Дурова Надежда Андреевна - Игра судьбы, или Противозаконная любовь, Страница 2 - Книги

бессовестным мужем; но когда оно постепенно принимало и наконец совсем получило этот вид смелый, решительный и даже, по мнению некоторых женщин, наглый, тогда Атолин не мог ни видеть, ни слышать ее без того, чтоб не перенестись мысленно к тому, что она была, и не содрогаться от того, что она есть. Он стал приходить реже, сидел недолго, не находил, что говорить, был задумчив, рассеян и спешил уйти, как только мог сделать это, не доводя Лидиной до слез.

Явная перемена Атолина жестоко уязвила душу Елены. Бывали минуты, что воспоминание о умершей матери, о ее последних словах с такой силою представлялось ее воображению и так теснило ей сердце, что она с воплем падала в подушки лицом, как будто стараясь укрыться от какого призрака. 'Матушка, - говорила она задыхающимся голосом, - матушка! чего ты хочешь от меня? я простила тебе! Спаси же меня теперь, если можешь, возьми меня к себе!..'

На вечере городничего несколько дам вместе с любезною хозяйкою и старою помещицею Р* сидели в комнате, довольно удаленной от танцевальной залы и, следовательно, от всякого шума, они сидели все вокруг столика, стоящего перед диваном. Старая Р* расположилась на нем со всеми удобствами, позволенными ее летам. Жена градского головы, первая из вестовщиц, рассказывала что-то, поворачивая голову то к той, то к другой из своих слушательниц, которые почти не дышали от внимания, с каким поглощали рассказываемые вести. 'Теперь уже нет никакого сомнения, - говорила она, - что Лидин бросил жену свою навсегда; уезжая, он оставил ей письмо, в котором пишет, что не возвратится к ней во всю жизнь, чтоб она считала себя свободною и поступала как хотела. Лидина горько плакала по целым дням, мои сударыни; но пока еще Атолин, думаю, из остатка совести и сожаления прихаживал к ней часа на два или на три каждый день, она была несколько спокойнее; когда же и это последнее исчезло без возврата, потому что Атолин сосватал невесту в Ц***; перепросился в этот город и расстался с Лидиной навсегда, тогда-то почти в отчаянии она принялась за средство, с которым предусмотрительный муж ознакомливал ее еще с первых лет!' - 'Да, а теперь сам первый бежал от успехов своей ученицы!' - 'Да неужели, матушка, ваше превосходительство, Лидин от одного этого бросил свою жену? говорят, были другие причины'. - 'От одного этого! - повторила Р*, пожав плечами; - а по-вашему: одного этого мало?' - 'Оно так, матушка, порок большой для женщины пить..'-'Fi, comme c`est sale... quelle expessions!.. quel mot revoltant!.. пить!.. a quai bon nous avons commense une pareille conversation?..'^[9] - Это говорила молодая городничиха вполголоса и повернув в сторону свою красивую головку с явным видом пренебрежения. Р* усмехнулась и, отвечая на прерванную фразу купчихи, сказала: 'Не только большой порок, но и верх безобразия, последняя степень унижения'. - 'Точно так, матушка, ваше превосходительство! Это ж самое я и хотела сказать; но ведь Лидин сам приучал жену свою к... Не знаю, право, как бы мне выразить это, так чтоб оно не оскорбило нежности слуха вашего; - она смотрела на городничиху. - Ну, скажу хоть так, как вы сами это назвали: к последней степени унижения. Так, кажется, ему нечего было досадовать, зачем делают то, чего он сам хотел!' - 'Ну, вот видите, следствия превзошли его ожидания; от этой причины родились другие, выгнавшие наконец его из дома: источник всех зол - затмение ума нашего!' Р* оборотилась к хозяйке, как к такой особе, которая лучше других могла понимать ее, и стала говорить: 'Лидин, в продолжение трех или четырех лет употреблявший всевозможные старания развращать жену свою, проматывать имение, расстроивать здоровье и терять репутацию, все еще не достиг края гибели, мог бы остановиться, если б имел желание или силу душевную для этого подвига; зло сделано только вполовину, все можно б было поправить. Елене только 20 лет; она никогда не имела наклонности к презрительному средству заглушать горе, как говорит простой народ; напротив, она с отвращением и из страха повиновалась мужу, выпивая бокал в доказательство любви! как то было в похоронный вечер и после повторялось много раз. Я знаю, что и теперь она вдалась в этот порок от нестерпимого терзания сердца и потому, что необработанный ум ее не представлял ей других средств облегчить скорбь свою'. - 'Однако ж вдалась! - сказала со вздохом одна молодая дама, до сего не говорившая ни слова, - и теперь она погибла невозвратно, хотя вы и говорите, что все еще можно поправить; но от этой низкой страсти не исправляются: она обращается в болезнь и доводит одержимых ею путем позора и несчастия до преждевременной могилы!' В словах и голосе молодой женщины было что-то пророческое и заставило немного задуматься общество, собравшееся перемывать кости Лидиной. Собеседницы молчали минут с пять; наконец жена градского головы, смертельно боясь, чтоб разговор, так вкусно начавшийся и которому она делала главную приправу, от выходки молодой дамы не погас совершенно, сказала набожным голосом: 'Сохрани, боже, всякого человека от напасти!.. Вы, матушка, ваше превосходительство, что-то было начали говорить о зле, вполовину только сделанном?' - 'Только, - заметила вполголоса городничиха, взглянув на генеральшу Р* с ироническою усмешкою: - человеколюбивая вставка!'- 'Да я хотела было доказывать возможность исправления этих молодых людей тем, что имение не все еще прожито; здоровье не совсем расстроено, репутация не совсем потеряна, по крайности, одного из них; итак, мне казалось, что если не для света, то хоть для себя она могла бы еще прийти к быту людей порядочных; но вот N.N. заставила меня переменить мое мнение: я, в самом деле, думаю, что унизительная страсть эта останется в Лидиной навсегда: мать не дала ей хорошего воспитания, не внушила правил и в детские лета отдала во власть человеку беспутному!.. Согласна я с вами, что Лидина кончит несчастливо'. - 'Неужели-таки Лидин уехал совсем, и жена его не знает куда?' - 'Надобно думать, так, потому что более двух месяцев о нем ни слуху, ни духу. Говорят, он уехал, как только получил отставку - в тот же день'.

Сначала Елена по ветрености радовалась, что муж расстался с нею, полагая, что теперь Атолин будет всегда вместе, как прежде. Этот последний, не зная, под каким предлогом сокращать свои визиты и делать их как можно реже, говорил ей, что Лидин начинает замечать их связь и что если они не остерегутся, то он, уверясь в своем бесчестии, наделает публично сцен, от которых она потеряет доброе имя, и для чего им надобно на некоторое время видеться сколько можно реже или даже и совсем не видеться месяца два. Но как от последнего предложения Елена начинала неутешно плакать, то охладевший любовник был еще столько человеколюбив, что приходил к ней раз в неделю часа на два. Это время проходил со стороны Атолина в ничтожных и холодных рассказах; молчании, задумчивости и худо скрываемом нетерпении уйти; а со стороны ее в слезах, жалобах, упреках, и, к довершению очаровательности своего обращения, несчастная Елена оканчивала сцену слез и упреков, прося своего любезного выпить бокал шампанского: из ее рук, если он любит ее, в доказательство любви!!!.. Итак, вот как, когда и с какими прибавлениями отгрянули слова пьяного безумца! Это потчевание выводило Атолина из себя; он уходил, говоря с досадою и некоторою печалью: думал ли я когда слышать от нее подобные слова! Лидина, стараясь обманывать сама себя, приписывала явную холодность Атолина излишней осторожности и боязни подвергнуть ее бешенству мужа; и потому с первых дней точно обрадовалась, что муж освободил ее от своего ненавистного присутствия; но когда прошло несколько дней - Атолина нет! - испуг и тоска овладели ею, она послала узнать, в городе Атолин или куда выехал? Говорят ей, что Атолин переведен в Ц*; что дня четыре тому, как получено об этом предписание, и что Атолин не терял минуты понапрасну; но что с необычайною деятельностью, занимаясь даже и ночью, все привел в порядок, сдал и уехал. 'Уехал!'... Более ничего не могла сказать несчастная Лидина!

Через два дня во всех обществах говорили, что Лидина слегла в постель от горести видеть себя с таким пренебрежением оставленною. 'Слышали, матушка, новость? горькую новость!' - спрашивала жена градского головы генеральшу Р*.- 'Верно, о Лидиной? теперь только эта новость кружится у нас в городе; что ж еще говорят об ней? не умерла ли?' - 'Ах, дай бы то бог, чтоб умерла, это было б лучше для нее! Нет, матушка, она жива, но сошла с ума'. - 'Что вы говорите! от кого вы слышали?'- 'Сама была у нее, сама видела своими глазами, как она металась по постели: сбрасывалась на пол, каталась, била себя в грудь, стонала и на все утешения и увещания окружающих ее дворовых людей отвечала воем, диким, нечеловеческим воем!.. А глаза ее? Как ужасно они смотрят! я вся тряслась от ее взгляда, хотя она и не узнает никого'. Благороднейшие из всех - слезы сострадания показались в прекрасных некогда глазах престарелой Р*. 'Разве около нее одни только ее дворовые люди, а более никого?' - 'Никого, да и кто ж будет при ней, матушка, ваше превосходительство! кто захочет идти в дом женщины, потерявшей доброе имя'. - 'Вы, однако ж, были'. - 'Правда; но я была просто из одного любопытства'. Бесполезно было бы говорить с Головихою, так обыкновенно звали ее в городе. Р* велела подать свою карету и поехала к Елене. То, что она увидела, превзошло далеко описание, сделанное ей Головихой. Несчастная Лидина с исступлением и яростью тигрицы рвалась из рук пяти или шести женщин, которых отчаянные усилия удержать ее оставляли синие знаки на нежных ее членах! Прекрасные глаза были, как два раскаленные угля; они вышли из своих орбит и выражали ужаснейшее бешенство; шея была в синевах и язык искусан в кровь!.. Дикий вой ее раздавался по всему дому... Старая Р* упала со стоном в кресла: 'О, боже, умилосердись над нею!.. это страдания нечеловеческие!..' Генеральша не могла и не хотела долее оставаться близ плачевного зрелища; но поспешила к лекарю. Молодой П* встрепенулся от радости, когда увидел подъехавшую к крыльцу карету с гербами Р*. Мысль, что старухе сделался удар или припадок, навела какой-то лучезарный свет на все его черты, и он, сияя веселием, поспешил в зал узнать от вошедшего человека генеральши, что угодно ее превосходительству? Человек почтительно отвечал, что ее превосходительство Софья Павловна Р* просит покорнейше господина лекаря выйти к ней на минуту, то есть подойти к окну ее кареты. Лекарь, немного расстроенный тем, что Р* ожидает его в карете, а не в постели, поспешил, однако ж, исполнить требование дамы, уважаемой всеми; он подошел к окну кареты, вежливо осведомляясь, что угодно ее превосходительству приказать ему? У доброй генеральши были еще слезы на глазах и испуг на лице. 'Ах, любезный мой П*, поезжайте скорее к Лидиной! вылечите ее - вы вылечите меня, это все равно, вот на лекарства и наперед за труды; простите старухе, что поступает без церемонии'. С этими словами Р* протянула к лекарю свою руку, взяла его, пожала и, сказав с убеждающим взором 'постарайтесь!' - оставила в руке лекаря большой сверток червонцев!.. Карета поехала. Молодой П* оставался дома не более сколько нужно было, чтоб пересчитать червонцы, и, видя, что ему заплачено царски за труды, за которые он еще не принимался, поклялся в душе употребить все свое знание, чтоб возвратить Лидиной здоровье. Чрез полчаса он был уже в комнате больной и с первого взгляда содрогнулся от мысли, что не оправдает доверенности Р*. Ему казалось, что вылечить Лидину возможно одному только богу. Несчастная спала, но каким сном? Она дышала тяжело, прерывисто, с каким-то глухим стоном; судороги поминутно искажали ее лицо, она бормотала что-то невнятным голосом; но имена матери, мужа и Атолина произносила явственно и с раздирающим душу воплем: 'Что ж ты нейдешь, Владимир? я так давно жду тебя!! ведь надобно же проститься!! Владимир, Владимир, ты меня оставляешь!' - и она так горестно застонала, что молодой лекарь лишился всей твердости и, плача, упал на кресла близ ее постели! Она на несколько секунд затихла и начала опять: 'Ты все сердишься, mon cher Serge..^[10] За что же? на тебя ужасно трудно угодить! я, кажется, все делаю, что ты велишь: плачу тихонько; не говорю, что ты ночуешь не дома; а стаканы!! посмотри, в обоих нет ни капли!., право, я люблю тебя, Serge!..' Через минуту она опять стала говорить шепотом и трепеща всем телом: 'Маменька, маменька! ты опять здесь? ах, как ты бледна! глаза твои потухли!., бедная маменька! ты больна! но зачем же ты на коленах?., что... простить тебя?' Продолжительный стон и отчаянное метание по постели оканчивали этот бред, она утихала на полчаса, и опять начиналось то же. Лекарь прописал несколько лекарства и, дав наставление старой Ульяне, когда и сколько давать их, поехал к Р*. 'Ну, что, мой добрый П*,- спросила она, снимая очки и закрывая библию, которую читала, - есть ли надежда на выздоровление?' - 'Богу все возможно, ваше превосходительство! я употреблю все, что могу и знаю, но обещать не смею ничего; страдания духа молодой дамы ужасны!' - 'Вы, кажется, плакали?' - 'Ах, кто бы тут не плакал!' Слезы сострадания всегда благородны, но в глазах врача они величественны, божественны, подобны слезам богочеловека и так же, как они, обещают скорую помощь! Старая Р* протянула руку к П*: 'Прощайте, мой друг! вы, верно, заехали ко мне на минуту, уведомить только о состоянии больной? не удерживаю вас, прощайте!' Однако ж П* не шел из комнаты; он стоял пред Р* в замешательстве; приметно было, что хотел что-то сказать, заминался и не знал, как начать, как приступить к объяснению, по его мнению, очень щекотливому! Святая неиспорченность сердца! удел юности и неопытности!! Через десять лет этот же самый П* назовет себя дураком за робость, а еще более за цель, с какою приехал к богатой Р*. Дама эта не любила добро делать вполовину и с розыском; по ее мнению, это не было бы уже добро; итак, согласно с своим образом мыслей, она дала П* на лекарство, за труды и, сверх того, какие-нибудь надобности для Елены, три тысячи рублей. Благодарный лекарь хотел возвратить ей эту сумму, потому что состояние Елены не подавало ему почти никакой надежды. Р*, удивленная и его замешательством, и тем, что он нейдет от нее, спросила: 'Не имеете ли надобности в чем, любезный П*, скажите смело, я всегда готова способствовать как могу в делах такого, благородно чувствующего лекаря, как вы; итак, объяснитесь'. - 'Вы дали мне большую сумму; я не могу поручиться, придется ли мне почать ее на лекарства для Лидиной; не хочу скрывать от вас, что она почти безнадежна; итак, не предвидя ни трудов, ни издержек для больной, я не вправе брать даром столь больших денег'. - 'Не берите, мой друг, если вы богатый человек; но если напротив, то старая Р*, которой близ девяносто лет и которая могла бы быть вашею прабабкою, дает вам, как своему лекарю, эти деньги заранее, опасаясь, что смерть может ее постигнуть вдруг и не дать времени расплатиться'. П* с чувством поцеловал руку доброй Р* и вышел.

С того дня в продолжение почти двух месяцев П* только ночь проводил дома; но все дни от зари до глубокой ночи посвящал неусыпным стараниям о злополучной Лидиной; труды его увенчались успехом: бедная оставленная возвратилась к жизни; бешенство прошло; порывы лютой скорби утихли; всюду преследующий ее призрак матери, стоящей на коленах, исчез; все ее чувства успокоились: она была тиха, молчалива, бледна, как мертвая, а также, как мертвая, ко всему нечувствительна! Можно было говорить при ней об Атолине что угодно: хвалить его наружность; порицать поступки; упоминать о жене - Лидина слушала без внимания; говорили ли о муже ее - то же равнодушие; о матери - одинаковая бесчувственность!.. Лекарь испугался; это значило заживо умереть; он начал опасаться, не повредился ли рассудок выздоравливающей; но, замечая связь и смысл во всем, что ей случалось говорить ему или своим людям, он уверился, что способности ее ума и памяти не расстроены; после этого, не зная уже чему приписать такое одеревенение чувств, решился не предполагать ничего дурного и ждать всего лучшего от времени и природы.

Старая Р * близилась к концу своей многолетней и хорошо проведенной жизни, не имея смешной слабости бояться смерти; она, однако ж, не хотела проводить в уединении и скуке тех немногих дней, которые ей оставалось пробыть на земле; итак, она чаще прежнего собирала к себе всех, с которыми была в короткой дружбе; почти всякий вечер проводили у нее: городничиха, молодая, пригожая и очень остроумная дама; жена градского головы: добрая, веселая женщина, немного пустая, немного сплетница, немного вестовщица, но в сущности женщина превосходного сердца, благодетельная и даже великодушная; молодая дама, которая как-то предвещала гибель Лидиной - томная, сентиментальная и, яко голубица, непорочная; четвертая была помещица лет двадцати осьми, жена гусарского полковника; ее Р * любила более всех и не иначе называла, как 'дочь моя!'.

Четыре приятельницы генеральши Р * приехали к ней одного дня гораздо позже обыкновенного: 'Что это, мои любезные друзья! не жаль вам оставлять бедную старуху наедине со смертию? - говорила Р *, протягивая к ним руку;- ну, здравствуйте, садитесь поближе; потеснее в кружок; где ж вы были? что вас задержало? я к вам привыкла, дети мои! вы обещали быть моими собеседницами до последнего часа моего: он не далек; не оставляйте же меня'. - 'Успокойтесь, наша добрая маменька, - говорила гусарская полковница, садясь к ней на диван и закрывая лежащий на столе молитвенник;- успокойтесь, послушайте, что мы вам расскажем: мы все сию минуту от Лидиной!'- 'Как? от Лидиной! благородные друзья мои! как прекрасно вы поступили!! да если есть еще какое средство спасти ее, так это то, чтоб отдать ей безусловно потерянное ею ваше уважение! ну, что она, бедняжка? я думаю, много переменилась? плачет она? ах, да как и не плакать! чему она не подверглась? чего не потеряла? и, к довершению, оставлена мужем на жертву нищете и презрению!..'- 'Это бы все ничего, матушка, ваше превосходительство, да вот, видите, Атолин! пуще всего Атолин! ведь он один все и представлялся ей, когда она была в горячке и...' - 'Покройте завесою милосердия проступки ближнего вашего, моя добрая Катерина Алексеевна! чтоб судить безошибочно, до какой степени виновата Елена, надобно поставить себя на ее месте! пусть каждая из вас представит себя в ее положении с ее молодостью, неопытностью, редкою красотою, совершенным невоспитанием, угнетаемою беспутным буяном мужем и преследуемою угождениями молодого человека, вкрадчивого, умного, ловкого и прекрасного; и тогда спросит сама себя в глубине своего сердца: устояла ли бы она против всего этого?' - 'Наша старая Р*,- сказала городничиха на ухо сентиментальной даме, - начинает что-то слишком часто проповедывать, видно, над нею носятся уже тени предков ее, как говорит Осиян;^[11] - посмотрите на полковницу; она кусает себе губы, верно, сравнивает мысленно это воззвание к нашему человеколюбию с тем приемом, какой сделала нам Лидина!..' Дама, к которой относились эти слова, с трудом удержалась от смеха. 'Что вы там сговариваетесь, молодые шалуньи? не опять ли оставить старуху на целый вечер одну? об этом и не думайте, если не хотите, чтоб я приходила к вам с того света укорять в жестокосердии. Расскажи же мне, дочь моя, как вы были приняты Лидиною? я думаю, со слезами признательности?'- 'Увы, добрая маменька, - отвечала полковница полушутливым голосом, - не судите о всех по себе! нас приняли, как нельзя хуже!..' - 'Возможно ли!.. вам отказали?' - 'Это бы еще не беда! отказ не прием; его нельзя назвать ни худым, ни хорошим! нет, ma bonne maman,^[12] нас приняли, это правда, то есть просили войти в комнаты, но как встретили!!' Р* поднялась с подушек; любопытство вытеснило на минуту из головы ее все помыслы сострадания и справедливости; и так ясно нарисовалось в глазах и на лице, что полковница, не дожидаясь вопросов, начала говорить: 'Вы не ошиблись, полагая, что мы ездили к Лидиной с искренним желанием усладить ее бедствия этим знаком участия и уважения, в полной уверенности, что таким поступком возвратим ее к чувству своих обязанностей; подъехав к дому Лидиной, мы послали спросить, может ли и угодно ли ей принять нас? - приказано просить; мы входим; в зале встречает нас одна только старая Ульяна с пасмурным видом: она сказала, что барышня ее сию минуту выйдет, и ушла; не успела еще старая нянька затворить за собою двери, как другие из гостиной отворились и показалась Лидина. Я испугалась: это была не женщина, но фантом!^[13] мраморная статуя, по какому-то чуду движущаяся! лицо ее было совершенно бледно или бело, не знаю, как назвать; но только в нем нигде ни капли крови не отсвечивалось, даже губы ее были белы; белое платье облекало, так сказать, всю ее от шеи до ног, голова обвернута вроде чалмы белым газом, знаете, как носит запросто наша институтка; прекрасные волосы ее, все до последнего локона, были подобраны и спрятаны; вид ее был холоден, важен, даже суров, и на милом лице ее так четко выражалось всесовершеннейшее презрение к нам, что замешательство, как электрический удар, в один миг сообщилось всем вдруг; уничтожило нашу бодрость, расстроило весь план, и все наши прекрасные фразы, заранее приготовленные, умерли на устах наших! она остановилась величественно, как царица, и ожидала, что мы скажем; а мы! мы, каждая с такою миною, которая не стоила гроша, подвигались к ней молча!..' В этом месте рассказа городничиха захохотала. 'Что вы смеетесь, ma bella amie',^[14] - спросила Р* несколько с неудовольствием. 'Виновата, chere maman,^[15] не сердитесь! клянусь, я ничего не знаю смешнее нашего покорного представления величавой царице Лидиной! жаль, что у нас нет своего Гогарта; эта сцена была достойна его кисти!' - 'Еще раз, pardone maman,^[16] рассказывайте, полковница'. - 'Итак, мы подходили в молчании, и я не знаю, какою глупостью прервали бы мы его, если б Лидина не спросила с самым ледяным равнодушием: что вам угодно?., при этом вопросе мне страшная охота пришла взглянуть на моих спутниц: именитая гражданка наша, Катерина Алексеевна, шептала что-то, молитву, кажется, и как будто собиралась отступить к дверям; Олинька вздыхала, краснела и потупляла глаза; одна только доблестная градоначальница наша сделала шаг вперед и с видом оскорбленного достоинства отвечала: что мы хотели только узнать о состоянии ее здоровья и предложить ей утешения дружбы. 'Намерение прекрасное! - но... я здорова и в утешениях не имею нужды!..' Сказав это, она поклонилась нам с видом насмешливого презрения и ушла обратно в гостиную, затворя за собою дверь! вот, maman, как было награждено наше доброе намерение'. - 'А мне, - говорила городничиха, - так более всего жаль, что все наши великие суждения и прекрасные изречения о непрочности земного счастия, о милосердии божием, о том, что как все ему возможно, что его промыслом наша печаль легко может обратиться в радость, - не пошли в дело; мы не имели ни времени, ни возможности высказать всего, что приготовили'.

Предприятие молодых женщин имело в самом деле благую цель: они точно хотели участием своим возвратить Елене хоть наружное уважение общества и тем дать ей силу победить гибельный порок, начинающий укореняться в ней; без измены Атолина желания их увенчались бы успехом; Лидина была очень опечалена видимым пренебрежением, которое начали оказывать ей в публике; если б Атолин остался ей верен, то поступок молодых дам дал бы совсем другое направление ее наклонностям. Успокоенная привязанностию любовника, она постаралась бы скрывать пред глазами публики свою, законами не оправдываемую, любовь; а публика всегда имеет великодушие не видеть тех слабостей, которые из уважения к ее мнению стараются скрыть от нее. Итак, Елена могла бы еще быть счастлива, сколько можно быть такою женщине, много претерпевшей и много потерявшей; но женитьба Атолина, его совершенное невнимание, с каким он расстался с нею, с корнем вырвали из сердца ее всякую надежду на счастие; она предалась отчаянию, и низкое средство, с которым ознакомил ее супруг, показалось ей самым верным способом достигнуть скорого конца своих страданий, а в ожидании - заглушать их нестерпимую боль.

'Э!.. дитя мое, ты уж слишком гневно поступила! ведь они ни в чем не виноваты; приехали, как водится, навестить тебя, а ты их так спровадила!., я за них сгорела со стыда!..' - 'Ничто им, мамушка! не думаешь ли ты, что они и в самом деле с добрым намерением приезжали ко мне? ничего не бывало; просто из любопытства, не узнают ли чего нового, не отгадают ли по словам или виду; к этому они прибавили бы от себя и разнесли по всему городу. Нет, мамушка, никто обо мне не думает с желанием добра! ни в чьей груди не бьется сердце для меня...' - 'Как, дитя мое! и в той, которая тебя вскормила, сердце не для тебя?' - 'Ах, полно, добрая Ульяна, я совсем не о тебе думала теперь'; но, увидя слезы в глазах старой няньки, Елена прибавила, обнимая ее: 'В такой любви я уверена, моя добрая мамушка! не плачь, пожалуйста, и прости, я пойду спать; сегодня мне что-то хочется лечь раньше обыкновенного, прощай! не ходи за мною и не присылай никого; я разденусь сама'.

Спальня Елены была освещена несколькими кенкетами. Сама она сидела на черном бархатном диване в том же костюме, в котором встретила своих гостей и в котором очень была похожа на фантом, как назвала ее полковница. Но только это был фантом, которого никто бы не мог испугаться, столько выражение прекрасного лица ее было кротко и печально, чувство глубокой скорби рисовалось в глазах ее, устремленных на портрет матери; он был прямо против дивана, на котором сидела Елена, и ей казалось, что глаза портрета оживляются... 'Маменька! для чего не хотела ты дождаться моего рассудка?., для чего... но, о боже! ты становишься на колена!., и близ своего гроба!., о мать моя!.. мать моя!., да будет всевышний к тебе милостив! прости мне мое роптание; боль сердца его вынудила!., но оно уже последнее!.. я погибла! ты сама это сказала; итак, прости навсегда! Дочь твоя не достойна уже того, чтоб смотреть на тебя!..' - Елена отерла слезы, встала с дивана, подошла к портрету, поцеловала обе руки его; стала пред ним на колена и, сказав еще раз: 'прости маменька!..' закрыла портрет черною шелковою тканью.

'Цель жизни моей: могила; безвременная могила! дорога, по которой пойду к ней, будет широка, гладка, беспрепятственна: это путь порока!!.. Я ли виновна тут?.. мне кажется, нет!.. Меня вывели на этот путь еще ребенком; не имею силы сойти с него!.. и для чего?., какая цель хорошей жизни! кому она надобна?.. кого будут радовать мои добродетели?.. что я такое в свете?.. жена без мужа! любовница презренная, оставленная! под какой щит укроюсь от стрел злословия, от невыносимых мук больного сердца моего! чем займу свое воображение, чтоб оно не представляло мне день и ночь умирающую мать, стоящую предо мною на коленах; варвара мужа, угнетавшего и вместе развращавшего мою беззащитную молодость; и, наконец, тебя, о Атолин! тебя, которого я истинно любила!!..жестокий!.. вместо того, чтобы сказать одно только слово, ты предпочел оставить меня!!., чем же защищусь я от всех этих воспоминаний, отравляющих жизнь мою?.. есть у меня дети?.. дано мне воспитание?.. увы! если б мне дали его, может быть, я и не прибегала б к тому, к чему прибегаю теперь!.. кого выводят безоружным на большую дорогу жизни, так, по крайности, отдают его под защиту какого сильного существа!.. если не хотели дать созреть моему разуму, так надобно было позаботиться, чтоб у товарища моего был он не в расстроенном состоянии!.. для чего меня ничему не учили!.. для чего я не знаю того, что знает здешняя полковница; городничиха; даже старая Р *; я плакала бы, играя свои фантазии на фортепиано или на арфе; но плакала бы не так, как плачу теперь!!.. я рисовала бы черты моего Атолина; те места, где я была с ним вместе; рисовала б его таким, каким видела его в часы моего, навек теперь минувшего счастия!.. рисовала б и горько, горько плакала б, но все не так, как плачу теперь!.. хотя б поселили во мне охоту к чтению; может быть, суждения, наставления, примеры, какие могла б я найти в книгах, дали мне твердость характера, силу душевную!.. но нет, нет! без зрелости ума все ничто!.. а моему!.. увы, не дали созреть!..'. Елена замолчала, облокотилась на руку и погрузилась в глубочайшую задумчивость; по временам она вздыхала; изредка слеза за слезою выкатывалась из глаз, медленно катилась по белой, как мрамор, щеке ее, падала на грудь и расходилась по кисее. 'Решено, - сказала она наконец, вставая с дивана, - решено: я погибла! это сказала родная мать; пророчество ее должно сбыться!!' Елена подошла к зеркалу, развила газовую косынку, которою была обвернута голова ее; подобрала свои прекрасные густые волосы на самый верх головы и надела ночную шапочку, подвязала ее розовою лентою; достала из занавесы окна фиал, поставила его на стол, присоединила к нему стакан точно такой же величины, как тот, который выпила в похоронный вечер из любви к мужу; погасила все кенкеты, подняла шторы и при серебристом свете месяца налила вина искрометного до самых краев стакана, выпила и тотчас легла в постель.

Месяц спустя после своего монолога Елена совершенно выздоровела, продала свою богатую мебель, экипажи, лошадей, и уехала в тот город, где родилась и где был у нее свой дом; там она водворилась; имущества ее было бы еще довольно, если б обратить его в деньги и положить в ломбард; но она не имела ни уменья, ни возможности, ни охоты сделать этого. Правда, что все ее жемчуги, камни, атласы, соболи и даже золотые оклады превратились в деньги, но они тотчас и проживались. Мало-помалу дом ее беднел, пустел; постепенно все становилось хуже даже и на ней самой. Потеряв невозвратно уважение общества и свое доброе имя, она и не заботилась более ни о том, ни о другом; не имея сил сойти, как она сама говорила, с пути порока, она нисколько и не противилась его влечению, и, будучи все еще прекраснейшею женщиною не старее двадцати трех лет, она была и день и ночь окружаема поклонниками своей красоты. С первых месяцев переселения своего в дом отцовский она жила роскошно, как привыкла; стол ее был вкусен и изобилен; вина дорогие; люди, лошади, мебели, как и прежде; но через год все это приметно упало; стол и вина понизились в качестве; людей много убыло; пользуясь добротою сердца и несчастною слабостью своей госпожи, половина их откупилась за самую пустую сумму, которой Елене недостало и на полгода; няньку она давно отпустила на волю, лошади и экипажи тоже продались в разные времена; наконец, откупился повар, кажется, за двести рублей; Лидина взяла кухарку. Как скоро бедность начала делаться приметною, то и шаги ее сделались быстрее; она, как пожар, начала распространяться на все и по всему! Чем безотраднее делалось положение Лидиной, тем чаще прибегала она к давно известному ей средству заглушать горе. Всякий вечер близ кровати прелестной молодой женщины на столике стоял фиал, полный искрометного вина, и к утру не оставалось в нем ничего. Что ж будет, когда наконец продадутся все дорогие фиалы и не на что будет купить искрометной влаги? Чем это заменится?.. Какой ужасный ответ таится в разуме всякого! Таится! потому что никто не имеет решимости сказать словами!!..

В числе угождателей Елены, привлекаемых ее все еще необычайной красотою, был татарский князь Д *. Он служил несколько лет в гусарах, вышел в отставку ротмистром, с мундиром; имел саблю за храбрость, много денег, людей, лошадей, и, сверх всего этого, прекрасное лицо и тридцать два года от роду. Молодые головы дев провинциальных кружились от одного воззрения на блестящие шнуры и блестящие глаза прекрасного князя, - но он был магометанин. Итак, помыслы их летали, кружились и исчезали в воздухе, не имея на чем остановиться; мысли же молодого гусара и день и ночь были заняты планом сделаться обладателем красот Елены; но обладателем полным: что было не легко. Елена, хотя была всегда среди толпы молодых людей; хотя обращение ее делалось иногда слишком свободным и хотя она всякий вечер пред тем, как лечь в постель, заглушала свое горе, не дошла, однако ж, до этой степени унижения, и образ Атолина в душе ее был стражем и свидетелем, по крайности, хоть в этом пункте ее неукоризненного поведения! Однако ж князь не терял надежды. От образа жизни Елены достаток ее таял, как снег от солнца. Хитрый татарин решился ждать. Молодая женщина отличала его от прочих искателей и очень охотно проводила с ним время, потому что красивый князь был также и приятный собеседник; он хорошо играл на флейте; забавно рассказывал анекдоты; имел превосходный голос и пел со вкусом романсы, арии, баллады, одним словом, это был второй том Атолина, в лучшем переплете, и, сверх того, revue et corrige!^[17] то есть тот же план обольщения, те же средства; но только лицо, теперь действующее, было красивее, умнее, образованнее и имело на своей стороне перевес стали над пером. Князь нисколько не имел скромности не видеть своих преимуществ; напротив, он был уверен в них; был уверен, что, присоединя к ним свое богатство и рассыпав его у ног пригожей Лели (как он называл ее в кругу товарищей), примет наконец ее в свои объятия.

'Итак, вы едете, Катерина Алексеевна! счастливый путь, примите желание вам добра и вместе прощание умирающей старухи; мне уже не вставать! полно плакать, друзья мои! ваша беседа, ваши угождения были отрадою последних дней моих! это делает вам честь, мои милые! редкая согласилась бы, имея ваши права на внимание света, прятаться от него, чтоб сидеть у постели больной старухи! Полно же, Олинька! ты уж как расплачешься, так я того и боюсь, чтоб не растаяла!.. Смотрите, чтоб я не поддела вас, как Лидина: вы наготовили так много великолепных фраз, сентиментальных изречений, а она одним словом заставила их всех остаться в разуме вашем без употребления; так и я, вы плачете, плачете, а я вдруг выздоровею!..' Печальная улыбка была ответом на шутку старой Р *; она не могла утешить трех молодых женщин, любивших ее, как мать; они с горестию замечали, как быстро близится к ней смерть. 'Ах, дай-то бог, матушка, дай-то бог, чтоб ваше превосходительство выздоровели! уж как бы я усердно поблагодарила господа за такую милость!' - 'Вы хотите невозможного, Катерина Алексеевна! всему есть свой черед: жить и умереть! но оставим это; итак, муж ваш отбыл свою повинность в звании градского головы; и вы переселяетесь в **. Вы там увидите нашу бедную Лидину; несчастная!.. В память мою, Катерина Алексеевна, будьте к ней снисходительны! говорят, ее совсем разорили, обманули, обобрали собственные ее люди и все до одного откупились за самые пустые деньги; дома уже у нее нет: она живет на квартире и в величайшей бедности'. - 'В этих слухах, матушка, ваше превосходительство, не все правда: люди ее канальи, воры, пьяницы, разорили ее и откупились за вздорную сумму, кажется, обе семьи за пятьсот рублей; дом она продала и живет на квартире; это все истинно, но чтоб она была в нищете, так это неправда; она живет роскошно; одевается, как герцогиня, и денег у нее всегда и на все есть, сколько ей угодно'. Р * слушала с изумлением: 'От чего ж такой переворот?' - 'От красоты, матушка, которою враг рода человеческого наделяет своих любимцев! ведь хороша, окаянная, как Мидонья!..' - 'Что за вздор ты говоришь, Катерина Алексеевна? - Олинька сквозь слезы рассмеялась - madonna, chere maman!^[18]' Катерина Алексеевна слышала как-то, что полковница, говоря о Лидиной, называла ее мадонною Рафаэля. 'Дивлюсь тебе, мой друг Катерина Алексеевна! как ты с таким прекрасным сердцем; добрым и благодетельным, позволяешь себе называть Елену любимицею злого духа; это мне очень неприятно слышать от тебя'. - 'Что делать, матушка! я, право, не люблю осуждать ближнего; но ведь уж Лидина колобродит не путем; поневоле скажешь что-нибудь!' - 'Колобродит не путем! ты выражаешься картинно, моя добрая Катерина Алексеевна; ну что ж такое сделала или делает Лидина? какое Перу^[19] открыла ей красота ее?' - 'Пронесся слух...' - начала было говорить Олинька, но городничиха прервала ее: 'Нет, не слух, милая Ольга, а настоящая достоверность, не подверженная никакому сомнению: вот в чем дело, notre, chere maman!!^[20] Лидина, не умея управлять ни домом, ни людьми, ни деньгами, а всего менее самой собою, прожила, продала, промотала, раздарила и........... (этого отвратительного слова я уж не скажу) все свое имение; этого только и дожидался князь Д *. Утром того дня, в который ей надобно было выехать из дому, чтоб очистить его для того, кто купил, он приехал к ней. Об нем никогда не докладывали, а теперь и некому было этого сделать; у Елены осталась одна только нанятая женщина, кухарка, которая, разумеется, была при своем месте, а не в комнатах; итак, князь невидимо и неслышимо прошел в гостиную, из нее в спальню; отворя потихоньку дверь, он увидел, что Елена стоит на коленях перед окном (тем самым, против которого она сидела когда-то за пяльцами и прятала от матери свою побагровевшую щеку). Голова ее лежала на окне, поддерживаемая руками; светло-русые волосы в беспорядке расстилались по плечам, спине и частью лежали на полу; судорожное потрясенье всего тела показывало, что она задыхалась от рыданий; князь поспешно поднял ее, посадил на кушетку, ослабил пряжку кушака, чтоб дать свободу ее дыханию, сел подле нее сам, страстно целовал ее заплаканные глаза, ее смоченные слезами локоны и нежно прижимал её к груди своей, говоря: 'к чему эти слезы, моя Елена! к чему такое отчаяние? разве я не принадлежу тебе сердцем, душою, всеми чувствами, всеми помышлениями; разве не твое все, что я имею, и я сам не в совершенной ли твоей воле?' Елена молчала, она, как покорная овечка, лежала недвижимо на пылающей груди влюбленного князя, не делая сопротивления огненным поцелуям его'. В сем месте Р* прервала рассказ городничихи: 'С умом ли ты, мой друг, - сказала она молодой ветренице, - что представляешь воображению умирающей старухи такую соблазнительную картину?' - 'Полно, друзья мои, оставим людей делать, что они хотят, теперь я совсем уже не теми глазами смотрю на слабости людские, какими смотрела прежде; и многое, многое нахожу извинительным'.

Это был последний разговор и последнее собрание у девяностолетней Р * ее четырех подруг. Сановитая купчиха со слезами на глазах сказала вечное прости матушке ее превосходительству, - на другой день поехала в **, дав прежде клятвенное обещание своей доброй генеральше, что возьмет Елену под свое покровительство в случае какого-либо ее бедствия. Чрез две недели по отъезде Катерины Алексеевны Р * отправилась к своим предкам; по смерти ее оставшееся общество приятельниц скоро разошлось: бравая полковница уехала с мужем в Петербург, а последние две были слишком несходны во всем, чтоб остаться друзьями: ловкая городничиха была умна, колка и насмешлива; Ольга робка и чувствительна; они раздружились очень скоро.

Более часа уже сидел князь в спальне Елены, держа ее на коленах и с восторгом целуя ее глаза, уста и руки: 'Да полно же плакать, мой кумир прелестный! согласись на мое счастие! будь полновластною обладательницею моего сердца, имения, счастия, самой жизни! я предложил бы тебе руку, Елена, но ты христианка, я татарин, к тому ж ты не свободна; кто знает, где твое пугало - муж? может быть, он еще и явится, хотя тогда, - прибавил молодой татарин, сильно прижав Елену к груди своей, - хотя тогда кинжал мой по самую рукоять спрячется в груди его; но до этого счастливого события тебе все-таки нельзя располагать своей рукой; итак, прими то, что я могу дать тебе, то есть мою любовь, мою жизнь и мое имение все без исключения; ну, полно же, Леленька, Ангел мой! скажи! да! не мучь меня этим безмолвным плачем!!!' Говоря это, он осыпал ее жаркими поцелуями... В сердце Елены все говорило в пользу молодого князя. Его красота, молодость, богатство, постоянные искания, всегдашние угождения; уверенность, что ей неоткуда ждать помощи, некуда приклонить голову, нечем защититься от ужасов нищеты; наконец, убеждения, уверения, клятвы в верности склонили ее уступить просьбам любовника. Елена не сказала: да! но безмолвно обвила прекрасную руку около шеи князя, легонько прижалась к груди его и еще легче прижала прелестные алые уста свои к его... Восхищенный князь на руках унес ее в коляску, и, не выпуская из объятий, привез он свое приобретение, свое сокровище, свой кумир в дом, нарочито для нее нанятый. Старанием князя все было приготовлено: ничей нескромный взор не потревожил не совсем еще погасшую совесть Елены. Князь боялся, кажется, опустить ее из рук, чтоб не потерять; он взнес ее на лестницу и отнес прямо в спальню; там он ее посадил на диван и стал перед нею на колена. Восторг и счастие рисовались в больших черных глазах его: 'Теперь ты у меня! теперь ты моя! теперь я неизъяснимо благополучен!' - говорил пылкий князь, обнимая колена Лидиной; как только молодой татарин вынес Елену из коляски, то она, чтоб не видать любопытных, а может, и насмешливых взглядов, тотчас закрыла лицо руками и в этом положении оставалась и теперь; наконец князь сел подле нее, взял ее руку и отвел от лица; она тотчас упала на грудь к нему, и. счастливый князь с чувством неизъяснимого блаженства сжал ее в своих объятиях.

Если б не потеря доброго имени, уважения общества и свидетельства совести, этих никогда ничем не заменяемых благ в жизни, лишение которых дает сердцу нашему первое понятие о мучениях ада, то Елена могла б назваться счастливою. Образ Атолина изгладился в сердце ее, совершенно предавшемся пылкому татарину; любовь их с каждым днем более возрастала, князь лишился всякой власти над собою; он целые дни проводил, сидя на богатом ковре у ног своей Елены; то осыпал их бесчисленными поцелуями, то становился пред нею на колена, обнимал стан и смотрел ей в глаза. 'Елена, - говорил он ей, - моя Елена, нет слов выразить того сладкого замирания сердца, которое я чувствую, когда смотрю на тебя!' Хотя Елена не имела, ни высокого разума, ни слишком утонченных чувств, но любовь князя проникла все ее существование; она горела к нему взаимною страстию; все ее мысли были заняты им, все чувства наполнены им, им она жила, дышала, об нем одном думала, его одного видела в целом мире; все ее занятия были для него. Сидя за рукодельем, она беспрестанно взглядывала на часы, и, когда наступал тот, в который он обыкновенно приезжал, то она оставляла работу и брала часы в руку; с последнею минутою она опрометью бежала в залу, куда князь отворял уже двери; бросалась к нему на грудь, и нередко князь приносил ее почти в обмороке в ее комнату.

Катерина Алексеевна не лгала пред Р*, что Елена одевается, как герцогиня, и имеет денег на все, сколько хочет и даже более, потому что часто говорила князю, высыпавшему на ковре у ног ее блестящие империалы, что она не знает, куда с ними деваться, что ей уже нечего вовсе покупать, ни даже желать, потому что об чем бы ни вздумала, всего есть в десять раз более, нежели надобно.

Здесь кончились записки моей приятельницы; поутру я отнесла к ней ее тетрадь. 'Ну, что, удовлетворительно ли теперь уведомлены вы об Елене?' - спросила она, принимая из рук моих бумаги. 'К сожалению, теперь я знаю об ней то, чего не ожидала и не желала бы знать; так она и теперь с князем?' - 'Нет, смерть разлучила их; я расскажу вам, как это было'.

В эту эпоху жизни своей, то есть страстной любви своей к князю, Елена вела себя примерно хорошо, если можно так выразиться, говоря о поведении женщины, нарушившей приличие и закон. Она победила смешную, презрительную слабость, которой так долго поддавалась, теперь она краснела при одном воспоминании о ней; утро проходило у нее в сладостных заботах о своем бесценном князе; она то бегала в кухню посмотреть, точно ли так готовят его любимые блюда, как она приказала, то опять садилась за пяльцы вышивать ему жилет, книжку или просто букет цветов; но только все для него, непременно для него; они обедали всегда только вдвоем; Елена просила его никогда никого не приводить к ней: 'Я живу для одного тебя, мой милый князь, начто мне видеть кого другого? начто мне люди? дай бог, чтоб они столько же думали обо мне, сколько я об них, тогда они забыли бы о моем существовании'. Молодому татарину очень приятна была уединенная жизнь Елены. Она льстила его самолюбию, успокаивала сердце, склонное к ревности, и усиливала любовь его. Вечером они ездили прогуливаться за город, в лес, в места самые уединенные, почти дикие; там они ходили рука с рукою или сидели в чаще кустарника, держа друг друга в объятиях и разговаривая или наслаждаясь безмолвно неизъяснимою негою читать в глазах один другого взаимную любовь.

Елена была совершенно счастлива, она совсем забыла негодяя мужа, о котором не было никакого слуху и который, надобно думать, с своей стороны тоже не имел никакой охоты напомнить о себе; с ним она была квит; изредка воспоминание об Атолине, как неприятное сновидение, смущало дух ее и, кажется, представлялось ее воображению только для того, чтоб она еще с большею нежностию прижалась к груди милого князя и давала клятву всю жизнь любить его одного.

Такою-то преступною, но сладостною и неразрывною связью были соединены сердца магометанина и христианки! Христианки- недостойной этого священного имени! Безумная Елена в упоении беззаконной страсти забыла, что тот, кого она так пламенно целует, так нежно жмет к сердцу, кто наполняет всю душу ее, кому она клянется посвятить жизнь, что тот враг закона, который она исповедует! Хотя милосердный бог очень долго прощает нам наши проступки, но для нашего спасения не позволяет ненаказанно до конца пренебрегать его заповедями.

В один жаркий день Елена заботливо приготовляла мороженое, лимонад, холодила во льду мед, вино и укладывала на блюдо груши, яблоки и апельсины для своего милого друга; она была весела и мила необыкновенно; одета очаровательно; на ней было лиловое платье с белым поясом и алмазною пряжкою; в волосах одна белая роза с двумя или тремя серебряными колосками; прекрасные светло-русые волосы были приколоты черным черепаховым гребнем, от которого спускалось до самого полу белое креповое покрывало; это последнее украшение было уже именно в угождение князю; он как татарин считал покрывало необходимою принадлежностью женского одеяния; он называл его защитою непорочности, завесою стыдливости, покровом любви и многие другие не менее лестные названия давал этому куску флера, который теперь так мило, так благородно волновался и облекал красивые формы Еленина стана. Наконец все готово: и стол, и десерт, и сама красавица хозяйка, как светозарный гений, сияет прелестями и нарядом; яркое полуденное солнце освещает всю пышность мебелей; но оно беспокоит нежные глаза; оно будет также беспокоить милого князя; и вот дорогой рисовки шторы опускаются; в комнате царствует пленительный полусвет. Ах, как Елена хороша при нем, какой рассудок мог бы устоять при виде такой красоты!.. За хлопотами Елена в первый раз еще не слыхала, что пробило час - пора, в котору