Франковский Адриан Антонович - Жюль Ромэн.Силы Парижа

  

  

   Перевод А. Франковского

   Ромэн Жюль. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1: Чья-то смерть. Белое вино ла Виллет. Силы Парижа. Приятели: Романы / Перевод с французского под общей редакцией М. Лозинского, А. Смирнова, А. Франковского. - М.: ТЕРРА, 1994.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Изогнутая, как формы, возбуждающие желание, и как рука, охватывающая стан, прежде чем сжать его, она кажется обреченной на одиночество. Ни одно движение города не пересекает ее; лишь некоторые доходят до нее и в ней замыкаются. Кажется, что ее стороны изгибаются для того, чтобы замедлить движение проходящих по ней тел. Теснее соприкоснуться с ними и завлечь их в какую-нибудь дверь. Она скромно выходит на деловой проспект, но между нею и им не много взаимного обмена. Правда, он принимает несколько человек, но чувствуется, что она делает выбор. Иногда она посылает на проспект женщин, как тяжелое, душное дыхание. Слегка толкаемые, они проскальзывают между прохожими. Толпа, которая спускается по проспекту, притягиваемая центром города, не испытывает от этого неудобства. Но та, что подымается в гору, оттесняется назад и борется с искушением повернуть обратно и спускаться, подобно этим женщинам. Толпа сопротивляется; она не дает воли красивым небрежным движениям. Потом она замечает улицу, пустынные тротуары, камни мостовой, которые улыбаются, как вычищенные зубы; фонари, ожидающие в позе девиц. Толпа хотела бы рассыпаться по таинственным домам, превратиться в сплетенные парочки за красивыми молочными занавесками в складках, которые разнеживают дневной свет и наряжают его в кружевные юбочки.

   Улица внушает таким образом соседней толпе желание смерти. Она сама похожа на небытие. Она существует только в известные часы, когда лица приближаются к оконным стеклам, или ночью, когда какая-нибудь компания, выйдя из театра, разливает в ней свое веселье, как флакон духов.

   Но она особенно реальна в мечтаниях других улиц и в их глухом желании походить на нее. В самом деле, разве улице Лаферьер, молчаливой, недвижной, которая могла бы существовать, но предпочитает не жить, чтобы испытать более верное наслаждение, которая дробится на кусочки, чтобы стать более легкою, - разве улице Лаферьер не больше ведомо счастье, чем улицам, по которым громыхают ломовики?

  

  

   Она широка и коротка, как растаявшая и пролившаяся площадь. Она понижается к западу. В различные часы направление движения ее прохожих меняется: утром они спускаются по ней; вечером поднимаются; так, спина их всегда обращена к солнцу, а тень падает перед ними.

   Она встречает улицу Сен-Жак, которой не удается пересечь ее, которая притупляется о нее и разбрызгивает по ней своих прохожих направо, налево, в косых направлениях. Правда, у улицы Сен-Жак такой вид, точно она продолжается дальше. Но дальше только дома и пустые тротуары; у нее хватает силы тянуться дальше только ранним утром, когда оживают школы.

   Улица Суффло не успевает усвоить себе брызги, рассыпанные улицею Сен-Жак; она остается холодною, пористою, искромсанною. Ее магазины кажутся съежившимися; редкие экипажи, фиакры, немногочисленные ломовики останавливаются, въехав двумя колесами в канавку.

   Может показаться, будто улица Суффло ничего не чувствует и ни о чем не думает. Однако она поднимается по направлению к Пантеону, она является еще скромным, но уже величавым началом купола. Душа вселяется в нее случайно, один раз в году, но так, что в чертах ее сияет божество.

  

  

   В ней нет совершенства. Где начинает она отличаться от нескольких других сплетающихся улиц? До каких пор она является распускающеюся улицею? Она кажется туго стянутою и теплою серединою снопа, которую можно сжать в руках.

   Коренастая, идущая от вокзала к большому магазину, она вся напряжена. Она энергично проникает в стены, вздувается в них клубнями толпы: кондитерскими, ресторанами, гостиницами. Но в еще большей степени она живет движениями, которые торопятся покинуть ее.

   Две вереницы экипажей улицы Сен-Лазар, пробуравленные промежутками и скользящие в противоположных направлениях, как два решета, и Гаврская площадь - клубок экипажей с меняющими форму пятнами пустот, губка, которую выкручивают - по каплям сочат людское множество в горлышко улицы.

   Избыток жизни препятствует установлению в ней порядка. Тело ее бесформенно и текуче, как тело толпы, жизнь которой будет измеряться одним только часом. Тротуары все время стремятся соединиться через мостовую. Толчея разливается и расщепляется между колесами. Повозки хотят двигаться как можно скорее. Они бросаются куда попало, забывая о правой стороне, потом останавливаются, одна подле другой. Их масса, заторможенная в своем беге, едва шевелится, как почва, которая трескается перед обвалом.

   Несмотря на горячку и суматоху, сообщающую ей неиссякаемую юность, Гаврская улица повинуется какому-то ритму. Большие вокзальные часы царят над улицею и диктуют ей время. Четкий угол черных стрелок, их правильное сближение и расхождение заставляют струиться по ней волнистые линии.

   Улица самонадеянна; она верит, что ее усилия и ее борьба, не останутся бесплодными; она чует столкновения, битвы, которые создадут благоденствие. Ей неведомы плавность, покой, замирание жизни. Даже ночью она продолжает жить. Когда другие улицы иссякают и двери домов перестают всасывать их, по ней еще раздаются чьи-то торопливые шаги.

  

  

   По каждому тротуару люди идут в двух направлениях; они нигде не образуют уверенного в себе потока. Один маршрут не согласуется на ней с другим. Поэтому душа улицы не волокниста; мы не видим на ней длинных сливающихся вместе струек, которые отсвечивают при встрече друг с другом. Душа рождается сразу из сотни маленьких толчков; она - гребень многих волн; происходят случайные разряды ее между двух тел, напоминающие сухое потрескивание ногтей.

   Тротуар отягчен пивными и кафе; выпяченные, наполненные людьми террасы внушают прохожим отвращение к продолжению своего пути; вокруг этих террас душа меньше проявляет себя; порывы приклеиваются к ним, как мухи к липкой бумаге.

   Улица напоминает стержень гири, на двух концах которого насажены две площади. Но площадь Мадлэн мыслит более грузно, нежели другая площадь; она обуздывает Королевскую улицу, принуждает ее к добропорядочному существованию.

   Экипажи образуют на мостовой две четко обозначенные полосы; каждая из верениц движется в своем направлении; каждая скользит мимо другой, и их легкое касание сознает себя. Женщины, сидящие в экипажах навстречу друг другу, обмениваются взглядами. Между автомобилями, пошатываясь, медленно катятся велосипеды.

   Улицу периодически сводит судорога. Движения останавливаются; толпа делается бесформенной. Справа и слева поджидали улица и предместье Сент-Онорэ, рассеченные, от нетерпения готовые завести грызню. Вдруг обрубки пускают ростки, вытягиваются, смыкаются, разрывая другой поток людей и экипажей. Это жесткая, всюду параллельная себе душа, к толще которой прижимаются края наносимой ею раны.

  

  

  

   Несмотря на свою длину, она образует почти что единое существо. Ибо она является осью нескольких водоворотов и постоянным руслом нескольких потоков. Большая часть тел все время остается на ней или неизменно по ней следует. Она недостаточно изогнута для того, чтобы на ней могли зарождаться центробежные токи; но она все же несколько изгибается, так что скользящие по ней экипажи не вполне свободны в своем движении; она вынуждает их сдерживать свой бег, как бы приклеивает их к своим стенам. Она стремится замкнуться, ограничить свою жизнь, создать в себе целый мир.

   Никакая другая улица не служит ее непосредственным продолжением; никакая другая не обладает той же сущностью, не принадлежит к той же категории. Достаточно могучая, чтобы противостоять натиску окрестной жизни, она не делает усилий оставаться неизменною. Она вбирает в себя часы, окрашивая каждый из них чувством, рожденным только для него, наделяя душою, которая походит только на себя. Но каждый день часы возвращаются, те же, что были накануне; и улица опять наполняет их своими чувствами. У нее сложились привычки, но она остается юною. Складки, налагаемые на нее временем, все еще прекрасны.

  

  

   У нее есть своего рода центр, сферическое утолщение, полное трепетной жизни и слегка перемещающееся у угла улицы Нотр-Дам-де-Виктуар. Множество токов, принесшихся с юга и с севера, оканчиваются здесь, разрываясь на клочки. Те же, что продолжают движение, оставляют здесь свою стремительность. Но центр слишком далеко от середины улицы; остальная, южная часть вся рыхлая: поперечные улицы распиливают ее, так что по обе стороны летят брызги опилков.

   Она обкармливается людьми; она всасывает их, как только они вступают на нее, точно луг, впитывающий дождь после долгой засухи. Группы взбухают, как шапочки больших грибов. Они вырастают в одно мгновение: такова сила привычки.

   Улица напряжена, вздута. Она чувствует, что в ней рождается множество жизней, и испытывает наслаждение от этого. Она чувствует также, что все они рождаются торопливо, и что ей некогда пытаться вносить сюда больше порядка. Несмотря на желание упорядочить свою душу, она спешит пересоздать ее. Ей кажется, что она масса тесно посаженных в жирном черноземе деревьев, каждое из которых должно бы расти на открытых пространствах в горах: там каждое стало бы лесом.

   Зрелище наполняющих улицу людей внушает представление, что успех в жизни дается не легко; что недостаточно родиться, чтобы быть живым; что нужно двигаться проворно и начинать жизнь как можно раньше, в поте лица; что проникать в жизнь приходится как бы через узенькое горлышко, скорчившись, оттесняя направо и налево другие существа; но и после проникновения в нее нужно быть постоянно начеку, а не то сорвешься и пойдешь на дно. Улице кажется, что она тотчас же умрет, если хоть на минуту перестанет напрягать все свои силы. Сознание ее является каким-то неустанным круговоротом и вечным напряжением. Она кажется видимою сквозь туман картиной одного из тех цирков, где велосипедисты кружатся над клеткою со львами.

  

  

   Верхние этажи домов опорожняются; движение на мостовой застывает. Вся улица - стручок, в котором зреют два ряда ресторанов. Люди почти не шевелятся; они скучиваются вокруг столов. Движение укрылось внутрь тел. Суетятся уже не люди, а маленькие существа, которые образуют тело людей. Улица превратилась в густую массу копошащихся клеточек.

   Душа у нее из другого царства, не столь четкая, не столь связанная, не столь замкнутая; душа, у которой нет центра, и которая клейко сочетается со всеми богами.

  

  

   Ее испещряют медленные движения, которые не забирают далеко и возвращаются к отправным точкам, как завитки волос. Загроможденная и неуклюжая, она похожа на главную улицу провинциального городка в день храмового праздника.

   Завтрак только что окончился. Несколько времени назад здесь были лишь куски копошащегося мяса. Освобождаются ритмы, смыкающие тела в группы. Но они еще недостаточно мощны, чтобы оживить всю улицу. Они лишь пытаются сделать первый шаг за пределы отдельных людей.

   Это слой застывшего жира на горячей сковороде. Он еще только начинает топиться. Отдельные части уже коробятся и шипят. Уже видно, что тут образуются центры тяготения. Маленькие вспышки вдруг соединяют отдельные друг от друга вихри; разматывается несколько клубков, и нитка скользит вокруг еще замкнутых вихрей, как канат вокруг блоков.

   Улица спокойна; на ней мало экипажей; мостовая обращается в дружеское продолжение тротуара. Улица довольна; но она все же ощущает потребность быть более широкой, с аллеею для прогулок посередине, с четырьмя рядами деревьев, кустами и лужайками, соединенными между собою посыпанными песком дорожками. Люди много разговаривают.

   Ей хочется покоя и неподвижности, которые, однако, не раслабляли бы ее душу. Ей хочется, чтобы тела, находящиеся на ней, общались друг с другом путем широких, легких, мимолетных излияний, и ей не приходилось бы заниматься утомительною работой перемешивания их, из боязни, как бы инертность не вызвала отложения вокруг каждого существа известковой корки. Она желает исполненного напряжения покоя.

   Но ей крайне не хочется приниматься за восстановление групп людей, работающих в мастерских, магазинах, канцеляриях. Она предпочитала бы еще больше обессилить каждого человека, позволить ему онеметь в мутной послеполуденной дремоте, втянув в себя все свои щупальцы.

   Но она знает, что капелька, которая вскоре будет уронена часами, резко встряхнет ее и превратит в плотные сгустки приступающих к работе людей.

  

  

   Теснящиеся на ней экипажи причиняют ей страдания. У них у всех хорошие лошади или мощные моторы. Они хотят большого простора, хотят развернуть всю свою силу. А им приходится останавливаться; ногам лошадей приходится разбивать избыток своей энергии о камни мостовой; удилам - запрокидывать лошадиные головы над вздувшеюся грудью; тормозам - туже сжиматься вокруг ступиц.

   На улице есть замедления, задержки движения, смолистая густота похоронной процессии. Это не значит, что она таит в себе смерть. Она отвердевает от избытка жизни.

   Люди тяжело переваривают пищу; во рту у них горечь; они думают о своем теле и досадуют на то, что процессы, совершающиеся в нем, так явственно ощущаются ими; было бы куда лучше, если бы органы выполняли свою работу, не причиняя беспокойства сознанию.

   Кажется, будто каждый экипаж, каждый человек, каждый мускул, каждая клеточка, каждое колебание атома напрягаются и изгибаются вперед, чтобы прижаться к себе подобным единицам.

   Неподвижность обусловлена этим сплочением тел.

   Улица не очень любит себя. Существо, которое жило бы весь день, как она живет в этот напряженный час, очень скоро умерло бы. Силы, соприкасающиеся одна с другой, ожесточенно схватившиеся друг с другом и производящие вследствие этого впечатление равновесия, очень скоро ослабели бы, как хлопающие пружины; элементы, вступившие в борьбу друг с другом, съежились бы: наступила бы полная и окончательная смерть, мгновенное разложение; или же нетерпение и возмущение родило бы из всех этих столкновений страшный центробежный вихрь, который в одно мгновение расплевал бы улицу по городу.

  

  

   Она подобна женщине, ложащейся спать с головной болью.

   Тела на ней редки; но они пробегают улицу с одного конца до другого. Несколько экипажей, бешено мчащийся опорожненный автобус являются разбросанными там и сям обрывками недавнего оживления, смутными очертаниями существа, в котором теперь угасла жизнь.

   Она испытывает ощущение пустоты, которую замутняют неверные отблески; - ощущение тишины, которая едва-едва нарушается шумом в ушах; - ощущение солоноватого, противного привкуса, обыкновенно остающегося у нас после длинного обеда, на котором было выпито лишнее.

   Девицы, стоящие у углов зданий, внушают прохожим мысль о теплых комнатах, где плоть вкушает наслаждение, презревши высокие материи.

   Улица почти не помнит себя; она перестала существовать во времени.

   Есть только прохожие на тротуарах, которые вмещают ее в своих взорах и дают ей существовать в своих мечтах; есть люди, сидящие у круглого стола за стеклами ночного ресторана; лаская рукою свои стаканы, в которых распускается широкое лицо пьянящей влаги, они видят улицу через зеркальные стекла, щупают ее простор, и хотя она пуста, находят, что она оживлена; что у нее есть направление и скорость; что она очищена, освобождена от своего тела; что бьющая ключом жизнь ее нематериальна и является как бы ночным танцем обнаженных стихий.

  

  

   В центре города, там, где ткань ритмов самая плотная, где жесты, голоса, скорости спутываются в пушистый ком, который вечером воспламеняется; зажатые между бульварами и предместьем Монмартра, как между засовом и пружиною, - пассажи наслаждаются своей легкою текучестью и зыбкою тишиною.

   В каждом из них два встречных тока, задевающих друг друга; легкое соприкосновение пробуждает душу, которая изумляется присутствию в ней некоторой ясности и некоторой гармонии. Пассажи являются мирною формою толпы. Она чувствует себя в них привольнее, вытягивается; она согревается от трения об их стенки. Поступь пешеходов больше не лепится скромно вокруг вереницы экипажей, как плющ вокруг дубов. Они не шлепают больше по грязи, не терпят от стихий. Пассаж укрывает их и окружает почти домашним уютом. Это улица, которая постоянно прибирается, или комната, в которую постоянно вносится беспорядок.

   У обоих концов пассажи скучиваются, густеют. Токи их, в других местах прозрачные и прямые, мутнеют и свиваются вместе. Там, впереди, улица и бульвар катят такую спутанную, такую плотную массу, что возникает страх, будто в ней невозможно больше проложить путь. Пассажи вселяют нерешительность в мужчин, которые замедляют шаг, рассматривают витрины магазинов, идут вслед за девицами, клейкая поступь которых у выходов своей медлительностью как будто хочет совсем остановить движение остальной толпы.

  

  

   Это ворот. У него длинные рукоятки, вделанные в железо. По вечерам он начинает вращаться; он сматывает, потом разматывает выходящие из вокзала и скользящие над горизонтом рельсы, чтобы бросить солнце, как якорь, в море. Вся площадь из металла и дыма. Каждый час какая-то частица ее трепещет или отрывается от нее. Она живет мощной жизнью в своем основании. Между поддерживающими ее чугунными корнями энергия поездов бежит, как подземные воды. Площадь вбирает их, пропитывается ими, поднимает их до самой мостовой, превращая ритмический бег паровозов в бесформенный гул, который сотрясается отдельными толчками, усложняется, дробится на части.

   Несмотря на трение друг о друга, потоки, льющиеся по мостовой, сохраняют какую-то часть неистовства, сотрясающего рельсовые пути. Прохожих почти не видно. Тротуар оказывает им дурной прием; они не в силах задержаться на нем; нужно, чтобы и они пересекали площадь, чтобы и они бежали по ней. Со всех улиц устремляются в одну точку экипажи. Они замедляют свой бег и стараются как можно меньше уклониться от линии своего пути. Каждый хочет пересечь центр площади.

   Почти одни только едущие в экипажах участвуют в том, что могло бы быть площадью. Но они не задерживаются на ней, не окунаются в нее; она дает им толчок, и они на секунду озаряются ею. Ее единство есть цепь искорок.

   При виде ее молниеносного возникновения и разрушения начинаешь даже сомневаться, существует ли она. Что же: она обладает минимальной дозой сцепления и тождества, которые нужны, чтобы быть самим собой? Или же она является пока только скрещением быстро бегущих ритмов, которое станет впоследствии местом общения?

   Если же она уже отчасти родилась, что чувствует она? Страдание, смутные начатки страдания, там, в центре, около фонарного столба? Спазмы радости, приступы боли? Или же грусть? И на стекле фонаря слезы, оплакивающие утраченное небытие?

  

  

   Она круглится у подножия холма, энергично начиная собою центральную равнину. Взмет сил, которые скатились по склону и которые взметнутся дальше, в Париже. Церковь в глубине, в сторонке. Несмотря на свою высоту, она не оказывает влияния на площадь. Между церковью и площадью - сквер; он нежится на солнце, дышет прохладою зелени, тешится фонтанами. Его пустяковая, суетная жизнь распускается там, как ветка хмеля.

   Вагоны трамвая приносят плотные глыбы толпы, которые растворяются или разрываются на площади. Эти правильно повторяющиеся маленькие растворения и маленькие взрывы на территории площади кажутся причастными самой ее природе, ее наиболее характерными проявлениями. Другие ритмы торопливо пересекают ее. Но они не вплетаются в нее, они сохраняют независимость.

   Площадь не слишком прочно спаяна с улицами, сообщающими ей жизнь. Когда наступают сумерки, и шарики электрических фонарей вздымаются, как набухшие оконечности тычинок, площадь Тринитэ поистине является только венчиком цветка.

   Теплая и гибкая, она наслаждается тогда своим существованием. Тогда ей хочется, чтобы посреди нее, между колесами и телами, находился немного запрокинутый бюст, ноги в водоеме света, из которого поднимается электрический фонарь, - ей хочется, чтобы посреди неё стояла девушка, которая пела бы.

  

  

   Она круглится на вершине холма. Подъезжая к ней, вереница экипажей раскалывается, как полено под ударом топора. Экипажи раздаются направо и налево, затем движутся по дуговым линиям. Рельсы изгибаются вокруг мостовой; замедлившие ход трамвая со скрипом описывают полукруг.

   Перед каждой выходящей на площадь улицей есть треугольник мостовой, который остается белым, сухим, тусклым. Другие части площади блестят под быстро мчащимися экипажами; другие - все другие - приклеиваются к колесам и описывают вместе с ними полукруг.

   Площадь не знает, где центр города. Она сама центр; она ось огромного кругового движения. Тела вращаются даже у подножия Триумфальной Арки - медленные, отягченные тенью Арки.

   Вращение площади столь мощно, что вовлекает в себя часть косного города. Тильзитская улица, Пресбургская улица вращаются, подобно площади, и желание вращаться облегчает стоящие вдалеке дома.

   На площадке Арки есть люди. Она слишком длинна и слишком широка, чтобы эти маленькие человеческие фигурки могли увидеть весь Париж с одного какого-нибудь пункта.

   И вот, чтобы увидеть Париж, они подходят к самому краю площадки и, двигаясь вдоль балюстрады, вращаются.

  

  

   Когда в небе парят облака, солнце не может охватить ее из одного просвета. Чтобы овладеть ею целиком, ему нужно передвигаться. Площадь очень высока, потому что вздымает над крышами города металлическую колонну. Ни одна улица не в силах пересечь ее или продлиться в ней заметным течением; при первом же соприкосновении с нею все они растворяются в ее единстве. Только каналу удается уцелеть. Но он прокладывается к ней под землей и, лишь миновавши ее, вырывается из тоннеля. Тогда кажется, что он вытекает на нее, как из ледника, и является лишь последнею формой ее могущества, формой мирной и голубоглазой. Дома здесь не составляют части площади. Они не служат твердою и неподвижной раковиной, замыкающею ее оживление. Скорее, они как будто обступили ее. присланы к ней. Каждый из них обращен к ней фасадом. Чувствуется, что сзади на него напирают сотни других домов, и от стены к стене передается нечто, с чем площадь должна ознакомиться.

   Так рабочие предместья, деловые кварталы и те, что дремлют подле реки, вместе тянут к ней все, что есть самого тяжелого в их душе.

   Этот наплыв не приводит ее в замешательство. Она умеет создать из него порядок.

   Движения выходят из каждой улицы в форме тростников, изгибаются, скрещивают дуги своих стеблей, слегка задевают колонну и исчезают в какой-нибудь противоположной улице. Некоторые еще больше приближаются к колонне, теснее охватывают ее, облегают ее основание, как широкий воротник.

   Метрополитен и Венсенский вокзал бросают на площадь теснившуюся в вагонах толпу, которая растекается, утомленная порядком, растрепывается, перепутывается, разбрасывает свои направления и снова случайно сцепляет их. Площадь старается расплавить эту сумятицу в своем оживлении.

   Она плохо сознает все это множество ритмов. До нее достигает лишь растерянность людей на огромном пространстве мостовой. Она смутно чувствует, что существует гармония, и что она наслаждалась бы ею, если бы могла хоть немного подняться над собою и охватить взглядом биение своей собственной жизни.

   Ее желание давит ее, сотрясает, вздымает, подобно фонтану, бронзовой колонной. Она расцветает там вверху, на дрожащей площадке, маленькой группой, сознанием среди ветра.

   Она нагибается над перилами, находит себя большой, разнообразной, сложной. Но она видит Париж, она видит только Париж, и она забывает кишащий внизу муравейник. Она видит все улицы, все трубы. Она - сознание Парижа.

  

  

   Она другого рода, чем остальные. Площади обыкновенно - неустойчивые существа с расплывчатыми контурами.

   Единство их треплется на ветру над телами, как деревцо над лужайкой; их равновесие - вихрь, обладающий устойчивым характером. Нет никакой перепонки, отделяющей их от остального мира. Можно найти пункты, где они существуют наиболее напряженно, пункты, где они существуют слабо; а за пределами их - целую вселенную, где они вовсе не существуют. Но в промежутке руки будут ощущать лишь шелковистую непрерывность.

   Площадь Вож имеет границы; она уравновешена. Она составлена из четыреугольной массы и своего рода канала, который прорывает по ее краю улица Фран-Буржуа: вздувшийся поток, по которому стремительно несутся люди и экипажи. Но быстрота этого потока не мешает медлительному существованию площади; она лениво прозябает, вися, как тяжелый апельсин, над этой сутолокой и извлекая из нее понемножку тела, которые ей нужны: женщин, детей; каждое из этих тел она удерживает в течение нескольких часов, чтобы успеть подчинить их своему единству; она не довольствуется их поверхностным приспособлением, потому что хочет существовать не согласованностью телодвижений, но сплетением внутренних судеб. Она удерживает их достаточно долго, чтобы их уход не возмутил ее светлого покоя. Ей любо быть бассейном, воды которого обновляются так, что ни малейшее волнение не выдает усилия.

   Она составляет одно неподвижное целое с решетками, скамейками, деревьями. У нее налицо все, что может сделать толпу неподвижной. На этой площади люди испытывают побуждение, потребность сесть и уподобиться листьям, которые чуть шевелятся, но не отрываются от веток. Дети бегают по песку; но описываемые ими линии заворачиваются, завиваются одна вокруг другой, сплетаются в узел, образуют легкую и прозрачную паутину. Струи фонтанов взлетают, привлекают взоры молодых женщин, размягчают их и падают вместе с ними в скупые раковины, чтобы отдать площади грезы, пытавшиеся оторваться от нее.

   Дома, улыбаясь, обступают площадь. Все они одинаковой высоты. Нигде в линии крыш не замечается места, где ограда становилась бы менее плотной; ничто не ободряет искать выхода. Внизу тротуар укрывается под арками; он подбирает тех прохожих, которые направлялись прямо к углу площади, чтобы выйти из нее; он убеждает их идти по нему, прогуляться по галерее; он умеряет их порыв, притупляет его, отклоняет, направляет кругом сада, заставляет и этот порыв, желавший убежать отсюда, служить площади, обвивать ее своим движением, как поясом.

  

  

  

   Бытие у него более разжиженное, реальность более низкого давления, чем у других.

   Скверы живут потому, что есть улицы. Чтобы родились скверы, улицы должны даже стать иступленными, изобиловать движением. Тогда скверы вырастают подле них, в сторонке, в расширении улицы, раздвигающем эластичный ряд домов, а иногда прямо посередине, заставляя улицы образовать площадь, если они хотят идти дальше.

   Скверы оказывают целительное действие на улицы; они успокаивают их соприкосновением со своею прохладною оцепенелостью; они берут у улиц несколько горячих - благодаря трению друг о друга - ритмов и заставляют их мягко скользить среди газонов и деревьев. В них продолжается субстанция улиц; но они проясняют и успокаивают ее. Так, в самые оживленные и самые напряженные часы частица улиц отрывается, растрепывается, становится вялою, разжимает людей, располагается в позе спящего.

   Некоторые скверы не в силах сохранить свое оригинальное лицо; они принимают в себя столько движений, что не могут больше предаваться дремоте и позволяют детям сплетать им живую и резвую душу из криков, шнырянья мячей и бега обручей.

   Клюнийскому скверу удаётся почти не существовать. Он прячет свой вход. Бульвар Сен-Жермэн, соблазняемый деревьями, наталкивается на решетки. Люди проникают в сад лишь после длинного обхода, который обескураживает скромные побуждения к отдыху и увлекает только сердца, решившие жить неторопливо, предрасполагая их продолжать, как традицию, старинную грезу.

   Сквер уверен в ненарушимости своего покоя. Если бы он попытался подняться и встать, ветви деревьев мягко толкнули бы его обратно в углубление его ложа.

   Животные и растения размягчают создаваемое ими единодушие людей. В массе их оно набухает; каждая его капля остается там пленницей и не отваживается соединяться с другими. Упругие, как пружина, полеты насекомых удерживают эти капли на расстоянии друг от друга. Голоса птиц вызывают у каждого посетителя представление, будто он растянулся в одиночестве на мху. Голоса птиц окружают каждого посетителя лесом.

   Если у сквера такой вид, будто он выходит на бульвар, чтобы облегчить последний, если кажется, его аллеи вдыхают сутолоку, чтобы внести в нее порядок и умирить ее, то это лишь иллюзия, которая раздражает улицу, но дает скверу острое наслаждение покоиться пустым и хрупким на уличном движении, словно мыльный пузырь, который висит, не лопаясь, на подушечке с иголками.

  

  

   Господствующая над парком открытая площадка в форме полумесяца выпячивается по направлению к Парижу. К ней поднимаются и примыкают к ней широкие, покрытые газоном склоны; она разрывает их простор железной проволокою и кустами; она окаймлена кругом скамейками. На той стороне ее, что выходит к склону, люди сидят на краях скамеек, лицом к спинкам, и, облокотившись на них, смотрят на город; взоры остальных устремлены внутрь круга, где сидящие на корточках дети роются в песке. Эта группа существует для того, чтобы ощущать величие Парижа в сумерках. Все ее тело посвящено этому; оно состоит из почти замкнутого ожерелья людей, собирающего в себе токи, исходящие из их глаз; затем из нескольких существ, сидящих там и сям спиною к кругу, с душами, обращенными к городу. Эти души вдыхают, схватывают признания Парижа о самом себе, то, что возносится от него к звездам; затем все это просасывается от них в кружок сидящих лицом друг к другу людей, подбирается им, очищается, освобождается от случайных примесей и превращается в яркую эмоцию, которая сливается с его светлою душою и ночным воздухом.

   Группа счастлива, и чувства, владеющие ею, не утоляют ее. Радость познания стольких вещей должна бы становиться тягостной, душной; но с каждой минутой она подымается выше, освежается вечерним ветерком и истаивает.

   Группа знает, что поезда отправляются в путь; их свистки стараются взлететь как можно выше, затем яростно сотрясаются, чтобы прыгнуть еще выше; поезда тянутся над улицами, над крышами, через волнующиеся и гибкие продолжения города, и причиняют боль, как удар кулаком по волосам. Вращение их колес сотрясает землю, и от земли лихорадка передается стенам; стены движутся так же быстро, как и поезда, но, чуть качнувшись вперед, они тотчас отпрядывают назад; они остервенело качаются на одном и том же месте пространства; сотни раз в секунду они галопом проделывают все один и тот же ничтожно маленький путь; и создается впечатление, будто они неподвижны.

   Город не утолен поездами, которые он источает. Сначала медленно и без какого-либо другого шума, кроме рокочущего усилия катящихся по рельсам колес, он развертывает их движения за пределы вокзалов. Потом возбуждение его растет в них, он учащает их биения. Поезда сбрасывают мосты, как ярмо, движением плеч; они пересекают укрепления и стремительно проносятся мимо семафоров, отпуская им пощечины. Но город хочет большего. Поезда все же медлительны, они недостаточно быстро совершают движение, которое облегчило бы город, разрядило бы энергию мучительно напряженного, растянутого светом центра, распертые стенки которого пересыщены силами, и в котором мрак, падая, рождает дуновение, способное взволновать море. Город задыхается в узких проходах; ему нужно вырваться из локомотива; он отводит душу свистком; вопль поездов присоединяется к их быстрому движению; это крылья, которые вдруг отрастают у них, сила, которая производит у них взрыв.

   Огромное усилие города, пытающегося вздохнуть, волнует группу наверху парка. Груди приподнимаются, забирают воздух, чтобы он вычистил, вырвал, навсегда унес всю грязь, накопляющуюся к концу дня в уголках живого существа. Но после самых глубоких вздохов остается нечто, какая-то тяжелая масса, которая только что была неподвижной, по теперь, когда ее силятся выгнать, шевелится, копошится и не хочет уходить.

   Над городом нет больше ясности. В каждом человеке обретает себя, выпрямляется, обнимает ночь индивидуум. На востоке небо светится блеском отчаявшихся глаз; оно твердое, но в него можно проникнуть, как в пары железа. Индивидуум, испытывающий потребность быть одним и быть всем, входит в восточное небо, расширяется в нем, становится огромным, как мир.

   Люди грезят о том, что им следовало бы находиться в далекой стране, на носу корабля, или скакать верхом по дороге, спускающейся к валам. Один печален, потому что он стар и никогда не видел гор. Другой печален, потому что ему двадцать пять лет, он не жил полной жизнью, не любил по-настоящему, потому что завтра он сядет в омнибус и отправится в свою контору, вместо того, чтобы проснуться в Египте, как велит ему судьба. Молодая девушка сидит подле своего друга, который держит ее руку; ей хотелось бы встать, уйти отсюда, сесть в вагон, услышать шум колес и стекол, заморгать глазами перед желтой лампой и задремать на ходу поезда.

   Группа пугается. Время! Имела ли она право отнимать время у людей, чтобы создать себе жизнь, раз она не умеет пользоваться этой жизнью, раз она даже не в силах защитить людей от их душ?

   Однако Париж: движение экипажей, лучи электрических фонарей; вибрация слов, звонков, осей; токи, исходящие от утомленных мускулов, по которым пробегают мурашки; беспорядочные движения ослабевшей плоти; искорки, потрескивающие вокруг потных аудиторий, - Париж подступает к подножию холма, проходит через парк и превращается на площадке в распыленное мышление группы. Чтобы познать свое беспокойство, чтобы получить меланхолическое сознание себя, уходящее в бесконечность более уверенно, чем поезда и чем вопль поездов, город поднимается туда, наверх, разбрызгаться в дыхания, расколоться на кусочки сердец и испытать радость давно желанного освобождения от жизни и иллюзию умирания.

  

  

   В павильоне, окруженном черными рядами публики, играет военный оркестр. Это две концентрические жизни. Одна волною выливается из другой. Группа солдат, падая в бесформенную толпу сквера, встряхивает ее круговыми волнами, которые отвердевают, не изглаживаясь.

   Черная группа счастлива; жизнь ее коротка, но ей не нужно ни работать, ни питаться. Она не знает, что такое фабрика, или контора, или усилие, которого требует от нас жизнь. Когда она рождается, ее элементы мягко складываются вместе, как зрелые плоды, скатывающиеся в одну и ту же ложбинку. Люди покушали, тело их заглушает всякого рода болезненные процессы, чтобы насладиться текущей по жилам кровью. И когда наступит вечерний час, и необходимо будет распасться, группа не будет испытывать горечи.

   А до тех пор вселенная воспринимается ею лучше, чем многими другими группами. Познание доставляет большое удовольствие ее душе. Она слушает музыку. Каждый принадлежащий к ней человек схватывает ряд звуков, которые дают удовлетворение его ушам и приводят ему на память тысячу вещей из его прошлого. Но душа группы не чувствует того, что чувствуют эти люди. Пение инструментов не доходит до нее: то, что доходит до нее, не есть ни пение, ни шум, ни что-либо похожее на них. Пусть она вздрогнула при внезапном вступлении медных в ансамбль кларнетов и раздавшемся вдруг марше: она не слышала, но до ее сознания дошло, что в глубине ее какие-то силы вдруг располагаются в известном порядке; что после некоторого замешательства, после нескольких неуверенных движений, нескольких срывов, эти силы без труда находят средство согласоваться; что каждый индивидуум теряет свои особенные ритмы; что единый ритм с многочисленными, правильно расставленными зубьями проходит над всеми присутствующими и боронует их, разрыхляя глыбы и засыпая расщелины; что оболочки вокруг отдельных существ на несколько минут перестают исполнять свое назначение, не изолируют больше маленьких внутренних вихрей; что не взирая на эти перепонки, вся масса чувствует согласно и захватывается одним и тем же порывом.

   От этого во всей группе возникает густое и массивное чувство. Она не знает, откуда приходит к ней это чувство. Ей сдается, что оно вспыхивает у нее не беспричинно, потому что кажется слишком резким и слишком чужеродным ее душе. Но, будучи лишена глаз, она не видит павильона и солдат, которые играют там, над толпою; поэтому она не говорит себе: "Мое чувство объясняется действиями этих солдат".

   Затем звук медных обрывается. Люди отворачивают свои головы и с нежностью созерцают кусты и деревья. Группа не видит зелени; она чувствует расширение, кипение, нарастание интервалов, куски, более счастливые, чем целое; чувствует, как останавливается прилив, поглощаемый песком, подобно рекам пустыни; чувствует, как маленькие, бок о бок лежащие шарики взбухают, эластично прижимаются друг к другу и затем отталкиваются. Зелень листвы кажется ей контрастом звучания медных, играющих марш.

   Группа твердо верит в реальность мира; она для нее более несомненна, чем для любого из людей; но она плохо сознает, что мир находится вне ее. У нее впечатление, что ее тело - "все", но это "все" простирается не очень далеко; "все" мало-помалу рассеивается и где-то кончается. Существование ее тела наиболее напряженно в том месте, где, как ей кажется, лучше всего расположена ее душа, - там, где ряды стульев окружают звучащий павильон; в остальной части сквера - на расставленных повсюду складных стульях и окаймляющих сквер скамейках, тело ее существует менее напряженно; за пределами решеток она уже едва существует. Конечно, группа тождественна улице и улицам, потому что она "все", но для центра группы улица является только смутным и мертвенным продолжением ее.

   Таким образом вселенная и группа - одно и то же. Они - один и тот же свет, излучаемый неким светильником и постепенно ослабевающий; группа существует в одном смысле, мир - в другом: группа - начинаясь у самого пламени и теряясь в волнах полумрака; мир - отправляясь от первых проблесков света и заканчиваясь в самой яркой точке пламени.

  

  

  

   В ней свет, тишина и ожидание. Лучи желтые, как в бедной столовой; они не пытаются создать группу с помощью яркого света, отнимающего у душ их мглистый полумрак. Уже установилось мягкое равновесие, и лучи грозили бы нарушить его, забирая его в свои руки.

   Контора погружена в меланхолию и в полусон. Она чувствует себя полной укрывшихся в ней вещей. Волнение города замело в нее сердца, легкие, съежившиеся, сероватые: шарики пыли под мебелью.

   Контора есть лишь место отправления в короткие путешествия в качающихся и грохочущих колымагах. Она привал и место свиданий. Присевшая в уголку женщина ожидает прихода друга; а напротив - мужчина ждет женщину.

   Вся контора ожидает, не произнося ни слова. Вся ее душа предвосхищает будущее. Вся ее душа - груз, который давит на стрелку часов, чтобы минуты, назло ей, не тянулись бесконечно. Контора дремлет, улегшись ничком на времени, как на ковре, на котором она разглядывает мельчайшие цветочки, считает один за другим волоски, - эти жесткие волоски, щекочущие и раздражающие ее.

   Ей жарко. Ее томительное ожидание испытывает потребность немного вспотеть. Печка отягчает воздух. Те, что попадают сюда, мечтают не двигаться дальше, отказаться от всего и размякнуть здесь. Хорошо, если бы каждая скамейка превратилась мало-помалу в постель, и заперли бы двери на улицу.

   У конторы нет ни центра, ни естественных движений; она лишь вздрагивает, когда контролер объявляет о прибытии омнибуса. Но, вздрогнув, она жалеет об этом и продолжает ожидать.

  

  

   Сначала это только линия тел, вытянувшаяся у края тротуара и столь же узенькая, как этот край. Все лица обращены к мостовой. Она ожидает с беспокойством. Но ее желание не всецело поглощает ее. Душа ее остается еще в достаточной степени свободной, чтобы мечтать. Это ряд смутных мыслей, в которых есть безропотность, оцепенение, некоторое презрение к слишком энергичной деятельности, вздох об окончательном, настоящем покое, более глубокое и более сосредоточенное сознание улицы, чем у толпы, находящейся в движении.

   Омнибус подъезжает. Очередь в беспорядке спускается на мостовую, как срываемое ветром с кольев полот