Горький Максим - Гривенник - Книги

ксей Максимович Горький

ГРИВЕННИК

В тринадцать лет, среди тяжелых людей, в кругу которых я жил, сердце мое властно привлекала сестра хозяйки - женщина лет тридцати, стройная, как девушка, с кроткими глазами богоматери, - они освещали лицо, удивительно правильное и нежное. Эти голубые глаза смотрели на всё ласково, внимательно, но когда говорилось что-нибудь грубое или злое, - светлый взгляд странно напрягался, как это бывает у людей, которые плохо слышат.

Была она молчалива, - говорила только самое необходимое: о здоровье, о муже и погоде, о прислуге, священниках и портнихах; я никогда не слышал из ее уст дурного слова о человеке. Что-то осторожное и неуверенное было в ее движениях, точно она всегда боялась споткнуться или задеть кого-либо. Порой мне казалось, что она близорука, иногда я думал, что эта тихая женщина живет во сне.

Над ней посмеивались. Бывало, соберутся у хозяйки женщины, подобные ей

- такие же толстые, сытые, бесстыдные на словах, - распарят себя чаем, размякнут от наливок, мадеры и начнут рассказывать друг другу анекдоты о мужьях, - сестра хозяйки слушает нагие слова, и тонкая кожа ее щек горит румянцем смущения, длинные ресницы тихонько прикрывают глаза, и вся она сгибается, точно травинка, на которую плеснули жирными помоями.

Заметив это, хозяйка радостно кричит:

- Глядите-ка, Лина-то зарделась... Ой, смешная! А бабы ласково укоряли ее:

- Что это вы, словно девушка!..

В такие минуты я очень жалел эту чистенькую женщину, - мне тоже было стыдно слышать банные разговоры баб. Рассказывали не только голыми словами, но и улыбочками, жирненьким смехом, красноречивыми подмигиваниями, это возбуждало у меня отвращение и страх. Хмельные женщины казались похожими на пиявок. Особенно страшна была вдова подрядчика-маляра, тяжелая баба лет под сорок, с двойным подбородком, огромной грудью и глазами коровы. Улыбаясь, она высоко поднимала толстую верхнюю губу с усами, оскаливала тесный ряд острых зубов, а мутно-зеленые глаза ее как будто вскипали, покрываясь светящейся влагой.

- Муж любит, чтобы жена была бесстыдна с ним, - говорила она голосом пьяного дьякона.

- Не всякий, - возражали ей.

- Ан - всякий! Конешно, - ежели слабый, ему это не надобно, а хороший мужчина - стыда не любит. Отчего мужики с гулящими валандаются? Оттого, что гулящие умнее нас - бесстыжи. Стыд - для девиц, а женщине он только помеха.

Не все соглашались с ней, но все хвалили ее:

- Ну и смелая же вы, Марья Игнатовна!

Прислуживая за столом, я слушаю эти речи и вижу, как гнется лебединая шея милой женщины, вижу ее маленькие пылающие уши, запутанные в русых локонах, вижу, как ее пальцы ломают и крошат печенье. Мне до слез, до бешенства жаль ее, а бабы хохочут:

- Нет, вы глядите-ка, Лина-то!..

Я был уверен, что этой женщине невыносимо тяжело среди подруг, и для меня было ясно, что я должен помочь ей. Но - как?

Хотя я прочитал уже немало книг, однако ни в одной из них не было указано, чем может тринадцатилетний мальчик помочь женщине, вдвое старшей его. А в одной книге, на мое несчастье, было сказано: "Любовь не щадит ни попа, ни дьявола, она не различает возраста, мы все - ее рабы",

Я слишком хорошо для своих лет знал, каково некнижное отношение мужчин и женщин, но книги дали мне спасительную силу верить в возможность каких-то

иных отношений, и я упрямо мечтал о них, воображая нечто величественное и трогательное. Не может же быть, чтоб для всех женщин и мужчин любовь являлась в тех же формах, в каких ее знают дикий бык, солдат Ерофеев и всегда пьяная, растерзанная, хвастливо бесстыдная прачка Орина.

Я упорно думал - как же мне помочь милой женщине, которая явно не хочет слышать и видеть грубостей жизни, не годится для них? Мне снились героические сны: вот я - атаман разбойников, здоровый молодец в красном кафтане, с ножом за поясом и в меховой шапке набекрень. Мои товарищи подожгли дом, где жила она, а я, схватив ее на руки, бегу по двору, к моему коню. Снилось, что я - колдун и мне подвластны все черти, они сделали невидимыми меня и ее; вот мы оба, легкие, как снежинки, плывем с ней по воздуху, над пустынным полем, синим от синего неба, а впереди, между пирамид елей, стоит снежно-белый дом, из окон его, открытых настежь, в поле, встречу нам рекой течет удивительная музыка - от нее замирает сердце, и всё тело поет, напитанное ею.

Были сны менее счастливые, были и противные кошмары подростка, фантазия которого слишком возбуждена.

А наяву возлюбленная проходила мимо меня так же осторожно, как мимо всех; мне казалось, что она боится выпачкать себя о человека и первая забота ее - не коснуться бы кого-нибудь. Но, видимо, она заметила, что я слишком упорно слежу за ней, все чаще ее глаза стали встречаться с моими, и наконец, когда я отпирал ей двери крыльца, она, раньше проходившая мимо меня молча, стала говорить мне:

- Здравствуй!

Разумеется, я расширил это приветствие, - оно звучало, как приказание мне:

"Здравствуй для меня!"

Я ликовал. Конечно - для тебя, царица! Это предрешено мне судьбой моей, всеми силами жизни и всеми книгами, - для тебя!

Однажды она спросила меня

- Ты что - невеселый?

Я не мог ответить, - у меня сердце замерло: ведь если она видит, что мне невесело, значит, она уже заметила, что вообще я - веселый, и, значит, она меня любит. Заключение не совсем правильное, но - приятное, и я был до того обрадован им, что, вбежав в кухню, расцеловал кошку - старое, облезлое животное, не любимое мною за бессердечие и подхалимство.

Озорниковатый март капризничал, как балованное дитя, - то сеет на землю густой тучей тяжелые пушинки снега, то вдруг зажжет в небе яркое солнце и в час растопит пуховые цветы на темных сучьях деревьев. Журчат ручьи, выбиваясь из-под сугробов, и слышно, как вздыхает, оседая к земле, подмытый снег. Всё глубже и шире с каждым днем голубые прорезы неба между серой массой встревоженных облаков, - и когда смотришь в эти бездонные ямы небес

- жизнь становится легче, праздничней. Первые весенние цветы расцветают в душе, а потом уже - в полях.

Моей хозяйке сильно нездоровилось, сестра посещала ее почти каждый день, и при ней в доме все становилось благообразнее, тише и лучше. Покачиваясь, точно скользя на коньках по крашеному полу, она бесшумно переходила из комнаты в кухню с полотенцами, смоченными водой и уксусом, с графинами клюквенного морса в белых руках, а я любовался ею.

Однажды, умывая руки и увидав меня за книгой, она спросила:

- Что это читаешь?

Я назвал книгу.

- Ты бы лучше житие Варвары Великомученицы прочитал, - посоветовала она. - Ведь это твоей мамаши ангел.

- А вы - мой ангел, - сказал я, и даже, помнится, басом сказал.

И тотчас испугался дерзости своей - рассердится? Но она, не взглянув на меня, попросила:

- Налей-ко в рукомойник воды...

Вымыла свои тонкие пальчики, аккуратно вытерла их один за другим и, взглянув в окно, сказала:

- Тает как!

Да, на припеке таяло сильно, с крыш непрерывно лились струйки воды, точно серебряные шнурки, унизанные радугой самоцветных камней. Сердце у меня тоже горело радугой и таяло.

Через некоторое время в кухню пришел хозяин и, строго взмахнув длинными волосами, погрозил мне пальцем:

- Ты, зверь! Ты что сказал Олимпиадке?

- Что она похожа на ангела, - сознался я.

- Разве можно говорить эдакое замужней женщине?

- Говорят же в книгах.

- Замужним? По башке тебя книгами надо. Ты - гляди! Она и без тебя знает, на что похожа...

Хозяин ухмыльнулся до ушей и исчез, а мне стало немножко грустно, - зачем она пожаловалась на меня? Не следовало бы...

Дня через два, приготовляя в кухне клюквенный морс, она сказала мне:

- Жалуются, что дерзок ты и упрям, - это нехорошо!

Я ждал от нее иного, вспыхнул и спросил:

- Почему - нехорошо?

- Сам должен знать.

Тогда я начал говорить всё, что думалось: а хорошо ли, что она молчит, когда при ней рассказывают пакости?

- Ведь я вижу, что вам стыдно слушать, - разве вы такая, как они? Они

- халды, хуже пьяных прачек...

Говорил я много и сердито, а она, стоя у стола над решетом, сквозь которое протирала клюкву, смотрела на меня круглыми глазами, приоткрыв рот, точно собираясь закричать. Лицо у нее было совсем детское, в руке она держала деревянную ложку, с которой капал на стол розовый сок.

- Шш... - вдруг зашипела она, махнув на меня ложкой, - молчи! Ах, какой... да ведь если я пожалуюсь на тебя...

- Не надо жаловаться, лучше давайте убежим на Волгу! - предложил я ей.

- Что-о? Куда?

- За Волгу, в леса. Теперь - весна скоро, - прокормимся!

Она присела на лавку, спросив:

- Зачем?

- А что вам с ними жить?

И я объяснил, как умел, что готов служить ей до старости и до смерти и что со мною ей будет великолепно, - уж я позабочусь об этом!

Она засмеялась, хотя и не громко, но совершенно неуместно; засмеялась и сквозь смех сказала мне:

- Ой, господи, какой ты смешной, и как ты это... всё видишь! Что выдумал, господи... За Волгу - oxl

Вздрагивая от смеха, она ушла, а я пошел в сарай колоть дрова. Через полчаса ко мне явился хозяин и сказал мне:

- Вот что, брат: если эти твои глупости и всякая болтовня дойдут до жены, - я тебе не защита, понял?.. Ты с ума сходишь, что ли?

Оставшись один, я подумал:

"Как она доверчива - всё рассказывает чужим людям!"

Наступила Пасха. Синий воздух налит весенним - гулом меди, треском пролеток по сухому камню мостовой, хмельным шумом весеннего праздника.

Отворяя дверь визитерам, я с великим трепетом ждал, когда явится она, и я скажу ей:

"Христос воскресе!"

"Воистину", - ответит она и трижды поцелует меня розовыми губами. Может быть, после этого я умру тут же, на месте, но - только бы поцеловала!

Никогда еще праздничные подачки пьяных гостей не оскорбляли меня так больно, как этот раз. Отказываться от них нельзя было. Потные двугривенные жгли мне ладонь и казались тяжелыми, как фунтовые гири.

Я был настроен, как верующий перед причастьем, я чувствовал себя способным и готовым на какой-то великий подвиг, да ведь оно - так и есть: первый поцелуй женщины - величайшее событие жизни.

Вот, наконец, приехала она. Она в синем шелковом платье, в черной тальме со множеством стекляруса, вся в каком-то тихом шелесте и блеске.

Задыхаясь, я сказал:

- Христос воскресе!

- Воистину, - ответила она и, не останавливаясь, сунула в руку мне монету величиной с крупную слезу.

Это был гривенник, старенький, стертый и с дырочкой под орлом. Прижавшись к стене, я ошалело смотрел, как женщина, синяя и черная,

подымается вверх со ступеньки на ступеньку. Я сразу разлюбил ее, - этот гривенник, как холодная секира, отсек любовь от моего сердца.

Вечером я швырнул монету, цену любви моей, в овраг, в мутную лужу снеговой воды.

...После этого я еще много любил и много получил гривенников, - стареньких и новых.

ПРИМЕЧАНИЯ

ГРИВЕННИК

Впервые напечатано в газете "Киевская мысль", 1916, 101, 10 апреля. Действие рассказа относится к одному из периодов жизни будущего

писателя в Нижнем Новгороде у В. С. Сергеева. Жил Алеша Пешков у него в доме с осени 1880 года до весны 1881 года (ом. повесть "В людях").

Стр. 417. ..житие Варвары Великомученицы ~ этой твоей мамаши ангел. - По церковному преданию, святая великомученица Варвара жила в городе Илиополе (восточная часть Римской империи). Отрекшись от языческих богов и уверовав в Иисуса Христа, она приняла имя "Христовой невесты". Преследуемая отцом - язычником Диоскором и римским правителем Илиополя - Мартианом, подверглась жестоким пыткам и была казнена в 306 году.

По церковному обычаю, святой, имя которого давалось новорожденному, рассматривался как "ангел-хранитель" этого человека.

Г 71

Горький А. М.

Дело Артамоновых. Рассказы. - Мл Правда, 1980. - 496 с, ил. ИСБН

В данное издание великого советского писателя А. М. Горького вошли известная повесть "Дело Артамоновых" и рассказы из цикла "По Руси", в которых отображена жизнь социальных низов дореволюционной России.

70302-304 С

Г -------80-4702010200

080(02) - 80

Текст печатается по изданию: М. Горький. Собрание, сочинений в 16-ти томах, тт. 7, 10. М., "Правда", 1979.