Грин Александр - Рассказы

тт-Бое была лоцманская фуражка, вязаная коричневая фуфайка, голубой пояс и толстые башмаки, через руку перекинут был дождевой плащ.

   Битт-Бой пожал десятки, сотни рук... Взгляд его, улыбаясь, свободно двигался в кругу приятельских осклаблений; винтообразные дымы трубок, белый блеск зубов на лицах кофейного цвета и пестрый туман глаз окружали его в продолжение нескольких минут животворным облаком сердечной встречи; наконец он высвободился и попал в объятия Дюка. Повеселел даже грустный глаз Чинчара, повеселела его ехидная челюсть; размяк солидно-воловий Рениор, и жесткий, самолюбивый Эстамп улыбнулся на грош, но по-детски: Битт-Бой был общим любимцем.

   - Ты, барабанщик фортуны! - сказал Дюк. - Хвостик козла американского! Не был ли ты, скажем, новым Ионой в брюхе китишки? Где пропадал? Что знаешь? Выбирай: весь пьяный флот налицо. Но мы застряли, как клин в башке дурака. Упаси "Марианну".

   - О капере? - спросил Битт-Бой. - Я его видел. Короткий рассказ, братцы, лучше долгих расспросов. Вот вам история: вчера взял я в Зурбагане ялик и поплыл к Лиссу; ночь была темная. О каперах слышал я раньше, поэтому, пробираясь вдоль берега за каменьями, где скалы поросли мхом, был под защитой их цвета. Два раза миновал меня рефлектор неприятельского крейсера, на третий раз изнутри толкнуло опустить парус. Как раз... ялик и я высветились бы, как мухи на блюдечке. Там камни, тени, мох, трещины, меня не отличили от пустоты, но не опусти я свой парус... итак, Битт-Бой сидит здесь благополучно. Рениор, помните фирму "Хевен и Ко"? Она продает тесные башмаки с гвоздями навылет; я вчера купил пару и теперь у меня пятки в крови.

   - Есть, Битт-Бой, - сказал Рениор, - однако смелый вы человек. Битт-Бой, проведите моего "Президента"; если бы вы были женаты...

   - Нет, "Пустынника", - заявил Чинчар. - Я ж тебя знаю, Битт-Бой. Я нынче богат, Битт-Бой.

   - Почему же не "Арамею"? - спросил суровый Эстамп. - Я полезу на нож за право выхода. С Битт-Боем это верное дело.

   Молодой лоцман, приготовившийся было рассказать еще что-то, стал вдруг печально серьезен. Подперев своей маленькой рукой подбородок, взглянул он на капитанов, тихо улыбнулся глазами и, как всегда щадя чужое настроение, пересилил себя. Он выпил, подбросил пустой стакан, поймал его, закурил и сказал:

   - Благодарю вас, благодарю за доброе слово, за веру в мою удачу... Я не ищу ее. Я ничего не скажу вам сейчас, ничего то есть определенного. Есть тому одно обстоятельство.

   - Хотя я и истратил уже все деньги, заработанные весной, но все же... И как мне выбирать среди вас? Дюка? О, нежный старик! Только близорукие не видят твоих тайных слез о просторе и, чтобы всем сказать: нате вам! Согласный ты с морем, старик, как я, Дюка люблю. А вы, Эстамп? Кто прятал меня в Бомбее от бестолковых сипаев, когда я спас жемчуг раджи? Люблю Эстампа, есть у него теплый угол за пазухой. Рениор жил у меня два месяца, а его жена кормила меня полгода, когда я сломал ногу. А ты - "Я тебя знаю", Чинчар, закоренелый грешник - как плакал ты в церкви о встрече с одной старухой?.. Двадцать лет разделило вас да случайная кровь. Выпил я - и болтаю, капитаны: всех вас люблю. Капер, верно шутить не будет, однако - какой же может быть выбор? Даже представить этого нельзя.

   - Жребий, - сказал Эстамп.

   - Жребий! Жребий! - закричал стол. Битт-Бой оглянулся. Давно уже подсевшие из углов люди следили за течением разговора; множество локтей лежало на столе, а за ближними стояли другие и слушали. Потом взгляд Битт-Боя перешел на окно, за которым тихо сияла гавань. Дымя испарениями, ложился на воду вечер. Взглядом спросив о чем-то, понятном лишь одному ему, таинственную "Фелицату", Битт-Бой сказал:

   - Осанистая эта бригантина, Эстамп. Кто ею командует?

   - Невежа и неуч. Только еще никто не видел его.

   - А ее груз?

   - Золото, золото, золото, - забормотал Чинчар, - сладкое золото...

   И со стороны некоторые подтвердили тоже:

   - Так говорят.

   - Должно было пройти здесь одно судно с золотом. Наверное, это оно.

   - На нем аккуратная вахта.

   - Никого не принимают на борт.

   - Тихо на нем...

   - Капитаны! - заговорил Битт-Бой. - Совестна мне странная моя слава, и надежды на меня, ей-богу, конфузят сердце. Слушайте: бросьте условный жребий. Не надо вертеть бумажек трубочками. В живом деле что-нибудь живое взглянет на нас. Как кому выйдет, с тем и поеду, если не изменится одно обстоятельство.

   - Валяй им, Битт-Бой, правду-матку! - проснулся кто-то в углу.

   Битт-Бой засмеялся. Ему хотелось бы быть уже далеко от Лисса теперь. Шум, шутки развлекали его. Он затем и затеял "жребий", чтобы, протянув время, набраться как можно глубже посторонних, суетливых влияний, рассеяний, моряцкой толковни и ее дел. Впрочем, он свято сдержал бы слово, "изменись одно обстоятельство". Это обстоятельство, однако, теперь, пока он смотрел на "Фелицату", было еще слишком темно ему самому, и, упомянув о нем, руководствовался он только удивительным инстинктом своим. Так, впечатлительный человек, ожидая друга, читает или работает и вдруг, встав, прямо идет к двери, чтобы ее открыть: идет друг, но открывший уже оттолкнул рассеянность и удивляется верности своего движения.

   - Провались твое обстоятельство! - сказал Дюк. - Что же - будем гадать! Но ты не договорил чего-то, Битт-Бой!

   - Да. Наступает вечер, - продолжал Битт-Бой, - немного остается ждать выигравшему меня, жалкого лоцмана. С кем мне выпадет ехать, тому я в полночь пришлю мальчугана с известием на корабль. Дело в том, что я, может быть, и откажусь прямо. Но все равно, играйте пока.

   Все обернулись к окну, в пестрой дали которого Битт-Бой, напряженно смотря туда, видимо, искал какого-нибудь естественного знака, указания, случайной приметы. Хорошо, ясно, как на ладони, виднелись все корабли: стройная "Марианна", длинный "Президент" с высоким бугшпритом; "Пустынник" с фигурой монаха на носу, бульдогообразный и мрачный; легкая, высокая "Арамея" и та благородно-осанистая "Фелицата" с крепким, соразмерным кузовом, с чистотой яхты, удлиненной кормой и джутовыми снастями, та "Фелицата", о которой спорили в кабаке - есть ли на ней золото.

   Как печальны летние вечера! Ровная полутень их бродит, обнявшись с усталым солнцем, по притихшей земле; их эхо протяжно и замедленно-печально; их даль - в беззвучной тоске угасания. На взгляд - все еще бодро вокруг, полно жизни и дела, но ритм элегии уже властвует над опечаленным сердцем. Кого жаль? Себя ли? Звучит ли неслышный ранее стон земли? Толпятся ли в прозорливый тот час вокруг нас умершие? Воспоминания ли, бессознательно напрягаясь в одинокой душе, ищут выразительной песни... но жаль, жаль кого-то, как затерянного в пустыне. И многие минуты решений падают в неумиротворенном кругу вечеров этих.

   - Вот, - сказал Битт-Бой, - летает баклан; скоро он сядет на воду. Посмотрим, к какому кораблю сядет поближе птица. Хорошо ли так, капитаны? Теперь, - продолжал он, получив согласное одобрение, - теперь так и решим. К какому он сядет ближе, того я провожу в эту же ночь, если... как сказано. Ну, ну, толстокрылый!

   Тут четыре капитана наших обменялись взглядами, на точке скрещения которых не усидел бы, не будучи прожженным насквозь, даже сам дьявол, папа огня и мук. Надо знать суеверие моряков, чтобы понять их в эту минуту. Между тем неосведомленный о том баклан, выписав в проходах между судами несколько тяжелых восьмерок, сел как раз между "Президентом" и "Марианной", так близко на середину этого расстояния, что Битт-Бой и все усмехнулись!

   - Птичка божия берет на буксир обоих, - сказал Дюк. - Что ж? Будем вместе плести маты, друг Рениор, так, что ли?

   - Погодите! - скричал Чинчар. - Баклан ведь плавает! Куда он теперь поплывет, знатный вопрос?!

   - Хорошо; к которому поплывет, - согласился Эстамп.

   Дюк закрылся ладонью, задремал как бы; однако сквозь пальцы зорко ненавидел баклана. Впереди других, ближе к "Фелицате", стояла "Арамея". В ту сторону, держась несколько ближе к бригантине, и направился, ныряя, баклан; Эстамп выпрямился, самолюбиво блеснув глазами.

   - Есть! - кратко определил он. - Все видели?

   - Да, да, Эстамп, все!

   - Я ухожу, - сказал Битт-Бой, - прощайте пока; меня ждут. Братцы-капитаны! Баклан - глупая птица, но клянусь вам, если бы я мог разорваться на четверо, я сделал бы это. Итак, прощайте! Эстамп, вам, значит, будет от меня справка. Мы поплывем вместе или... расстанемся, братцы, на "никогда".

   Последние слова он проговорил вполголоса - смутно их слышали, смутно и поняли. Три капитана мрачно погрузились в свое огорчение. Эстамп нагнулся поднять трубку, и никто, таким образом, не уловил момента прощания. Встав, Битт-Бой махнул шапкой и быстро пошел к выходу.

   - Битт-Бой! - закричали вслед. Лоцман не обернулся и поспешно сбежал по лестнице.

  

  

   Теперь нам пора объяснить, почему этот человек играл роль живого талисмана для людей, профессией которых был организованный, так сказать, риск.

   Наперекор умам логическим и скупым к жизни, умам, выставивший свой коротенький серый флажок над величавой громадой мира, полной неразрешенных тайн, в кроткой и смешной надежде, что к флажку этому направят стопы все идущие и потрясенные, - наперекор тому, говорим мы, встречаются существования, как бы поставившие задачей заставить других оглядываться на шорохи и загадочный шепот неисследованного. Есть люди, двигающиеся в черном кольце губительных совпадений. Присутствие их тоскливо; их речи звучат предчувствиями; их близость навлекает несчастья. Есть такие выражения, обиходные между нами, но определяющие другой, светлый разряд душ. "Легкий человек", "легкая рука" - слышим мы. Однако не будем делать поспешных выводов или рассуждать о достоверности собственных своих догадок. Факт тот, что в обществе легких людей проще и ясней настроение; что они изумительно поворачивают ход личных наших событий пустым каким-нибудь замечанием, жестом или намеком, что их почин в нашем деле действительно тащит удачу за волосы. Иногда эти люди рассеянны и беспечны, но чаще оживленно-серьезны. Одна есть верная их примета: простой смех - смех потому, что смешно и ничего более; смех, не выражающий отношения к присутствующим.

   Таким человеком, в силе необъяснимой и безошибочной, был лоцман Битт-Бой. Все, за что брался он для других, оканчивалось неизменно благополучно, как бы ни были тяжелы обстоятельства, иногда даже с неожиданной премией. Не было судна, потерпевшего крушения в тот рейс, в который он вывел его из гавани. Случай с Беппо, рассказанный Дюком, не есть выдумка. Никогда корабль, напутствуемый его личной работой, не подвергался эпидемиям, нападениям и другим опасностям; никто на нем не падал за борт и не совершал преступлений. Он прекрасно изучил Зурбаган, Лисс и Кассет и все побережье полуострова, но не терялся и в незначительных фарватерах. Случалось ему проводить корабли в опасных местах стран далеких, где он бывал лишь случайно, и руль всегда брал под его рукой направление верное, как если бы Битт-Бой воочию видел все дно. Ему доверяли слепо, и он слепо - верил себе. Назовем это острым инстинктом - не все ли равно... "Битт-Бой, приносящий счастье" - под этим именем знали его везде, где он бывал и работал.

   Битт-Бой прошел ряд оврагов, обогнув гостиницу "Колючей подушки", и выбрался по тропинке, вьющейся среди могучих садов, к короткой каменистой улице. Все время он шел с опущенной головой, в глубокой задумчивости, иногда внезапно бледнея под ударами мыслей. Около небольшого дома с окнами, выходящими на двор, под тень деревьев, он остановился, вздохнул, выпрямился и прошел за низкую каменную ограду.

   Его, казалось, ждали. Как только он проник в сад, зашумев по траве, и стал подходить к окнам, всматриваясь в их тенистую глубину, где мелькал свет, у одного из окон, всколыхнув плечом откинутую занавеску, появилась молодая девушка. Знакомая фигура посетителя не обманула ее. Она кинулась было бежать к дверям, но, нетерпеливо сообразив два расстояния, вернулась к окну и выпрыгнула в него, побежав навстречу Битт-Бою. Ей было лет восемнадцать, две темные косы под лиловой с желтым косынкой падали вдоль стройной шеи и почти всего тела, столь стройного, что оно в движениях и поворотах казалось беспокойным лучом. Ее неправильное полудетское лицо с застенчиво-гордыми глазами было прелестно духом расцветающей женской жизни.

   - Режи, Королева Ресниц! - сказал меж поцелуями Битт-Бой. - Если ты меня не задушишь, у меня будет чем вспомнить этот наш вечер.

   - Наш, наш, милый мой, безраздельно мой! - сказал девушка. - Этой ночью я не ложилась, мне думалось после письма твоего, что через минуту за письмом подоспеешь и ты.

   - Девушка должна много спать и есть, - рассеянно возразил Битт-Бой. Но тут же стряхнул тяжелое угнетение. - Оба ли глаза я поцеловал?

   - Ни один ты не целовал, скупец!

   - Нет, кажется, целовал левый... Правый глаз, значит, обижен. Дай-ка мне этот глазок... - И он получил его вместе с его сиянием.

   Но суть таких разговоров не в словах бедных наших, и мы хорошо знаем это. Попробуйте такой разговор подслушать - вам будет грустно, завидно и жалко: вы увидите, как бьются две души, пытаясь звуками передать друг другу аромат свой. Режи и Битт-Бой, однако, досыта продолжали разговор этот. Теперь они сидели на небольшом садовом диване. Стемнело.

   Наступило, как часто это бывает, молчание: полнота душ и сигнал решениям, если они настойчивы. Битт-Бой счел удобным заговорить, не откладывая, о главном.

   Девушка бессознательно помогала ему.

   - Сделай же нашу свадьбу, Битт-Бой. У меня будет маленький.

   Битт-Бой громок расхохотался. Сознание положения отрезало и отравило смех этот коротким вздохом.

   - Вот что, - сказал он изменившимся голосом, - ты, Режи, не перебивай меня. - Он почувствовал, как вспыхнула в ней тревога, и заторопился. - Я спрашивал и ходил везде... нет сомнения... Я тебе мужем быть не могу, дорогая. О, не плачь сразу! Подожди, выслушай! Разве мы не будем друзьями, Режи... ты, глупая, самая лучшая! Как же я могу сделать тебя несчастной? Скажу больше: я пришел ведь только проститься! Я люблю тебя на разрыв сердца и... хоть бы великанского! Оно убито, убито уже, Режи! А разве к тому же я один на свете? Мало ли хороших и честных людей! Нет, нет, Режи; послушай меня, уясни все, согласись... как же иначе?

   В таком роде долго говорил он еще, перемалывая стиснутыми зубами тяжкие, загнанные далеко слезы, но душевное волнение спутало наконец его мысли.

   Он умолк, разбитый нравственно и физически, - умолк и поцеловал маленькие, насильно отнятые от глаз ладони.

   - Битт-Бой... - рыдая, заговорила девушка. - Битт-Бой, ты дурак, глупый болтунишка! Ты ведь еще не знаешь меня совсем. Я тебя не отдам ни беде, ни страху. Вот видишь, - продолжала она, разгорячась все более, - ты расстроен. Но я успокою тебя... ну же, ну! - Она схватила его голову и прижала к своей груди. - Здесь ты лежи спокойно, мой маленький. Слушай: будет худо тебе - хочу, чтобы худо и мне. Будет тебе хорошо - и мне давай хорошо. Если ты повесишься - я тоже повешусь. Разделим пополам все, что горько; отдай мне бОльшую половину. Ты всегда будешь для меня фарфоровый, белый... Я не знаю, чем уверить тебя: смертью, быть может?!

   Она выпрямилась и сунула за корсаж руку, где, по местному обычаю, девушки носят стилет или небольшой кинжал.

   Битт-Бой удержал ее. Он молчал, пораженный новым знанием о близкой душе. Теперь решение его, оставаясь непреклонным, хлынуло в другую форму.

   - Битт-Бой, - продолжала девушка, заговоренная собственной речью и обманутая подавленностью несчастного, - ты умница, что молчишь и слушаешь меня. - Она продолжала, приникнув к его плечу: - Все будет хорошо, поверь мне. Вот что я думаю иногда, когда мечтаю или сержусь на твои отлучки. У нас будет верховая лошадь "Битт-Бой", собака "Умница" и кошка "Режи". Из Лисса тебе, собственно, незачем больше бы выезжать. Ты купишь нам всю новую медную посуду для кухни. Я буду улыбаться тебе везде-везде: при врагах, при друзьях, при всех, кто придет, - пусть видят все, как ты любим. Мы будем играть в жениха и невесту - как ты хотел улизнуть, негодный, - но я уж не буду плакать. Затем, когда у тебя будет свой бриг, мы проплывем вокруг света тридцать три раза...

   Голос ее звучал сонно и нервно; глаза закрывались и открывались. Несколько минут она расписывала воображаемое путешествие спутанными образами, затем устроилась поудобнее, поджав ноги, и легонько, зевотно вздохнула. Теперь они плыли в звездном саду, над яркими подводными цветами.

   - ... И там много тюленей, Битт-Бой. Эти тюлени, говорят, добрые. Человеческие у них глаза. Не шевелись, пожалуйста, так спокойнее. Ты меня не утопишь, Битт-Бой, из-за какой-то там, не знаю... турчаночки? Ты сказал - я Королева Ресниц... Возьми их себе, милый, возьми все, все...

   Ровное дыхание сна коснулось слуха Битт-Боя. Светила луна. Битт-Бой посмотрел сбоку: ресницы мягко лежали на побледневших щеках. Битт-Бой неловко усмехнулся, затем, сосредоточив все движения в усилии неощутимой плавности, высвободился, встал и опустил голову девушки на клеенчатую подушку дивана. Он был ни жив ни мертв. Однако уходило время; луна поднялась выше... Битт-Бой тихо поцеловал ноги Режи и вышел, со скрученным в душе воплем, на улицу.

   По дороге к гавани он на несколько минут завернул в "Колючую подушку".

  

  

   Было около десяти вечера, когда к "Фелицате", легко стукнув о борт, подплыла шлюпка. Ею правил один человек.

   - Эй, на бригантине! - раздался сдержанный окрик.

   Вахтенный матрос подошел к борту.

   - Есть на бригантине, - сонно ответил он, вглядываясь в темноту. - Кого надо?

   - Судя по голосу - это ты, Рексен. Встречай Битт-Боя.

   - Битт-Бой?! В самом деле... - Матрос осветил фонарем шлюпку. - Вот так негаданная приятность! Вы давно в Лиссе?

   - После поговорим, Рексен. Кто капитан?

   - Вы его едва ли знаете, Битт-Бой. Это - Эскирос, из Колумбии.

   - Да, не знаю. - Пока матрос спешно спускал трап, Битт-Бой стоял посреди шлюпки в глубокой задумчивости. - Так вы таскаетесь с золотом?

   Матрос засмеялся.

   - О, нет, - мы нагружены съестным, собственной провизией нашей да маленьким попутным фрахтом на остров Санди.

   Он опустил трап.

   - А все-таки золото у вас должно быть... как я понимаю это, - пробормотал Битт-Бой, поднимаясь на палубу.

   - Иное мы задумали, лоцман.

   - И ты согласен?

   - Да, так будет, должно быть, хорошо, думаю.

   - Отлично. Спит капитан?

   - Нет.

   - Ну, веди!

   В щели капитанской каюты блестел свет. Битт-Бой постучал, открыл двери и вошел быстрыми прямыми шагами.

   Он был мертвецки пьян, бледен, как перед казнью, но, вполне владея собою, держался с твердостью удивительной. Эскирос, оставив морскую карту, подошел к нему, щурясь на неизвестного. Капитан был пожилой, утомленного вида человек, слегка сутулый, с лицом болезненным, но приятным и открытым.

   - Кто вы? Что привело вас? - спросил он, не повышая голоса.

   - Капитан, я - Битт-Бой, - начал лоцман, - может быть, вы слышали обо мне. Я здесь...

   Эскирос перебил его:

   - Вы? Битт-Бой, "приносящий счастье"? Люди оборачиваются на эти слова. все слышал я. Сядьте, друг, вот сигара, стакан вина; вот моя рука и признательность.

   Битт-Бой сел, на мгновение позабыв, что хотел сказать. Постепенно соображение вернулось к нему. Он отпил глоток; закурил, насильственно рассмеялся.

   - К каким берегам тронется "Фелицата"? - спросил он. - Какой план ее жизни? Скажите мне это, капитан.

   Эскирос не очень удивился прямому вопросу. Цели, вроде поставленной им, - вернее, намерения - толкают иногда к откровенности. Однако, прежде чем заговорить, капитан прошел взад-вперед, чтобы сосредоточиться.

   - Ну что же... поговорим, - начал он. - Море воспитывает иногда странные характеры, дорогой лоцман. Мой характер покажется вам, думаю, странным. В прошлом у меня были несчастья. Сломить они меня не смогли, но благодаря им открылись новые, неведомые желания; взгляд стал обширнее, мир - ближе и доступнее. Влечет он меня - весь, как в гости. Я одинок. Проделал я, лоцман, всю морскую работу и был честным работником. Что позади - известно. К тому же есть у меня - была всегда - большая потребность в передвижениях. Так я задумал теперь свое путешествие. Тридцать бочек чужой солонины мы сдадим еще скалистому Санди, а там - внимательно, любовно будем обходить без всякого определенного плана моря и земли. Присматриваться к чужой жизни, искать важных, значительных встреч, не торопиться, иногда - спасти беглеца, взять на борт потерпевших крушение; стоять в цветущих садах огромных рек, может быть - временно пустить корни в чужой стране, дав якорю обрасти солью, а затем, затосковав, снова сорваться и дать парусам ветер, - ведь хорошо так, Битт-Бой?

   - Я слушаю вас, - сказал лоцман.

   - Моя команда вся новая. Не торопился я собирать ее. Распустив старую, искал я нужных мне встреч, беседовал с людьми, и, один по одному, набрались у меня подходящие. экипаж задумчивых! Капер нас держит в Лиссе. Я увильнул от него на днях, но лишь благодаря близости порта. Оставайтесь у нас, Битт-Бой, и я тотчас же отдам приказание поднять якорь. Вы сказали, что знали Рексена...

   - Я знал его и знаю по "Радиусу", - удивленно проговорил Битт-Бой, - но я еще не сказал этого. Я... подумал об этом.

   Эскирос не настаивал, объяснив про себя маленькое разногласие забывчивостью своего собеседника.

   - Значит, есть у вас к Битт-Бою доверие?

   - Может быть, я бессознательно ждал вас, друг мой.

   Наступило молчание.

   - Так в добрый час, капитан! - сказал вдруг Битт-Бой ясным и бодрым голосом. - Пошлите на "Арамею" юнгу с запиской Эстампу.

   Приготовив записку, он передал ее Эскиросу.

   Там стояло:

   "Я глуп, как баклан, милый Эстамп. "Обстоятельство" совершилось. Прощайте все - вы, Дюк, Рениор и Чинчар. Отныне этот берег не увидит меня."

   Отослав записку, Эскирос пожал руку Битт-Бою.

   - Снимаемся! - крикнул он зазвеневшим голосом, и вид его стал уже деловым, командующим. Они вышли на палубу.

   В душе каждого несся, распевая, свой ветер: ветер кладбища у Битт-Боя, ветер движения - у Эскироса. Капитан свистнул боцмана. Палуба, не прошло десяти минут, покрылась топотом и силуэтами теней, бегущих от штаговых фонарей. Судно просыпалось впотьмах, хлопая парусами; все меньше звезд мелькало меж рей; треща, совершал круги брашпиль, и якорный трос, медленно подтягивая корабль, освобождал якорь из ила.

   Битт-Бой, взяв руль, в последний раз обернулся в ту сторону, где заснула Королева Ресниц.

   "Фелицата" вышла с потушенными огнями. Молчание и тишина царствовали на корабле. Покинув узкий скалистый выход порта, Битт-Бой круто положил руль влево и вел так судно около мили, затем взял прямой курс на восток, сделав почти прямой угол; затем еще повернул вправо, повинуясь инстинкту. Тогда, не видя вблизи неприятельского судна, он снова пошел на восток.

   Здесь произошло нечто странное: за его плечами раздался как бы беззвучный окрик. Он оглянулся, то же сделал капитан, стоявший возле компаса. Позади них от угольно-черных башен крейсера падал на скалы Лисса огромный голубой луч.

   - Не там ищешь, - сказал Битт-Бой. - Однако прибавьте парусов, Эскирос.

   Это и то, что ветер усилился, отнесло бригантину, шедшую со скоростью двадцати узлов, миль на пять за короткое время. Скоро повернули за мыс.

   Битт-Бой передал руль вахтенному матросу и сошел вниз к капитану. Они откупорили бутылку. Матросы, выпив тоже слегка "на благополучный проскок", пели, теперь не стесняясь, вверху; пение доносилось в каюту. Они пели песню "Джона Манишки".

  

   Не ворчи, океан, не пугай.

   Нас земля испугала давно.

   В теплый край -

   Южный край -

   Приплывем все равно.

   Припев:

   Хлопнем,тетка, по стакану!

   Душу сдвинув набекрень,

   Джон Манишка без обмана

   Пьет за всех, кому пить лень.

   Ты, земля, стала твердью пустой:

   Рана в сердце... Седею... Прости!

   Это твой

   След такой...

   Ну - прощай и пусти!

   Припев:

   Хлопнем,тетка, по стакану!

   Душу сдвинув набекрень,

   Джон Манишка без обмана

   Пьет за всех, кому пить лень.

   Южный Крест там сияет вдали.

   С первым ветром проснется компас.

   Бог, храня Корабли,

   Да помилует нас!

  

   Когда зачем-то вошел юнга, ездивший с запиской к Эстампу, Битт-Бой спросил:

   - Мальчик, он долго шпынял тебя?

   - Я не сознался, где вы. Он затопал ногами, закричал, что повесит меня на рее, а я убежал.

   Эскирос был весел и оживлен.

   - Битт-Бой! - сказал он. - Я думал о том, как должны вы быть счастливы, если чужая удача - сущие пустяки для вас.

   Слово бьет иногда насмерть. Битт-Бой медленно побледнел; жалко исказилось его лицо. Тень внутренней судороги прошла по нему. Поставив на стол стакан, он завернул к подбородку фуфайку и расстегнул рубашку.

   Эскирос вздрогнул. Выше левого соска, на побелевшей коже торчала язвенная, безобразная опухоль.

   - Рак... - сказал он, трезвея.

   Битт-Бой кивнул и, отвернувшись, стал приводить бинт и одежду в порядок. Руки его тряслись.

   Наверху все еще пели, но уже в последний раз, ту же песню. Порыв ветра разбросал слова последней части ее, внизу услышалось только:

   "Южный Крест там сияет вдали...", и, после смутного эха, в захлопнувшуюся от качки дверь:

   "...Да помилует нас!"

   Три слова эти лучше и явственнее всех расслышал лоцман Битт-Бой, "приносящий счастье".

  

   1922

  

   "Мир приключений": Детская литература; М.; 1980

  

  

   Если бы он не заболел, - сказал капитан Стоп шкиперу Гарвею, - клянусь своими усами, я выбросил бы его в этом порту. Но это его последний рейс, будьте покойны. Такого юнги я не пожелал бы злейшему своему врагу.

   - Вы правы, - согласился Гарвей.

   - Вчера, после восьми, когда я сменился с вахты, - продолжал капитан, - прихожу я к себе в каюту, а навстречу мне он: выскочил из дверей и хотел уже задать стрекача. Я поймал его и хорошо вздул, потому что, изволите видеть, за пазухой у него торчала украденная у меня бумага. Негодяй повадился воровать ее для своих проклятых рисунков. Помните, как в прошлом месяце пришлось заново перекрасить кубрик? Все стены были сплошь разрисованы углем да растопленным варом!

   - Что говорить! - сказал шкипер. - Я сам застал его на вахте с карандашом и, должно быть, вашей бумагой. Слюнит и марает у фонаря. Кроме того, он слабосилен и неповоротлив.

   - Жаль, что его сегодня скрутила болотная лихорадка!

   Я с удовольствием прогнал бы его: не пожалел бы дать свои деньги на проезд домой.

   Разговор этот происходил на палубе шхуны "Нерей". Давид (предметом разговора был недавно поступивший юнга Давид О'Мультан) заслужил немилость капитана непомерной страстью к рисованию. Он рисовал все, что попадалось на глаза, и на чем угодно: оберточной бумаге, досках, папиросных коробках... В портах он рисовал улицы, сцены портовой жизни, дома, корабли и экипажи; в местах же необитаемых - странные фантазии, в которых девственные леса, птицы, бабочки-раковины сплетались в грациозно сделанные арабески: узор и картина - вместе. Все матросы "Нерея" были изображены им. Нарисовал он и капитана, но Стоп, увидев рисунок, был поражен весьма нелестным сходством рисунка с собой и порвал его на клочки. Когда О'Мультана отпускали на берег, он всегда опаздывал к назначенному сроку возвращения, приходя с дюжинами различных картинок. Рассеянный, задумчивый Давид вообще не годился для напряженной морской работы и сурового корабельного дела. Каждый день он попадался в какой-нибудь оплошности, за что его жестоко били и оглушали самыми отчаянными ругательствами.

   - Словом, - заключил капитан, - мямля эта мне не подходит. На корабле малярам делать пока у меня нечего, ватервейс покрасить могу и я.

   - А что теперь с ним? - спросил Гарвей. - Лучше ему?

   - Не знаю. Боцман дал ему хины и лимонаду. Мы здесь простоим неделю, за это время он встанет, и я наконец уволю его. Баста!

   "Нерей" стоял в маленьком попутном порту Лиссе на рейде, в четверти мили от гавани.

   - Ну, а как ваши дела, Стоп? - спросил Гарвей.

   - Дела плохи, - мрачно заявил капитан. - На шерсти я потерял восемь тысяч, на джуте одиннадцать, а между тем за долги грозят описать судно. Вы знаете, что в моем сундуке лежат пятьдесят тысяч золотом, которые я должен передать здешнему купцу Сарториусу. Деньги эти получены за его опиум, проданный мною в Мальбурге. На днях Сарториус приедет за деньгами... Так вот, Гарвей, дела мои так плохи, что, не будь я честным моряком Стопом, я с удовольствием прикарманил бы эти деньги и глазом бы не моргнул.

   Моряки разговаривали довольно громко, сидя на корме под тентом, за столом, украшенным тремя пустыми и тремя полными бутылками доброго старого вина. Невдалеке у штирборта два матроса чинили ванты. Ветер дул в их сторону. При последних словах капитана один из них, некто Грикатус, человек сорока лет, с черными маленькими усами, вздернутым носом и глубоко запавшими темными глазами, сказал Твисту, товарищу:

   - Слышь, Твист, что капитан сказал?

   - Что-то о деньгах...

   - Ну да... "У меня, говорит, чужих денег пятьдесят тысяч. Украсть бы их!.."

   - Похоже на то, - пробормотал Твист, - верно... кажется, он так и сказал. Выпивши, значит, болтает.

   - Ну, вот что, - сказал между тем Стоп Гарвею, - месяц мы не видели берега, и сегодня следует погулять. Я отпущу всех до утра: сторожить останутся старик Пек, да... этот Давид. И мы с вами проведем сутки на берегу. Кстати, зайдем в здешний клуб, попробовать счастья в игре.

   - Ладно, - сказал шкипер.

   Капитан свистнул вахтенного, освободил его, отдал распоряжения, и через час команда "Керея" во главе с капитаном, вся одетая по-праздничному, выбритая и жадная, схлынула с двух шлюпок на Лисс разорять прекрасные заведения.

   На "Нерее" осталось двое: преданный капитану старик матрос Пек и больной Давид.

   Давид лежал в кубрике один (Пек жил в каюте боцмана). Он спал, с перерывами, все утро и весь день и проснулся в полночь. Озноб и жар прошли, остались - большая слабость, головная боль. Такое временное облегчение свойственно перемежающейся лихорадке.

   Давид знал, что все, кроме него и Пека, на берегу, но, очнувшись, был все же неприятно поражен полной тишиной судна. Легкие скрипы, шорохи сонно покачиваемой ночной зыбью шхуны звучали сумрачно и неприветливо. Над столом горела висячая лампа: огонь ее давал скупой свет и много теней, кутавших углы кубрика в жуткую тьму. Над трапом в полукруге люка блестели звезды; под полом пищали крысы.

   Давид встал, придерживаясь за койку, выпил из остывшего кофейника несколько глотков кофе, съел холодную котлету и пободрел. Спать ему не хотелось. Подперев голову кулаком, О'Мультан стал мечтать о том времени, когда он сделается знаменитым художником. Мечта потянула к деятельности. Вынув из сундука неоконченный рисунок, Давид только что провел несколько штрихов, как вдруг услышал тихий плеск весел - лодка, видимо, плыла к шхуне. "Наверное, это наши. Отчего же так тихо? Обыкновенно приезжают без шапок и поют", - подумал Давид.

   Лодка явственно стукнулась о борт "Нерея". Давид прислушался, ожидая обычного гвалта, но была полная тишина. Давид подождал немного, но все же ничего не услышал, и это его встревожило. Он тихо поднялся к люку и выглянул на палубу.

   Он увидел невдалеке, у правого борта, одинокую, согнувшуюся фигуру человека, стоявшего спиной к кубрику. В темноте нельзя было различить, кто это. Давид хотел уже окликнуть его, но в этот момент человек быстро припал к палубе, - с кормы блеснул огонек трубки подходившего Пека, - и присел за грот-мачтой. Внезапная слабость, предчувствие ужасного сковали Давида. Он хотел крикнуть и не мог Трубка Пека вспыхивала теперь совсем уже близко, озаряя мясистый нос и седобровые глаза старика.

   - Эй, что за лодка?! Кто тут?! - закричал Пек, поравнявшись с мачтой.

   Ворчливый голос этот на мгновение ободрил Давида, лишив все происходящее ужасающей загадочности, но в тот же момент человек, присевший за мачтой, стремительно выскочил, замахнулся и нанес оторопевшему старику быстрый удар по голове. Пек, не вскрикнув, упал.

   На минуту спасительное возбуждение вернулось к Давиду. Чувствуя, что ему так же придется пасть от руки неизвестного убийцы, он стал тихо сползать по трапу, не будучи в силах, как очарованный, отвести взгляд от темной коренастой фигуры. Шорох движений заставил неизвестного вздрогнуть и обернуться лицом к кубрику, и тусклый свет штангового фонаря упал на его черты. Полное ястребиное лицо с выпяченной нижней губой не было знакомо Давиду. Думая, что его заметили, он стремглав бросился вниз, судорожно отшвырнул люк "подшкиперской" {Подшкиперская - чулан под кубриком, где сохраняются корабельные материалы: пенька, канаты, фонари и т п. (Примеч автора.)} и, забежав в тесный угол, зарылся среди брезентов. Страх перешел в истерическое оцепенение, а затем в полное беспамятство.

   Почти вслед за этим с моря донеслась громкая, грубо порхающая песнь пьяных возвращающихся матросов. Убийца, махнув в отчаянии рукой на ускользнувшие пятьдесят тысяч, поспешно прыгнул в лодку, и скоро его весла умолкли во сне океана.

  

  

   - Подсудимый Грикатус! - сказал месяц спустя после этого судья бледному, унылому матросу, сгорбившемуся на скамье подсудимых. - Вы обвиняетесь в том, что 14 февраля 1917 года, забравшись в отсутствие экипажа на шхуну "Нерей", убили, с целью ограбить судно, матроса Пека. Что можете вы привести в свое оправдание?

   Свидетельские показания складывались совсем не в пользу Грикатуса.

   - Я не виновен! - сказал Грикатус. - Все это путаница и напраслина. Страдаю невинно.

   Меж тем матрос Твист утверждал, что Грикатус очень интересовался суммой в пятьдесят тысяч и не переставал говорить о ней даже тогда, когда растрепанная компания смотрела на дно бутылок через горлышко, как в телескоп. Содержатель кабака "Ночная звезда" показал, что Грикатус ушел раньше всех, предварительно хватив шляпой о косяк двери и завернув страшную божбу в том, что он, Грикатус, будет богат. Береговой сторож, дежуривший у волнореза, заметил человека, отвязавшего чью-то шлюпку и выплывшего на рейд.

   Судебный процесс подходил к концу, как вдруг торопливо открылась дверь и в залу суда вошел доктор лечебницы Монпелье, где лежал Давид О'Мультан. Доктор держал клочок бумаги; быстро положив клочок этот перед судьей, он сказал:

   - Вот все, что требуется для этого дела. Давид, сраженный нервным параличом, как вам известно, был целый месяц не в состоянии ни говорить, ни двигаться. Сегодня в десять часов утра он проявил признаки сознания. Знаками он объяснил мне, что ему нужны бумага и карандаш. Когда принесли требуемое, он, немного подумав, быстро и отчетливо набросал тот самый рисунок, который я имею честь и счастье представить вам, господин судья. Как видите, здесь изображено характерное лицо - по-видимому, точное изображение лица убийцы. Под рисунком подписано: "Портрет преступника. Найдите его..." Если это обстоятельство может пролить свет на дело, я думаю, что исполнил свой долг.

   Рассмотрев правильный, четкий рисунок, весь состав суда не мог более ни ошибаться, ни колебаться. В крупном ястребином лице с толстой нижней губой все признали известного лисского вора Джека Ловайда, служившего год назад поваром у губернатора этой провинции. Джек был известен в маленьком порту как устроитель всякого рода темных делишек, вечно шлявшийся по передним и кухням.

   Пока выследили и поймали преступника, сознавшегося не без кривляния в том, что, подслушав разговор пьяного Грикатуса о купеческом золоте, украл шлюпку, выплыл к шхуне и убил Пека, - прошло много времени; Грикатус досыта насиделся в тюрьме.

   Сарториус взял Давида к себе, и, посыпав, где надо, золотом, дал свету нового оригинального художника. Несколько военных рисунков О'Мультана на выставке "Просветителей" привлекли общее внимание. Характерной особенностью рисунков этих было то, что в каждом воине, поражающем врага, были всё те же неизгладимо запечатлевшиеся черты: круглое ястребиное лицо и толстая нижняя губа... - след нервного потрясения.

  

  

  

  

   К главному подъезду замка Пелегрин, описав решительный полукруг, прибыл автомобиль жемчужного цвета - ландо.

   В левом его углу с подчеркнутой скромностью человека, добровольно ставящего себя в зависимое положение, сидела молодая женщина с серьезным, мелких черт, лицом и тем оттенком улыбки, какой свойствен сдержанной душе при интересном эксперименте.

   Она была не одна. Господин с лысиной, выходящей из-под цилиндра к затылку половиной тарелки, с завитыми вверх, лирой, усами и тройным подбородком, уронив, как слезу, в руку монокль, оступился, и, подхваченный швейцаром, вновь вскинул стекло в глазную орбиту, чопорно оглядываясь.

   Швейцар звонком вызвал лакея, презрительно поджав нижнюю губу, что, впрочем, относилось не к посетителю.

   - Нижайшее почтение господину нотариусу, - сказал он почтительным, но несколько фамильярным тоном сообщника. - Все в порядке.

   - В порядке, - повторил нотариус Эспер Ван-Тегиус. - Шутки долой. Пока не пришел кто-нибудь из этой банды, говорите, как дела.

   - Во-первых, идут какие-то проделки и стоит кавардак. Во-вторых, совещание докторов окончилось ничем. Я подслушивал у дверей с негром Амброзио. Смысл решений такой, что "нет никаких оснований".

   - А... Это печально, - сказал Ван-Тегиус. - Профессор Дюфорс еще меня не известил обо всем этом. - Удар! Последнее средство... - Он обернулся и кивнул даме в автомобиле, махнувшей ему ответно концом вуали. - Ну, что еще? Настроение? Факты?

   В далях заднего плана раскатисто заскакало эхо ружейного выстрела, сопровождаемого резким криком.

   - Факты? - сказал, вздрогнув, швейцар, и его гладстоновское лицо передернулось, как кисель. - Вот и факты. Утром он убил восемь павлинов, это девятый.

   - Но что же...

   - Тс-с...

   Где-то вверху лестницы уставился в ухо нотариуса пронзительный свисток, ему ответил второй, и по лестнице, припрыгивая и катясь ладонью по гладким мраморным перилам, спустился бритый человек с лицом тигра; его кожаная куртка и полосатая рубаха были расстегнуты; широкие штаны болтались вокруг огром