Короленко Владимир Галактионович - Яшка

казывают на некоторое сочувствие среды, тем не менее, в самые страшные минуты, когда живая Яшкина душа содрогалась от дыхания близкой смерти и заставляла его судорожно хвататься за рамы и за холодные решетки тюремного оконца,- в эти минуты душу эту, несомненно, должно было подавлять сознание страшного, ужасающего одиночества...

   Был ли Яшка сумасшедший? Конечно, нет. Правда, сибирская психиатрия решила этот вопрос в положительном смысле, и Яшке предстояло вскоре испытать те же упрощенные приемы лечения, какие испытал остяк Тимошка. Тем не менее, я не сомневаюсь, что Яшка был вовсе не сумасшедший, а подвижник.

   Да, если в наш век есть еще подвижники строго последовательные, всем существом своим отдавшиеся идее (какова бы она ни была), неумолимые к себе, "не вкушающие идоло-жертвенного мяса" и отвергшиеся всецело от греховного мира, то именно такой подвижник находился за крепкою дверью одной из одиночек подследственного отделения.

   - Есть семья у тебя? - спросил я однажды Якова.

   - Была...- ответил он сурово.- Была семья у меня, было хозяйство, все было...

   - А теперь живы ли дети твои?

   - Бог знает... Как бог хранит... Не знаю...

   - Тоскливо, должно быть, за своими тебе, за домашними? Может, письмо тебе написать?

   - Нет, не тоскливо, - мотнул он головой, как бы отбиваясь от тягостных мыслей.- Одно вот разве: как бы им устоять, от прав-закону не отступить,- об этом крушусь наипаче...

   Несколько времени он сурово молчал за своею дверью.

   - На миру душу спасти,- проговорил он задумчиво,- и нет того лучше... Да трудно. Осилит, осилит мир-от тебя. Не те времена ноне... Ноне вместе жить, так отец с сыном, обнявши, погибнет, и мать с дочерью... А душу не соблюсти. Ох, и тут трудно, и одному-те... ах, не легко! Лукавый путает, искушает... ироды смущают... Хладом, гладом морят. "Отрекись от бога, от великого государя"... Скорбит душа-те, - ох, скорбит тяжко!.. Плоть немощная прискорбна до смерти.

   Тем не менее, легче было бы даже Михеича совратить с пути, на котором он обрел свое прочное душевное равновесие, чем заставить Яшку свернуть с тернистой тропинки, где он встречал одни горести... Казалось, он не доступен ни страху, ни лести, ни угрозе, ни ласке.

   Как-то однажды, в прекрасный, но довольно холодный день поздней уже сибирской осени, Яшка к обычным своим обличениям во время поверки прибавил новое:

   - Пошто меня хладом изводите, пошто раму мне, слуги антихриста, не вставляете?

   На следующий день была вставлена рама. Теплее и светлее стало в комнате Яшки, но вечером он стучал столь же неуклонно.

   Эта черная неблагодарность поразила "его благородие" до глубины возмущенной души.

   - Подлец ты, Яшка, истинно подлец! - произнес смотритель укоризненно, остановившись против Яшкиной двери.- Я тебе раму вставил, а ты опять за прежнее принимаешься.

   - Беззаконник ты! - загремел Яшка в ответ.- Что ты меня рамой обвязать, что ли, хочешь?.. Душу рамой купить?.. Нет, врешь, не обвязал ты меня рамой своей, еще я тебе не подвержен. Для себя раму ты вставил, не для меня. Я без рамы за бога стоял и с рамой все одно постою же...

   И дверь загремела бодрою частою дробью.

   - Слыхал? - говорил мне после этого Яшка с глубоким презрением. - Беззаконник-то на какую хитрость поднялся? Раму, говорит, вставил,- за раму отступись от бога, от великого государя!.. Этак вот другой ирод из начальников тоже меня сомущал!.. Калачами!.. Привели меня с партией в Тюмень. Смотритель купил два калача, подает милостинку, да и говорит: "Вот, бает, тебе христова милостинка, два калача,- только уж ты меня слушайся. У меня чтоб в смирении"... Слыхал? - "Милостинку я, мол, возьму. Она христовым именем принимается... Хоть сам сатана принеси, и от того возьму... А тебе, беззаконнику, я не подвержен". Н-е-ет! Меня лестью не купишь. Слава тебе, господи, поддерживает меня царица небесная. Стучу вот!..

   Что же это за "прав-закон", за который Яшка принимал свое страстотерпство?

   Привелось мне как-то писать официальное заявление, для чего я был вызван в тюремную контору. Меня посадили за стол, дали бумагу, перо и предоставили сочинять мое заявление под шум обычных конторских занятий. В это время "принимали новую партию". Письмоводитель выкликал по списку арестантов и опрашивал их звание, лета, судимость и так далее. Смотритель сидел тут же и рассеянно посматривал на принимаемых. Во всем этом было мало интересного для его благородия; для меня - тем более, поэтому я сочинял свое заявление, не обращая внимания на происходившее.

   Но вот монотонный разговор стал оживленнее. Я поднял глаза и увидел следующую картину.

   Перед столом стоял человек небольшого роста в сером арестантском халате. Наружность его не отличалась ничем особенным. Казалось, он принадлежал к мелкому мещанству, к тому его слою, который сливается в маленьких городах и пригородах с серым крестьянским людом. Вид он имел равнодушный, пожалуй, можно бы сказать - апатичный, если бы, порой, по лицу его не пробегала чуть заметная саркастическая улыбка, а в глазах не вспыхивал огонек какого-то сознательного превосходства или торжества. Но эти проблески были едва уловимы; они пробегали, на мгновение оживляя неподвижные черты, на которых тотчас опять водворялось выражение вялости. В передней толпились арестанты. Видимо заинтересованные ходом опроса, они тянулись друг из-за друга, вытягивая шеи и следя за разговором сотоварища с начальством.

   - Ты что ж не говоришь? - кипятился письмоводитель.- Что молчишь? Ты ведь мещанин из Камышина? Ведь тут, в твоем статейном списке, написано ясно. Вот!

   Письмоводитель ткнул пальцем в лежавшую перед ним бумагу и поднес ее к носу арестанта. Тот презрительно отвернулся, и огонек в его глазах вспыхнул сильнее.

   - И ладно, коли написано,- произнес он спокойно.

   - Да ты должен отвечать. Веры какой?

   - Никакой.

   Смотритель быстро повернулся к говорившему и посмотрел на него выразительным долгим взглядом. Арестант выдержал этот взгляд с тем же видом вялого равнодушия.

   - Как никакой? В бога веруешь?

   - Где он, какой бог?.. Ты, что ли, его видел?..

   - Как ты смеешь так отвечать? - набросился смотритель.- Я тебя, сукина сына, сгною!.. Мерзавец ты этакой!

   Мещанин из Камышина слегка пожал плечами.

   - Что ж,- сказал он.- Было бы за что гноить-то. Я прямо говорю... За то и сужден.

   - Врешь, мерзавец, наверное, за убийство сужден. Хороша, небось, птица!

   Мещанин из Камышина сделал было движение, как будто хотел возражать, но через мгновенье опять повел плечами...

   - Там судите, за что сами знаете.

   - Какой твой родной язык? - продолжает письмоводитель опрос по рубрикам.

   - Что еще? - спрашивает опять мещанин с пренебрежением.- Какой еще родной?.. Не знаю я....

   - Ах, ты, подлец! Ведь не по-немецки же ты говоришь? По-русски, чай?

   - Слышите сами, по-каковски я говорю.

   - Слышим-то мы слышим, да мало этого. Пиши ты, анафема! Надо знать: русский ты или чуваш, мордва какая-нибудь. Понял?

   - Чего понимать?.. Не знаю,- решительно отрезал мещанин из Камышина.

   Письмоводитель убедился, что с камышинским мещанином ничего не поделаешь, и камышинский мещанин был отпущен. При этом смотритель сделал многозначительное обещание:

   - Погоди,- сказал он, провожая атеиста своим тюремным взглядом.- Мы еще с тобой, дружок, потолкуем на досуге. Авось, разговоришься.

   От этих слов мне вчуже стало жутко. Арестант только пожал плечами...

   Когда я дописал свою бумагу и вышел из конторы, опрос партии еще не был окончен, и в передней толпились арестанты. Они кучкой обступили камышинского мещанина, который стоял среди них с тем же видом вялого равнодушия, хотя, очевидно, находился в положении героя минуты.

   - Как же это, чудак! - говорил какой-то рыжеватый философ, с тузом на спине. - Пра-а, чудак! Ведь ежели сказываешь к примеру: "бога нет", так что же есть, по-твоему? А?

   - Ничего! - отрезал тот коротко и ясно.

   "Ничего!" Выходит, что камышинский мещанин сужден, осужден, закован, сослан, готовится принять неведомую меру мучений из-за... ничего! Казалось бы, к тому, что характеризуется этим словом "ничего", можно относиться лишь безразлично. Между тем, камышинский мещанин относится к нему страстно, он является подвижником чистого отрицания, бесстрашно исповедуя свое "ничего" перед врагами этого учения.

   Яшка начертал на своем знамени другую формулу: "За бога, за великого государя!.." Он был сектант, приверженец "старого прав-закону", но когда я, вернувшись из конторы, проходил мимо его двери, невольная мысль поразила мое воображение: как много общего между этими двумя исповедниками! Яшка порвал свои связи с родиной, с семьей, с родной деревней. Камышинский мещанин сделал то же и даже словом не хочет признать эту связь, когда она ясно установлена на бумаге. "Я вам не подвержен",- говорит Яшка. Камышинский мещанин тоже, очевидно, не признает власти, которой он обязан повиновением. "Нет моего преступления ни в чем,- говорит Яшка,- а и было преступление, так не вам судить - богу!" "Судите, за что знаете",- говорит камышинский мещанин, не желая даже косвенно принять участие в процессе этого суждения. Но в то время как камышинский мещанин скептически вопрошает: "Какой бог, и кто его видел?" - Яшка производит неуклонное стучание во имя господне.

   Кто же это: непримиримые враги, или союзники? Однородные ли это явления, или явления разных порядков? Что тут существеннее: пункты сходства или пункты разногласия,- общее у обоих отрицание существующих условий или религиозно-сектантские взгляды, которые есть у Якова и которые изгнал из своего обихода камышинский мещанин?

   У Якова, по-видимому, было положительное миросозерцание, основами которого являлись "бог и великий государь". Но это была какая-то странная смесь мифологии и реализма! Несуществующие безбожники, направляемые несуществующими министрами Финляндцевыми (министр финансов), заполняют мир, ловят души, требуют отречения "от бога, от великого государя". И рядом - несомненно существующее, самое реальное страдание, несомненное гонение за дело, которое Яшка считает правым, сознательная готовность погибнуть и - страшно подумать - полная возможность такого исхода... Яшка предсказывает это на основании своей фантастической теории, а Михеич подтверждает как несомненную позитивную истину. "Этому стукальщику то же будет, что и Тимошке, а то похуже"...

   Для камышинского мещанина "ничего" означает отсутствие всякой цели и смысла в жизни. По мнению Якова, все в мире клонится к злу. Было уже три "сменения"... Какие? Яшка имеет об них лишь смутные понятия.

   - Видишь вот,- ответил он на мой вопрос об этих сменениях.- Читал я в "Сборнике", да, видно, запамятовал. Первое - Рим отпал... Раз... Второе - Византия будто... Два. Ну, третье - московское. Ноне идет четвертое - горше первых. С шестьдесят первого году началось.

   - Какое же?

   - Какое? Ты теперича как пишешься? - неожиданно спросил у меня Яков.

   Я не знал, как я пишусь, но Яков ответил за меня сам:

   - Ты теперь пишешься: бывший государственный крестьянин. Понимай: бывший! Значит, был - да нету. Вот какое сменение!.. Земское сменение пошло, гражданские власти пошли. Государственных отменили.

   С шестьдесят первого года мир резко раскололся на два начала: одно - государственное, другое - гражданское, земское. Первое Яшка признавал, второе отрицал всецело без всяких уступок. Над первым он водрузил осьмиконечный крест и приурочил его к истинному прав-закону. Второе назвал царством грядущего антихриста.

   - Что же, Яков: под гражданскими-то властями тяжелее, что ли?

   - Как не тяжелее! Жить стало не можно. Ранее государевы подати платили, а ноне земские подати окромя накладывают... на тех, кто им, значит, подвержен.

   - Ты податей не платишь? - спросил я, начиная догадываться о ближайших причинах Яшкина заключения.

   - Государственные платим. Сполна великому государю вносим. А на земские мы не обязались. Вот беззаконники и морят, под себя приневоливают. Кресты с церквей посняли.

   - Ну, кресты-то на церквах есть.

   - Не настоящие... Настоящих не стало... И крещение не настоящее- щепотью... Все их дело, их знамение.

   - Постой, Яков! Как это ты рассудишь: ведь и великий государь в те же церкви ходит?

   - Великий государь,- ответил Яшка тоном, не допускающим сомнения,- в старом прав-законе пребывает... Ну, а царь Польский, князь Финляндский... тот, значит, в новом...

   Оказывалось, что будущее принадлежит новым началам. Уступая давлению этих начал, великий государь издал циркуляр, в котором написано: "Быть по тому и быть по сему", что значит: кого успеют слуги антихриста заманить,- заманивай. Над теми он властен, на тех подати налагай и душами владей. А кто не обязался, кто в истинном прав-законе стоит крепко, того никто не смеет приневолить.

   Новые начала берут силу все более и более. "Беззаконники" пошли против какого-то циркуляра и стали под свою руку приневоливать насильно. Становится все труднее... Пущены в ход всякие средства...

   - На тридцать на шесть губерен пущено тридцать шесть лисиц. Честью да лестью все пожгут... народу погубят- страсть!..

   Нигде нет защиты. Государственное начало с осьмиконечным крестом меркнет. Государственные власти "стоят плохо". Народ подается, не видя опоры. "Пишутся, правда, циркуляры-те, да что уж..." Суды пошли гражданские, тихие...

   Тихие суды с шестьдесят первого года, то есть именно с тех пор, как в жизнь стала вторгаться гласность! Я не утерпел и попытался разрушить Яшкину фантасмагорию, для чего стал излагать основания нового гласного судопроизводства. Яков слушал довольно внимательно.

   - Постой,- перебил он меня наконец.- Думаешь, я не сужден? Сужден, как же! Безо всякого преступления судебною палатою сужден. Не признаю я ихнего... Ну, все же- судили. Вот набольший-то судья и говорит мне: "Не найдено твоей вины ни в чем. Расступитесь, стража!.. От суда-следствия оправлен". Ну, думаю, вот меня на волю выпихнут, вот выпихнут... А они тихим-то судом эвона выпихнули куда!

   Я понял: суд гласно оправдал Якова, администрация его выслала... Яшка полагает, что гласный приговор - хитрость антихриста, что, кроме этого приговора, был еще другой, тихий. "Видишь вот, на каки хитрости идет". И все это, конечно, имеет определенную цель: судебная палата, министры, губернаторы, тюремный смотритель, Михеич... все они в заговоре, чтобы предать антихристу Яшкину душу...

   Вследствие всего этого на миру "жить стало не можно". "Вместе отец с сыном, обнявши, погибнет". Общественные связи нарушены. Приходится душу блюсти в одиночку, вразброд. Победа "слугам антихриста" почти обеспечена. Бросил Яшка семью, бросил хозяйство, бросил все, чем наполнялась его труженическая земледельческая жизнь, и теперь он один во власти "беззаконников".

   - И пошто только мучают? - удивляется Яшка. - Невозможно мне от истинного прав-закону отступить. Не будет этого, нет! Наплюю я им под рыло. Вот взял - приколол, только и есть, а то... морят попусту! - Он был вполне уверен, что если до сих пор его еще "не прикололи", то лишь потому, что живая Яшкина душа доставит антихристу большее удовольствие.

   Но даже и это положение казалось Яшке лучше того, которое ожидает "на миру" всех, принявших печать антихриста. Новые порядки грозят всеобщею неминучею бедой.

   - Что дальше, то и хуже будет. Худа ждать надо, добра не видать,- в "Сборнике" писано... Земля на выкуп пойдет.

   - Да ведь и теперь земля идет на выкуп,- заметил я.

   - То-то, и теперь идет,- отвечал Яшка невозмутимо.- А там и еще хуже будет. У кого двенадцати тыщей будет, тот и землей владеть станет. А и кто тыщу-другую имеет, и те без земли погибнете. Верно я тебе говорю. Молод ты еще, поживешь - вспомнишь.

   - Как же, Яков, неужто можно думать, что антихрист сильнее бога? Неужто божия правда не сладит с кривдой?

   Яков подумал. Я заметил на его лице следы усиленной умственной работы. Он почерпнул откуда-то определенный ответ:

   - Ну, - сказал он,- не бывать тому. Поработают, да и погибнут... Верно!..- повторил он через минуту. - Поработают, да и погибнут. А только не увидать нам с тобой правды....

  

  

   - Ты, Яков, не признаешь гражданского суда. А государственный признаешь? - допытывал я в другой раз.

   - Признаю государственный.

   - Какие же, по-твоему, государственные власти? Например, генерал-губернатор?

   - Енерал-губернатор - государственный... От великого государя. Правильный.

   - Значит, его решение правильное?..

   - Давно велел отпустить меня. Да вот, видишь ты...

   - Постой. Ну, положим, твое дело стал бы судить генерал-губернатор.

   - За что меня судить? Не за что.

   - Погоди! Ты, вот, говоришь: не за что, а гражданские власти говорят: есть за что. Надо ведь кому-нибудь рассудить. Государственные власти ты признаешь? Ну, вот, они и судят, и решают твое дело против тебя...

   - Не могут они... Они должны правильно...

   - Да ты обдумай хорошенько. Говорят тебе гражданские власти: пусть, мол, рассудит генерал-губернатор твое дело. Ведь он имеет право решать дела, так ли?

   - Ну? - сказал Яков, видимо, ожидая, что из этого выйдет.

  

  

   - Ты ему должен подчиниться, как правильной государственной власти?..

   - Нн-у-у? - протянул Яков, осторожно избегая ответа, и, очевидно, заинтересованный возможностью некоторой новой комбинации.

   - Ну, вот, и выходит от него решение: подчиняйся, Яков, новым порядкам, неси земские повинности...

   Яшка смутился.

   - Эвона! Видишь ты... Вот...- подыскивал он ответ.

   - Теперь отвечай мне: покоришься ты или нет?

   - То-оно (То-оно... в этом слове сказывается уроженец Пермской или Вятской губернии. Оно употребляется в тех местах каждый раз, когда говорящий испытывает затруднение и не находит подходящего выражения)... Видишь ты... Где уж, поди... Нет! - отрезал он наконец.- Где, поди, покориться. Како коренье... Невозможно мне...

   И на лицо его легло то же выражение непоколебимого сурового упорства.

   - Слушай, что я тебя спрошу, Володимер,- сказал он мне однажды.- Ты какого прав-закону будешь? Нашего же, видно?

   Чтобы испытать Яшкину терпимость, я резко отверг свою солидарность с Яшкиным прав-законом и поставил перед этим фанатиком "старого прав-закону" основания совершенно несродного ему учения. В выражениях, понятных для Якова, я развил известный кодекс практической нравственности с основами братства и равенства. Злоупотребляя несколько его невежеством в догматике и св. писании, я опирался на изречение: "по делам их познаете их" и на подходящих, текстах из Иоанна, совершенно отвергая обрядность и ставя на ее место "дела", то есть практическое стремление к осуществлению формулы любви. Все это я выдал за свою религию.

   Яшка слушал внимательно, но, к моему удивлению, вовсе не заметил самого существенного в моем исповедании.

   - Что ж? - удивил он меня. - Это и по-нашему так: все от Адама.

   Я поставил вопрос яснее и обрушился со своею критикой на двуперстное знамение.

   - Читал ты в писании: "Поклонитесь в духе и истине"?.. А что такое персты: дух или плоть? Тут Яшка понял.

   - Сказано тоже...- медленно заговорил он, - поклонитесь душою и телом...

   - А где это сказано? - спросил я. Яков задумался и не ответил.

   - Что ж? Это тоже хорошо...- сказал он в раздумьи, - конечно, всяк по своему разумению.

   И, вздохнув, прибавил со странным выражением:

   - Всяк по-своему с ума-то сходит...

  

  

   Спустя две недели после нашего прибытия в острог, перед вечером,- но еще задолго до поверки,- арестантов стали загонять в камеры. Коридоры опустели, и в подследственном отделении воцарилась тяжелая, будто выжидающая тишина, по которой мы привыкли уже угадывать приближение высшего тюремного начальства. Вскоре громыхнула дверь дальнего коридора, послышалось звяканье оружия, шаги многочисленной толпы.

   Ближе и ближе. Толпа ввалила в наш коридор. Шаги отдавались отчетливо и смолкали у Яшкиной двери.

   Лязгнули запоры, дверь отворилась. Несколько секунд стояло гробовое молчание, затем раздался голос старика - "помощника":

   - Выходи, Яков... на волю.

   - Врешь! - послышался в ответ суровый голос Якова.- Врешь, обманываешь, беззаконник! Не те времена, чтобы на волю меня...

   Конвойные бросились в камеру: послышался шум борьбы, что-то грузно повалилось на пол.

   - По душу! - вскрикнул Яков подавленным, как будто задыхающимся голосом.- По душу пришли, господи!.. Смерть, смерть моя! - кричал он все громче и громче. В его голосе, то сдавленном, то резком и громком, слышалась глубокая тоска и страх смерти.

   Сердце у меня сильно билось... Мною начинала овладевать Яшкина фантасмагория в связи с комментариями реалиста Михеича: "У них это живо!" Яшку вязали, чтобы свезти в дом сумасшедших, где царили известные упрощенные приемы лечения. Яков отбивался в последней степени отчаяния.

   - Володимер, Володимер! - вскрикнул он, вдруг вспомнив, что рядом, хотя за такою же дверью, есть человек, быть может, способный понять его положение.

   - Володимер, Володимер, Володимер!.. Фантасмагория овладела мною всецело. Я громко застучал в свою дверь.

   - Что такое еще? - послышался голос помощника смотрителя.- Кто это стучит?

   - Политические стучат, ваше благородие, - сказал Михеич.

   - Спроси, что надо?.. Постой, я сам спрошу. Седой старик в мундире и папахе подошел к нашей двери и уставился в меня своими старчески бесстрастными, подслеповатыми глазами.

   - Вам что угодно?

   Вопрос меня озадачил. Что мне было угодно? Реальная действительность глядела на меня в лице этого старика, и я не знал, что сказать реальной действительности. Я сам был заперт в одиночке, за крепкою дверью, и мне ли было вступаться за Яшку? На каком основании?

   - Что тут творится? - спросил я.- Что вы делаете с Яковом?

   - Это... позвольте... Какое вам дело?.. Дело это не ваше... Получено предписание от начальства: отправить номер пятый в дом сумасшедших. Ну, мы и отправляем... Может ли все это до вас касаться?

  

  

   В отделении подследственных водворилась тишина, Яшку связанного пронесли по коридорам, уложили в телегу и увезли вон из тюрьмы.

   Отступит ли Яков "от бога, от великого государя"? Отступит ли сибирская психиатрия от упрощенных приемов лечения? Ответ был ясен... Тяжелые мысли теснились в мозгу: меня подавляла мертвая тишь одиночки и коридоров.

   Старик Михеич тихо запер дверь Яшкиной камеры, постоял перед нею, задумчиво покачал головой и затем уселся на своем излюбленном месте. Старая тюремная крыса бодро прошла по коридору, бросая довольные взгляды на опустевшую каморку, из которой не слышалось более громового Яшкина стука. Старик бормотал что-то и скверно улыбался.

   Вечером "поверка" обходила камеры обычным порядком. Все было тихо.

   - Нет уже стукальщика,- сказал его благородие, обращаясь к конвойному офицеру.- Свезли нынче в дом сумасшедших.

   Вдруг по коридору пронеслись громкие удары... Его благородие вздрогнул, тюремная крыса уронила карандаш и тетрадку, офицер как-то нервно обернулся в ту сторону. Вся "поверка" точно застыла.

   - Пошто держите меня, пошто морите, беззаконники?! - раздался вдруг козлиный голос Тимошки-остяка, и общее напряжение разразилось смехом.

   Эта выходка была совершенно неожиданна. Козлиный голосок остяка так смешно подражал могучим окрикам Якова, все это в общем представляло столь жалкую и смешную пародию, что его благородие расхохотался. За его благородием захохотала вся "поверка". Смеялся старичок-помощник, моргая подслеповатыми глазками, грохотал толстяк офицер, сотрясаясь тучными телесами, хихикала тюремная крыса, улыбка шевелила длинные усы Михеича, смеялись в бороду солдаты, вытянувшись в струнку и держа ружья к ноге...

   На следующий день и мы тронулись в путь.

  

   1880