... Он отвернулся.

   - А все-таки,- сказал он,- рождение и смерть... так близко... рядом... Да, это великая, тайна!.. Михаил пожал плечами.

   - Эту тайну мы, брат, проследили чуть не до первичной клеточки...

   Дети недоумевали и не знали, на что решиться. Во-первых, все оказалось слишком будничным, во-вторых, они поняли, что и в эту ночь им может достаться за смелый набег, как и всегда; а даже выговор в присутствии Михаила был бы им в высшей степени неприятен. Неизвестно, как разрешилось бы их двусмысленное положение, если бы не вмешался неожиданный случай.

   Входная дверь скрипнула, приотворилась, и кто-то заглянул в щелку. Дети подумали, что это няня, наконец, хватилась их и пришла искать. Но щель раздвинулась шире, и в ней показалась незнакомая голова с мокрыми волосами и бородой. Голова робко оглянулась, и затем какой-то чужой мужик тихонько вошел в переднюю. Он был одет в белой свитке, за поясом торчал кнут, а на ногах были громадные сапожищи. Дети прижались к стене у сундука.

   Мужик потоптался на месте и слегка кашлянул, но будто нарочно так тихо, что его никто не услыхал в спальной. Все его движения обличали крайнюю робость, и дверь он оставил полуоткрытой, как будто обеспечивая себе отступление. Кашлянув еще раз и еще тише, он стал почесывать затылок. Глаза у него были голубые, бородка русая, а выражение чрезвычайной робости и почти отчаяния внушало детям невольную симпатию к пришельцу.

   Отчасти тревожный шопот детей, отчасти привычка к полутьме передней указали незнакомому пришельцу его соседей. Он, видимо, не удивился, и в его лице появилось выражение доверчивой радости. Тихонько на цыпочках, хотя очень неуклюже, он подошел к сундуку.

   - А что мне... коней распрягать прикажут? - спросил он с видом такого почти детского доверия к их "приказу", что дети окончательно ободрились.

   - А это вы привезли маленького ребеночка? - спросила Маша.

   - Э! какого ребеночка? Я привез пана с паничом... А что мне, не знаете ли, коней распрягать или как?

   - Не знаем мы,- сказал Мордик.

   - А ты вот что: ты, паничку, поди в ту комнату, да и спытай у панича, у Михаила, что он скажет тебе?

   - Сходи сам.

   - Да я, видите ли, боюсь... Мне того, мне не того... А вы бы сходили-таки, вам-таки лучше сходить. Не бог знает, что с вами сделают.

   - Ас тобой?

   - Э, какой же ты, хлопчику, беспонятный. Иди-бо, иди...

   Он выдвинул Марка из угла и двинул к дверям. Марк предпочел бы лучше провалиться сквозь землю, чем предстать теперь перед всеми - и в особенности перед Михаилом - в одной рубашке и так неожиданно. Но рука незнакомца твердо направляла его вперед.

   - Что это, откуда-то дует...- послышался тихий голос матери. Тогда Михаил повернулся на стуле, и Марк понял, что участь его решена. Поэтому он со злобой отмахнул руку незнакомца и храбро выступил перед удивленными зрителями.

   - Он говорит, вот этот...- заговорил Марк громко и с очевидным желанием свалить на мужика целиком вину своего неожиданного появления,- узнай, говорит, что, мне лошадей распрягать или не надо?..

   - Кто? где? - спрашивал отец, повернувшийся на говор.

   - Там вот, мужик.

   Но мужик в это время предательски отодвинулся к выходной двери и, наполовину скрывшись за ней, политично ожидал конца сцены. Маша, увидев этот маневр, пришла в негодование.

   - А ты зачем прячешься? Вот видишь какой: вытолкнул Маркушу, а сам спрятался!..

   Это вмешательство выдало всех. Михаил взял с комода свечку, поднял ее над головой и осветил детей.

   - Эге,- сказал он,- тут их целый выводок. И дурень Хведько с ними. Хведько, это ты там, что ли?

   - А никто, только я. Я бо спрашиваю, чи распрягать мне коней?

   - Дурень, запирай двери! - крикнул Михаил.- Да не уходи пока! Погоди там в передней. Мужик с большой неохотой повиновался.

   - Ну, теперь расправа: как вы сюда попали, пострелята? Ты зачем их привел, Хведько?

   - А какой их бес приводил... Я вошел спытать, чи распрягать мне коней. Гляжу, а их там напхано целый угол. Вот что! А мне что? Вот и маленькая панночка говорит:

   "Ты ребеночка привез"... Какого ребенка, чудное дело...

   Все засмеялись.

   - Ну, теперь вы говорите: как сюда попали? Оба мальчика угрюмо потупились... Они ждали чего-то необычайного, а вместо того попали на допрос, да еще к Михаилу.

   - Мы услышали, что ребеночек плачет,- ответила одна Маша.

   - Ну, так что?

   - Нам любопытно,- угрюмо ответил Марк,- откуда такое?

   - Ого, ото! - сказал на это Генрих, который, между тем, взял на руки свою Шуру.- Вот что называется вопрос! Спросите у него,- кивнул он на Михаила,- он все знает.

   Михаил поправил свои очки с видом пренебрежения.

   - Под лопухом нашли,- сказал он, отряхивая свои кудри.

   Пренебрежение Михаила задело Марка за живое.

   - Глупости,- сказал он с раздражением.- Мы знаем, что это не может быть. На дворе дождик, она бы простудилась.

   - Ну вот, одна гипотеза отвергнута,- засмеялся Генрих,- подавай, Миша, другую...

   - Спустили прямо с неба на ниточке.

   - Рассказывайте...- возразил Марк, входя все в больший азарт.- Видно, сами не знаете. А мы вот знаем!

   - Любопытно. Верно, от старой дуры, няньки?

   - Нет, не от няньки.

   - А от кого?

   - От... от жида Мошка.

   - Еще лучше! А что вам сказал мудрец Мошко?

   - Расскажи, Вася,- обратился Марк к Головану.

   - Нет, рассказывай сам.- Вася был очень сконфужен и чувствовал себя совершенно уничтоженным насмешливым тоном Михайловых вопросов. Марк же не так легко подчинялся чужому настроению.

   - И расскажу, что ж такое? - задорно сказал он, выступая вперед.- У бога два ангела...

   И он бойко изложил теорию Мошка, изукрашенную Васиной фантазией. По мере того как он рассказывал, его бодрость все возрастала, потому что он заметил, как возрастало всеобщее внимание. Даже мать позвала отца и попросила сказать, чтобы Марк говорил громче. Генрих перестал ласкать Шуру и уставился на Марка своими большими глазами; отец усмехнулся и ласково кивал головой. Даже Михаил, хотя и покачивал правою ногой, заложенною за левую, с видом пренебрежения, но сам, видимо, был заинтересован.

   - Что же, это все... правда? - спросил Марк, кончив рассказ.

   - Все правда, мальчик, все это правда!- сказал серьезно Генрих.

   Тогда Михаил, еще за минуту перед тем утверждавший, что ребят находят под лопухом, нетерпеливо повернулся на стуле.

   - Не верь, Марк! Все это - глупости, глупые Мошкины сказки... Охота,повернулся он к Генриху,- забивать детскую голову пустяками!

   - А ты сейчас не забивал ее лопухом?

   - Это не так вредно: это - очевидный абсурд, от которого им отделаться легче.

   - Ну, расскажи им ты, если можешь...

   - Ты знаешь, что я мог бы рассказать...

   - Что?

   Михаил звонко засмеялся.

   - Физиологию... разумеется, в популярном изложении... Надеюсь, это была бы правда.

   - Напрасно надеешься...

   - То есть?

   - Ты знаешь немногое, а думаешь, что знаешь все... А они чувствуют тайну и стараются облечь ее в образы... По-моему, они ближе к истине.

   Михаил нетерпеливо вскочил со стула.

   - А! Я сказал бы тебе, Геня!.. Ну, да теперь не время. А только вот тебе лучшая мерка: попробуйте вы все, с вашею... или, вернее, с Мошкиной теорией сделать то, что, как ты сейчас видел, мы делаем с физиологией... Вы будете умиляться, молиться и ждать ангелов, а больная умрет...

   - Ну, умирают и с физиологией, я знаю это по близкому опыту...- сказал Генрих глухо.

   - Частный факт, и физиология плохая...

   - Этот частный факт для меня - пойми ты - общее всех твоих обобщений. Погоди, ты поймешь когда-нибудь, что значит смерть любимого человека, и частный ли это факт.

   - Истина выше личного чувства! - сказал Михаил и смолк. Он понял, что с Генрихом нельзя теперь продолжать этот разговор.

  

  

   В комнате стало тихо. Дети недоумевали. Они не поняли ни слова из того, что говорилось, но ощутили одно: это спорность их теории. Они были смущены и нерадостны.

   В это время Хведько, о котором все забыли, высунул опять голову из-за косяка двери.

   - А что, мне распрягать коней, чи нет? - произнес он с глубокою тоской в голосе.

   Это вмешательство показалось всем очень кстати. Михаил весело засмеялся.

   - Ага! - сказал он,- вот еще один мудрец. Попробуем сейчас маленькую индукцию... Как ты думаешь, Хведор, куда мы с тобой ехали?

   - Да я ж думаю никуда, только сюда. Он внимательно, не отрывая выпученных глаз, смотрел на Михаила, как будто боялся его шутливых расспросов.

   - Ну?

   - А что ну?

   - Ну, приехали мы сюда или нет?

   - Э, вы бо все смеетесь. Чего бы я спрашивал, когда оно само видно?

   - Так зачем же лошадям стоять на дожде, дурню?

   - От и я так думал,- обрадовался Хведько.- Оно хоть дождя уже нет, а таки лошадям стоять не для чего. Пойду распрягать. Так и говорили бы сразу...

   И он поторопился уйти с видимым облегчением.

   - Ну, и вы тоже... марш обратно! - сказал отец.

   - А... а деточку? - сказала Маша печально. Виновница всей кутерьмы находилась в спальне. Мать тихо сказала что-то, и вскоре бабка вынесла ее на руках в хорошеньком белом свивальнике.

   Среди кучи белья виднелась маленькая головка. Глаза смотрели прямо, на лице было то странно сознательное выражение, которое порой делает лица детей почти старческими. Девочка зевала и потягивалась.

   - Гордячка какая! - неизвестно почему решила про нее Маша, поднимаясь на цыпочки.

   Если б мама была здорова, она, наверное, вспомнила бы, что детям нужно принести платье. Но теперь никто не обратил внимания на то, что они вышли, как и вошли, в одних рубашонках, Шура осталась на руках отца.

   Выйдя в коридор. Маша тотчас же побежала в детскую, но мальчики замешкались. Марк увидел в наружную дверь, что около конюшни стоит бричка, а Хведько распряг уже лошадей и ведет их под навес. Это его заинтересовало, и он юркнул на крыльцо; Вася пошел за ним.

   Хведько привязал лошадей, потом его белая свита замелькала около брички, и он вынес оттуда громадный чемодан. Втащив его на крыльцо и поставив на верхней ступеньке, он, по-своему, с наивною фамильярностью обратился к Марку:

   - А то, видно, у вас родилось тут что-то?

   - Не что-то, а девочка.

   - Вот и я говорю. А о чем это паничи спорились?

   - А это, видишь ты... Мы говорим: у бога два ангела...

   - Ну-ну, не два,- много... Мало ли их у бога... богато...

   - Правда? А Михаил говорит: глупости!

   - Но!.. Молодой панич иной раз скажет, так будет над чем посмеяться! - И он сам засмеялся. Дети почувствовали к нему полное доверие.

   - А правда, что детей приносят ангелы?

   - Оно... того... так надо сказать, что детей приносят бабы... таки не кто другой... А душу ангелы приносят. Вот уж это так ваша правда. Вот что, хлопчики: душу... Ну, а мне, хлопчики мои, надо сундук нести, вот что. А то я бы тут вам все это отлично рассказал...

   И Хведько взвалил себе на плечи тяжелый чемодан. Мальчики очень жалели об этой необходимости. Там, в кабинете, их теория, успешно выдержавшая в детской их собственную критику, как-то помутилась. Они чувствовали недоумение и растерянность. Здесь же короткая беседа с Хведьком опять восстановила ее в прежнем порядке и стройности.

   И оба они посмотрели на небо в одно время. Только теперь они обратили внимание, что и на дворе тоже все странно. Первая странность состояла, конечно, в том, что они стоят на крыльце босые и неодетые, в такую пору, и что их обдувает прохладный и сырой ветер. Кроме того, на дворе, там и сям, странно светились лужи, каким-то особенным, загадочным отблеском ночного неба, а сад все колыхался, точно он еще не мог окончательно успокоиться после волнений ночи. Небо светлело, но тем резче выделялись на нем крупные, тяжелые и будто взъерошенные облака. Точно кто-то пролетел по небу, все раскидал, все перерыл, и теперь так трудно привести все в порядок до наступления утра. А между тем всюду заметна была торопливость. Одно тонкое облако, вытянувшееся до самой середины неба громадным столбом, быстро наклонялось, столб ломался и закрывал одни звезды, между тем как из-за него бойко выглядывали другие. Какие-то раскиданные по небу лохмотья стягивались к одному месту, в сплошную тучу, которая все оседала книзу; и по мере того как туча спадала, становилось светлее, и можно было разглядеть, как осина в саду то и дело меняется от ветра, взмахивая своими, белыми снизу, листьями.

   И детям чудился в светлеющем небе неуловимый полет светлого ангела, между тем как другой распростер темные крылья там далеко, под низкими тучами. Обоим мальчикам хотелось встретить тут восход солнца,-это так любопытно,- и они простояли бы еще долго, если бы нянька, наконец, не спохватилась. Ворча, в каком-то исступлении, она неслась по коридору с совершенно несвойственною старым ногам быстротой. Однако она не добежала до крыльца, а остановилась в трех шагах от дверей, отстранившись к стенке, так что осталось узкое место для прохода детей.

   - А кыш, а кыш! - кричала она.- Ах, проклятые гультяи, куда забрались, нет на вас холеры великой!.. А кыш!..

   Мальчики охотно не пошли бы опасным проходом, но они понимали, что их поступок выходил совершенно из рамок всякого компромисса и что нянька имеет право на возмездие. Оставалось только надеяться на свою ловкость.

   Голован был любимец няньки, и хотя бежал первым, но получил удар снисходительный. Зато шлепок, отпущенный Марку, отдался по всему коридору. Тем не менее, отбежав на середину коридора, он остановился и сказал довольно равнодушно:

   - Думаешь, очень больно? Ничего не больно, только громко.

   Через полчаса все в доме успокоилось, хотя спали далеко не все.

   Отец думал о том, что прибавились еще расходы, а жалованья и так нехватает. Мать думала о том же. Она велела поднести к себе девочку, смотрела на нее и плакала, потому что она не знала, можно ли ей радоваться новой жизни при таких маленьких средствах. Михаил начинал дремать и в дремоте думал о жизни, что она хороша. А Генрих не спал, смотрел в темноту и думал о смерти: что же она такое?

   Только дети спали безмятежно и крепко.

  

   1888

  

  

   Очерк написан в 1888 году и в том же году напечатан в журнале "Северный вестник", No 12. Очерк носит автобиографический характер и воспроизводит в значительной степени атмосферу и отношения, которые были в действительности в семье Короленко. В лице "фантазера" Васи писатель изобразил самого себя, каким был он в годы детства,- с сильно развитым воображением (до галлюцинаций) и впечатлительностью. Большая голова ("Голован")- была особенностью Короленко. В лице "Мордика" зарисован образ его меньшего брата - Иллариона; нянька - портрет старухи, смотревшей за детьми в семье Короленко; "дядя Генрих" - любимый дядя Владимира Галактионовича, Генрих Скуревич, брат его матери. Разговоры детей о том, что "маму хотели у папы отнять, отдать в монастырь..." являются отражением действительной угрозы расторжения брака, нависшей одно время над родителями Короленко (см. "История моего современника", кн. I, ч. I, гл. III - "Отец и мать").