Киплинг Джозеф Редьярд - Самая удивительная повесть в мире и другие рассказы

ивая сигару и удобно развалясь в своем сильно потертом походном кресле. - Когда я пишу свои рапорты, я становлюсь вольнодумцем и атеистом, но когда я бываю в лесу, я - больше чем христианин. Я чувствую себя язычником.

  

  Он с наслаждением засунул мундштук под язык, опустил руки на колени и задумался, глядя перед собой в густую чащу леса, полную таинственных шорохов: треска сучьев, подобного треску огня, вздохов и шелеста ветвей, поникших от жары и снова расправляющихся в ночной прохладе, неумолчного говора Канийского ручья и гудения многочисленного населения травяных лужаек, раскинувшихся у подножия горы.

  

  Он выпустил густой клуб дыма и начал цитировать Гейне.

  

  - Да, все это очень хорошо, очень хорошо! Я делаю чудеса, и, благодаря Богу, они дают плоды. Я помню еще то время, когда лес был не выше ваших колен - отсюда и до самых пахотных земель, и в засуху скотина подбирала и ела кости дохлых животных. Но деревья имеют культ старых богов, и боги христиан громко вопиют. Они не могут жить в лесу, Гисборн.

  

  Чья-то тень мелькнула на дороге, заколебалась и остановилась в сиянии звезд.

  

  - Я сказал правду. Слушайте! Вон и сам фавн пришел взглянуть на генерал-инспектора. О, да это сам бог! Взгляните!

  

  Это был Маугли, увенчанный своей короной из белых цветов, с полуободранной веткой в руке, Маугли, смутившийся света костра и готовый снова скрыться в лесной чаще при малейшей тревоге.

  

  - Это мой друг, - сказал Гисборн. - Он ищет меня. Эй, Маугли!

  

  Не успел еще Миллер перевести дыхание, как человек очутился подле Гисборна, громко восклицая:

  

  - Я виноват, что ушел от тебя! Я виноват перед тобой, но я не знал, что подруга того убитого тобою у реки ищет тебя. Иначе я не ушел бы. Она выслеживала тебя от самой опушки леса.

  

  - Он немножко помешан, - сказал Гисборн, - он говорит о всех зверях так, как будто они все его друзья.

  

  - Ну, разумеется, разумеется. Если бы фавн не знал их, то кому же и знать? - серьезно сказал Миллер. - Что говорит о тиграх этот бог, который так хорошо знает вас?

  

  Гисборн закурил сигару, и, прежде чем он успел рассказать все, что знал о Маугли и его подвигах, сигара догорела до самых кончиков его усов. Миллер слушал, не прерывая его.

  

  - Это вовсе не сумасшествие, - сказал он наконец, когда Гисборн описал ему проделку Маугли с Абдул-Гафуром. - Это вовсе не сумасшествие.

  

  - А что же это в таком случае? Сегодня он рассердился на меня, потому что я попросил его рассказать мне, как он это сделал. Мне кажется, что парень немного одержим бесом...

  

  - Нет, это не безумие, но это очень удивительно. Обыкновенно такие люди рано умирают. И вы ведь знаете теперь, что ваш вор-слуга не мог объяснить вам, кто гнал его лошадь, и нильгаи, разумеется, тоже не мог сказать об этом.

  

  - Нет, конечно. Но заметьте, там никого не было. Я прислушивался, а я могу слышать разные вещи. И бык и человек бежали сломя голову, обезумевшие от страха.

  

  Вместо ответа Миллер оглядел Маугли с ног до головы и потом знаком подозвал его к себе. Он подошел, как идет олень по подозрительному следу.

  

  - Тебе нечего меня бояться, - сказал Миллер на туземном наречии. - Протяни-ка руку.

  

  Он прощупал его руку до локтя и кивнул головой, что-то соображая.

  

  - Так я и думал. А теперь покажи колени.

  

  Гисборн заметил, что, ощупывая колено юноши, Миллер улыбнулся. Его внимание привлекли белые рубцы повыше щиколотки.

  

  - Они остались у тебя еще от детства? - спросил он.

  

  - Да, - с улыбкой отвечал Маугли. - Это знаки любви детенышей.

  

  И затем, повернув голову к Гисборну, прибавил:

  

  - Этот сахиб все знает. Кто он?

  

  - Об этом после, мой друг. Теперь скажи мне, кто были они?

  

  Маугли поднял руку и обвел у себя над головой круг.

  

  - Так. Ну а скажи теперь, как ты можешь загонять нильгаи? Смотри, вон там в стойле - моя кобыла. Можешь ли ты пригнать ее ко мне, не испугав ее?

  

  - Могу ли я пригнать лошадь к сахибу, не испугав ее? - повторил Маугли, слегка возвысив голос. - Что может быть легче, если бы только она не была привязана.

  

  - Отвяжите лошадь! - крикнул Миллер груму. И как только постромки упали на землю, огромный черный конь-австралиец поднял голову и навострил уши.

  

  - Осторожно! Я не хочу, чтобы ты загнал ее в лес, - сказал Миллер.

  

  Маугли продолжал стоять, пристально смотря в огонь, в позе того молодого бога греков, которого так любят описывать в новеллах. Лошадь вздрогнула, подняла заднюю ногу, убедилась, что она свободна от пут, быстро подбежала к своему господину и, слегка вспотевшая, положила свою голову ему на грудь.

  

  - Она пришла добровольно. Мои лошади всегда так делают! - вскричал Гисборн.

  

  - Посмотри, не потная ли она, - сказал Маугли.

  

  Гисборн провел рукой по влажному боку лошади.

  

  - Довольно, - сказал Миллер.

  

  - Довольно, - повторил Маугли, и горное эхо повторило это слово.

  

  - Это что-то невероятное! - сказал Гисборн.

  

  - Нет, это только удивительно, очень удивительно. И вы все еще не понимаете, Гисборн?

  

  - Да, сознаюсь, не понимаю.

  

  - Ну ладно же, я вам не буду рассказывать. Он ведь говорил, что когда-нибудь он вам расскажет сам. Было бы жестоко, если бы я предупредил его. Но я не понимаю, как он не умер. А теперь слушай, ты.

  

  Миллер повернулся к Маугли и заговорил с ним на туземном наречии.

  

  - Я начальник всех лесов в Индии и в других странах до берегов Черных вод. Я даже не знаю, сколько людей подвластны мне - может быть, пять тысяч, а может быть, десять. Ты должен будешь не блуждать где попало и гонять зверей ради спорта или напоказ, но служить мне, как я прикажу тебе, я, начальник всех лесов, и жить в лесу, как лесной сторож; должен будешь выгонять деревенских коз, когда не будет распоряжения о том, что они могут пастись в лесу, и пускать их, если это будет позволено; держать в повиновении, как ты это умеешь делать, кабана и нильгаи, когда их станет слишком много; рассказывать Гисборну-сахибу о том, как и где передвигаются тигры и какая дичь водится в лесах, а потом подстерегать и предупреждать все лесные пожары, потому что ты скорее, чем кто-либо, можешь заметить это. За это ты будешь каждый месяц получать жалованье серебром, а потом, когда ты обзаведешься женой и домашним скотом и у тебя, может быть, будут дети, тебе назначат пенсию. Ну, что же ты скажешь?

  

  - Это как раз то, что я... - начал Гисборн.

  

  - Мой сахиб говорил мне сегодня утром об этой службе. Я целый день бродил сегодня один и размышлял об этом. Я буду служить только в этом лесу и ни в каком другом, вместе с Гисборном-сахибом и ни с кем другим.

  

  - Пусть будет так. Через неделю будет официальное уведомление с гарантией пенсии. А потом ты выстроишь себе хижину там, где укажет тебе Гисборн-сахиб.

  

  - Я как раз хотел поговорить с вами об этом, - сказал Гисборн.

  

  - Мне не надо было ничего говорить после того, как я увидел его. Не может быть лучшего сторожа, чем он. Он просто чудо природы. Я говорю вам, Гисборн, что когда-нибудь и вы в этом убедитесь. Знайте только, он брат по крови каждому зверю в лесу.

  

  - Я бы лучше себя чувствовал, если бы мог понять это.

  

  - В свое время и поймете. Я скажу вам только, что всего раз за все время моей службы, а я служу уже тридцать лет, я встретил юношу, который начал так же, как этот. Но он умер. Иногда приходится слышать о них в официальных рапортах, но все они рано умирают. Этот человек остался жить, и он является анахронизмом, потому что он относится к людям, жившим до каменного века. Взгляните-ка, ведь это самое начало человеческой истории - это Адам в раю, и нам не хватает только Евы. Нет! Он старше этой детской сказки, как лес старше самих богов. И знаете, Гисборн, я снова сделался язычником, и это уже навсегда.

  

  Весь долгий вечер Миллер курил не переставая и задумчиво смотрел во мрак ночи, бормоча различные цитаты, между тем как с лица его не сходило выражение изумления.

  

  Он ушел в свою палатку, но скоро вышел из нее в величественном красном халате, и последние его слова, обращенные к лесу среди глубокой полуночной тишины, были следующие:

  

  

  В то время как мы переодеваемся и украшаем себя,

  

  Ты, благородный, - не покрыт и обнажен,

  

  Либидина была твоей матерью, Приап, -

  

  Твоим отцом был бог и грек.

  

  

  - Теперь я знаю, что кто бы я ни был, христианин или язычник, я никогда не постигну всех тайн леса!

  

  Спустя неделю, в полночь, Абдул-Гафур, пепельно-бледный от ярости, стоял в ногах кровати Гисборна и шепотом умолял его встать.

  

  - Вставай, сахиб! - бормотал он. - Вставай и возьми свое ружье. Моя честь погибла. Встань и убей его, пока никто не видит моего стыда.

  

  Лицо старого слуги так изменилось, что Гисборн смотрел на него в полном недоумении.

  

  - Вот почему этот пария из джунглей помогал мне убирать стол сахиба, носить воду и ощипывать дичь. Они убежали вместе, несмотря на все мои побои, а теперь они сидят, окруженные его дьяволами, которые унесут ее душу в ад.

  

  Он подал ружье Гисборну, который взял его еще не твердой со сна рукой, и повел его за собой на веранду.

  

  - Они там в лесу, на расстоянии одного выстрела от дома. Подойдем осторожно к ним поближе.

  

  - Но в чем дело? Почему ты так встревожен, Абдул?

  

  - Тут не один Маугли с его дьяволами, а моя собственная дочь, - сказал Абдул-Гафур.

  

  Гисборн свистнул и пошел за ним следом. Он знал, что недаром Абдул-Гафур бил по ночам свою дочь и недаром Маугли помогал в домашнем хозяйстве человеку, которого он сам, каким бы там ни было способом, уличил в воровстве. Лесная любовь возникает быстро.

  

  В лесу раздавались звуки флейты, которые могли быть песнью блуждающего лесного бога, а когда они приблизились, послышался шепот. Тропинка выходила на полукруглую полянку, окаймленную высокой травой и деревьями. В центре ее, на стволе упавшего дерева, повернувшись спиной к подошедшим, сидел, обняв за шею дочь Абдул-Гафура, Маугли, увенчанный свежей короной из белых цветов, и играл на примитивной бамбуковой флейте, а четыре огромных волка торжественно танцевали на задних лапах под эту музыку.

  

  - Это его дьяволы, - шепнул Абдул-Гафур.

  

  Он держал в руке пачку патронов. Звери взяли протяжную дребезжащую ноту и тихо улеглись, сверкая зелеными глазами, у ног девушки.

  

  - Ты видишь теперь, - сказал Маугли, отложив в сторону флейту, - что тебе нечего бояться. Я ведь говорил тебе, моя храбрая малютка, что в этом нет ничего страшного, и ты мне поверила. Твой отец говорил, - ах, если бы ты только видела, как они гнали твоего отца через весь лес, не разбирая дороги! - твой отец говорил, что это дьяволы, но, клянусь Аллахом, твоим Богом, я не удивляюсь, что он так думал...

  

  Девушка засмеялась переливчатым смехом, и Гисборн услышал, как Абдул-Гафур заскрежетал немногими оставшимися у него во рту зубами. Это была совсем не та девушка, которую Гисборн едва замечал, когда она попадалась ему навстречу, скользя по двору, молчаливая и вся закутанная в одежды, это была женщина, расцветшая в одну ночь, как орхидея раскрывается за один час влажной жары.

  

  - Ведь все они товарищи моего детства и мои братья, дети той матери, которая вскормила меня своими сосцами, я тебе уже рассказывал об этом, когда мы были за кухней, - продолжал Маугли. - Это дети отца, который лежал у входа в пещеру между нами и холодом, когда я был маленьким голым ребенком. Смотри, - один из волков поднял свою серую морду и стал тереться ею о колени Маугли, - мой брат знает, что я говорю о них. Да, когда я был маленьким ребенком, он тоже был детенышем, и мы вместе с ним катались по земле.

  

  - Но ведь ты говорил, что ты родился от человека, - заворковала девушка, прижимаясь к его плечу. - Ведь ты же родился от человека?

  

  - Да, я сказал это! Я это знаю потому, что все мое сердце в твоей власти, моя малютка.

  

  Ее головка склонилась и прижалась к подбородку Маугли. Гисборн сделал предостерегающий жест рукой, чтобы удержать Абдур-Гафура, который ничуть не был растроган этим удивительным зрелищем.

  

  - Но я рос, как волк среди волков, пока не наступило время, когда те, из джунглей, заставили меня уйти от них, потому что я человек.

  

  - Кто велел тебе уйти? Ты говоришь что-то не по-человечески.

  

  - Сами звери. Ты никогда не поверишь мне, моя малютка, но так было на самом деле. Звери из джунглей приказали мне уйти, но эти четверо пошли за мной, потому что я был их брат. Сделался пастухом стад и жил среди людей, научившись их языку. Хо! Хо! Стада платили дань моим братьям, пока одна женщина, старая женщина, моя любимая, увидела однажды ночью, как я играл на жниве с моими братьями. Тогда они сказали, что я одержим бесом, и палками и камнями прогнали меня из деревни, а эти четверо шли за мной, но крадучись, а не открыто, как раньше. За это время я научился есть вареное мясо и свободно говорить. И вот, сердце моего сердца, я пошел бродить из деревни в деревню и был то пастухом рогатого скота, то погонщиком буйволов, то разведчиком дичи, но с тех пор не было человека, который бы осмелился дважды погрозить мне пальцем. - Он наклонился и погладил по голове одного из волков. - Погладь и ты их. Ты видишь, что в этом нет ничего страшного и ничего колдовского. Смотри, они уже знают тебя.

  

  - Леса полны великими дьяволами, - содрогаясь, сказала девушка.

  

  - Это ложь. Детская ложь, - убежденно возразил Маугли. - Я спал под открытым небом на рассвете и в темную ночь, и я знаю. Джунгли мой дом. Разве может человек не доверять кровле своего дома или жена - очагу своего мужа. Наклонись и погладь их.

  

  - Они собаки и нечистые, - прошептала она, протянув руку к волку, но отвернувшись.

  

  - Только отведав плода, мы вспоминаем о заповеди! - с горечью проговорил Абдул-Гафур. - К чему еще ждать, сахиб? Убей его.

  

  - Молчи!.. Послушаем, как все это произошло, - сказал Гисборн.

  

  - Ты хорошо сделала, - сказал Маугли, снова обняв девушку. - Собаки они или не собаки, но они обошли вместе со мной тысячу деревень...

  

  - Ага! А где же было тогда твое сердце? Тысячи деревень! Ты видел в них тысячи девушек. А я... Я уже больше не девушка... Отдал ли ты мне свое сердце?

  

  - Чем я должен тебе поклясться? Может быть, Аллахом, о котором ты мне говорила?

  

  - Нет, клянись мне своей жизнью, и этого будет довольно. Где было твое сердце в те дни?

  

  Маугли тихонько рассмеялся.

  

  - В моем животе, потому что я был молод и всегда голодал. Тогда-то я научился выслеживать дичь и охотиться, посылая своих братьев туда и сюда, как король, командующий своими армиями. Так я пригнал нильгаи к глуповатому молодому сахибу и толстую жирную кобылу к толстому жирному сахибу, когда они просили меня показать мою силу. Я мог бы свободно погнать и их самих. И даже теперь, - он слегка возвысил голос, - и даже теперь я знаю, что позади нас стоит твой отец и Гисборн-сахиб. Нет, не убегай, потому что будь их хоть десять человек, ни один не осмелился бы сделать и шага вперед. Припомни, как твой отец бил тебя. Должен ли я сказать слово, чтобы снова погнать его через лес?

  

  Волк поднялся, оскалив зубы. Гисборн почувствовал, как Абдул-Гафур, стоявший с ним рядом, задрожал всем телом, и скоро его место опустело - толстяк пустился улепетывать по тропинке.

  

  - Остается только Гисборн-сахиб, - по-прежнему не оборачиваясь, сказал Маугли, - но я ел хлеб Гисборн-сахиба, а теперь я буду на службе у него, и мои братья будут также и его слугами: будут выслеживать дичь и приносить лесные новости. Спрячься в траву...

  

  Девушка убежала, и высокая трава сомкнулась позади нее. За нею последовал сторожевой волк, а Маугли, окруженный своими тремя телохранителями, очутился лицом к лицу с Гисборном, когда лесничий вышел из-за дерева.

  

  - Вот и все колдовство, - сказал он, указывая на трех волков. - Толстый сахиб знал, что мы все, выросшие среди волков, бегали в детстве на локтях и коленях. Ощупав мои руки и ноги, он узнал правду, которой ты не знал. Что в этом удивительного, сахиб?

  

  - Но это еще более удивительно, чем колдовство. Значит, это они пригнали нильгаи?

  

  - Да, и точно так же они пригнали бы Иблиса, если бы я приказал им это. Они - мои глаза и мои ноги.

  

  - Ну, погляди-ка сюда; у Иблиса нет двустволки, и твои дьяволы должны кое-что запомнить: вот, например, теперь они стоят один за другим, так что я мог бы двумя выстрелами уложить всех трех.

  

  - Но ведь они знают, что будут твоими слугами, как только я сделаюсь лесным сторожем.

  

  - Будешь ли ты сторожем или нет, но ты обесчестил Абдул-Гафура. Ты внес позор в его дом и на его голову.

  

  - Что касается бесчестья, то он был опозорен тогда, когда взял твои деньги, и еще более тогда, когда он стал нашептывать тебе в уши, чтобы ты убил голого человека. Я сам поговорю с Абдул-Гафуром, потому что я теперь на службе у правительства, и у меня будет пенсия. Он должен устроить свадьбу по какому угодно обряду, или ему придется еще раз побегать. На рассвете я поговорю с ним. А теперь - у сахиба есть свой дом, а здесь - мой дом. Пора спать, сахиб.

  

  Маугли повернулся и исчез в густой траве, оставив Гисборна в одиночестве. Нельзя было не понять намека лесного бога, и Гисборн вернулся в бунгало, где Абдул-Гафур вне себя от ярости ждал его на веранде.

  

  - Успокойся, успокойся! - сказал Гисборн, слегка встряхнув его, потому что он имел такой вид, как будто готов был упасть в обморок. - Миллер-сахиб сделал этого человека лесным сторожем, а ты знаешь, что это правительственная служба, и что в конце ее он получит пенсию.

  

  - Но он пария-млеч - собака среди собак; пожиратель падали! Какая пенсия может вознаградить за это?

  

  - Про то знает Аллах, а ты ведь слышал, что беда уже случилась. Не будешь же ты трубить про нее всем другим слугам? Устрой скорее шади, и девушка сделает из него мусульманина. Он очень красивый малый. Что удивительного, что после твоих побоев она пошла к нему?..

  

  - Он говорил вам, что натравит на меня своих зверей?..

  

  - Да, мне кажется, он сделает это. Если он колдун, то очень сильный.

  

  Абдул-Гафур подумал еще немного, но потом бросился в ноги Гисборну и, забыв, что он мусульманин, принялся жалобно причитать:

  

  - Ты - брамин, а я твоя корова. Устрой это дело и спаси мою честь, если ее еще можно спасти.

  

  Гисборн во второй раз пошел в лес и стал звать Маугли. Ответ послышался с верхних ветвей дерева, и тон его далеко не выражал покорности.

  

  - Говори, - вежливо сказал Гисборн, поднимая голову кверху. - Еще есть время лишить тебя места и прогнать вместе с твоими волками. Девушка должна на эту ночь вернуться в дом отца. Послезавтра будет шади по мусульманскому закону, и тогда ты можешь взять ее к себе. Проводи ее к Абдул-Гафуру.

  

  - Я слушаю тебя, - среди ветвей послышался шепот двух голосов, обсуждавших предложение. - Мы повинуемся... В последний раз.

  

  Спустя год Миллер и Гисборн ехали как-то вместе по лесу, разговаривая о своих делах. Они выехали к скалам около Канийского ручья; Миллер ехал несколько впереди. Под тенью колючего кустарника барахтался голый коричневый ребенок, и тут же из-за кустов выгладывала голова серого волка. Гисборн едва успел толкнуть ружье Миллера так, что пуля проскользнула между верхними ветвями.

  

  - Вы с ума сошли? - заорал Миллер. - Смотрите сюда!

  

  - Я вижу, - спокойно отвечал Гисборн. - Мать, наверное, где-нибудь поблизости. Вы взбудоражите всю стаю, клянусь Юпитером.

  

  Ветви раздвинулись, и женщина, без покрывала на лице, бросилась к ребенку.

  

  - Кто стрелял, сахиб? - крикнула она Гисборну.

  

  - Вот этот сахиб. Он забыл о родственниках твоего мужа.

  

  - Забыл? Да, конечно, это можно забыть, потому что мы, живущие с ними, забываем, что они чужие для всех других. Маугли ловит рыбу ниже у ручья. Может быть, сахиб желает говорить с ним? Ступайте сюда, вы, невежи, выходите из кустов и будьте к услугам сахибов.

  

  Глаза Миллера стали совсем круглыми от изумления. Он покачнулся в седле, так как лошадь метнулась в сторону, и, осадив ее, он слез с нее; в это время из джунглей выбежали четыре волка и стали бегать вокруг Гисборна, помахивая хвостами. Мать стояла, кормя грудью ребенка, и отгоняла их, когда они терлись о ее голые ноги.

  

  - Вы были совершенно правы относительно Маугли, - сказал Гисборн. - Мне казалось, что я рассказывал вам об этом, но за двенадцать месяцев я так привык к этим молодцам, что эта история совсем выскочила у меня из головы.

  

  - О, не оправдывайтесь, - сказал Миллер. - Это пустяки. Господи Боже мой! "И я творю чудеса, и они совершаются вокруг меня!"

  

  

  

  

  Во время мятежа в Индии, незадолго до осады Дели, в Пешаваре, на границе Индии, стоял туземный иррегулярный полк. Этот полк был охвачен тем, что Джон Лауренс называл в то время "господствующей манией", и охотно присоединился бы к мятежникам, если бы это было возможно. Но случая тому не представилось, потому что, когда они спустились к югу, им преградили путь остатки английского корпуса в горах Афганистана, и тут вновь завоеванные племена окружили их, как волки окружают быка. За ними охотились ради их оружия и амуниции и гоняли их с горы на гору, из долины в долину, по высохшим руслам рек, через склоны утесов - до тех пор, пока они не исчезли, как исчезает вода в песке; так погиб весь этот взбунтовавшийся, оставшийся без офицеров полк. Единственным следом его существования остался дошедший до нашего времени поименный список его чинов, написанный четким, красивым почерком и подписанный офицером, который сам назвал себя "адъютантом бывшего иррегулярного кавалерийского полка". Бумага эта пожелтела и запылилась с годами, но на обратной стороне листа еще можно различить заметку карандашом, сделанную Джоном Лауренсом (одним из деятелей по усмирению мятежа): "Позаботиться, чтобы два туземных офицера, оставшихся верными, не были лишены своего звания. Дж. Л.". Из шестисот пятидесяти сабель только две остались верными, и Джон Лауренс среди всех страшных тревог этих первых месяцев мятежа нашел время подумать об их заслугах.

  

  Это произошло более тридцати лет тому назад, и жители пограничных афганских земель, помогавшие уничтожить этот полк, успели уже состариться. Иногда какой-нибудь седобородый туземец начинает рассказывать о своем участии в этой резне.

  

  - Они пришли, - так будет он повествовать, - с той стороны границы, очень довольные собой, и уговаривали нас восстать и убить англичан, а потом пойти на помощь Дели. Но мы, которые только что были завоеваны этими самыми англичанами, знаем, что это слишком рискованно, и что правительство легко справится с этими собаками долин. Мы поговорили, как следует, с индостанским полком и задержали их до тех пор, пока не подошли красные куртки, очень разгоряченные и рассерженные. Тогда полк этот побежал вперед, в горы, а мы следовали за ним с боков, укрываясь в горах, пока не убедились, что они заблудились. Тогда мы спустились к ним, потому что нам нужны были их куртки и уздечки и их ружья и сапоги - особенно их сапоги. Это было большое и очень медленное избиение.

  

  Тут старик потрет свой нос, встряхнет длинными, курчавыми волосами, оближет усатые губы и оскалит рот, обнажая желтые корешки зубов.

  

  - Да, мы убивали их потому, что нам нужно было все, что у них было, и мы знали, что их жизни были осуждены Богом за их грех - грех измены англичанам, соль которых они ели. Они скакали вверх и вниз с горы на гору, трясясь в своих седлах и вопя о пощаде. А мы медленно загоняли их, как скотину, пока не загнали всех в широкую долину Шеор Кот. Многие из них умерли от недостатка воды, но много их и осталось, и никто из них не мог сопротивляться нам. Мы пошли прямо на них, хватали их голыми руками по два сразу, валили на землю, и наши мальчики, еще не умевшие владеть саблей, приканчивали их. Моя часть добычи была такая-то и такая-то, столько-то ружей и столько-то седел. А ружья были очень хороши в то время. Теперь мы крадем казенные ружья и не нуждаемся в гладкоствольных. Да, без сомнения, мы стерли этот полк с лица земли, и даже память о нем уже умирает. Хотя люди говорят...

  

  На этом месте рассказ обрывается, и нет никакой возможности установить, что именно говорят об этом жители пограничной полосы. Афганцы вообще очень скрытны и предпочитают делать что-нибудь дурное, чем говорить об этом. Они могут оставаться спокойными и вести себя вполне прилично в течение нескольких месяцев, а потом вдруг ночью без всякого предупреждения обрушиваются на какой-нибудь полицейский пост, перерезают горло одному или двум констеблям, вихрем проносятся по деревне, хватают трех или четырех женщин и мчатся с ними обратно в красном зареве пылающих тростниковых крыш, гоня перед собой рогатый скот и коз, которых они пригоняют в свои пустынные горы. В этих случаях индийское правительство просило их: "Ну, пожалуйста, ведите себя теперь хорошо, и мы вам все простим". А племя, участвовавшее в последнем набеге, приставляло палец к носу и говорило дерзости. Тогда правительство говорило: "Не лучше ли будет, если вы заплатите небольшую сумму за те трупы, которые нашли после вас в деревне в ту ночь?" Тут племя начинало изворачиваться, лгать и дерзить, а некоторые из молодежи только ради того, чтобы показать свое презрение к власти, нападали на другой пост и стреляли в пограничный земляной форт, если им удавалось убить английского офицера. Тут уж правительство обращалось к ним с такой речью: "Имейте в виду, что если вы будете продолжать в том же духе, мы вас проучим". Если племя точно знало, что делается в это время в Индии, оно оправдывалось или грубило, смотря по тому, узнавало ли оно, что правительство занято другими делами, или что оно готово посвятить все свое внимание их проступкам. Некоторые племена имели самые точные сведения о том, до какого предела можно дойти. Другие же ругались, теряли головы и сами приглашали правительство вмешаться. С печалью и слезами, украдкой бросая взгляд на плательщиков налогов у себя дома, которые упорно считали эти военные упражнения варварским способом войны с завоевательной целью, правительство снаряжало небольшую, но дорогостоящую полевую бригаду с несколькими орудиями и посылало ее в горы, чтобы изгнать провинившееся племя из долин, где растет зерно, на вершины гор, где нечего есть. Племя собирало все свои силы и наслаждалось кампанией, потому что оно знало, что их женщин никто не тронет, что за их ранеными будут ухаживать, а не мучить их и что, как только будет съедено все зерно, они могут спуститься вниз и начать переговоры с английским генералом, как будто бы они были настоящими противниками. А потом, много-много лет спустя, они будут по грошам выплачивать правительству штраф за пролитую кровь и рассказывать своим детям, как они тысячами избивали красные куртки. Единственной темной стороной этой пикниковой войны была склонность красных курток к взрывам при помощи пороха их укрепленных фортов и башен.

  

  Во главе всех вождей маленьких племен, или маленьких кланов, которые могли подробно вычислить, во что обходилось англичанам передвижение белых войск, направленных против них, стоял мулла-бандит, которого мы назовем Гулла Кутта Мулла. Его страсть к убийствам на пограничной полосе - ради самого искусства убивать - внушала почти уважение. Он мог бы из любви к искусству зарезать почтового курьера или бомбардировать ружейным огнем земляной форт, когда он знал, что наши люди нуждаются в отдыхе. В свободное время он отправлялся к соседним племенам и подбивал их на всякого рода злонамеренные выходки. Он содержал что-то вроде гостиницы для молодцов из его деревни, провинившихся перед законом; гостиница эта была расположена в долине Берзунд. Всякий важный преступник в той пограничной полосе мог укрыться в Берзунде, который считался вполне надежным местом. В долину можно было попасть только через узкое ущелье, которое можно было в пять минут превратить в смертельную ловушку. Оно было окружено высокими горами, которые считались неприступными для всех, кроме прирожденных горцев, здесь-то и жил Гулла Кутта Мулла, как в большом государстве, во главе колонии глинобитных и каменных хижин, и в каждой такой хижине висела какая-нибудь часть красной одежды или других солдатских принадлежностей, награбленных с трупов. Правительство особенно желало захватить его и однажды послало ему официальное приглашение явиться, чтобы быть повешенным за несколько убийств, в которых он принимал непосредственное участие.

  

  Он возразил:

  

  - От меня до вас всего двадцать миль по линии полета вороны. Придите и захватите меня.

  

  - Мы и придем когда-нибудь, - отвечало правительство, - и вы будете повешены.

  

  Но Гулла Кутта Мулла не обратил на это никакого внимания. Он знал, что растяжимость терпения правительства так же велика, как длина солнечного дня, но он не принял в расчет того, что руки правительства длинны, как зимняя ночь. Много месяцев спустя, когда на границе был мир и во всей Индии царило полное спокойствие, индийское правительство вспомнило среди своего сна о Гулла Кутта Мулле, укрывавшемся в Берзунде вместе с тринадцатью нарушителями закона. Двинуть против него хотя бы один полк - о чем газеты сейчас же донесли бы, как о начале войны - было бы в высшей степени неполитично. Время требовало быстрых, но секретных действий, а главное - без всякого кровопролития.

  

  Надо вам сказать, что вдоль всей северо-западной границы Индии расположено около тридцати тысяч пехоты и кавалерии, в обязанности которых входит наблюдение за границей и поддержание порядка и спокойствия среди пограничных племен. Они постоянно перемещаются, сменяя один уединенный пост на другой, такой же; они всегда готовы за десять минут после получения приказа собраться в поход, и всегда находятся или накануне надвигающегося события, или только что по окончании его, поэтому их жизнь так же напряжена, как их мускулы, и газеты никогда ничего не пишут о них. Вот среди этих-то войск правительство и набирает себе людей для важных экспедиций.

  

  Однажды вечером на станции, где конный ночной патруль стреляет вместо оклика и пшеница волнуется большими голубовато-зелеными волнами под нашей холодной северной луной, офицеры играли на бильярде в глинобитном здании клуба, когда неожиданно пришел приказ отправляться на плац для ночного ученья. Они поворчали и пошли собирать своих людей, ну, скажем, сотню английской пехоты, две сотни гурков и сотню самой лучшей на свете туземной кавалерии.

  

  Когда они собрались на учебном плацу, им было объявлено под секретом, что они должны тотчас же отправиться в Берзундские горы. Английской пехоте было приказано расположиться по склонам гор со стороны долины, гурки должны были занять вход в ущелье и "западню", а кавалерии предстояло проделать длинный и трудный путь в обход горы для нападения, в случае какого-нибудь затруднения, на людей Муллы с тыла. Но при этом было приказано стараться обойтись без борьбы и без шума. Наутро они должны были вернуться вместе со связанным Муллой и тринадцатью преступниками, не истратив ни одного патрона. Если все окончится успешно, никто не будет знать об этом деле, но неудача могла вызвать небольшую пограничную войну, в которой Гулла Кутта Мулла мог сыграть роль популярного вождя в борьбе с чересчур зазнавшейся высшей властью вместо того, чтобы оставаться обыкновенным пограничным разбойником.

  

  Вслед за этим наступило молчание, прерываемое только щелканьем компасных иголок и хлопаньем крышек хронометров, когда начальники колонн устанавливали направление и условливались о месте встречи.

  

  Пять минут спустя плац опустел; зеленые куртки гурков и плащи англичан слились с темнотой, и кавалерия умчалась вперед, навстречу слепящей глаза измороси.

  

  Что делали гурки и англичане, об этом мы расскажем позже. Трудная работа выпала на долю лошадей, так как было приказано держаться в стороне от селений и пробираться в горах. Многие из кавалеристов были уроженцы тех мест и стремились сразиться со своими земляками, а некоторые офицеры уже предпринимали по собственной инициативе неофициальные экскурсии в эти горы. Они пересекли границу, нашли высохшее русло реки и проскакали галопом вверх, прошли через каменистое ущелье, под покровом темноты рискнули пересечь низкий хребет, обогнули другой, оставляя глубокие следы от подков в засеянной чем-то почве, затем продолжали свой путь вдоль нового русла, молясь в душе, чтобы никто не услышал топота их коней, - и так шли под дождем и в полной тьме, пока не оставили Берзунд с его кратером несколько позади себя и не убедились, что пора подойти к нему. Подъем на гору, возвышавшуюся в тылу Берзунда, был крут, и они остановились, чтобы передохнуть в широкой ровной долине у подножия горы, т. е., вернее сказать, люди остановились, но лошади, разгоряченные трудной дорогой, не хотели стоять. Раздалась нехристианская речь, звучавшая еще неприятнее от того, что она произносилась шепотом, и можно было услышать, как в темноте скрипели седла.

  

  Субалтерн в арьергарде одного отряда повернулся в седле и сказал очень тихо:

  

  - Картер, скажите ради Бога, что вы там делаете? Стяните ваших людей ближе ко мне.

  

  Ответа не было. Наконец какой-то рядовой ответил:

  

  - Картер-сахиб впереди нас, а не сзади. За нами нет никого.

  

  - Нет, есть, - сказал субалтерн, - сзади идет эскадрон.

  

  Тут подъехал командовавший отрядом майор и сердитым шепотом, призывая проклятия на голову субалтерна Галлея, того, который только что говорил, сказал ему:

  

  - Смотрите хорошенько за своим арьергардом. Некоторые из ваших проклятых воров уже улизнули. Они впереди всего эскадрона. Все вы тут только глупые, и больше ничего!..

  

  - Прикажете мне сделать перекличку моих людей, сэр? - хмуро спросил субалтерн, который чувствовал себя вымокшим и продрогшим.

  

  - Перекличку! - сказал майор. - Отхлестать их надо, клянусь Богом! Они у вас расползлись повсюду. А вот теперь я слышу, что и позади вас кто-то есть!

  

  - Так и я думал, - спокойно возразил субалтерн. - Все мои люди здесь. Спросите лучше Картера.

  

  - Картер-сахиб шлет салаам и спрашивает, почему полк остановился? - сказал солдат, посланный от Картера к Галлею.

  

  - Да где же, ради самого неба, сам Картер? - спросил майор.

  

  - Он впереди вместе со своим отрядом, - был ответ.

  

  - Значит, мы кружимся в каком-то кольце или очутились в центре какой-то блаженной бригады? - сказал майор.

  

  В это время вдоль всей колонны воцарилось молчание. Лошади стояли спокойно, но среди легкого шороха падающего дождя был ясно слышен топот копыт многих лошадей, передвигавшихся по каменистому грунту.

  

  - За нами погоня, - сказал лейтенант Галлей.

  

  - У них нет лошадей. А кроме того, они сначала стали бы стрелять. Это, должно быть, крестьянские лошади.

  

  - Они уже с полчаса идут за нами, - сказал субалтерн.

  

  - Странно, что не слышно запаха лошадей, - сказал майор, приложив палец к носу и втягивая воздух ноздрями.

  

  - Ну, плохо начинается наша экспедиция, - сказал субалтерн, отряхивая мокрый плащ. - Что же нам делать, сэр?

  

  - Идти вперед. Мы должны сегодня ночью захватить их.

  

  Колонна осторожно продвинулась вперед на несколько шагов. Но тут раздалось проклятье, блеснули голубые огоньки искр от подков, ударившихся о мелкие камни, и один из солдат свалился с лошади с таким грохотом, который мог разбудить мертвого.

  

  - Ну, теперь пропало наше дело, - сказал лейтенант Галлей. - Наверное, все теперь проснулись, и нам придется карабкаться вверх под ружейным огнем.