Карабчевский Николай Платонович - Что глаза мои видели. Том I. В детстве

м в Черном море, после чего парусные корабли вовсе перестали сооружаться.

   Сестру и меня Николай Андреевич встретил ласково, расцеловал и очень нас разглядывал. Сестру он знал уже двухлетней, а меня "держал на руках", когда мне было несколько месяцев.

   Меня он называл своим "тезкой", а его просил называть "дядей Колей". Объявил, что старший его сын почти мой ровесник, тоже Николай, и родился в Николаеве; остальные же трое, Константин, Софья и Владимир, в Петербурге.

   Под конец, он сказал, что привез нам подарки от тети Сони, которая нас крепко целует, и что, с ее слов, дети его уже нас хорошо знают.

   Действительно, на другой день мама передала сестре Ольге большую, разодетую в платье и бурнус куклу, которая открывала и закрывала глаза и была в большой соломенной шляпе. Рукою тети Сони на листке бумаги была надпись, что ее имя "Соня".

   Я же получил тяжеловесный деревянный ящик, в котором рядами были уложены оловянные солдатики, пешие и конные, с офицерами, генералом и трубачами на белых конях. Тут же были пушки и лагерные палатки.

   За ужином, в очень ярко освещенной столовой, золотой аксельбант Николая Андреевича и его новые блестящие погоны, с черными орлами, красиво блестели, а сам он, сидя между бабушкой и мамой, как-то весь сиял, притягивая к себе всеобщее внимание.

   Мне он казался очень красивым, со своим молодым, ярким цветом лица и слегка седеющими бакенбардами и такими же волнистыми волосами на голове.

   За столом он вел беседу почти исключительно о своей семье, о тете Соне и о детях, говоря о каждом в отдельности.

   О тете Сон он, не без горечи, объяснял, что она никак не может свыкнуться с Петербургом, не выносит его климата и уклоняется от придворных выездов.

   Ее конечная мечта попасть, рано или поздно, на юг и он, Николай Андреевич, сделает все от него зависящее, чтобы это скорее осуществилось.

   Дети часто прихварывают в Петербурге, но летом в Царском Селе и Петергофе поправляются.

   О новом Государе он сказал, что он чарует всех, кто только к нему приближается и что, во всю длинную дорогу на почтовых об Москвы, он заботился об удобствах всех своих спутников.

   К концу ужина Николай Андреевич сказал, что завтра в 8 час. утра он должен ехать во дворец, чтобы сопровождать Государя, и просил маму предоставить ему ее пару в коляске, на время пребывания Государя в Николаеве.

   Я не утерпел. Когда мы возвращались к себе, после ужина, я подбежал к окну, где жил кучер Николай, со своей Мариной, почти рядом с экипажным сараем, и постучался к ним. Было не поздно и они еще не ложились.

   Я сообщил Николаю то, что слышал за ужином, но, оказалось, что он был уже предупрежден Иваном, которому мама шепнула передать приказание Николаю быть в 8 час. утра готовым подать коляску адмиралу.

   Беседуя с Николаем, я поинтересовался: а царя кто же повезет?

   Мне казалось, что наша пара, а особенно ,,Мишка", вполне заслуживают подобной чести; притом же я знал, что у Глазенапа (главного командира) пара весьма неказистая; жена его боялась шибкой езды и лошадей он держал наемных.

   Оказалось, что не менее меня, Николай был озабочен этим вопросом, хотя отчасти был уже осведомлен.

   Он слыхал, что ,,под царя" полицеймейстер наметил пару "откупщика", который на весь город кичился своим "выездом", недавно ему из Москвы доставленным.

   Об его паре Николай был мнения среднего. Он признавал, что видные караковые жеребцы статьями ,,хорошо собраны", но "ногами много зря кидают" т. е. идут красиво, но далеко не ходко; кроме того он отмечал, что они "тамбовские" и кони "сырые".

   Для государевой свиты, как вызнал Николай, лошади были набраны больше у извощиков, которые в те времена в Николаеве были сплошь парные и очень, хорошие. Некоторые извощики, например Федор, Васько и Абдулла, своими выездами и своим кучерским облачением, ничуть не уступали "собственным".

   Просыпался я, обычно, часу в десятом утра, а тут просил Марину разбудить меня на утро в семь, пока еще все в доме спали. Через полчаса я был уже в сарае, где Николай и Марина заканчивали запряжу.

   На лошадях была новая, с "золотым набором", сбруя, которая надевалась только в самых экстренных случаях; гривы, чолки и хвосты у лошадей лежали пышно и волнисто, видно было, что Николай заплел их с вечера.

   Сам Николай обрядился также во все новое, что надевалось только в самые большие праздники и еще когда его отпускали ехать ,,под молодых", на свадьбы. Выглядел он совсем кучером с картинки.

   Раньше, чем взобраться в своем длиннополом армяке на козлы, он приподнял свою, блестящую новизной "шелковую" шляпу и трижды набожно перекрестился.

   Когда Иван с крыльца гаркнул "кучер, подавай", ворота сарая распахнула Марина и Николай, малой рысью, подал к крыльцу.

   Я не утерпел, забежал в сад, откуда мог, оставаясь незамеченным, глядеть, как будет садиться в нашу коляску, чтобы ехать к государю, Николай Андреевич.

   Он вышел с парадного крыльца в мундире, с красной лентой через плечо, в треуголке на голове и в накинутой на плечи длинной серо-голубоватой шинели.

   Из всех окон дворня уставилась на него.

   Он поздоровался с Николаем, которого знал раньше, когда не уезжал еще в Петербург.

   Николай не обробел нисколько, а чинно отвечал ему ,,здравия желаю" и еще спросил о здоровьи барыни Софии Петровны и всех деток, на что получил ласковый ответ что все, "слава Богу, благополучны".

   Как раз в это время входил в ворота, возвращаясь. с своей первой, ранней утренней прогулки, адмирал Александр Дмитриевич, в своей люстриновой серой накидке и в форменной высокой фуражке прежнего образца.

   Контраст обличия ,,двух адмиралов" мне показался разительным.

   Николай Андреевич первый приветствовал отставного адмирала, называя его ,,вашим превосходительством" и протянул ему руку; тот пожал ее, назвав его также "вашим превосходительством", но обменялся всего двумя - тремя короткими фразами и быстро прошел в свой флигель.

   Когда Николай Андреевич, поддерживаемый Иваном, оправившим сзади его шинель, сел в коляску и Николай тронул лошадей и выехал за ворота, я из сада тотчас же юркнул на крыльцо к Ивану.

   - За царем тоже не всякий поспеет... Ну, этот поспевать может! - промолвил он, весь погруженный в созерцание опустевших, широко открытых ворот.

   Кого имело в виду это восклицание Ивана, я не понял. Разумел ли он "царского адъютанта", или нашего кучера Николая, с его ходкой парой, осталось для меня, да может быть и для него самого, тайной.

  

  

   Государь пробыл три дня в Николаеве.

   Был спуск нового парового судна, осмотр адмиралтейства и флотских казарм, обсерватории, штурманского училища и вновь выстроенных "инвалидных домиков", вдоль одной из дорог ,,Лесков", для севастопольских увечных героев, и т. д.

   Был большой смотр войскам на лагерном поле и два парадных бала, один в Морском Собрании, в прекрасном "мраморном зало" для вечеров, другой-в помещении Купеческого Собрания, от Херсонского дворянства, куда было приглашено и именитое городское купечество.

   Мамы и дяди Всеволода в эти дни мы почти не видели; они, а с ними вместе кузины Люба и Леля бывали всюду, где был царь.

   Нас на бабушкиных лошадях повезли только на смотр войск, но, за пылью, не только царя, но и вообще чтобы то ни было трудно было разглядеть.

   Николай Андреевич только едва поспевал переодеваться то в свитскую, то в морскую форму. Он отпускал Николая на несколько часов домой и приказывал к такому-то часу вновь "подать" туда, или сюда.

   Завтракал и обедал он, большей частью, во дворце, а раз и ночевал там, когда был "дежурным генералом".

   Само собою разумеется, что каждый раз, когда Николай въезжал шагом во двор, на запотелых лошадях, я спешил ему на встречу.

   Бедному Мишке и Черкесу, было ясно, доставалось очень. Черкес уже к концу второго дня стал заметно "спадать с тела".

   И было два события, касавшиеся Николая и его пары, который неизгладимо врезались у меня в памяти.

   Первое имело место к вечеру второго дня. Я застал Николая в сарае; он вырезывал, острым ножиком, узкий длинный ремешок и стал налаживать его на валявшееся раньше где-то в углу тонкое кнутовище.

   Я чуть не ахнул, так как знал хорошо, что Николай никогда не имел при себе кнута. Наладив его, он подложил его под кучерское сиденье.

   "На случай" - объяснил он мне, - опасаюсь, как бы Черкес не стал "сдавать"; за Мишку он был еще совершенно спокоен.

   Второе событие было еще знаменательнее, еще важнее.

   На следующий день, когда Николай, после смотра парада, въехал во двор, разыгралась такая сцена.

   Осадив лошадьми экипаж в сарай, он молча слез с козел, встал на колени на подножку коляски и, сняв шляпу, истово перекрестился, а затем набожно приложился губами к сиденью коляски с правой ее стороны.

   Марина и я остолбенели.

   Невольно мелькнула мысль, не рехнулся ли Николай, или не напился ли он.

   Но скоро все объяснилось.

   Царь проехал в его коляске от самого лагерного поля до дворца. Выходя у подъезда из экипажа, он даже, случайно, коснулся его плеча.

   Надо было видеть мое и Марины растерянное изумление и лицо самого Николая, с увлаженными умиленным восторгом глазами.

   Вышло, по его словам, это так: крики ли толпы, или необычайная обстановка смотра, с музыкой и барабанным боем, напугали "откупщицкую пару", только кучер не смог никак подать лошадей во время к Государевой ставке, тогда Николай Андреевич и полицеймейстер приказали подать Николаю.

   Рядом с государем сел не наш адмирал, а какой-то, еще более важный, генерал, которого величали "сиятельством", и с которым государь всю дорогу разговаривал "непонятно" не по-русски.

   Среди бесконечных кликов "ура", лошади только бодрились и он, Николай, домчал государя "в лучшем виде".

   Весть об этом необыкновенном событии скоро облетела весь наш двор и люди, поочередно, заходили в сарай поглядеть на то место, где посидел государь.

   Домашних я всех тотчас же оповестил и даже сбегал в неурочное время к самой бабушке, чтобы поведать и ей о столь необычном для нашего Николая счастьи. К моему удивлению она осталась равнодушна.

   Правда, она не любила Николая и не прощала маме, что та не дала его наказать, в свое время, когда он вывернул ее на тумбе.

   Но потом я еще заметил, что и "нового царя" она не так почитала, как недавно умершего, по котором очень долго носила траур.

   За то все остальные в доме разделяли вполне гордость Николая и о новом царе иначе, как восторженно, не отзывались.

   Николай Андреевич, ужинавший в тот день с нами, перед балом в Морском Собрании - (у бабушки обедали в час и ужинали в половине восьмого), пояснил, что с государем, в нашей коляске, ехал граф Адлерберг и что Николай получит "царские часы", т. е. часы с двуглавым орлом на верхней крышке.

   Уезжал государь на военном пароходов "Тигр", кажется, через Одессу в Севастополь.

   Пароход должен был отвалить в Спасске не от той пристани, где приставали коммерческие пароходы, а от пристани, нарочито сооруженной на Стрелке, расцвеченной флагами.

   Командовал "Тигром" мамин знакомый, капитан Шмидт и мы с мамой стояли очень удобно на самой пристани, рядом с его красавицей женой, Юлией Михайловной. Тут было много разряженных дам, некоторый, как наша мама, были со своей детворой.

   У нас, да и почти у всех стоявших на пристани, были в руках букеты цветов, перевязанные трехцветными ленточками.

   Стройный красавец, выше всех его окружавших, больше чем на полголовы, государь шел ровно, медленно, отвечая на все приветствия.

   Мы бросали к его ногам букеты, бывшие у нас в руках, когда он шел по пристани, а он, словно в такт покачивая во все стороны головой, ласково картавил какую-то благодарность. Я ясно слышал только слова ,,милые дети", а что дальше еще на ходу он говорил - от меня ускользнуло.

   В памяти моей до сих пор еще жива вся его, точно изваянная, фигура на капитанском мостике, когда отчаливал пароход.

   По сравнение с окружавшими его, государь казался мне божественно-стройным, дивным, неземным существом.

   Как-то грустно было возвращаться домой. Праздничное настроение разом упало.

   Николай Андреевич также уехал с государем.

   Помню только сияющее лицо Владимира Михайловича Карабчевского, который, задержав дядю Всеволода, как только скрылся пароход, сказал ему: ,,уф, гора свалилась с плеч! Слава Богу, все прошло благополучно. Приезжай (они были ,,на ты") вечерком на преферансик, я соберу кое-кого... Голова у меня, как котел, а тут еще Лиза не сегодня-завтра... Ты у меня будешь крестный, помни"!

   Тут только я вспомнил, что эти дни "тети Лизы" нигде не было видно и на пристани она не провожала государя.

   Я стал раздумывать о ней и грусть об отъезде государя, как-то незаметно, перешла и на нее.

   Мне вдруг стало ее жалко.

  

  

   Ближайшим последствием пребывания государя в Николаеве были очень усилившиеся слухи о скором отпуске "на волю" всех дворовых людей и об освобождении крестьян от крепостной зависимости.

   Помню мама, с кем бы ни говорила, всегда прибавляла: ,,наконец-то, слава Богу, давно пора".

   При бабушке, однако, об этом вовсе не заговаривали, так как эти разговоры ее только расстраивали и худо действовали на ее здоровье.

   Из дворовых людей только ,,Степка-словесник", как прозвала его Надежда Павловна, много разглагольствовал по этому поводу в людских и стал ленив и грубоват.

   Иван, наоборот, стал внимательнее и услужливее прежнего и только, пуще прежнего, стал "представлять", т. е. передразнивать кого попало.

  

  

  

   Кроме излишеств по словесной части Степан (Степка) начал давать волю и рукам; из девичьей, то и дело, девушки приходили с жалобами к Надежде Павловне: то Степка которую-нибудь ущипнул до синяка, то, попросту, дал тумака, ни за что.

   Раз он проявил и грандиозное насилие и мама должна была энергично вступиться за обиженную.

   У Степана была сестра, Настя, молодая, очень благообразная и живая девушка, числившаяся "вышивальщицей" среди других рукодельниц бабушкиной девичьей.

   Степан вечно ее "вычитывал", а иногда, в качестве старшего брата, куражился и давал ей, походя, подзатыльники.

   Однажды все услыхали отчаянные вопли Насти в дальнем, пустом сарае.

   Иван, который, кроме своих военных доблестей, был и добрый малый, прибежал к маме сообщить, что Степан "истязует" Настю и уже отрезал ей косу.

   Мама тотчас же кинулась туда и, вслед затем, я увидел сцену, которая и сейчас жива перед моими глазами.

   Впереди шла мама, ведя за собою, за руку, плачущую навзрыд Настю, у которой, вместо прежней густой косы, гладко лежавшей на ее спине, коротко обрезанные волосы беспорядочно развевались в разные стороны. Сзади шел Степан, держа в руках отрезанную косу, бормоча что-то в оправдание свое и усиленно жестикулируя.

   Вся дворня высыпала во двор и глазела на это зрелище.

   Мама увела Настю к себе, дала ей отдельную комнату, рядом с кладовой и не велела больше возвращаться в девичью.

   Бедная Настя еще долго хныкала в своей коморке и долго потом не выходила из нее иначе, как накрыв голову платком.

   После все как-то хорошо для нее выяснилось и устроилось.

   Мама имела большие объяснения с бабушкой, которая сгоряча затеяла было сослать Настю в деревню "пасти свиней".

   Но, мама не уступила и затеяла целое разбирательство, причем все в доме "говорили за Настю" и против Степана.

   Наконец всем стало ясно, что она ни в чем не провинилась.

   Если она иногда и выбегала за ворота пройтись по бульварчику, перед домом, чтобы перекинуться парою-другою слов с подмастерьем ближайшего ,,золотых дел мастера и часовщика", то это был доподлинно ее жених, который имел намерение на ней жениться, как только она получит вольную и обстоятельства это позволят.

   Кончилось дело тем, что Настя осталась совсем у нашей мамы, в качестве ее личной горничной. Коса ее, понемногу, отросла, а жениху Насти было позволено изредка навещать ее.

   Впоследствии (уже после смерти бабушки) Настя уже "вольная" служила некоторое время у мамы, была ей очень предана и, когда ее жених открыл, наконец, собственную мастерскую, благополучно вышла за него замуж.

   Она была большая искусница и, когда маме нужно было спешно "освежить" вечернее платье, или нашить на него цветы, или "перешить" что-нибудь, она всегда звала Настю.

   Настя была бездетна, жила неподалеку и, когда мама собиралась куда-нибудь на бал, или на парадный обед, всегда прибегала ее причесать и помочь одеться.

   После отъезда Государя также прошел слух, касавшийся моего и сестры дальнейшего учения. Говорили, что Штурманское училище, имевшее весьма печальную репутацию, будет скоро упразднено и в том же здании откроется семиклассная мужская гимназия, а в казенном здании, против самого дворца, - женская.

   До тех пор в Николаеве было только два уездных училища - мужское и женское, но они не пользовались доброй славой. - По словам домашних, они были не для нас; там учились только ,,слободские".

   Было еще ,,Девичье училище морского ведомства", для дочерей нижних чинов флота; там преимущественно занимались шитьем и вышиванием и оно славилось своими рукоделиями.

   В общем, как говорили, Государь остался доволен своим пребыванием в Николаеве и был все время в отличном расположении духа.

   Адмирал Глазенап и полицеймейстер Карабчевский удостоились Высочайшей благодарности, чуть ли не наград за образцовый порядок в городе.

   В области наиболее для меня близкой проезд Государя не имел столь утешительных последствий.

   "Черкес" захворал, начал кашлять и спадать с тела.

   Его еще запрягали, но это была уже не та лошадь; вывозил один Мишка. Черкес протянул кое как зиму и весною пал.

   Пришлось подбирать в пару к несокрушимому Мишке, новую лошадь и это сопровождалось многими неудачами и разочарованиями.

   Наконец, купили у отъезжавшего на службу в Петербург начальника морского штаба Б. подходящую по росту и масти лошадь, вороного жеребца "Орла", но он оказался с "колером", с места иногда закидывался и, только благодаря выдержке Мишки, на нем можно было ездить в паре; в одиночку же он ,,никак не пошел".

   С Николаем, вскоре после отъезда Государя, тоже пошли неблагополучия.

   Первое время он ходил, ног под собой не чуя, и вел себя очень чинно, аккуратно, и только по праздникам носил царский подарок, часы с двуглавым орлом.

   Но, вдруг, "его прорвало", он не выдержал заклятья не пить и запил, да так, словно хотел наверстать потерянное.

   После двух дней запоя, забравшись на кучу песка во дворе, он всю ночь кричал благим матом что-то несуразное. Весь дом поднял на ноги; хорошо, что бабушки уже не было в городе.

   На утро на телеге, запряженной Мишкой, свезли его в госпиталь. Хныча и причитая, его отвозила Марина с дворником Степаном, длинным верзилою, с приплюснутым носом, привозившим каждый день на волах спасскую воду в огромной бочке и убиравшим двор.

   Я видел, как увозили со двора Николая, который, лежа на самом дне телеги на соломе, не то стонал, не то бормотал что-то.

   Очень трогательным, мне, казалось, что именно Мишка, которого он так любил, везет его в больницу.

   Оправился Николай и вернулся домой довольно скоро, но заметно изменился с тех пор. В лице он осунулся и пожелтел, седина стала заметна в его аккуратной, козлиной бородке.

   Пить он, по-видимому, вовсе перестал, но начал кашлять жаловаться на боли в груди.

   Он протянул еще несколько лет и умер от чахотки, когда я уже кончал гимназию и у меня была уже собственная лошадь "Арабчик", на которой я ездил и верхом, и в легком кабриолете.

   "Мишка" был жив и тогда, но постарел и отяжелел,. хотя, по-прежнему, несмотря на возраст, оставался лошадью без пороков.

   Когда Н. А. Аракс приобрел от бабушки именье ,,Богдановку" и когда уже самой бабушки в живых не было, мама отправила "Мишку" в Богдановскую конюшню доживать свой век, без работы, и ходить с табуном на свободе.

   Я видел его там и трогательно с ним простился, уезжая в Петербург, в университет.

   "Мишка" честно и славно прожил свой лошадиный век и мирно опочил, когда ему шел уже третий десяток лет.

   Я получил об этом весть в Петербурге в письме мамы, которая не забыла известить меня об его кончине.

  

  

   Мне шел десятый год, а сестре двенадцатый, когда слухи о двух гимназиях, учреждаемых в Николаеве, приняли характер достоверности.

   Открытие их предполагалось ровно через год, с будущей осени.

   Маму стал волновать вопрос о нашем дальнейшем образовании. Она еще не решила: поступим ли мы в гимназию, или только воспользуемся гимназическими учителями для уроков на дому?

   Во французском языке и во всем нам преподаваемом mademoiselle Clotilde мы были довольно сильны и подвинулись очень, но русский язык был, поневоле, в загоне.

   В городе не находилось подходящего преподавателя.

   Как раз в это время, директором уездного училища, с целью его преобразования, было назначено новое лицо, о котором по городу стали ходить самые благоприятные слухи.

   Говорили, что это вполне образованный, окончивший курс Одесского лицея, молодой человек, имевший, однако, уже некоторый опыт в качестве преподавателя русского языка в Одесском Институте для благородных девиц.

   Начальница института писала о нем маме и очень расхваливала его.

   Звали его Григорием Яковлевичем Тумило-Денисевичем.

   В самом здании училища он имел квартиру и жил там холостяком, отчасти оригиналом.

   Уроженец Крыма, он был страстным любителем верховой езды и, как говорили, привел с собою двух замечательных крымских иноходцев.

   Мало того, уверяли, что он не держит никакой прислуги, кроме подростка-татарченка для комнатных услуг, ходит сам за своими лошадьми и сам же, когда вздумается, готовит себе кушанья в изобретенном им, особого устройства, самоваре, разделенном внутри на несколько отделений.

   С этим самоваром и с парою лошадей, с одною для вьюка и другою под верх, он объездил весь горный Крым, побывал и в горах Кавказа.

   Мама решилась написать ему и пригласить для уроков, хотя и слышала, что он уклоняется принимать подобные предложения, так как, будучи не без личных средств, не ищет частных занятий. Пошел он в уездное училище, не желая оставаться праздным и, по убеждению, надеясь быть полезным в деле народного образования.

   Нам посчастливилось: от Григория Яковлевича получилось согласие.

   Было условленно, что в такой-то день, после трех часов, когда кончаются занятия в училище, он явится к нам.

   День этот настал и был серенький, дождливый.

   Мама приказала Николаю запречь карету, в которой делала визиты и выезжала на вечера, и послала ее за нашим будущим учителем, так как училище отстояло довольно далеко.

   Мы с нетерпением ожидали, когда Николай въедет во двор, но он долго не возвращался.

   Стали сомневаться, не напутал ли он чего, и выслали Ивана поглядеть с улицы, не видать ли кареты.

   Я выскочил вслед за ним на улицу, а, затем, вызвал скоро и всех домашних, так как то, что я, наконец, увидел, повергло меня в крайнее изумление.

   Николай ехал шагом, ближе к краю улицы, а, почти рядом с ним, шел пешком с зонтиком в руках, в летней разлетайке, в круглой, мягкой, черной шляпе, сухощавый, довольно высокого роста господин, с небольшой темной бородой и довольно длинными волосами, развевавшимися из-под шляпы.

   Прежде всего, мы подумали, что с экипажем что-нибудь приключилось, а потому озабоченно встретили шествовавшего рядом с каретой господина.

   Он вежливо снял шляпу и, улыбаясь, на расспросы мамы, сказал, что ровно ничего не случилось, что он давно отпустил кучера, так как его напрасно беспокоили, что в карете он ездить не привык и, вообще, экипаж за ним посылать совершенно не надо.

   Все это говорил он просто, без рисовки.

   Говор его был тихий, ровный и отличался какою-то задушевною мягкостью. В глазах его, пока он добродушно объяснял, как Николай не пожелал ухать, а, шаг за шагом, следовал за ним, опасаясь, вероятно, чтобы ,,учитель на первых же порах не сбежал", забегали веселые огоньки, а когда мама подивилась его оригинальному упорству, Григорий Яковлевич, стоя перед мамой на крыльце, без шляпы, принял всей своей фигурой такое смиренно-комическое выражение, как будто хотел сказать: ,,извините, но уж таков уродился!"

   Уроки наши с ним пошли успешно, начавшись как-то совсем для нас незаметно.

   Историю (пока древнюю) он рассказывал нам так интересно и иногда забавно, что мы, с сестрой, жалели, когда урок кончался.

   Наизусть он ничего "не задавал" нам учить; да мы уже с mademoiselle Сlotilde научились передавать своими словами то, что прочитывали.

   Стихи он любил и просил выучить некоторые Пушкина, Лермонтова и Тютчева.

   Сам он читал их очень хорошо, также как и прозу. Мама всегда приходила послушать, когда он читал нам из Пушкина или Гоголя.

   Меня он очень приохотил к чтению и из маминого книжного шкафа, где был весь Жуковский, Пушкин, Лермонтов и Гоголь, я постоянно утаскивал какой-нибудь том, чтобы почитать на ночь, раньше чем заснуть.

   Раз так начитался Гоголевского "Вия", что всю ночь трусил и спал тревожно. Вообще "ночные страхи" были мне не чужды, иногда я должен был укрываться с головой, чтобы уйти от чего-то незримого, от какого-то таинственного мира, проявляющего свое присутствие вокруг нас именно ночью. Чтение втихомолку первой попавшейся книжки немало способствовало такому настроению. Одно время я просто боялся ,,темноты" и не решился бы войти в неосвещенную комнату. Темноты же на воздухе, когда на небе все-таки светили звезды, я нисколько не боялся.

   Личное мое ,,приятельство" с Григорием Яковлевичем весьма скоро установилось на вполне прочных основаниях.

   Достаточно сказать, что в начале он приходил к нам на уроки пешком, а, когда ближе познакомился в доме, где его все полюбили, стал приезжать верхом, то на сером иноходце, то на золотисто-гнедой, живой и грациозной, как лань, кобыле ,,Джальме".

   Въедет, бывало, шажком во двор, так что не услышишь, привяжет лошадь у решетки сада и идет прямо в классную, в своем обыкновенном одеянии, без краг, или ботфортов на ногах, даже без штрипок у брюк.

   Я как-то не утерпел, спросил его: можно ли без этих аксессуаров ехать верхом на лошади? Он усмехнулся и ответил: "кто умеет ездить, тому можно."

   Николай, конечно, тотчас же убирал лошадь под навес, или в конюшню, отпускал подпруги и подкидывал свежего сена; овса Григорий Яковлевич, раз навсегда, просил не давать, раз лошадь еще, так сказать, на ходу.

   Не трудно догадаться, насколько велико было мое увлечение спортсменством Григория Яковлевича и как я облюбовал его, - как он их называл, - "лошадок".

   Велико было мое торжество, когда он однажды усадил меня на своего серого иноходца и я три раза объехал на нем вокруг двора, причем никто меня не держал и никто не вел лошадь под уздцы.

   На "Джальму" он не советовал мне, пока, садиться, так как она была чересчур живая, подвижная, и, пока на нее садились, беспокойная; но на сером я ездил каждый раз и, под конец, стал выезжать на нем даже один на улицу.

   Побывал я и в гостях у Григория Яковлевича и видел, как он и его татарчонок, ходят за лошадьми.

   Конюшня была крошечная и они стояли, большею частью, под небольшим навесом, где яслей вовсе не было, а задавали им овса в шерстяных "крымских торбах", которые надевались им на морды.

   Лошади были смирные, ласковые, только Джальма была уж очень любопытна, на всех оглядывалась и ушки ее все время двигались, как живые. Казалось, что это какие-то проворные, с чудной шерсточкой, зверьки, совсем от нее отдельные.

   Сам Григорий Яковлевич жил скромно, в двух комнатах; остальная часть квартиры была "заколочена".

   Он угощал меня чаем со сладкими пирожками. Демонстрировал и свой знаменитый самовар, что доставляло ему, видимо, удовольствие.

   По наружному виду это был обыкновенный самовар средних размеров, который мог поместиться в одну из "торб" вьюка, перекидываемого позади седла. Внутри же он был разделен глухими, луженными перегородками на три неравных части. В одном отделении можно было кипятить воду, молоко, вообще все, что потребуется. В другом варить яйца, зелень и всякую мелочь. Третье же, самое поместительное отделение, предназначалось для варки борща, супа; туда могла войти целая курица. На верхней же конфорке он приспособил небольшую сковородку и умудрялся кое-что на ней жарить, или делать яичницу.

   Была у него и особая длинная ложка - "черпак", в форме лодочки с высокими бортиками, чтобы ею извлекать то, что требовалось, из недра этой своеобразной походной кухни.

   Но это было еще не все, что я с любопытством разглядывал.

   Одна из комнат его вся была завешена уздечками, чепраками, седлами, хлыстиками и фигурными нагайками. Одну из кавказских нагаек, легкую и изящную, он заставил меня от него принять.

   На комоде его спальни я обнаружил еще нечто. В деревянном футляре была скрипка и тут только оказалось, что он играет на скрипке и увлекается этим занятием.

   Когда я рассказал обо всех этих чудесах дома, мама стала дразнить Григория Яковлевича, уверяя, что ему позавидовал бы сам Робинзон Крузо, которого мы с мамой раньше читали.

   Григорий Яковлевич, добродушно посмеиваясь, объявлял, что он просто "цыган" по натуре и вообще человек "кочевой", редко уживающийся на одном месте, и летние месяцы обязательно проводит где-нибудь в горном захолустье.

   Очень скоро Григорий Яковлевич совершенно "привился" в нашем доме. Я, разумеется, разболтал о том, что у него есть скрипка, на которой он любит играть. И кончилось тем, что скрипка его появилась и у нас в доме и нередко мама играла на рояле, когда он играл на своей скрипке, которая была "любительская", купленная где-то по случаю, очень приятного тона.

   Когда наше знакомство с Григорием Яковлевичем прочно установилось, мама с ним и с mademoiselle Clotilde стала серьезно обсуждать вопрос: готовить ли меня в гимназию и в какой класс?

   Гимназия предполагалась своеобразная - "реальная, но с латинским языком", - в расчете на возможность поступления затем в университет на все факультеты, кроме филологического, где обязательно требовался и древнегреческий язык.

   Таких гимназий, как я узнал впоследствии, на всю Poccию было только две; остальные все были "классические".

   После всестороннего обсуждения было решено, что до второго класса я подготовлюсь дома, что будет не трудно, когда съедутся все гимназические учителя. У мамы, и в этом ее очень поддерживала mademoiselle Clotilde, была мечта, чтобы высшее образование я получил в Англии.

   Она находила, что весь склад воспитания английской молодежи вырабатывает характер и готовит к жизни.

   Григорий Яковлевич не разделял этого мнения, он находил, что сейчас для русского слишком много дела в России и что обособляться чужеземными влияниями не следует. Стать "чужим" для России он считал преступлением.

   Англоманство мамы, отчасти, зародилось под влиянием Николая Андреевича Аркаса, который, пожив некоторое время в Англии и усвоив язык, любил подчеркивать преимущество тамошних порядков.

   Григорий Яковлевич Денисевич (в обиходе он отбрасывал свое ,,Тумило") все чаще и чаще оставался у нас после урока к вечернему чаю и, чувствуя себя уютно, вел охотно долгие беседы.

   Он был вполне осведомлен относительно хода работ по крестьянской реформе и любил также говорить о предстоящей реформе судебной.

   Он говорил, что как только последняя осуществится, он бросит "учительствовать" и перейдет в судебное ведомство, на что дает ему право его лицейский диплом.

   Когда речь об этом заходила в присутствии Клотильды Жакото, которая уже отлично понимала по-русски, она всегда предрекала мне: "Nicole, tu sera avocat, tu a une langue bien pendue!" (Николь ты будешь адвокатом, у тебя хорошо привешен язык.).

   Но я тогда тяготел совсем к другому.

   При моей страстной любви к лошадям и верховой езде я мечтал стать военным и непременно кавалеристом. Но мама разочаровала меня, говоря: "надеюсь, ты поумнеешь и поймешь, насколько нелепо, в наше время, подобное желание."

   Мне бывало больно это слушать, но мамин авторитет был страшно силен в моих глазах.

   Мама считалась умной и передовой женщиной; об этом знали все в город, знали также и то, что детей своих она ,,ведет образцово" и что, ради них, она поставила крест на своей личной жизни.

   Об этом нередко напоминала нам и mademoiselle Clotilde,. говоря: "eroyez moi bien, que се n'est pas chaque jour, qu'on trouve une mere pareille!" (Верьте мне, не каждый день можно видеть подобную мать!).

   Сама она в последнее время как-то перестала вспоминать и не любила говорить о своей семье, т. е., вернее, о своей матери. Лишь сгоряча, после одного полученного ею из дома письма, она с возмущением сказала маме, что ее мать, несмотря на взрослых детей, вторично вышла замуж и что ее избранник даже моложе ее.

   Своей матери она почти совсем перестала писать, но сестре и братьям непосредственно стала посылать свои сбережения, чтобы они могли докончить свое образование.

   Теперь она более широко могла помогать им, так как, занимаясь с нами только в утренние часы, имела много свободного времени для частных уроков в городе, к чему ее вполне поощряла мама.

   Она была неутомима и во всякую погоду с большим зонтиком в руках, всегда пешком, вымаривала десятки верст в течение дня.

   Ее приглашали нарасхват, так как ее репутация, как учительницы, стояла очень высоко.

   Она даже подумывала о том, не выписать ли свою младшую сестру Луизу, которой нашлось бы, через край, работы в Николаеве.

  

  

   В последнее время - (за год до своей смерти) бабушка стала часто хворать. Она сделалась очень раздражительной и замкнутой. Часто не выходила к обеду и вовсе не появлялась к ужину. Из прислуги никто не имел к ней доступа. Только Фекла и Фиона разносили по дому весть о ее настроениях и самочувствии.

   Лечил и навещал ее почти ежедневно "Доминикич", потерпевший аффронт, в качестве оператора, у адмирала Александра Дмитриевича. Вне этой специальности, он считался искусным врачом и имел большую практику в городе.

   Кроме страсти "что-нибудь порезать", о чем я уже упоминал, у него была и страсть побалагурить и отпустить иносказательное словечко.

   На расспросы мамы относительно бабушкиного здоровья он никогда не отвечал вполне серьезно и просто.

   Ответы бывали в таком роде: ,,без нетерпения ожидаем 78-ой годочек", или "пока крепостные души при нас, - и душа при нас", а не то еще: "при Николае Павловиче жилось полегче".

   В сущности, все эти словечки были очень метки, так как все знали, что бабушку совершенно замучили слухи о предстоящей "воле", о которой она слышать не хотела.

   На лето "Доминикич" ей предписал полный покой и советовал вовсе не заниматься хозяйством, но она, обозвав его сумасшедшим, пуще прежнего стала наседать на управляющего, чтобы заведенный ею в Кирьяковке порядок ни в чем не нарушался.

   С домашними, даже с мамой, она стала холодна, а под час, и раздражительна.

   В город к ней стал часто наезжать на своей чалой, раскормленной одиночке ее ,,стряпчий" Панасеенко, с туго набитым портфелем под мышкой. С лицом, испорченным оспой и с бельмом на одном глазу, он, как-то, неожиданно появлялся и также неожиданно исчезал, не глядя по сторонам и никого не замечая.

   Раз мама остановила его на крыльце и поинтересовалась узнать: какие у бабушки завелись дела?

   Мама хорошо знала Панасеенко еще с тех пор, как, после смерти отца, ей пришлось "сдавать полк" новому полковому командиру, причем она должна была приплатить довольно значительную сумму. Все переговоры по этому предмету вел тогда Панасеенко.

   Он не скрыл, что бабушка все пишет завещания, которые рвет на другой день. При этом он еще сообщил, что, по предложению "его превосходительства Николая Андреевича" (Аркаса), речь также идет о выкупе им в собственность имения Богдановки, состоящего в пожизненном ее владении.

   Главный наследник, сын Петра Григорьевича, живущий в Петербурге, по словам Панасеенко, уже "сошелся с адмиралом". Оставались еще только наследницы в четырнадцатых долях: тетя Соня и наша мама. ,,С вами, даст Бог, тоже сойдутся"! - закончил он на прощание.

   Само собою разумеется, что только впоследствии я понял смысл этой встречи мамы с Панасеенко. Мама, естественно, не посвящала нас в то время в свои деловые отношения и денежные дела.

   В лето этого же года Николай Андреевич Аркас со всей своей семьей ожидался на побывку в Николаев.

   Мама решила ждать их приезда в городе, чтобы, уже вместе, ехать к бабушке в Кирьяковку.

   Мама очень любила тетю Соню; они выросли вместе и, до замужества, не разлучались.

   В летах между ними разница была совсем незначительная, тетя Соня всего на год была моложе нашей мамы.

   Позднее, из рассказов ее я узнал, как тетя Соня, неожиданно для всех, вышла замуж за Николая Андреевича Аркаса.

   Он настойчиво за нею "ухаживал" и несколько раз делал ей предложения, но она каждый раз отказывала ему.

   За то она сразу приняла предложение другого, тоже моряка, Ш-ва и свадьба должна была состояться тотчас по возвращении его