Горький Максим - Женщина

  - Чудачка ты...

  - Какая есть, - ответила она, облизывая губы тонким, точно кошачьим языком,

  - Чего ж ты ищешь?

  - Это у меня - обдумано, это я знаю! Вот погоди - встретится мне хороший мужик, и найдем мы с ним землю себе. Найдем мы ее около Нового Афона, я там места знаю, была. И вот начнем устраивать ее хорошо: сад будет, огород и пашня, как надобно для хозяйства.

  Слова ее звучали всё увереннее и крепче.

  - Устроимся мы по-хорошему-то, а к нам еще люди подойдут, а мы уж - старожилы, нам почет от них! Так - еще да еще, - и вот те новая деревня, хорошее место. Мужа, глядишь, в старосты выберут. Водила бы я его чисто, барином. А в саду - дети играют, беседка в саду-то выстроена... Беда как хорошо можно жить!

  Действительно - будущее продумано у нее насквозь, она рисует новую деревню с такими мелкими подробностями, как будто долго жила в ней.

  - Хорошего жительства хочется... Господи! Кабы удалось... Первое дело, конечно, мужик нужен.

  Лицо у нее милое, глаза смотрят в тающую ночь, мягко лаская всё, на чем остановятся. А мне ее жалко, - жалко почти до слез, и, чтобы скрыть это, я шучу:

  - Не гожусь ли я тебе? Усмехнулась легонько.

  - Нет... Ты - не годишься...

  - Почему?

  - Мысли другие у тебя...

  - Ну, откуда тебе знать мои мысли? Она отодвинулась от меня, сухо сказав:

  - По глазам вижу... Нет, зря говорить я не согласна...

  Мы сидим на дубовой суковатой колоде, почерневшей от сырости; женщина хлопает ладонью по ней.

  - Богато живут казаки, а не нравится мне как...

  - Что - не нравится?

  - Скушно будто. Всего - много, а - скушно... Не сдержав жалости к ней, я тихонько сказал:

  - И тебе скучно будет - не найдешь ты, чего ищешь, я думаю...

  Она отрицательно качает головой.

  - Бабе скучать некогда. У ней такой оборот жизни: то - ребенка хочет, то - нянчит его... одного вынянчила - другой готов. Весна да осень, а зима с летом мимо идут.

  Приятно было смотреть в ее задумчивое лицо; конечно, хотелось крепко обнять ее, но лучше - уйти поскорее в тихую пустынную степь и, унося с собою воспоминание об этой женщине, шагать одиноко по твердой дороге к серебряной стене утонувших в небе гор, к черным ущельям, разинувшим на степь свои глубокие прохладные пасти. А уйти - нельзя, паспорт отобран казаками.

  - Ты сам-то - чего ищешь? - " вдруг спросила она, снова подвинувшись ко мне.

  - Ничего. Просто смотрю, как люди живут.

  - Одинокий?

  - Да.

  - Как я всё равно. Сколько на свете одиноких-то... господи!

  Волы просыпаются и тихонько мычат, напоминая звук волынки, на которой играет, где-то далеко, слепой старик. Сонный сторож неверной рукой четырежды ударил в колокол, два раза - тихо, один - очень громко и сердито, так, что медь взвизгнула и снова - : тихо чуть коснувшись певучей меди железным языком.

  - Как же люди-то живут?

  - Плохо.

  - Да-а. И я вижу это - плохо.

  Мы долго молчим, потом она говорит тихонько:

  - Вот - светает, а я - глаз не сомкнула, и - часто это со мной... Задумаюсь про всё, задумаюсь... будто я одна на земле, и всё надобно мне одной устроить по-новому-то.

  - Недостойно себя живут люди, в безгласии и ничтожестве, в неисчислимых обидах нищеты и глупости, - говорю я, забываясь, и горячо исчисляю все виденное мною темное, постыдное, мучительное. - Гляди - ты с добром идешь к человеку, свободу свою, силу готова ему за дружбу отдать, а он этого не понимает, и - как его обвинить? Кто показывал ему доброе? Она положила руку на плечо мне и смотрит прямо в глаза, немножко приоткрыв красивый рот.

  - Ой, - слышу я, - это правда! Милый человек - верно: нет добру цены! Крепко прижавшись друг ко другу, мы точно плывем, а встречу нам выплывает, светлея, освобожденное ночью: белые хаты, посеребренные деревья, красная церковь, земля, обильно окропленная росою.

  Восходит солнце; над нами - точно тысячи белых птиц - плывут стаи прозрачных облаков.

  - Господи, - шепчет Татьяна, толкая меня, - ходишь одна, думаешь а - о чем? Ну, милый же вы человек... всё это - правда! Никому ничего не жаль... ах, как верно!

  И, вдруг вскочив на ноги, она приподняла меня и прижалась ко мне так крепко, что я отстранил ее, но она плачет, тянется ко мне и целует сухими, точно острыми губами - эти поцелуи доходят до сердца.

  - Ну, добрый же вы мой, - всхлипывая, шепчет она, а у меня земля уходит из-под ног.

  Оторвалась, оглянула двор и деловито пошла в угол его - там, под плетнем, густо разрослись незнакомые мне травы.

  - Иди, идите-ко...

  Потом, сидя в бурьяне, точно в маленькой пещере, смущенно улыбаясь, оправляя волосы, она тихонько шепчет:

  - Вот как, случилось... Ну - ничего... господь мне простит... Удивленный, чувствуя себя как во сне, я благодарно смотрю на нее. Мне как-то особенно легко: в груди у меня светлая пустота, а в ней, как ласточки в небе, мелькают какие-то неуловимые радостные мысли и слова.

  - В большом горе и маленькая радость велика, - слышу я.

  Я гляжу на грудь женщины, окропленную, как земля росою, каплями влаги, они краснеют, отражая солнечный луч, - точно кровь выступила сквозь кожу. И моя радость быстро тает - почти до слез, до тоски жалко эту грудь - я, почему-то, знаю, что бесплодно иссякнет живой ее сок.

  Как будто извиняясь предо мною, она говорит немножко печально:

  - Что сделаешь с собой? Иной раз так уж бывает - нахлынет что-то в душу до того, что даже больно в грудях, и так уж вся и открылась бы, как перед месяцем... али - в жару - пред рекою... право, ей-богу! После, конечно, стыдненько... не гляди-ко на меня! Что уставился, словно робенок?

  А я не могу отвести глаз от нее, думая о том, что потеряется она на запутанных дорогах.

  - И лицо - будто у новорожденного...

  - Глупое, что ли?

  - Похоже, что глупое. Застегнув кофту, она сказала:

  - Скоро, чать, к обедне ударят... Пойду, надо помолиться богородице. Ты сегодня идешь?

  - Как только паспорт получу...

  - Куда путь?

  - На Алагир. А - ты?

  Встав на ноги, она оправляет юбку, - бедра у нее уже плеч, вся она осанистая, стройная.

  - Я-то? Не знаю еще... Надобно мне в Нальчик... а может, не пойду. Не знаю.

  И, протянув ко мне крепкие, ловкие руки, она предложила, краснея:

  - Ну давай поцелуемся еще на росстанье.

  А обняв одной рукою и крестя другой - сказала:

  - Прощай дружок! Спаси тебя Христос за хорошее слово, за всю твою повадку...

  - Пойдем вместе?

  Вырвалась из рук моих, твердо и строго говоря:

  - Не годится это мне... не согласна! Кабы ты крестьянин был, а так - что толку? Одним часом жизнь не меряют, а годами...

  И ушла в хату, тихо улыбнувшись мне на прощанье. Я сел на колоду, думая об этой женщине: что найдет она?.. Увижу я ее еще когда-нибудь?

  Заблаговестили к ранней обедне; станица давно уже проснулась и солидно, невесело шумела.

  Когда я вошел в хату за котомкой - хата была уже пуста, должно быть, все вышли через разломанную стену прямо на улицу.

  Сходил в войсковую избу, взял паспорт и отправился на площадь - нет ли попутчиков?

  Как вчера, у ограды валялись люди из России, сидел, прислонясь спиною к бревну, толстомордый пензяк, - его разбитое лицо стало еще больше, уродливее, а глаза совсем заплыли в багровых опухолях,

  Явился новый - седенький остробородый старичок в бархатной выцветшей скуфейке, тощий и сухой. Личико у него с кулак, нос хищно загнут и - красный, пористый, а глаза - сердито-вороватые.

  Рыжий орловец и вертлявый паренек наседают на него:

  - Ты чего ради шляешься?

  - А - ты? - тоненьким голосом спрашивает старик, прикручивая проволокой отломившуюся ручку закопченного железного чайника и ни на кого не глядя. - Мы - за работой ходим!

  - Мы живем, как велено...

  - Кем?

  - А - богом! Забыл?

  Старик равнодушно и четко говорит:

  - Плюет на вас бог песком да пылью, кою вы же сами поднимаете, шляясь по земле его зря...

  - Стой! - кричит ушастый парень. - Как? А Христос с апостолами не ходил по земле?

  - То - Христос! - значительно сказал старик, подняв на спорщика острые глаза. - Дураки! Что говорите, с кем в ряд ставитесь? Я вот крикну казака...

  Много раз слышал я такие споры, и они так же противны мне, как беседы о душе.

  Надобно идти.

  Появился Конёв, растрепанный, потный и, тревожно мигая, спросил:

  - Рязанку эту Таньку видал? Нет? Ах, ведьма, стало быть - ушла она в ночь! Дали мне вчера чего-то выпить, настойки, что ли! Спал я всю ночь, как медведь зимой... А она с этим, видно, с пензяком...

  - Вот он, - указал я.

  - Э... на-ко ты! Ну, как же расписали человека, а? Богомазы, просто сказать...

  Он снова начал беспокойно оглядываться.

  - Куда ж они обе пошли?

  - За обедней, может...

  - И верно! Конечно! За-адела, брат, меня баба эта - ух как!

  Но и после ранней обедни, когда - под веселый звон колоколов - нарядное казачество, степенно выплыв из церкви, разлилось по станице яркими ручьями, - мы не нашли Татьяну.

  - Ушла, - печально ворчал Конёв. - Ну, однако ж я ее найду... я - настигну...

  Мне не верилось в это и не хотелось этого.

  Лет через пять я шагал по двору Метехского замка в Тифлисе, безуспешно пытаясь догадаться - за какие провинности посадили меня в эту тюрьму?

  Картинно грозная извне, внутри она была наполнена веселыми и мрачными юмористами - мне казалось, что все люди в ней устроили "с разрешения начальства" любительский спектакль и, как подростки, охотно, усердно, но - неумело играют плохо понятые роли арестантов, надзирателей, жандармов.

  Сегодня, например, пришли в камеру мою надзиратель и жандарм, чтобы вести меня на прогулку, - я ;аявил им:

  - Можно мне не гулять? Нездоров я, и не хочется...

  Большой, русобородый красавец жандарм строго поднял палец вверх.

  - Тебе хотеть не велено...

  А надзиратель, черный как трубочист, с большими синими белками глаз, подтвердил вывихнутым языком:

  - Тута ныкому нэ вэлэно хотэть - знаишь?

  И вот я - гуляю.

  На дворе, мощенном камнем, жарко, точно в печи Висит над ним плоский и мутный квадрат пыльного неба. С трех сторон двор замыкают высокие серые сте ны, с четвертой - ворота, с какой-то страховидной надстройкой над ними.

  Сверху через крыши непрерывно вливается глухой шум бешеных волн рыжей Куры, воют торговцы на базаре Авлабара - азиатской части города; пересекая все звуки, ноет зурна, голуби воркуют где-то... Я чувствую себя внутри барабана, а по коже его бьют множеством палок.

  Из двух линий окон вторых и третьих этажей смотрят сквозь решетки смуглые лица, курчавые головы туземцев, - одия из них упрямо плюет во двор, явно стараясь доплюнуть до меня, но только напрасно истощает силы.

  Другой раздраженно и упрекающе кричит:

  - Послушэты! Зачэм ходышь такым курицам? Ха-ды галава вэрх!

  Поют странную песню - вся она запутанная, точно моток шерсти, которым долго играла кошка. Тоскливо тянется и дрожит, развиваясь, высокая воющая нота, уходит всё глубже и глубже в пыльное тусклое небо и вдруг взвизгнув, порвется, спрячется куда-то, тихонько рыча, как зверь, побежденный страхом. Потом снова вьется змеею, выползая из-за решетки на жаркую свободу.

  Внимая этой песне, отдаленно знакомой мне, - звуками своими она говорит что-то понятное сердцу, больно трогающее его, - я хожу в тени тюремного корпуса, поглядывая на окна, и вижу - в рамке одного из железных квадратов вклеено чье-то печально-удивленное голубоглазое лицо, обросшее беспечно растрепанной черной бородкой.

  - Конёв? - вслух соображаю я.

  Он, - на меня уставились, прищурясь, очень памятные мне глаза. Оглядываюсь - мой надзиратель дремлет, сидя в тени на крыльце у входа

  в корпус, двое других играют в шашки, четвертый, усмехаясь, смотрит, как двое уголовных качают воду, приговаривая в такт движению рычага:

  - Машкам, - Дашкам, - Дашкам, - Машкам... Я подхожу ближе к стене.

  - Конёв - ты?

  - Не могу признать, - бормочет он, - втискивая голову в решетку, - а - верно: я - Конёв!

  - За что?

  - По фальшивой монете... только я совсем случайно, просто сказать - вовсе ни при чем я тут...

  Надзиратель проснулся, гремят ключи, точно кандалы, он дремотно советует:

  - Нэ стой... далши отходи, у стена - нэлза.

  - Середи двора - жарко, дядя.

  - Вэздэ жарко, - справедливо говорит он, снова опуская голову, а сверху падает тихий вопрос Конева:

  - Ты - кто?

  - Татьяну рязанскую помнишь?

  - Эко! - словно обидясь, тихонько воскликнул он. - Не помню! Чать, мы вместе судились...

  - И она? По монете?

  - А как же? Только она - тоже случаем попала, все равно как и я... Медленно шагаю вдоль стены, в душной тени ее; из окон подвала тянет запахом прелой кожи, кислого хлеба, веет сыростью, мне вспоминаются Татьянины слова:

  "В большом горе и маленькая радость велика..."

  ...Новую деревню хотела построить на земле, хотела создать какую-то новую, хорошую жизнь...

  Вспоминаю ее лицо, ее доверчивую, жаждущую грудь, а сверху торопливо падают на голову мне тихие, серые, как пепел, слова:

  - Главный-то затейщик - любовник ее - попов сын, он в деле этом машинист... На десять годов заторкали его...

  - А ее?

  - Татьяну Власьевну - та шесть и меня эдак же. Послезавтра отправляюсь я в Сибирь... попала мышь в подбойку! В Кутаисе судили, у нас бы, в России, легше было... тут народишко дикой, злой народ, злодейский...

  - Дети у нее были?

  - При распутной-то жизни? Нет, какие там дети... Да и попович-то чахоточный, куда ему...

  - Жалко ее...

  - Еще бы те! - шипит Конёв оживленно. - Женщина, конечно, глупая, однако - прекрасная... просто сказать - редкая... Так до людей жалостлива...

  - Ты тогда нашел ее?

  - Это - когда?

  - После Успеньева дня?

  - Зимой настиг я ее, за Покров уже повернуло время, она около Батума у офицера старенького при детях была - жена у него сбежала, ну...

  Точно курок револьвера щелкает сзади меня - это надзиратель хлопнул крышкой больших серебряных часов, спрятал их и, потягиваясь, зевает, широко распялив рот.

  - Она, брат, деньги имела, она могла хорошо жить, кабы не распутство ее... да и распутство-то - по жалости...

  Надзиратель говорит:

  - Кончал гулять, эй...

  - А ты - кто? Лицо я помню, а где видал...

  Я иду в камеру, до ярости обиженный тем, что слышал, и, остановясь на ступени крыльца, кричу:

  - Прощай, брат! Кланяйся ей...

  - Чиго крычишь? - сердится надзиратель.

  В коридоре сумрачно, густо пахнет парашей; надзиратель размахивает ключами, и они звенят сухоньким, скупым звоном. Я поддразниваю его, чтобы заглушить скорбь в душе, но это не помогает, а он, отворив дверь камеры, говорит мне гневно:

  - Сыды дэсять лэт!..

  ...Стою у окна. Через серые зубцы стены мне видно буйный бег Куры, сакли и дома, прилепленные на берегу ее, фигуры рабочих на крышах кожевенных заводов. Под окном ходит часовой, сдвинув фуражку на затылок.

  ... Память уныло считает десятки бесплодно и бессмысленно погибающих русских людей, и сердце угрюмо сжимается великой, неизбывной, на всю жизнь данной тоскою.

  

  

  

  

  

  ПРИМЕЧАНИЯ

  

  ЖЕНЩИНА

  

  Впервые, под названием "По Руси (Из впечатлений "проходящего"), напечатано в журнале "Вестник Европы", 1913, кн. I, стр. 5 - 32.

  Новое название расоказ получил при подготовке его для Собрания сочинений (СПб., "Жизнь и знание").

  Стр. 344. Завтра - Успеньев день.. - 18 августа ст. ст.

  ...по пути из Курска до Терской области... - В Курске Пешков был в июне 1891 года (см.: И. Баскевич. Горький в Курске. Курск, 1959, стр. 7)j из Курска отправился черев Задонск в Бессарабию; оттуда через Крым пришел на Кавказ, пройдя Кубанскую и Терскую области (смл "Горьковские чтения", 1966, стр. 381 - 386).

  ...к пескам Алексинского уезда... - Уезд Тульской губернии, расположен на правом берегу Оки; уездный город - Алексин.

  Стр. 355. Сон богородицы - духовный отях о вещем сне "богородицы", в котором предсказывалось распятие Иисуса Христа и его "воскресение" (см.: "Калики перехожие", вып. в. М., 1864, стр. 175 - 235).

  Стр. 361. День Фрола - Лавра - 18 августа ст. ст.

  Стр. 365. На Алаеир. - Алагир расположен в долине реки Ардон (приток Терека). ,

  Стр. 367. Лет через пять я шагал по двору Метвхскоео замка в Тифлисе... - 6 (18) мая 1898 года Горький был арестован в Нижнем Новгороде по делу Ф. Е. Афанасьева и других членов социал-демократической организации Тифлиса, 12 (24) мая писателя под конвоем доставили в Тифлис и заключили в Метехский замок (см.: "Красный архив", 1936, Š 5, стр. 32 и 34).

  Стр. 368. Авлабар - часть старого города в Тифлисе. Стр. 370. Покров - 1 октября ст. ст.

  с

  Г 71

  Горький А. М.

  Дело Артамоновых. Рассказы. - Мл Правда, 1980. - 496 с, ил. ИСБН

  В данное издание великого советского писателя А. М. Горького вошли известная повесть "Дело Артамоновых" и рассказы из цикла "По Руси", в которых отображена жизнь социальных низов дореволюционной России.

  70302-304 С

  Г -------80-4702010200

  080(02) - 80

  Текст печатается по изданию: М. Горький. Собрание, сочинений в 16-ти томах, тт. 7, 10. М., "Правда", 1979.

  (c) Издательство "Правда". 1980. Составление.