Дойль Артур Конан - Отравленный пояс

"justify">   - Но если иметь в виду, что уже не существует ни кораблей, ни железных дорог, то нам от этого не больше проку, чем если бы уцелевшие находились на луне, - сказал лорд Джон. - Но я хотел бы по крайней мере точно знать, действительно ли опасность уже вполне миновала или же только часть ее оставили мы за собою.

   Саммерли вывернул себе шею, чтобы обозреть весь горизонт.

   - Воздух стал как будто прозрачнее и чище, - заметил он, колеблясь, - но и вчера он был такой, и я ничуть не уверен, что нам больше ничто не грозит.

   Челленджер пожал плечами.

   - Мне приходится опять вернуться к фатализму. Если когда-либо такое событие уже совершилось во вселенной, - а это возможно, - то произошло оно, несомненно, очень давно, и мы поэтому можем твердо рассчитывать, что подобная катастрофа повторится очень нескоро.

   - Все это было бы очень мило и приятно, - сказал лорд Джон, - но мы знаем из опыта, что при землетрясении, обыкновенно, за одним толчком немедленно следует другой. Мне кажется, что нам следовало бы немного пройтись и подышать свежим воздухом, пока у нас есть такая возможность. Так как наш кислород израсходован, то нам безразлично, здесь ли нас застигнет гибель, или на лоне природы.

   Поразительна была та полная летаргия, которая нашла на нас в виде реакции после лихорадочного волнения и напряжения последних суток. Апатия полностью овладела и телом и духом и наполняла нас крепко укоренившимся чувством, что все безразлично и не нужно. Даже Челленджер поддался этому ощущению. Он сидел на своем месте, подпирая обеими руками могучую голову и уйдя в глубокое раздумье, пока лорд Джон и я не подхватили его под руки и чуть ли не насильно поставили на ноги, за что награждены были только злым взглядом и сердитым ворчанием раздраженного бульдога. Но, когда мы из нашего тесного приюта вышли на свежий простор, обычная наша энергия начала медленно к нам возвращаться.

   Но что было нам делать на этом кладбище человечества? Никогда не случалось людям стоять перед таким вопросом! Правда, мы имели возможность удовлетворять наши повседневные потребности и даже потребность в какой угодно роскоши, в самых широких пределах. Все съестные припасы, все винные погреба, все сокровищницы искусства были к нашим услугам. Нам достаточно было протянуть к ним руку. Но что нам было делать с нашим временем? С некоторыми задачами нужно было справиться немедленно, они уже ждали нас. Мы отправились поэтому в кухню и уложили обеих служанок на предназначенные для них постели. Они, казалось, умерли совершенно безболезненно; одна сидела на своем стуле перед очагом, другая лежала перед раковиной для мытья посуды. Затем мы принесли со двора бедного Остина. Его мускулы были тверды, как дерево. Он лежал в чрезвычайно странном окостенении, и мышцы губ стянулись так, что лицо исказилось отвратительно-насмешливой гримасой. Признаки эти наблюдались у всех, умерших от действия этого яда. Куда мы ни приходили, повсюду мы видели эти ухмыляющиеся лица, словно трунившие над нашим ужасным положением и молча, с глумливой злобной усмешкою взиравшие на последних представителей их рода.

   - Послушайте! - сказал лорд Джон, без устали ходивший взад и вперед по столовой, пока мы слегка подкреплялись едою. - Не знаю, каково у вас на душе, но я положительно не в силах спокойно тут сидеть и ничего не делать. - Не будете ли вы любезны, - ответил Челленджер, - сказать нам, что в сущности должны мы делать, по-вашему?

   - Встряхнуться и пойти поглядеть на все, что произошло.

   - Как раз и я хотел это предложить.

   - Но не здесь. Что произошло в деревне, это видно нам также из этого окна.

   - Куда же нам отправиться?

   - В Лондон.

   - Вам легко говорить, - проворчал Саммерли. - Сорок миль пешком отмахать - это вам по силам. Но решится ли на это Челленджер с его толстыми, короткими ногами, это другой вопрос. Да и я не мог бы поручиться за себя.

   Челленджер рассердился.

   - Если бы вы усвоили себе привычку, сударь мой, интересоваться только собственными телесными особенностями, то убедились бы, что они послужили бы вам достаточно обширным полем для наблюдений и необычайно обильным материалом для бесед.

   - Я совсем не имел намерения вас огорчить, мой милый Челленджер, - ответил наш бестактный товарищ, - никто не отвечает за свое физическое сложение. Если природа наделила вас толстым, коротким туловищем, то естественно, что и ноги у вас должны быть толстыми и короткими.

   Челленджер пришел в такую ярость, что не мог выговорить ни слова. Он только мог рычать и щурить глаза, а волосы у него взъерошились. Лорд Джон поспешил вмешаться в спор, пока он не обострился чрезмерно.

   - Зачем же нам идти пешком? - спросил он.

   - Вы, может быть, желаете отправиться в Лондон по железной дороге? - спросил Челленджер, все еще кипевший от гнева.

   - А ваш автомобиль на что? Отчего нам не воспользоваться им?

   - По этой части у меня нет опыта, - сказал Челленджер, дергая себя в раздумье за бороду. - Но вы совершенно правы, лорд Джон, если думаете, что человек с высоким умственным уровнем должен уметь справиться со всякой задачей. Ваша мысль положительно превосходна. Я сам отвезу вас в Лондон.

   - От этого я убедительно прошу вас воздержаться, - сказал энергично Саммерли.

   - Нет, Джордж, это в самом деле невозможно! - воскликнула миссис Челленджер. - Вспомни только, как ты сделал однажды такую попытку: ты при этом разнес вдребезги половину гаража.

   - Это была только случайная неудача, - объяснил совершенно спокойно Челленджер. - Значит, вопрос решен, я сам отвезу вас всех в Лондон.

   Лорд Джон спас положение.

   - Какая у вас, скажите, машина?

   - Двадцатисильный Хамбер.

   - Да ведь я сам управлял много лет таким автомобилем! - живо воскликнул он. - Честное слово, я никогда не думал, что смогу когда-либо посадить в автомобиль все наличное человечество. Он как раз пятиместный, помнится мне. Готовьтесь в дорогу, я в десять часов подам его к подъезду.

   Ровно в десять часов к воротам, пыхтя и гудя, подкатил автомобиль, которым управлял лорд Джон. Я уселся рядом с ним, а миссис Челленджер, как полезное маленькое государство - буфер, была вклинена между обеими враждующими державами. Лорд Джон выключил тормоз, включил скорость - первую, вторую, третью, и мы понеслись в самое необычайное путешествие, какое только предпринималось на памяти людской.

   Читатель должен представить себе дивную прелесть природы в это роскошное августовское утро, прохладный чистый воздух, золотой блеск летнего солнца, безоблачное небо, сочную зелень знаменитых суссекских лесов и великолепный контраст, который являли темно-красные тона цветущей долины.

   Когда взгляд останавливался на этой многоцветной красоте, мысли о катастрофе должны были бы исчезнуть бесследно, если бы их не поддерживало слишком явное доказательство: мертвенная, торжественная, всеобъемлющая тишина. Каждая населенная местность пропитана каким-то тихим жужжанием жизни, таким глубоким и неизменным, что приученный слух совсем уже не воспринимает его, так же как живущие на морском берегу теряют всякое ощущение вечного шума волн. Щебет птиц, жужжание насекомых, звуки отдельных голосов, мычанье скота, собачий лай, гуденье поездов, стук лошадиных копыт на дороге - все это образует смутное, непрерывное звучание, уже не доходящее до сознания внемлющих ему. Теперь нам этого звучания недоставало. Мертвая тишина вызывала жуткое чувство. Так торжественна была она, так трагична, что пыхтение и гул нашего автомобиля казались нам непристойным ее нарушением, профанацией этого величавого покоя, простершегося, подобно огромному савану, над развалинами человечества. Это оцепенелое, кладбищенское безмолвие, в сочетании с тучами дыма, там и сям поднимавшимися к небу над пепелищами, умеряло, как ледяное дыхание, наше теплое преклонение перед красотою природы.

   А все эти тела! Вначале бесчисленные группы искаженных и осклабившихся людских лиц всякий раз наполняли нас ужасом. Впечатление, производимое ими, было так устойчиво и глубоко, что я теперь как бы наново все переживаю - эту медленную езду по долине мимо няни с ее питомцами, мимо старой, поникшей между оглоблями клячи, мимо кучера, который съежился на козлах, и молодого человека в коляске, ухватившегося за дверцы, чтобы спрыгнуть на дорогу. Подальше - шесть жнецов, лежащих вповалку, устремивших в небо мертвые, закатившиеся, глаза. Все эти картины я вижу перед собою, как на фотографии. Но, по милости благодетельной природы, нервы наши вскоре притупились. Необъятные размеры катастрофы подавляли чувство сострадания по отношению к отдельным жертвам. Личности сливались в группы, группы - в массы, а эти последние слагались в единое, всеобщее явление, с которым приходилось считаться как с неизбежным восполнением ландшафта. Только по временам, при виде особенно трагичной или причудливой сцены, опять начинали мы постигать весь ужас положения. Главным образом потрясала нас участь детей и наполняла непреодолимым сознанием чудовищной несправедливости. Нам хотелось плакать. Миссис Челленджер откровенно проливала горькие слезы, когда мы проезжали мимо большого окружного училища и увидели длинные ряды маленьких тел, которыми усеяна была дорога к нему. Учителя в отчаянии отпустили школьников, и те, по дороге домой, были застигнуты смертоносным ядом. Многие лежали в открытых окнах своих домов. В Танбридже не было почти окна, из которого бы не глядело с застывшей усмешкою хоть одно лицо. В последний миг ощущение удушья, потребность в кислороде, удовлетворить которую только мы оказались в состоянии, гнали их к открытым окнам. Ступени крылечек тоже завалены были мужчинами и женщинами, которые с непокрытыми головами, в том виде, в каком их застал прилив, выбегали из своих домов. Некоторые из них свалились на землю посреди дороги. Счастье еще, что лорд Джон был таким искусным шофером, потому что прокладывать себе дорогу было задачею далеко не легкой. Через деревни и города мы могли проезжать только совсем медленно, и я еще помню, что один раз, перед школою в Танбридже, нам пришлось остановиться, чтобы очистить путь от множества тел, загромоздивших его. Некоторые особенно характерные картины в длинной панораме смерти, на улицах Суссекса и Кента, запечатлелись в моей памяти с чрезвычайной живостью. Одна из них - большой, великолепный автомобиль, стоявший перед гостиницей в Саутборо. Сидевшие в нем, как можно было предположить, возвращались из увеселительной поездки в Брайтон или Истборн. Это были три элегантные дамы, все трое - молодые и красивые. У одной из них была на коленях китайская собачонка. Их спутниками были - один несколько потасканного вида пожилой мужчина и молодой аристократ, у которого еще торчал в глазу монокль, а между пальцами затянутой в перчатку руки зажат был окурок сигары. Смерть наступила мгновенно, и они замерли в своих естественных позах. За исключением пожилого господина, который в последний миг удушья сорвал с себя воротник, чтобы легче было дышать, все они были совершенно похожи на спящих. Перед автомобилем, около подножки, сидел скорчившись официант, держа в руках поднос с несколькими разбитыми стаканами. С другой стороны лежало двое оборванных бродяг - мужчина и женщина. У мужчины еще была протянута за милостыней длинная, костлявая рука. Одно короткое мгновение уничтожило все социальные различия, превратив аристократа, нищего и собачонку в одинаковую безжизненную массу разлагающейся протоплазмы.

   Припоминается мне еще другая потрясающая картина, которая представилась нашим взглядам в нескольких милях от Севеноукса, ближе к Лондону. Там слева стоит красивый монастырь на высоком, поросшем травою откосе. В начале катастрофы на этом откосе собралась большая толпа школьников, и все они были застигнуты врасплох. Перед ними лежала целая груда монахинь, а немного повыше, обращенная к ним, одинокая женская фигура, вероятно, мать-настоятельница. В отличие от веселящейся компании они, казалось, предвидели близкую опасность и собрались все вместе, чтобы достойно встретить ее. Наставницы и ученицы сошлись для последнего общего урока.

   Дух мой все еще потрясен ужасами, которые мы видели в пути, и тщетно ищу я слов, чтобы хотя бы приблизительно передать наши ощущения и чувства. Лучше всего ограничиться мне простым отчетом. Даже Саммерли и Челленджер были совершенно подавлены. Мы слышали за своими спинами только тихое всхлипывание миссис Челленджер. Лорд Джон был слишком поглощен трудной задачею преодоления всех препятствий на пути автомобиля, чтобы иметь время и охоту беседовать со мною. Одно только словцо повторял он про себя все время, и оно положительно терзало мне нервы, а в конце концов чуть не бросило меня в истерический смех, так как содержало в себе весь ужас этого судного дня:

   - Недурно сработано, нечего сказать!

   Это он повторял перед каждой новой картиною ужаса и разрушения.

   - Недурно сработано, нечего сказать! - воскликнул он в то мгновение, когда мы уже спускались с Ротерфилдской возвышенности, и не переставал это восклицать, когда мы проезжали через пустыню смерти по главной улице Льюисхэма и по старой Кентской дороге.

   В этом месте нервам нашим нанесен был сильный удар. В окне углового дома простой архитектуры мы увидели развевающийся белый платок, которым махала длинная, худая человеческая рука. Ни разу еще перед невиданным зрелищем смерти не замирали у нас так сердца и не начинали, мгновением позже, колотиться так сильно, как здесь, перед этим чудесным знамением жизни. Лорд Джон остановил машину, и в следующий миг мы сквозь открытые ворота бросились вверх по лестнице в обращенную окнами к улице комнату второго этажа, откуда нам махали платком.

   В кресле перед открытым окном сидела очень древняя старуха, и рядом с ней на другом кресле лежал сосуд с кислородом, несколько меньший, чем те, которым мы обязаны были своим спасением, но того же устройства. Когда мы ворвались в дверь, она обратила к нам свое худое, изможденное лицо в очках.

   - Я уже боялась, что навсегда останусь одна, - сказала она. - Я больна и не могу пошевельнуться.

   - Счастливый случай занес нас сюда, - сказал Челленджер.

   - У меня есть к вам необычайно важный вопрос, - прошамкала она. - Пожалуйста, скажите, джентльмены, совершенно искренно: какое влияние окажут эти происшествия на Лондон и на акции северо-западных железных дорог?

   Если бы тон ее не был так трагически-серьезен, мы бы, вероятно, громко расхохотались. Миссис Берстон, - так звали ее, - была престарелою вдовою, жившей исключительно на ренту от небольшого числа этих акций. Весь ее образ жизни зависел от уровня дивидендов этого предприятия, и она просто не могла себе представить существования, которое бы не стояло в связи с ценностью ее бумаг. Напрасно старались мы ей объяснить, что денег она может брать сколько ей вздумается, и что все взятые ею деньги не будут иметь для нее никакой цены. Ее угасавший ум не мог освоиться с изменившимся положением вещей, и она горько оплакивала свое погибшее состояние.

   - Это было все, что я имела, - плакала она. - Теперь, когда я все потеряла, мне только остается умереть.

   Несмотря на ее причитания, нам все же удалось узнать, каким образом выжило это старое, слабое растение, когда вокруг него погиб весь огромный лес. Она страдала астмою, и врач предписал ей кислород. Когда катастрофа разразилась, баллон с кислородом находился у нее в комнате. Естественным образом она начала его вдыхать, как делала это всякий раз при затрудненном дыхании. Ей стало от этого легче, и постепенно расходуя свой запас, она ухитрилась пережить критическую ночь. Под утро она заснула беспокойным сном, и разбудил ее только шум нашего автомобиля. Так как взять ее с собою было невозможно, то мы снабдили ее всем необходимым и обещали через несколько дней проведать ее. Когда мы уходили, она все еще горько оплакивала гибель своих акций.

   Когда мы подъехали к Темзе, нам стало труднее продвигаться вперед, так как препятствий на дорогах становилось все больше. С чрезвычайным трудом добрались мы до Лондонского моста. Въезд на него со стороны Мидлсекса запружен был из конца в конец всевозможными препятствиями, так что невозможно было проехать дальше в этом направлении. В одном из доков, поблизости от моста, ярким пламенем горел корабль, и воздух полон был гарью и дымом. Над районом парламента нависла густая туча дыма, но с того места, где мы находились, нельзя было установить, какое здание объято пожаром.

   - Не знаю, как вам, а мне Лондон кажется ужаснее деревни. Умерший Лондон действует мне на нервы, - сказал лорд Джон, остановив машину. - Я высказываюсь за то, чтобы двинуться в объезд и возвратиться в Ротерфилд.

   - Я не понимаю, чего мы тут в сущности ищем, - сказал профессор Саммерли.

   - Но с другой стороны, - сказал Челленджер, чей зычный голос странно звучал в ужасающей тишине, - трудно допустить и поверить, что из семи миллионов человек в великом Лондоне осталась в живых только одна старуха, пережившая катастрофу благодаря таким случайностям, как ее болезнь и средство от болезни.

   - Но, если бы даже спаслись и другие, Джордж, как можем мы надеяться их разыскать? - отозвалась его жена. - Впрочем, я вполне присоединяюсь к твоему мнению, что нам нельзя покинуть Лондон, прежде чем мы не испытаем всех средств.

   Мы покинули автомобиль на краю дороги, пошли, преодолевая множество препятствий, по усеянному людьми тротуару вдоль Кинг-Вильям-стрит и вошли, наконец, через открытые двери в здание одного большого страхового общества. Это был угловой дом, и мы остановили на нем свой выбор, как на выгодно расположенном наблюдательном пункте, откуда вид открывался во все стороны. Поднявшись в верхний этаж, мы вошли в залу, где, несомненно, до катастрофы происходило заседание, так как посередине, за длинным столом, сидело восемь пожилых людей. Высокое окно было открыто, и все мы вышли на балкон. Отсюда взорам нашим открылись переполненные улицы Сити, бегущие во все стороны. Прямо под нами улица по всей своей ширине чернела от крыш неподвижно стоящих автомобилей. Почти все они повернуты были по направлению к границам города, из чего можно было заключить, что перепуганные дельцы Сити собирались немедленно вернуться к своим семьям за город и в предместья. Там и сям, среди скромных кэбов, видны были пышные, отделанные медью автомобили денежных тузов, беспомощно застрявшие в остановившемся потоке парализованного уличного движения. Как раз под балконом стоял такой особенно большой и роскошно отделанный автомобиль, седок которого, толстый старик, выгнулся из окна, просунув наполовину сквозь него свое неуклюжее туловище и вытянув руку с короткими пальцами в бриллиантовых перстнях, как будто он подгонял, шофера во что бы то ни стало пробиться вперед. Дюжина автобусов торчали в этом потоке, словно острова. Пассажиры лежали вповалку на крышах, как разбросанные игрушки. К толстому столбу дугового фонаря прислонился спиною рослый полисмен в такой естественной позе, что трудно было признать его мертвым. У ног его лежал оборванный мальчик-газетчик, и рядом с ним валялась кипа газет. Тут же застрял фургон с газетами, и мы прочитали плакаты, напечатанные черными и желтыми буквами: "Сцена в палате лордов. Большой матч прерван". Это был, по-видимому, первый выпуск, потому что другие плакаты гласили: "Конец ли это? Предостережение знаменитого ученого" и "Прав ли Челленджер? Тревожные вести".

   На этот последний плакат, поднимавшийся над толпою как знамя, Челленджер показал своей жене. Я видел, как он, читая его, напыжился и пригладил себе бороду. Его многостороннему духу было приятно и лестно, что Лондон в час своей гибели вспомнил его имя и его пророчество. Мысли свои он так выставлял напоказ, что навлек на себя иронические замечания коллеги Саммерли.

   - До последнего мгновения вы оставались в славе, Челленджер! - заметил он.

   - Да, по-видимому, - самодовольно ответил тот. - А теперь, - сказал он и поглядел вдоль улиц, которые все были окованы смертью, - я в самом деле не уясняю себе, для чего нам дольше оставаться в Лондоне. Я предлагаю как можно скорее возвратиться в Ротерфилд и там обсудить, как нам по возможности полезно провести годы, какие нам осталось жить.

   Опишу еще одну только сцену из всех тех, которые нам довелось увидеть в мертвом городе. Мы решили заглянуть в старую церковь богоматери, находившуюся неподалеку от того места, где нас поджидал автомобиль. Отодвинув в сторону раскинувшиеся на ступенях тела, мы открыли дверь и вошли. Нам представилось потрясающее зрелище. Церковь переполнена была молящимися; некоторые от волнения забыли обнажить головы, а с амвона к ним, по-видимому, обратился с речью какой-то молодой светский проповедник, и тут его и всех настигла судьба. Он лежал теперь, как петрушка в своей будке, дрябло свесив голову и руки с кафедры. Все это казалось кошмаром: ветхая, запыленная церковь, множество рядов искаженных лиц, безмолвный сумрак, реявший над ними... Мы ходили на цыпочках, вполголоса переговариваясь друг с другом.

   Вдруг меня осенила удачная мысль. В углу церкви, недалеко от дверей, стояла старая купель, а за нею находилась глубокая ниша, где висели веревки от колоколов. Что мешало нам зазвонить в колокола и всем тем, кто мог случайно в Лондоне избегнуть судьбы, возвестить, что живы и мы? Каждый, кто еще был в живых, должен был, несомненно, явиться на этот зов. Я быстро побежал в нишу и, когда попробовал потянуть за канат, то удостоверился, к своему изумлению, что звонить в колокол очень трудная вещь. Лорд Джон последовал за мною.

   - Честное слово, мой мальчик, вы набрели на великолепную мысль! - воскликнул он и сбросил свою куртку. - Дайте-ка сюда, мы вдвоем раскачаем колокол живо.

   Но и его помощи оказалось недостаточно, и только когда Челленджер и Саммерли присоединили свои усилия к нашим, повиснув на канате вместе с нами, мы услышали над своими головами металлическое гудение, доказавшее нам, что старая колокольня завела свою музыку. Далеко над мертвым Лондоном разносился благовест о товарищеской верности и надежде, обращаясь ко всем нашим живым ближним. Мы сами чувствовали, как протяжный металлический колокольный звон поднимает наши сердца, и с вящим усердием трудились над канатом. Всякий раз, когда канат поднимался вверх, он увлекал нас за собою, подбрасывая на два фута, но мы соединенными силами тянули его вниз, пока он не опускался. Челленджер затрачивал на эту работу всю свою большую физическую силу, подпрыгивая, как огромная лягушка, и громко крякая при каждом усилии. Жаль только, что не было ни одного художника, который мог бы зарисовать эту сцену - нас четырех, изведавших уже так много необыкновенных приключений и доживших до этого, единственного в своем роде. Мы работали в течение получаса, пока пот не заструился у нас по лицам и не заболели руки и плечи от сильного, непривычного напряжения. Затем мы выбежали на паперть и принялись жадно вглядываться в тихие улицы. Ни один звук, ни одно движение не, указывали на то, что колокольный звон, наш призыв, кем-нибудь услышан.

   - Ничто не поможет, никто не остался в живых! - крикнул я в отчаянии.

   - Больше мы сделать ничего не можем, - сказала миссис Челленджер. - Ради бога, Джордж, поедем обратно в Ротерфилд! Еще один час в этом вымершем, ужасном городе - и я сойду с ума!

   Безмолвно уселись мы в автомобиль. Лорд Джон повернул, и мы отправились в южном направлении. Заключительная глава казалась нам дописанной. Мы не чаяли, что нас ожидает новая, изумительная глава.

  

   Перехожу теперь к последней главе этого необычайного события, имевшего такое огромное значение не только для существования каждого индивида, но и вообще для истории человечества. Как я уже говорил, приступая к своему рассказу, оно возвышается над всем происходившим в истории, как исполинская гора над скромными холмами у ее подножия.

   Данные о точном времени великого пробуждения, полученные с разных сторон, не совсем совпадают. Вообще говоря, - оставляя в стороне географические различия в показаниях часов, - ученые считают, что на степень отравления повлияли местные условия. Достоверно то, что в каждой отдельной местности воскресение происходило одновременно. Многие свидетели утверждают, что часы Биг Бен показывали ровно 6 ч. 10 м. Заведующий обсерваторией в Гринвиче указывает 6ч. 12 м. Лорд Джонсон заметил 6 ч. 20 м. На Гебридах было, по слухам, 7 часов. Насчет нашей местности сомнений быть не может, так как я в этот миг сидел в кабинете у Челленджера перед его испытанным хронометром. Было 6 ч. 15 м.

   Я был в чрезвычайно угнетенном состоянии духа. Меня подавляли воспоминания о страшных картинах, которые мы видели в пути. При моем прекрасном здоровье и энергичном характере подобное уныние обычно мне чуждо. Как истый ирландец, я находил обыкновенно проблески надежды в самом мрачном положении. Теперь же наше положение казалось мне беспросветным до отчаяния. Все остальные находились в комнатах нижнего этажа и строили планы будущего. Я сидел у открытого окна, опершись на руку подбородком, и обдумывал нашу плачевную участь. Сможем ли мы еще жить вообще? Этот вопрос беспокоил меня прежде всего. Разве можно продолжать влачить свое существование на мертвой земле? Не будем ли мы, - подобно тому, как, по физическим законам, малые тела притягиваются большими, - неизбежно испытывать притяжение со стороны несметных масс, ушедших в неведомое царство? Каков будет наш конец? Снова ли захлестнет нас ядовитая волна? Станет ли земля необитаемой под влиянием всеобщего распада ее продуктов, как следствия того гигантского процесса гниения, который должен был начаться теперь? Или же, быть может, отчаяние и безнадежность нашего положения нарушат наше психическое равновесие? Кучка сумасшедших на мертвой земле! Как раз над этою мыслью задумался я, когда неясный шум заставил меня взглянуть на дорогу... Старая лошадь тащила дрожки в гору! В тот же миг я услышал птичий щебет, услышал, как во дворе кто-то кашляет, и понял, что местность передо мною оживилась. Я помню, что прежде всего взор мой приковался к этой нелепой, заезженной, тощей кляче. Медленно плелась она вверх. Потом взгляд мой упал на кучера, который сгорбившись сидел на козлах, и наконец на молодого человека, возбужденно что-то толковавшего кучеру. Все они были живы, бесспорно, ошеломляюще!

   Все пробуждались к новой жизни! Неужели все это было только галлюцинацией? Можно ли было представить себе, что ядовитый поток и все, что он натворил, привиделись мне только во сне? На мгновение мой потрясенный мозг готов был этому поверить. Но тут я случайно увидел свою руку, на которой образовался мозоль от трения о канаты колоколов в церкви богородицы. Стало быть, все это было в действительности. И вот теперь снова воскресает мир, мощная жизнь возвращается на нашу планету. Озирая пейзаж, я видел повсюду движение, и, к изумлению моему, каждый принимался за то дело, за которым его застала катастрофа. Вот игроки в гольф. Можно ли было подумать, что они будут спокойно продолжать игру? Да, вот один молодой человек отгоняет мяч от цели, а та группа на лужайке хочет, по-видимому, загнать его в яму. Жнецы опять принимаются медленно за свою работу. Няня наградила мальчугана шлепком и снова начала толкать коляску в гору. Безотчетно всякий продолжал дело на том месте, на котором оно оборвалось.

   Я сбежал по лестнице вниз, но двери в холле были открыты, и со двора донеслись ко мне голоса моих товарищей, которые были вне себя от радости и неожиданности. Как жали мы руки друг другу, как смеялись! Миссис Челленджер от восторга всех нас перецеловала и бросилась, наконец, в медвежьи объятия своего супруга.

   - Да ведь не могли же они спать! - кричал лорд Джон. - Черт побери, Челленджер, не станете же вы меня убеждать, что все эти люди со стеклянными, закатившимися глазами и окоченелыми телами, с мерзкой гримасою смерти на лице, просто-напросто спали?

   - Это могло быть только тем состоянием, которое называют столбняком или каталепсией, - сказал Челленджер. - В прежние времена такие случаи подчас наблюдались и всегда принимались за смерть. При столбняке падает температура тела, дыхание обрывается, сердечная деятельность становится совсем незаметной; это - смерть, с тою только разницей, что спустя некоторое время припадок проходит. Даже самый обширный ум, - при этом он закрыл глаза и принужденно усмехнулся, - едва ли мог предвидеть столь поголовную эпидемию каталепсии.

   - Вы можете называть это состояние столбняком, - заметил Саммерли, - но это только термин, и мы так же мало знаем об этом заболевании, как и об яде, вызвавшем его. Мы можем сказать положительно только одно: что отравленный эфир явился причиною временной смерти.

   Остин сидел съежившись на подножке автомобиля. Раньше я слышал его кашель. Некоторое время он молча держался за голову, затем начал что-то бормотать про себя, пристально разглядывая кузов.

   - Проклятый дурень! - ворчал он. - Нужно было соваться ему!

   - Что случилось, Остин?

   - Кто-то возился с автомобилем. Масленки открыты. Должно быть, это сын садовника.

   Лорд Джон имел виноватый вид.

   - Не знаю, что со мною сделалось, - сказал Остин и встал пошатываясь. - Кажется, мне стало дурно, когда я смазывал автомобиль; помню еще, как свалился на подножку; но я готов поклясться, что масленки у меня были закрыты.

   Изумленному Остину был сделан вкратце доклад о происшествиях последних суток. Тайна открытых масленок тоже была ему объяснена. Он слушал нас недоверчиво, когда мы рассказывали ему, как его автомобилем управлял любитель, и очень интересовался всем, что мы ему говорили о нашей экскурсии в мертвый город. Помню еще его замечания в конце нашего доклада.

   - И в Английском банке вы были, сэр?

   - Да, Остин.

   - Сколько там миллионов, и все люди спали!

   - Да.

   - А меня там не было, - простонал он и разочарованно принялся опять за мытье кузова.

   Вдруг мы услышали шум колес на дороге. Старые дрожки остановились, действительно, перед крыльцом Челленджера. Я видел, как выходил из них молодой седок. Спустя мгновение горничная, оторопелая и растрепанная, как будто ее только что разбудили от глубокого сна, принесла на подносе визитную карточку. Челленджер в ярости засопел, и, казалось, каждый черный волос его стал дыбом.

   - Журналист! - прохрипел он. Потом оказал с презрительной усмешкою:- Впрочем, это естественно. Весь свет торопится узнать, какого я мнения об этом происшествии.

   - Едва ли этим вызван его визит, - сказал Саммерли. - Ведь он уже поднимался на этот холм, когда разразилась катастрофа.

   Я прочитал карточку: "Джеймс Бакстер, лондонский корреспондент "Нью-Йорк Монитор".

   - Вы его примете? - спросил я.

   - Конечно, не приму.

   - О Джордж, тебе бы следовало быть приветливее и внимательнее к людям. Неужели ты не почерпнул никакого урока из того, что над нами стряслось?

   Он успокоил жену и потряс своей упрямой, могучей головою.

   - Ядовитое отродье! Не так ли, Мелоун? Худшие паразиты современной цивилизации, добровольное орудие в руках шарлатанов и помеха для всякого, кто уважает самого себя. Обмолвились ли они хоть одним добрым словом по моему адресу?

   - А когда вы-то о них хорошо говорили? - возразил я. - Пойдемте, пойдемте, сэр! Человек совершил большой путь, чтобы переговорить с вами. Не захотите же вы быть невежливым с ним?

   - Ну, ладно, - проворчал он. - Пойдем вместе, вы будете говорить вместо меня. Но я заранее заявляю протест против подобного насильственного вторжения в мою частную жизнь.

   Рыча и бранясь, он поплелся за мною, как сердитая цепная собака. Расторопный молодой американец достал свою записную книжку и сейчас же приступил к делу.

   - Я побеспокоил вас, господин профессор, - сказал он, - потому что мои американские соотечественники охотно узнали бы подробности насчет опасности, которая, по вашему мнению, угрожает всему миру.

   - Не знаю я никакой опасности, которая теперь угрожает миру, - проворчал Челленджер.

   Журналист взглянул на него с кротким изумлением.

   - Я говорю, профессор, о том, что мир может попасть в зону ядовитого эфира.

   - Теперь я этого не опасаюсь, - ответил Челленджер.

   Удивление журналиста возросло.

   - Вы ведь профессор Челленджер? - спросил он.

   - Да, так меня зовут.

   - В таком случае я не понимаю, как можете вы отрицать эту опасность. Я ссылаюсь на ваше собственное письмо, которое напечатано сегодня утром в лондонском "Таймсе" за вашей подписью.

   Тут уже Челленджеру пришлось удивиться.

   - Сегодня утром? Сегодня утром, насколько мне известно, "Таймс" не вышел.

   - Помилуйте, господин профессор! - сказал американец с мягким упреком. - Вы ведь согласитесь, что "Таймс" ежедневный орган? - Он достал из кармана газету. - Вот письмо, о котором я говорю.

   Челленджер улыбнулся и потер себе руки.

   - Я начинаю понимать, - сказал он. - Вы, стало быть, читали это письмо сегодня утром?

   - Да, сэр.

   - И сейчас же отправились сюда интервьюировать меня?

   - Совершенно верно.

   - Не наблюдали ли вы по пути сюда чего-либо необычайного?

   - Говоря по правде, население показалось мне более оживленным и общительным, чем когда-либо раньше. Носильщик принялся рассказывать мне одну забавную историю. В ваших краях этого со мною еще не случалось.

   - Больше ничего?

   - Нет, сэр, больше ничего.

   - Ну, ладно! Когда отбыли вы с вокзала Виктории?

   Американец улыбнулся.

   - Я приехал вас интервьюировать, господин профессор, а вы, кажется, собираетесь подвергнуть допросу меня?

   - Да, меня, знаете ли, кое-что интересует. Помните вы еще, в каком это было часу?

   - Конечно. Это было в половине первого.

   - Когда вы приехали сюда?

   - В четверть третьего.

   - Вы сели в дрожки?

   - Да.

   - Как вы полагаете, сколько миль отсюда до вокзала?

   - Я думаю - мили две.

   - А сколько времени отнял у вас этот путь?

   - Эта кляча везла меня, должно быть, полчаса.

   - Следовательно, теперь три часа дня?

   - Приблизительно.

   - Поглядите-ка на свои часы!

   Американец послушался и озадаченно вытаращил на нас глаза.

   - Что вы на это скажете? - воскликнул он. - Часы ушли вперед. Лошадь, невидимому, побила все рекорды. Солнце опустилось уже довольно низко, как я вижу. Что-то тут не ладно, но я не знаю что.

   - Не припоминается ли вам нечто необычайное, случившееся с вами по дороге сюда?

   - Помню только, что по дороге нашла на меня какая-то сонливость. Теперь вспоминаю также, что хотел сказать что-то кучеру, но не мог его заставить понять меня. Думаю, что в этом виноват был зной. На минуту я почувствовал сильное головокружение. Это все.

   - То же было и со всем человечеством, - сказал Челленджер, обращаясь ко мне. - Все чувствовали минутное головокружение, но никто еще не догадывается о том, что с ним произошло. Каждый будет продолжать прерванную работу, как Остин взялся снова за свой резиновый шланг и как игроки в гольф вернулись к своей игре. Ваш редактор, Мелоун, опять примется за выпуск своей газеты и очень будет удивлен, что недостает дневного выпуска. Да, юноша, - обратился он в неожиданном приливе хорошего настроения к американскому репортеру, - вам, пожалуй, небезынтересно будет узнать, что мир в целости и невредимости прошел через ядовитую зону, которая, подобно гольфстриму, пронизывает эфирный океан. Вам полезно будет также освоиться с тою мыслью, что у нас сегодня не пятница, двадцать седьмого августа, а суббота, двадцать восьмого, и что вы ровно двадцать восемь часов провели в бессознательном состоянии, сидя в дрожках на Ротерфилдском холме.

  

   "И как раз на этом, - как сказал бы мой американский коллега, - я хочу закончить свой рассказ. Как читатель несомненно заметит, он представляет собою всего лишь более подробное и обстоятельное повторение отчета, который единогласно признается величайшей газетной сенсацией всех времен и разошелся не меньше чем в трех с половиною миллионах экземпляров. В моей комнате красуется в рамке на стене следующий великолепный заголовок:

  

   МИР ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЧАСОВ В ЛЕТАРГИИ

   НЕБЫВАЛОЕ СОБЫТИЕ

   ЧЕЛЛЕНДЖЕР ОКАЗАЛСЯ ПРАВ

   НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ ИЗБЕЖАЛ ОПАСНОСТИ

   ЗАХВАТЫВАЮЩИЙ ДОКЛАД

   КИСЛОРОДНАЯ КОМНАТА

   СТРАШНАЯ АВТОМОБИЛЬНАЯ ПОЕЗДКА

   МЕРТВЫЙ ЛОНДОН

   ДЕНЬ, ВЫПАВШИЙ ИЗ КАЛЕНДАРЯ

   ПОЖАРЫ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ

   ВОЗМОЖНО ЛИ ПОВТОРЕНИЕ?

  

   За этим роскошным заголовком следует доклад на девяти с половиною столбцах, представляющий собою единственное и последнее описание катастрофы, постигшей планету, насколько мог ее охватить один наблюдатель в течение одного бесконечного дня. Саммерли и Челленджер описали этот процесс в чисто научном журнале, между тем как мне на долю выпало составление популярного очерка. Могу теперь сказать: "Ныне отпущаеши!" Чего же ждать еще журналисту после таких лавров?

   Но я не хотел бы закончить свое повествование сенсационными заголовками и бахвальством. Позвольте мне лучше привести звучные фразы, которыми наша самая большая газета заключила свою великолепную передовую статью на эту тему - статью, которую следует запомнить каждому мыслящему человеку:

   "Общеизвестною истиной, - говорит "Таймс", - является полная беспомощность человека перед лицом бесконечных скрытых сил природы, окружающих его. Пророки древности и философы нашего времени обращались к нам часто с этим напоминанием и предостережением. Но истина эта, подобно всем часто повторяемым аксиомам, с течением времени утратила свою свежесть и принудительную власть. Понадобился урок, действительный опыт, чтобы снова привести нам ее на память. Из этого несомненно спасительного, но страшного испытания мы вышли с душою, еще не оправившейся от внезапного удара, но просветленной сознанием ограниченности и недостаточности наших сил. Мир заплатил страшной ценою за этот урок. Мы еще не знаем всех размеров бедствия, но одно уже полное уничтожение огнем Нью-Йорка, Орлеана и Брайтона принадлежит к ужаснейшим трагедиям человеческого рода. Только по получении полных сведений о железнодорожных и морских катастрофах можно будет обозреть все последствия этого события. Впрочем, есть доказательства, что в большинстве случаев машинисты успевали останавливать поезда и судовые машины, прежде чем сами впадали в каталепсию. Не убыль в человеческих жизнях и материальных ценностях, как бы ни была она значительна сама по себе, должна прежде всего занимать теперь наши умы. В потоке времен это все позабудется. Но навеки должно запечатлеться в наших сердцах сознание неограниченных возможностей во вселенной, разрушившее наше невежественное самодовольство и открывшее нам глаза на наше материальное существование, как на бесконечную узкую тропу, с обеих сторон ограниченную глубокими провалами. Зрелость и торжество человеческой мысли - эта черта нового нашего душевного состояния - пусть послужит основным устоем, на котором более серьезное поколение воздвигнет достойный храм природе!"