Киплинг Джозеф Редьярд - В горной Индии, Страница 2 - Книги

иях, которые он испытывал в серые ночи, слушая, закутав голову попоной, музыку и смотря на освещенные залы "Бенмора", когда ноги его так и просились танцевать вальс, довольно забавен. Теперь Стрикленд собирается написать книжку о пережитом. Эту книжку стоит купить, а еще больше - изъять из обращения.

Таким образом, он служил верой и правдой, как Иаков служил, чтобы получить Рахиль, и отпуск его подходил к концу, когда произошел взрыв. Он действительно сдерживался, как мог, видя ухаживания, о которых я упомянул, но, наконец, и его терпение лопнуло. Один старый, заслуженный генерал сопровождал мисс Югхель на прогулке верхом и начал особенно обидно ухаживать за ней, как бы желая показать, что "она еще маленькая девочка". Женщине при этом трудно притвориться глухой, а постороннему слушателю есть от чего сойти с ума. Мисс Югхель дрожала от страха, что генерал говорит такие вещи в присутствии ее саиса. Дулу - Стрикленд терпел, пока хватало сил, но, наконец, схватил лошадь генерала под уздцы и на чистейшем английском языке посоветовал ему замолчать, если он не хочет полететь вниз со скалы. Мисс Югхель заплакала, а Стрикленд понял, что бесповоротно выдал себя и погубил все.

Генерал чуть не упал в обморок, когда мисс Югхель, рыдая, рассказала ему историю маскарада и сватовства, о котором ее родители не хотели и слышать. Стрикленд был зол на самого себя, а еще больше на генерала, принудившего его выйти из себя. Он не говорил ничего, но держал лошадь под уздцы, намереваясь ради удовлетворения поколотить генерала. Но, уразумев, в чем дело, и узнав, кто такой Стрикленд, генерал начал пыхтеть и подпрыгивать от смеха в седле. Он сказал, что Стрикленд заслуживает награду уже за то, что решился надеть попону саиса. Потом он начал бранить себя, говоря, что заслужил трепку, но слишком стар, чтобы принять ее от Стрикленда. После этого он поздравил мисс Югхель с таким поклонником. Вся эта история не казалась ему скандальной, потому что он был славный старичок, любивший поухаживать. Наконец, он еще раз рассмеялся и назвал старика Югхеля дураком. Стрикленд выпустил узду лошади и спросил, не согласится ли генерал помочь ему и его невесте. Молодой человек знал слабость Югхеля к титулам и высокопоставленным лицам.

"Все это похоже на коротенький фарс, - сказал генерал, - но клянусь, помогу, хотя бы для того, чтобы избавиться от той ужасной трепки, которой я заслуживаю. Отправляйтесь-ка домой, милый саис-полисмен, переоденьтесь в приличный костюм, а я поведу атаку на мистера Югхеля. Мисс Югхель, могу просить вас проехать домой и ждать?"

Минут через семь в клубе произошел переполох: какой-то саис в попоне и чалме обращался ко всем своим знакомым с просьбой: "Ради Бога, одолжите мне приличное платье!" Так как никто не узнавал его, то произошел целый ряд комических сцен, прежде чем Стрикленду удалось добиться горячей ванны с содой и достать у одного рубашку, у другого - воротник, у третьего - панталоны и т. д. Он поскакал к дому старого Югхеля, увозя на себе одежду, собранную у половины членов клуба, а под собой чужого пони. Генерал, в красном мундире и тонком белье, опередил его.

Что говорил генерал, этого Стрикленд никогда не узнал, но Югхель принял его довольно вежливо, а мистрис Югхель, тронутая преданностью преобразившегося Дулу, была почти любезна. Генерал кипятился и клокотал, мисс Югхель вошла, и, прежде чем старый Югхель успел опомниться, родительское согласие было получено, и Стрикленд с мисс Югхель отправились послать телеграммы родным в Европе. Последней неприятностью оказалась встреча на бульваре с незнакомцем, который потребовал у Стрикленда своего пони.

Наконец, Стрикленд и мисс Югхель обвенчались, причем Стрикленду было поставлено условие - непременно бросить свои привычки и заняться обычными делами своего ведомства, которые лучше оплачиваются и ведут к переводу в Симлу. Стрикленд был тогда слишком влюблен в свою жену, чтобы нарушить слово, но это было для него мучительно, потому что улицы и базары со всем их шумом были полны особенного для него смысла и постоянно возбуждали в нем желание возобновить свои странствования и открытия. Со временем я расскажу вам, как он нарушил свое обещание, чтобы выручить из беды приятеля. Это было уже давно, и к тому времени он уже потерял способность к "охотам". Он забывает народный язык, песни нищих, условные знаки и разные ходы в нижних туземных слоях, с которыми нельзя прерывать знакомства, если хочешь ходить по ним.

Но он прекрасно справляется со своей должностью в ведомстве.

ПОСЧАСТЛИВИЛОСЬ

Если вы выйдете за линию официальных приемов, официальных ведомостей о производствах и официальных балов - за линию всех и всего, в кругу чего вы вращались в своей почтенной жизни - вы, в свое время, переступите пограничную черту, где исчезает последняя капля белой крови и широким потоком вступает в свои права черная. Легче разговаривать с новоиспеченной герцогиней, еще находящейся под впечатлением торжественной минуты, чем с пограничным жителем: того и гляди, чем-нибудь нарушишь обычай или обидишь. Черные и белые постоянно сталкиваются в своей деятельности, причем иногда белые обнаруживают какое-то безграничное детское тщеславие - извращенное чувство национальной гордости, - а иногда вспышки происходят среди черных, сохраняющих, при доведенных до крайности уничижении и покорности, свои полуязыческие обычаи и непонятную стихийную склонность к преступлению.

Мисс Веццис приехала из-за пограничной черты, чтобы присматривать за детьми одной леди, пока не прибудет настоящая нянька. Леди говорила, что мисс Веццис была плохая, грязная, нерадивая нянька. Леди никогда не приходило в голову, что у мисс Веццис могла быть собственная личная жизнь и дела, над которыми надо было подумать, и что эти дела для мисс Веццис были важнее всего на свете. Весьма немногие хозяйки способны на подобные рассуждения. Мисс Веццис была черна, как сапог, и, по нашим понятиям, безобразна. Она ходила в ситцевых юбках и стоптанных башмаках и, теряя терпение с детьми, ругала их на языке пограничной черты, составляющем смесь английского, португальского и туземного. Она не была привлекательна, но имела чувство собственного достоинства и предпочитала, чтобы ее звали "мисс Веццис".

Каждое воскресенье она разряжалась в пух и прах и ходила в гости к мамаше, которая проводила большую часть своей жизни на старом бамбуковом стуле в засаленном капоте из полупрозрачной местной шелковой материи, в кроличьей норе - доме, кишевшем Периерами, Рибиерами, Лисбоасами, Гонзальвесами и целым населением тряпичников. Вся вонючая каморка, увешанная юбками на шнурках, была завалена объедками купленной на рынке провизии, чесноком, грудами старья по углам, старыми бутылками, оловянными распятиями, фетишами, гипсовыми изображениями Пресвятой Девы и шляпами без донышек.

Мисс Веццис каждую неделю препиралась с мамашей из-за процента, который должна была давать ей на хозяйство. Когда препирательства кончались, за низким забором, сложенным из грязи, показывался Михеле д'Крез и любезничал с мисс Веццис, и, по обычаю пограничников, очень церемонно. Михеле был худой, болезненный бедняк, тоже совершенно черный, но и у него было много собственного достоинства. Он ни за что не допустил бы, чтобы его увидели курящим хука, и смотрел на туземцев сверху вниз, как человек, у которого в жилах только семь девятых туземной крови. И семья Веццис тоже имела, чем гордиться. Она вела свое происхождение от мифического укладчика рельсов, работавшего на Сонском мосту, когда железные дороги были еще новостью в Индии, и Веццис ценила свое английское происхождение. Михеле был телеграфист, получавший 35 рупий в месяц. И его пребывание на государственной службе заставляло мисс Веццис смотреть снисходительно на немногочисленность его предков.

Существовала примирительная легенда - Дон Ана, портной, принес ее из Пупани, - что черный еврей из Кохина как-то женился на одной из дочерей семьи Д'Крез, а с другой стороны, не было ни для кого тайной, что один из дядей мисс д'Крез и в настоящее время служил поваром в одном из клубов Южной Индии. Он посылал м-с д'Крез по семь рупий ежемесячно, но она тем не менее глубоко чувствовала, как это унизительно для ее семьи.

Через несколько воскресений м-с Веццис, наконец, решилась закрыть глаза на все недостатки и дала свое согласие на замужество своей дочери с Михеле при условии, чтобы у него было не меньше пятидесяти рупий в месяц для начала семейной жизни. Вероятно, такая изумительная предусмотрительность была наследством, перешедшим в ее кровь от мифического укладчика рельсов, потому что представители пограничного населения считали для себя роскошью женитьбу, когда вздумается, а не когда можно.

Принимая во внимание существовавшие в ведомстве порядки, ставить такое условие бедному телеграфисту было все равно, что потребовать от него, чтобы он руками поймал луну. Но Михеле любил мисс Веццис, и это помогло ему ждать. Он сопровождал мисс Веццис к обедне по воскресеньям, а после обедни, идя по раскаленным пыльным улицам домой, клялся различными святыми, имена которых не интересны для вас, никогда не забыть мисс Веццис; а она, со своей стороны, клялась честью и святыми - клятва начинается словами и оканчивается тремя поцелуями: в лоб, левую щеку и губы - что она тоже никогда не изменит Михеле.

На следующей неделе Михеле перевели, и мисс Веццис оросила слезами подоконник вагона, в котором ее жених уезжал со станции.

Взглянув на карту телеграфного сообщения в Индии, вы увидите длинную телеграфную линию, тянущуюся вдоль берега от Бекергенджа до Мадраса.

Михеле назначили в Тибасу, маленькую второстепенную станцию, приблизительно на второй трети этой линии к югу. Отсюда он отправлял телеграммы между Бергампуром и Чиволокой, а сам думал о мисс Веццис и изобретал способы, как бы заработать до пятидесяти рупий в часы, свободные от службы. До него доносился шум Бенгальского залива, и единственным товарищем его был бенгалец - бабу. Михеле посылал мисс Веццис сумасшедшие письма, с крестами, нарисованными внутри конверта.

Когда Михеле прожил в Тибасу около трех недель, произошел случай, который оказался для него счастливым.

Не надо забывать, что если туземец не имеет беспрестанно перед глазами знаков нашего могущества, то он, как ребенок, не способен понять, что значит власть и какую опасность влечет за собой неповиновение ей. Тибасу - это маленькое захолустное местечко, все население которого состоит из многочисленных магометан племени орисса. Давно не видев сахиба - сборщика податей и относясь с полным презрением к помощнику судьи, индусу, они решили устроить маленький мятеж на свой страх и риск. Сначала индусы возмутились и разбили несколько голов, но затем, находя, что жить без закона куда приятнее, присоединились к магометанам и устроили бесцельное восстание, ради того только, чтоб посмотреть, до чего можно дойти. Они грабили друг у друга лавки и обычными способами выражали взаимную ненависть. Вышел отвратительный погром, однако не из таких, о которых пишут в газетах.

Михеле работал в телеграфной конторе, когда до него донесся шум, который человек, услыхав раз, уже не забудет в своей жизни - крики "а-ва!" рассвирепевшей толпы. Когда этот звук спускается тона на три и превращается в глухое, низкое до, то человеку лучше, если он один, убираться подобру-поздорову. Старший полицейский из туземцев вбежал и сказал Михеле, что в городе мятеж и толпа бежит к телеграфной конторе, чтобы разгромить ее. Бабу надел фуражку и преспокойно выпрыгнул из окна, между тем как полицейский инспектор, испуганный, но, повинуясь инстинкту, свидетельствующему о капле белой крови в его жилах, спросил:

- Какие будут указания, сахиб?

Обращение "сахиб" пробудило решимость Михеле. Несмотря на смертельный страх, он сознавал, что в настоящую минуту он, в числе предков которого находился кохинский еврей и дядя которого был поваром, - единственный представитель английского правительства здесь. Потом он подумал о мисс Веццис, о пятидесяти рупиях и решил взять на себя роль распорядителя. В Тибасу находилось семь туземных полицейских, у которых было четыре грязных гладкоствольных ружья. Все полицейские посерели от страха, однако подчинились команде. Михеле оставил ключ аппарата и вышел во главе своей армии навстречу толпе.

Когда ревущая шайка обогнула угол, Михеле отдал приказ выстрелить, и стоявшие позади него полицейские инстинктивно спустили курки.

Вся толпа - чернь самой черной кости - с криком бросилась бежать, оставив на месте одного убитого и одного смертельно раненного. С Михеле пот катился от страха, но он скрыл свою слабость и отправился прямо в город, мимо дома, где забаррикадировался помощник судьи. Улицы были пусты.

Михеле вернулся в телеграфную контору и отправил депешу в Чикаколу, прося подкрепления. Не успел он еще получить ответ, как к нему явилась делегация из старшин Тибасу, от помощника судьи, который находил его поведение "неконституционным" и старался придраться к нему. Но в груди Михеле билось великодушное сердце белого человека, полное любви к мисс Веццис, бонне, и в первый раз отведавшее ответственности и успеха. Эти две причины составляют опьяняющий напиток и погубили, пожалуй, народа больше, чем виски. Михеле сказал, что помощник судьи может рассуждать, как ему угодно, но что до прибытия подкрепления телеграфист представляет собой индостанское начальство в Тибасу, а старшины будут ответственны за дальнейшие буйства... Они склонили головы и сказали: "Будь милосерден!" или что-то в этом роде и ушли в страхе, обвиняя друг друга в начале погрома.

Рано на заре, проходив со своими семью полисменами всю ночь патрулем по улицам города, Михеле выслал на дорогу людей встретить помощника податного, явившегося укрощать Тибасу. Но в присутствии этого молодого господина Михеле почувствовал, как он все больше и больше возвращался в свое первобытное состояние туземца. Рассказ, доведенный с большим усилием до конца, окончился истерическим потоком слез, вызванных сознанием, что он, Михеле, убил человека и что он не может уже испытывать подъема духа, как в течение ночи, и досадой, что язык его не в состоянии выражать его подвигов. Белая капля иссякла в жилах Михеле, хотя он и не сознавал этого.

Но англичанин понял и, проучив тибасских мятежников, написал письмо, в котором описал поведение телеграфиста. Письмо дошло, куда ему следовало, и имело последствием перевод Михеле на другую государственную должность с жалованьем в шестьдесят шесть рупий в месяц.

Таким образом, свадьба мисс Веццис и Михеле состоялась с большой помпой и церемониями, и теперь уже несколько молодых Михеле бегают по верандам центральной телеграфной конторы.

Но если бы весь бюджет министерства, в котором служил Михеле, был назначен наградой, то и тогда он не был бы способен во второй раз проделать то, что он сделал однажды из-за любви к мисс Веццис, бонне.

Это служит доказательством того, что, если человек делает что-нибудь совершенно несоотносимое с получаемым им жалованьем, в семи случаях из девяти надо искать за такой добродетелью женщину.

В двух же исключениях причиной, вероятно, бывает солнечный удар.

ПОСЛЕДСТВИЯ

Бывают назначения в Симлу на год, на два и даже на пять лет, а есть - или, по крайней мере, бывали - и постоянные назначения, когда человек оставался на месте всю свою жизнь, наживая румяные щеки и кругленький доход. Конечно, в холодное время года дозволялись отпуска, потому что в Симле в это время года тоска смертная.

Таррион прибыл Бог весть откуда - из какого-то захолустья в Центральной Индии, где, кажется, ездят на телках. Он принадлежал к какому-то полку, но более всего ему именно хотелось отделаться от этого полка и навсегда поселиться в Симле. Он не отдавал предпочтения никакому занятию в частности, лишь бы у него была добрая лошадь и хороший товарищ. Он думал, что может всякое дело делать хорошо - очень приятная уверенность, если человек держится за нее всем сердцем. Таррион кое-что знал, был недурен собой и умел - даже в Центральной Индии - устроить так, что всем бывало с ним приятно.

И вот он поехал в Симлу, и так как был неглуп и интересен, то, естественно, попал под покровительство м-с Хауксби, которая ко всему относилась снисходительно, кроме глупости. Однажды он оказал ей большую услугу, подделав приглашение на бал, на котором м-с Хауксби непременно хотелось быть; полковой адъютант, с которым она поссорилась, - человек мелочный - постарался послать ей приглашение на танцевальный вечер шестого вместо большого бала двадцать шестого. Подделка была сделана так искусно, что, когда м-с Хауксби показала свою пригласительную карточку адъютанту, он подумал, что сделал ошибку, и решил очень умно, что бороться с м-с Хауксби не стоит.

Она была благодарна Тарриону и спросила его, что она может сделать для него.

Он ответил просто:

- Я здесь не имею никакого поручения; я в отпуске и смотрю, не подвернется ли что-нибудь. Во всей Симле у меня ни одного знакомого. Имя мое неизвестно никому, от кого зависит какое-нибудь место, а именно место мне нужно - надежная хорошая должность. Я уверен, что вы можете сделать все, что пожелаете. Поможете вы мне?

М-с Хауксби задумалась на минуту, проводя кончиком хлыста по губам, как делала всегда, когда размышляла. Потом ее глаза сверкнули, и она ответила:

- Помогу!

Они пожали друг другу руки. Таррион, вполне веря в великую женщину, не стал расспрашивать дальше, а только думал, какая должность выпадет на его долю.

М-с Хауксби начала мысленно перебирать начальников различных ведомств и членов совета, каких знала, потому что сама заинтересовалась игрой. Потом она взяла список гражданских должностей и просмотрела полагающиеся содержания. В этом списке есть великолепные жалованья. И вот м-с Хауксби решила, что хотя Таррион и слишком хорош, чтобы служить в полиции, однако она прежде всего попытается пристроить его туда. Нам нет дела до ее личных соображений при этом, потому что счастье или судьба играли ей на руку, и ей только оставалось следить за ходом событий и пользоваться ими.

Каждому вице-королю, вступающему в должность, предстоит окунуться в омут секретной дипломатии или переписки. Со временем ее становится меньше, но вначале каждому, как новичку, приходится пройти через этот искус. Вице-королю, о котором идет речь - это было давно, еще до приезда лорда Дефферина из Канады, а лорда Рипона - из лона английской церкви, - приходилось очень плохо, и результатом было то, что люди, не привыкшие к хранению официальных секретов, ходили с самыми несчастными лицами, а вице-король гордился, что он сумел приучить свой штаб к сдержанности.

Высшие власти имеют неосторожный обычай поручать свои распоряжения печатным бумагам. Каких только секретов не доверяется этим бумагам - от уплаты 200 рупий за "секретную услугу" туземцу до правительственных выговоров веккилям и мотамидам туземных государств, причем рекомендуется им держать свои дома в порядке, не красть чужих жен, не засыпать глаза врагам красным перцем, вообще не позволять себе выходок подобного рода. Понятное дело, что подобные вещи нельзя передавать явно, потому что официально туземные властители непогрешимы, и, по официальным сведениям, их земли управляются так же хорошо, как английские. Точно так же назначение наград в частном порядке не всегда удобно публиковать в газетах, хотя и в них иногда попадаются довольно курьезные известия. Когда высшие власти находятся в Симле, эти бумаги изготовляются там и доставляются на дом по почте.

Сам принцип секрета был для вице-короля так же важен, как его выполнение, и он считал, что благожелательный деспотизм, вроде английского, не может терпеть даже таких мелочей, как, например, чтобы назначение последнего писца становилось известно раньше времени. Вице-король всегда был человек принципов.

В это время в канцелярии была заготовлена пачка очень важных бумаг. Они должны были пропутешествовать от одного конца Симлы до другого с рассыльным. Они были вложены не в официальный пакет, а в большой четырехугольный конверт бледно-розового цвета. И сами бумаги были написаны на мягкой министерской копировальной бумаге. Пакет был адресован Хип-Клерк, главному секретарю и т. д. Ну, конечно, между Хип-Клерк и м-с Хауксби с росчерком уж не такая большая разница, когда адрес написан плохим почерком, как было на этот раз.

Рассыльный, несший пакет, был не глупее большинства рассыльных. Он попросту забыл, куда надо отдать этот пакет, имевший вовсе не официальный вид, и поэтому спросил у первого попавшегося англичанина, как оказалось, очень спешившего. Англичанин, мельком взглянув на пакет и крикнув: "М-с Хауксби!" - поскакал дальше. Рассыльный послушался: пакет был последний из всех переданных ему, и ему хотелось поскорей отделаться от него. Разносной книги не было, поэтому он преспокойно передал пакет слуге м-с Хауксби и отправился курить с товарищем. М-с Хауксби ждала выкройки на копировальной бумаге от знакомой и поэтому, вскрикнув: "Ах, какая милая!" - она вскрыла пакет и все министерские бумаги посыпались на пол.

М-с Хауксби начала их читать. Я уже упомянул, что бумаги были важные. Для читателя достаточно знать это. Они относились к одной переписке, заключали неотложное приказание туземному главе, два важных распоряжения и с десяток других вещей. У м-с Хауксби дыхание перехватило, когда она читала, потому что первый взгляд на всю правительственную индийскую махинацию без прикрывающих ее прикрас, лакировки и всяких ухищрений производит впечатление даже на самого глупого человека. А м-с Хауксби была женщина умная. Сначала она немного испугалась, как будто схватила спичку за горящий конец и не знала, что с ней делать. На полях бумаги стояли разные буквы и отметки, и некоторые примечания были даже суровее самой бумаги. Буквы относились к людям уже давно умершим или оставившим свою деятельность; но в то время они были всесильны. М-с Хауксби читала и, читая, спокойно думала. Она поняла всю важность своей находки и рассуждала, как лучше использовать ее. Тут пришел Таррион, и они вместе снова пересмотрели все бумаги. Таррион, не знавший, как они попали к м-с Хауксби, все больше убеждался, что м-с Хауксби - величайшая женщина на свете. И я думаю, что это правда, или почти правда.

- Честный путь всегда лучший, - сказал Таррион после полуторачасового обсуждения и разговоров. - Мне кажется, что справочный отдел был бы для меня самым подходящим. Или это, или министерство иностранных дел. Поведу осаду против великих богов в их капищах.

Он не стал обращаться к кому-либо мелкому из сильных или к слабому главе сильного ведомства, нет: он отправился прямо к сильнейшему и крупнейшему представителю правительства и объявил ему, что желает получить в Симле место с хорошим жалованьем.

Такая беззастенчивая дерзость показалась сановнику очень забавной, а так как ему нечего было делать в эту минуту, то он выслушал предложения смелого Тарриона.

- Предполагаю, что вы имеете какой-нибудь аттестат, кроме вашего собственного уверения в способности занять место, какого домогаетесь? - спросил сановник.

- Об этом уж вы потрудитесь судить сами, - сказал Таррион.

И он начал, пользуясь своей хорошей памятью, приводить наиболее важные заметки из бумаг - медленно, одну за другой, как человек, капающий в стакан успокоительные капли. Когда он дошел до неотложного приказания - а приказание строгое - сановник смутился. Таррион заключил:

- И позволю себе заметить, что человеку обладание специальными знаниями подобного рода может служить для получения места хотя бы в министерстве иностранных дел не меньшей рекомендацией, чем родство, например, с женой одного из видных офицеров.

Это было уже не в бровь, а прямо в глаз, потому что сановник очень хорошо знал, на каком основании было дано одно из последних мест в департаменте иностранных дел.

- Постараюсь что-нибудь сделать для вас, - сказал "сильный человек".

- Премного благодарен, - ответил Таррион.

После этого он откланялся, а сановник стал раздумывать, как бы уравновесить назначение родственника жены офицера.

Наступил промежуток в одиннадцать дней, в течение которых метались громы и молнии и летели телеграммы во все концы. Место досталось Тарриону не особенно важное, с содержанием в 500 или 700 рупий в месяц, но вице-король считал, что следует поддерживать принцип дипломатической тайны, и поэтому можно было вполне надеяться, что человек, владеющий такими точными сведениями, скоро получит повышение. И Таррион был переведен, хотя и были кое-какие подозрения на его счет, несмотря на его уверения, что он обязан своими сведениями исключительно личным, особенным талантам.

Теперь многое в этой истории, включая дальнейшую судьбу затерявшегося пакета, читатель может дополнить сам, потому что есть причина, почему все не может быть написано. Если вы незнакомы с делами в "высших сферах", то не сумеете заполнить пробелы и скажете, что это невозможно.

При представлении Тарриона вице-королю последний сказал:

- Так это тот самый молодой человек, который штурмом взял позицию в индийском правительстве? Помните, сэр, что это дважды не делается.

По-видимому, он знал кое-что.

Таррион, увидев свое назначение в газетах, сказал:

- Будь м-с Хауксби на два года моложе и будь я ее мужем, я был бы через пятнадцать лет вице-королем Индии.

М-с же Хауксби сказала, когда Таррион благодарил ее, чуть не со слезами на глазах:

- Ведь я вам говорила, что помогу. - А про себя подумала: "Какие же дураки эти мужчины".

ИСТРЕБИТЕЛЬ МИКРОБОВ

Общее правило гласит, что не следует вмешиваться в государственные дела в стране, где люди получают высокое жалованье за то, что занимаются ими вместо вас.

Этот рассказ служит исключением, которому можно найти объяснение.

Как известно, каждые пять лет мы ожидаем нового вице-короля, а каждый вице-король в числе всякого прочего багажа привозит и личного секретаря.

Жил-был вице-король, который привез с собой очень беспокойного секретаря, жесткого человека с очень мягкими манерами и смертельной охотой к работе. Этого секретаря звали Уондер, Джон Уондер. У вице-короля не было имени, а только целый ряд званий, графств и две трети азбуки за ними. Он конфиденциально говорил, что считает себя позолоченной головой золотой администрации, и наблюдал исподтишка, несколько забавляясь, как Уондер пытался забрать в свои руки дела, которые совсем не касались его провинции.

- Если мы все будем херувимами, - сказал однажды его светлость, - и мой приятель Уондер станет во главе заговора, чтобы выщипать перья из крыльев архангела Гавриила и украсть ключи святого Петра, тогда я донесу на него.

Хотя вице-король не делал ничего, чтобы умерить пыл своего секретаря, однако другие говорили про него неприятные вещи. Может быть, начали говорить члены совета, но, как-никак, скоро мнение всей Симлы сходилось на том, что во всем управлении всюду слишком много Уондера и слишком мало вице-короля. У Уондера только и было на языке, что "его сиятельство". Его сиятельство - то, его сиятельство - это, "по мнению его сиятельства" и т. д. Вице-король улыбался, но не говорил ничего.

В этот год приехал в Симлу один из тех скучных людей, у которых в голове одна только мысль. Эти люди двигают вещи на свете вперед, но говорить с ними не всегда приятно. Звали этого человека Меллиш. Он жил пятнадцать лет на своей земле в Нижней Бенгалии и изучал холеру. Он считал, что холера распространяет зародыши, которые разносятся в сыром воздухе и прилипают к ветвям, как древесная вата.

- Зародыш можно обесплодить, - говорил он, - особенно окуриванием, изобретенным мною, Меллишем, темно-фиолетовым порошком. Результат пятнадцатилетней работы, сэр!

Изобретатели все похожи друг на друга. Они говорят громко, особенно о "заговорах монополистов", ударяют при этом по столу кулаком и всегда имеют при себе образцы своих изобретений.

Меллиш уверял, что в Симле существует медицинский "кружок", во главе которого стоит медицинский инспектор, состоящий, очевидно, в заговоре со всеми докторами всех госпиталей всей Европы. Уж не помню, как он доказывал это, но говорил что-то о том, как бы "пробраться в холмы", а добивался Меллиш свидетельства от самого вице-короля, "представителя нашей милостивейшей государыни, сэр!" И вот Меллиш отправился в Симлу с сорока восьмью фунтами "выкуривательного" порошка в чемодане, чтобы добиться аудиенции у вице-короля и показать ему все преимущества своего изобретения.

Однако легче увидеть вице-короля, чем разговаривать с ним, разве только вы окажетесь такой важной особой, как другой Меллише, из Мадраса. Этот другой Меллише получал шесть тысяч рупий и был так знатен, что его дочери никогда не выходили замуж: они "вступали в союз". Он сам не получал жалованья, а только известные возмещения, и путешествия его по стране назывались поездками для наблюдения.

Его обязанностью было шевелить народ в Мадрасе большим шестом, как шевелят линей в пруду, причем народ должен был бросать свои спокойные привычки и с изумлением восклицать: "Вот это прогресс и просвещение. Ну, разве не великолепно?!" После этого ставили Меллише статуи и подносили венки, надеясь поскорее избавиться от него.

Меллише приехал в Симлу посоветоваться с вице-королем. Это было одним из побочных источников его доходов.

Вице-король не знал о мадрасском Меллише ничего, кроме того, что он был одним из божков среднего сорта, существование которых, по-видимому, необходимо для душевного спокойствия в этом раю буржуазии, и что, по всей вероятности, все общественные учреждения в Мадрасе вызваны к жизни, основаны и снабжены средствами к существованию им. Это доказывает, что его сиятельство хотя и смутно, но все же знал о значении человека с шестью тысячами рупий.

Полное имя бенгальского Меллиша было - Э. Меллиш, а мадрасского Меллише - Э. С. Меллише. Оба остановились в одной и той же гостинице, и судьбе, заботящейся об Индийской империи, угодно было, чтобы произошла путаница, чтобы Уондер выпустил "е" в конце фамилии богача, а курьер вице-короля передал записку, как было написано:

Меллишу - изобретателю выкуривателя.

"Дорогой мистер Меллиш! Не найдете ли возможным, отказавшись от других приглашений, позавтракать с нами завтра? Его сиятельство может уделить вам час в это время".

Изобретатель чуть не расплакался от восторга и гордости и в условленный час явился в Петергоф с большим пакетом своего порошка в кармане. Ему повезло, и он намеревался использовать удачу.

Меллише мадрасский обставлял свои посещения с такой торжественностью, что Уондер решил устроить частный завтрак, чтобы не было ни адъютанта, ни его самого, Уондера, никого, кроме вице-короля, хотя тот и заявлял жалобно, что боится остаться наедине с таким необузданным деспотом, как великий Меллише мадрасский.

Однако гость не оказался в тягость вице-королю. Напротив, он его позабавил. Меллишу бенгальскому хотелось как можно скорее добраться до своего порошка, и он говорил обо всем, что взбредет ему в голову, пока его сиятельство не пригласил его выкурить сигару. Вице-король был доволен Меллишем, что он не торгашествовал.

Как только задымились сигары, Меллиш смело приступил к делу: он начал с теоретических взглядов на холеру, припоминая все пятнадцать лет своей научной работы, махинации докторского кружка в Симле и восхваляя действие своего выкуривателя. А вице-король слушал его, полузакрыв глаза, и думал: "Очевидно, это не тот тигр, но все же курьезное животное".

У Меллиша от возбуждения волосы поднялись на голове дыбом, он стал заикаться. Он начал шарить в карманах, и, прежде чем вице-король мог понять, что готовится, изобретатель высыпал целый мешочек своего порошка в большую серебряную пепельницу.

- Посудите сами, сэр, - сказал Меллиш. - Ваше сиятельство должны убедиться сами. Честное слово, средство чудесное!

Он сунул зажженный конец сигары в порошок, и тот задымился, как вулкан, испуская клубы тяжелого жирного желтого дыма. В несколько минут комната наполнилась отвратительным, резким запахом, дымом, от которого перехватывало дыхание. Порошок шипел и свистел, от него летели синие и зеленые искры, а дым все поднимался, так что нельзя было ни открыть глаза, ни перевести дух. Но Меллиш уже привык к этому.

- Стронций! - кричал он. - Барий, костяная мука и так далее! Тысячи кубических футов на кубический дюйм порошка. Ни один зародыш не выживет, ни один, ваше сиятельство!

Но его сиятельство уже бежал и закатывался кашлем у лестницы, между тем как весь Петергоф гудел, как улей. Красные уланы спешили со всех сторон; вбежал главный курьер, говоривший по-английски, прибежали жезлоносцы, с лестницы бежали дамы, крича: "пожар!" Дым наполнил весь дом и выходил в окна, стлался по верандам и клубами расходился по садам. Никто не мог войти в комнату, где Меллиш продолжал восхвалять чудодейственный порошок, пока тот не сгорел.

Наконец, адъютант, искавший вице-короля, вбежал в комнату, несмотря на клубы наполнявшего ее дыма, и вызвал Меллиша в приемную. Вице-король еле держался на ногах от смеха и только слабо махал руками на Меллиша, который подступал к нему со свежим пакетом порошка в руках.

- Изумительно! - захлебывался его сиятельство. - Никакому зародышу не выжить! Это я могу клятвенно подтвердить. Успех поразительный.

Он смеялся до слез, когда вошел Уондер, только что встретивший Меллише в аллее. Секретарь был возмущен представившейся ему сценой, но вице-король был в восторге, так как знал, что Уондер после этого уйдет. Меллиш, изобретатель, был тоже доволен, потому что ему удалось сокрушить "медицинский кружок".

Редко кто мог бы рассказать о происшествии так, как это делал его сиятельство, когда он бывал в ударе. Его рассказ о приятеле с порошком моего доброго Уондера обошел всю Симлу, и ехидные знакомые досаждали Уондеру своими шутками по этому поводу.

Наконец, Уондеру показалось, что его сиятельство рассказывает историю слишком часто. Дело было на пикнике сипаев. Уондер сидел как раз позади вице-короля.

- И право, у меня мелькнула на одно мгновенье мысль, что мой друг Уондер подослал ко мне убийцу, чтобы очистить себе дорогу к трону, - рассказывал его сиятельство.

Все засмеялись, но в голосе вице-короля звучали нотки, которые Уондер понял. Он почувствовал, что его здоровье ухудшается, и вице-король, приняв его отставку, снабдил его великолепным аттестатом, которым он мог воспользоваться у себя на родине.

- Я один виноват, - говорил его сиятельство впоследствии, подмигивая, - моя несобранность должна была не нравиться такому аккуратному человеку.

АРЕСТ ПОРУЧИКА ГОЛАЙТЛИ

Если поручик Голайтли мог чем-нибудь гордиться перед всеми, так это тем, что в нем "сразу был виден офицер и джентльмен".

Он говорил, что одевается так тщательно ради чести полка, но те, кто знал его ближе, утверждали, что он делает это из личного тщеславия. Вообще дурного в Голайтли не было ничего - ни унции. Встречая лошадь, он сразу узнавал, что это такое, и умел делать еще кое-что, кроме наливания вин в стаканы. Поручик хорошо играл на бильярде и мастерски - в вист. Все любили его, и никому не приходило в голову, что его можно в один прекрасный день увидеть как дезертира, в ручных кандалах на одной станционной платформе. Но именно такая прискорбная вещь случилась.

Он возвращался верхом из Дальхоузи в конце своего отпуска, который продлил, насколько было возможно, и теперь очень спешил.

В Дальхоузи было уже тепло, и, зная, чего можно ждать внизу, он оделся в новый костюм оливково-зеленого цвета, плотно облегавший его; ярко-синий галстук, белый воротничок и ослепительно белый шлем дополняли костюм. Поручик считал для себя почетным иметь щеголеватый вид даже во время путешествия верхом или на почтовых. Вид у него был молодецкий, и он так углубился в созерцание своей наружности, что даже забыл захватить с собой что-нибудь, кроме кое-какой мелочи. Все свои бумаги он тоже оставил в гостинице. Денщик его должен был уехать раньше и ждать его в Патанкоте с вещами. Это поручик называл "путешествием налегке". Он родился с организаторским талантом.

В двадцати двух милях от Дальхоузи полил дождь - не горный ливень, а настоящий продолжительный дождь, какие бывают во время муссонов. Голайтли встревожился и пожалел, что не захватил с собой зонта.

Пыль на дороге превратилась в грязь, а пони то и дело попадал в лужи. Гетры поручика все были забрызганы грязью. Но он бодрился и пытался думать, как приятна прохлада.

Следующий пони, на которого он пересел, не хотел сдвинуться с места и, пользуясь тем, что мокрые поводья скользили в руках Голайтли, сбросил его на повороте. Поручик погнался за пони, поймал его и живо вскочил ему на спину. Падение не улучшило состояния его платья или расположение духа, да кроме того, он потерял одну шпору. Приходилось довольствоваться оставшейся.

В продолжение этого перегона пони скакал и брыкался вволю, и, несмотря на дождь, Голайтли обливался потом. Еще через полчаса мир скрылся из глаз поручика за сырым тягучим туманом. Дождь превратил его высокий просмоленный шлем в вонючее тесто, он облепил его голову, как полусгнивший гриб. Начала линять и зеленая подкладка.

Голайтли не сказал ничего, что бы стоило упоминать. Он сорвал и выжал, насколько мог, поля шлема, нависшие на глаза, и продолжал плестись дальше. Задний козырек шлема ударял его по шее, боковые кости упирались в уши, но ремешок и зеленая подкладка держались, так что шлем не сваливался, а только болтался.

Наконец, смолистая масса и зеленая краска образовали тягучую массу, которая потекла по Голайтли потоками - по спине и груди, не разбирая дороги. Цвет хаки тоже начал линять-скверная была, линючая краска, - и костюм Голайтли окрасился в бурый цвет, местами с фиолетовыми пятнами, оранжевыми краями и ярко-красными полосами. Кое-где выступали совершенно белые пятна, что, очевидно, зависело от особенностей и свойств краски. Когда Голайтли взялся за платок, чтобы вытереть лицо, и зеленая краска подкладки, слившись с красной краской от ремня, потекла по шее, то эффект получился изумительный.

- Около Дхари дождь перестал, выглянуло вечернее солнце и слегка обсушило поручика. Оно также закрепило и краски. В трех милях от Патанкота последний пони упал от изнеможения, и Голайтли был вынужден идти пешком. Он отправился разыскивать по городу своего слугу, не зная того, что его кхитмагар остановился по дороге и напился, а на другой день, явившись в город, будет уверять, что он растянул себе ногу.

Поручик нигде не мог найти своего денщика; грязь и глина засохли на его сапогах, и на всем теле он чувствовал пыль. Голубой галстук полинял не меньше хаки. Голайтли снял его вместе с воротником и бросил. Выбранив слуг вообще, по