Даль Владимир Иванович - Бедовик

о и прилежно. У низенькой лачужки дрожки остановились; одна вышла, а другая, раскланиваясь с нею, говорила:

   - Ну, спасибо вам, спасибо, Афимья Спиридоновна. Да что это вы, право, какие спесивые, никогда не зайдете! Ну хорошо, что я встретила вас теперь; а не попадись я вам, ведь вы бы и не подумали зайти да поделиться новостями, и весь город узнал бы прежде меня. Хоть пришлите, я давно призапасла для вас мерочку пеклеванной муки! - И с тем, приняв поклоны и благодарность записной наушницы и вестовщицы, которая извинялась тем, что всякому-де хочется послушать новостей, не всегда успеешь зайти, куда бы и хотелось, - Мукомолова отправилась на гулянье под Каменную гору.

   Запоздав немного, Перепетуя Эльпидифоровна прибыла на место в самое то время, когда губернатор сказал громко, оборотясь к полицеймейстеру:

   - Какой вы всегда вздор делаете, Иван Осипович, так уж это, право, ни на что не похоже! Не поверите, как вы надоели мне своею исправностью. Отпустите сейчас домой пожарную команду.

   Иван Осипович отвечал:

   - Слушаю-с, - прокомандовал звучно и громко: - Садись, шагом - марш, - и брандмейстер, который состоял у Ивана Осиповича на правах эскадронного командира, отправился обратно в город.

   - Видишь ли, что я права, - сказала полицеймейстерша супругу своему, - и что ты всегда вздор делаешь?

   Иван Осипович только прокашлялся и сделал движение, будто поправился в седле, хотя шел рядом с супругою своею пешком.

   Перепетуя Эльпидифоровна, встретив мужа, погладила его по щеке, взяла под руку и принялась ему рассказывать. Он было захохотал во все горло, не стал верить, но она побожилась, как Корней Власов, три разу сряду, и Мукомолов, перестав смеяться, подобрал брыле, скорчил деловую рожу и пригнул голову набок. Затем супруги разошлись, он пошел к своим, она к своим, и оба начали передавать весть по принадлежности. Может быть, весть эта и долго еще не дошла бы до нас, потому что Перепетуя Эльпидифоровна говорила все только шопотом, каждой барыне поодиночке, часто даже на ухо; но Мукомолов не любил тратить слов и времени попустому, он знал одну только тайну и держал ее крепко, а именно: когда, кому и сколько и по каким процентам отдано было им денег. Все остальное говорил он вслух. Встретясь с несколькими мужчинами, проревел он зычным голосом: "Господа, поздравляю! Лиров женится на Мелаше Голубцовой и едет назад в Малинов!" Затем следовало удивление, хохот, споры, подробности, доказательства, опровержения: один верил, другой не верил, третий знал это наперед, и вскоре под Каменной горой ни о чем более не говорили, как о свадьбе Лирова с Мелашей Голубцовой. Всякий судил, рядил, поздравлял, утешал и утешался, кто как мог и умел.

   Здесь остается еще пояснить, какое лицо или существо была женщина в атласных башмаках и бумажном платке. Это, извольте видеть, особенное сословие Малиновских жительниц, необходимое и полезное, как мха и рожки и сытовая роса для урожая, как червоточина в яблоке. Это, собственно, так называемые вдовушки, а иногда они называют себя также сиротами; это вдовы бывших чиновников, женщины, принадлежавшие когда-то более или менее к свету, но утратившие вместе с мужем и доходное место, и честь, и славу, и вес, и значение. Они теперь стараются быть вхожими кой в какие дома, чтобы сказать: "была я у такой-то, пила чай у такой-то" и приобретать посильными трудами подмогу бедности своей и подпору сиротству. Для этого им открыта верная дорога: ходить из дома в дом и разносить вести. Откуда вести эти берутся - иногда, право, трудно разгадать; так, например, спрашиваю вас, откуда могло взяться известие о возвращении Лирова и о свадьбе его с Голубцовой? Вы скажете, вероятно торговка слышала и передала слухи и толки эти Мукомоловой, - очень хорошо; но я спрашиваю, откуда взяла их торговка? Чудное дело, ей-богу чудное! Отыщем поскорее своего Евсея и убедимся, что на этот раз малиновские вестовщицы превзошли сами себя донельзя; они оставили далеко за собою всех ясновидящих целого мира, и Брюсов столетний календарь им в подметки не годится.

  

  

   И в самом деле, посмотрим да поглядим, что делает теперь Евсей Стахеевич: если где-нибудь можно добиться толку, распутать и размотать слышанные нами об нем в Малинове новости, то, вероятно, у него самого; надобно по крайней мере полагать, что делу без него не обойтись и что он знает об этом если не более, то по крайности и не менее малиновской торговки, вдовушки или сироты и даже самой Перепетуи Эльпидифоровны.

   Ну, а что же вы скажете, почтенные читатели, если я вам докажу на деле, что Евсею Стахеевичу вовсе ничего об этом не известно и что малиновцы наши, которые, говоря вообще, гораздо более подходят к породе легавых, нежели борзых, потому что чуют верхним чутьем, - что малиновцы наши дела этого рода знают гораздо и весьма заблаговременно и всегда прежде тех, до коих они непосредственно относятся.

   Итак, отправляемся из-под Каменной горы, из Малинова, прямо в Клин и навещаем Евсея в ту самую минуту, когда Мукомолов на вечернем воскресном гуляньи победоносным голосом первого вестовщика восклицает: "Поздравляю, господа: Лиров женится на Мелаше Голубцовой и едет обратно в Малинов!"

   Мы в это мгновение застаем Лирова все в той же гостинице и в той же комнате; он расхаживает себе взад и вперед и рассуждает про себя, проговариваясь иногда вслух: "Чудное дело! Не могу опомниться, не могу очнуться! Кажется, я все еще дремлю впотьмах в роковом дилижансе и вижу перед собою то, что видел тогда и чего увидать никогда более не чаял; надобно же, чтобы я метался, как безумный, взад и вперед по московской дороге, чтобы покинул невзначай благодетеля своего, чтобы избоина эта, Иванов, меня обманул, уверив, что она уехала в Крым, - и все это и сотня других нежданных, маловажных и бездельных случайностей сошлись и столкнулись над бедной моей головой и чтобы из этого всего вышло и составилось событие - да, событие; в тесном кругу жизни моей это событие не менее важное, как потоп и столпотворение для всемирной истории. Гонимый судьбою, сидя в крайнем бедствии и самом отчаянном положении здесь, в Клине, вдруг встречаю я боготворимую Марью Ивановну..." Тут мечты стали играть в голове Лирова так несвязно, уносчиво и с таким отсутствием всякой логики и последовательности, что уловить и изложить их не беремся. Евсей кинулся в изнеможении на известный нам кожаный диван и закрыл глаза рукою.

   Корней Горюнов входит, покашливает, поглядывает, переступает, как сторожевой журавль, с ноги на ногу и говорит, почесываясь:

   - А что, сударь Евсей Стахеевич, чай что-нибудь да делать надо; так не сидеть же!

   Лиров. Покуда само делается, так не надо.

   Корней. Пожалуй, делается! Вот у нас был один такой в полку: бывало, загуляет, так пошел да пошел - и пропьет с себя все до рубашки; так будто это хорошо?

   Лиров. Задача, Корней Власович, - дай подумать! Ну что же, ты боишься, чтобы и я не стал пить? Небось, не стану!

   Корней. Нет, сударь, бог миловал покуда, что вперед будет; а я, сударь, говорю только, что служил и богу и великому государю 25 лет верой и правдой и отродясь начальства не обманывал; а это что такое, сударь, что вы делаете, этого не видал и старик нигде! Выехали на большую дорогу да гонимся, прости господи, не знать за чем; и деньги все проездили, и пешком всю дорогу исходили, да и сели и сидим теперь, да так, видно, и будем сидеть сиднем сидячим?

   Лиров. Коли сидеть не будет нам хуже нынешнего, так на что же и куда ехать, Корней? Дай бог посидеть этак всякому!

   Корней. Дай бог, сударь, сидеть этак турке да французу, да еще кто похуже того, а не нам! Это, стало быть, уж я знаю, Евсей Стахеевич, стало быть, хотите жениться, да только все это пустяки, ей-богу пустяки.

   Лиров. Это ты откуда взял? К какой стати приплел ты тут женитьбу? - И за словом Евсей наш расхохотался.

   Корней. Да уж известно, коли изволите говорить, что хорошо сидеть этак, так хорошо вам, стало быть, подле барышни; а пустяки это, сударь, все. Деньги прогуляли, ни Питера, ни Москвы в глаза не видали, за чем поехали, позабыли, - скоро, сударь, ведь и моих не станет, - тогда что будем делать? Я, сударь, не хочу попрекать вас, избави меня господь; мне, старику, могила, а не деньги; где лягу - все равно, уж мне родина не там, где родился, а где закопают меня, старика; да тогда что делать станем с вами... Я, сударь, сами изволите знать, взят на службу из Сибири, шестнадцати годов от роду; сказали там: "Нужды нет, что он невелик, поколе дойдет до места, так подрастет". Покинул я молодую хозяйку, а детей, признаться, еще не было. Прослужил я верой и правдой 25 лет, только на последние четыре года, как уже поясница стала одолевать меня, пошел я в денщики к майору, да и то, сударь, плакал, как с ружьем да с сумой пришлось расставаться, на безвременьи словно, и они по мне и я по ним соскучился; а дай бог здоровья майору - и майор добрый был мне господин и верил завсегда, бывало: уж знает, что я его не обману. Вышла мне и чистая, так и тут, видно, согрешил я пред богом и великим государем, что не пошел охотой на другой срок - и нашивку бы дали, и таскал бы ранец, поколе не задавил бы меня где-нибудь; так уж был бы один конец: а то одно то, что в денщиках уже был, другое, что спина не служила, да и домой-таки захотелось: все, думается, дома лучше. Ну что ж, пошел, сударь, и домой - и в другой раз состарился, поколе дошел; год без малого плелся, да уж своего гнезда не застал: словно та же чужбина; только что тошней прежнего стало. Изба, сударь, уж не на том месте стояла, не то чтобы ворота не на тех вереях ходили; да и шапку нашел я после своей на нашести чужую; у хозяйки моей шестеро ребят, трое переросли уже меня, и в казаках все они, да такие молодцы, один урядником; и службу как у них хорошо знают и все построения - даже ездят, сударь, на мундштуках; это не то, например, сибирские казаки наши, что донские; это все равно, что любой конно-егерский полк, только что народ еще порасторопнее будет да удалее. Что ж, известно, бабье дело, хозяйка реветь, да целовать, да в ноги; запела во всю улицу: "Ты ненаглядный мой; ты мой ясный сокол!" Что народ со всего села сбежался - и все уж казаки. И хозяин новый вышел, и фуражку снял, поклонился мне, старику, и стоит, сердечный, призадумавшись, словно виноватый какой. А меня, вишь, давным-давно в покойники записали они: где, дескать, жить ему, давно убит, чай, где-нибудь - за помин души отслужили, да и дело в шапке. Завопила, сударь, хозяйка: "Ты мой ясный сокол, ненаглядный ты мой"; а я, подумавши, и говорю: "Нет, хозяюшка, наглядись ты на ненаглядного своего, коли так честишь, да не бесчести помином ясного сокола: был таков, поколе калена стрела да и пуля свинцовая не подшибли летков молодецких,- а был, сударь, я ранен и стрелой на Кавказе,- да поколе долгая година да непогодица не обломала перья правильные! Теперь стал я сова куцая, ощипанная, и глядеть тебе, хозяюшке моей, не на что!" Так я словно на побывку пришел, пожил с неделю да отдохнул и внука еще крестил у второго пасынка своего, у урядника, и крест тельный ему подарил, с себя сняв, который всю службу со мной служил, и в пятидесяти сражениях бывал, и боронил меня от смерти, хоть и ранен был я раз шесть; так тут уж и старики все говорили, что будет-де крестник удалой казак, станет бить и киргизцев и куканцев. А сам я, перекрестясь, и поехал оттуда назад в Россию с барином, который в Сибирь нашу за чином ездил да отправлялся обратно в Москву. Так вот, сударь, что проку жениться-то? Ничего нет толку, одни только пустяки; только что греха, может статься, на душу возьмешь и другого на грех наведешь; а что проку?

   Лиров преспокойно выслушал старика своего до конца, чтобы увидеть, чем все это кончится и куда его занесет; но потом спросил, привстав с дивана:

   - Да кто же тебя настроил, старик, и откуда ты взял вести свои? Не говори, ради бога, пустяков этих: ведь люди услышат, так подумают, что тут есть какая-нибудь правда; откуда ты взял, что я сватаюсь?

   Власов. Да известно, человек ищет, где глубже... тово, где лучше, рыба, где глубже; да только пустяки все это, сударь, ей-богу!

   Лиров. Да пустяки же и есть; и я тебе говорю, что пустяки, и ты говоришь, что пустяки, так о чем же мы толкуем?

   Власов. Ну, пустяки так пустяки; их в сторону. Так пожалуйте, сударь, просит вас к себе барыня Марья Ивановна, приходила от нее девка.

   Лиров. Экий чудак ты, старый хрен, право чудак! Что же ты мне целый час сказки сказывал, а не сказал, как вошел, что меня зовут?

   - Да я только хотел, то есть, доложить вам наперед, - переминался Горюнов, - чтобы не вышло, то есть, опосля каких пустяков...

   Лиров вскочил и вышел.

   - Послушайте, - встретила его Марья Ивановна, - я хочу просить вас вот о чем: мы поедем вместе с вами до Твери; а там, как вам нет никакой надобности ехать теперь же в Москву, то вы и не откажетесь быть провожатым нашим до Малинова; не так ли?

   Лиров. Душою был бы рад, матушка, если бы я вам хоть на это пригодился, только...

   Map. Ив. Что только? Нет, вы мне в этом не откажете. Дайте, однакоже, сказать вам еще другое слово - притворите-ка дверь, чтобы дети не слышали: мне надо спросить вас, не знаете ли, откуда это вышло, будто вы сватаетесь на Мелаше?

   Лиров. Так и вы уж об этом слышали? Вы меня знаете, матушка, и поверите мне, если я вам скажу, что сплетня эта меня за вас очень огорчила, но что я знаю об ней, вероятно, еще менее вас; сейчас только старик мой рассказал мне все похождения и приключения свои, прежде чем позвал сюда, и вплел туда, бог знает к чему, предполагаемое им сватовство мое; более я не знаю решительно ничего. Я просил его убедительно не говорить такой вздор, но не мог от него добиться - чьи это догадки и откуда они взялись.

   Map. Ив. Ну, бог с ними, оставим это; я только хотела высказать вам все, что у меня на душе. Слушайте же, я вам открою настоящее мое положение и буду ожидать от вас помощи.

   Михайло Степанович, которому мы, как опекуну, много обязаны, человек, для меня по крайней мере, самый непонятный. Без всякого дурного намерения, вероятно, он сделал меня и детей мучениками своими, и у меня уже недостает более ни сил, ни терпения. Сам же он, видно, вовсе не понимает, в чем дело; его нельзя ни вразумить, ни убедить, ни умолить - он сам оценяет услуги и одолжения свои и требует за них такую признательность, в которой я должна была отказать ему наотрез: счастием детей я жертвовать для него не могу. Он, как видно, давно уже решил, что женится на Мелаше; он навещал детей еще в институте и, к несчастью, а может быть, и к счастью, там уже сделал невыгодное на них впечатление; они объявили мне об этом с самого начала принятым у них довольно решительным выражением: "Он такой злой, маменька, мы его презираем". Я пожурила их за это, растолковала им, что, не зная его почти вовсе, им нейдет и осуждать его; что, кроме того, он у них заступает место отца. Мягкие сердца их каялись уже в слезах и почти собирались "обожать" Оборотнева, как этот при нынешних поездках своих с нами из столицы в столицу, где приводили мы в порядок дела по опекунским советам, и в других местах сам обращением своим все испортил и поставил меня в самое затруднительное положение. Он, видите, так странно обходится с ними, особенно с Мелашей, что бедненькие стали вовсе втупик, не знают, что делать и как показать ему свое детское уважение и признательность; они хотят видеть в нем второго отца, а он ухаживает за ними, очень незастенчиво, женихом - и не щадит при этом никого. Я говорила с ним об этом не раз, но он меня не понимает или не хочет понять и продолжает мучить беспощадно бедных девушек. Я давно видела, что он ни в каком отношении не может быть парой для Мелаши, но не могла сказать ему это прямо, потому что он доселе еще не сватался. Наконец нынешнее утро бог послал нам вас; я узнала в вас сына, а Оборотнев - соперника. Да, соперника; не знаю как и почему, но он приступил с час тому ко мне с изъяснением и был так неосторожен, что даже начал говорить об этом при детях. Я выслала их и принуждена была сказать ему, что вы, сколько мне известно, не угрожаете ему соперничеством своим, но что я доселе считала поведение его одною только загадочною шуткою; что я никогда не стану приневоливать дочери к замужеству за немилого и что, даже и по моему мнению, он Мелаше, а она ему не пара. Благодарность благодарностью, но этого я на душу не возьму. Теперь бедненькие сидят и плачут, а Михайло Степанович вышел от меня очень недовольным; мы сидим и ждем, сами не зная чего, тогда как нам давно бы пора ехать. Вероятно, он охотно с нами расстанется, и мы прибегаем под ваше покровительство; вы довезете нас домой.

   Лиров, поперхнувшись слезой, долго глядел молча на Марью Ивановну, которая спросила его еще раз:

   - Так вы поедете с нами? Мы остаемся одни, и вы нас не покинете!

   - Не покину, матушка, - отвечал Лиров, проснувшись, - если вы этого хотите; но нехорошо делаю, что не покидаю, нехорошо, что не покинул уже раньше, нехорошо даже, что встретился с вами!

   - Я вас не понимаю, - отвечала Марья Ивановна, глядя на Лирова, - а это, вы знаете, редко случалось; что это значит?

   - Это значит вот что, матушка: я - отъявленный бедовик; со мною никому не будет ни добра, ни радости, ни счастья; мой цветочный путь - еще и не засеян, я привык ходить босиком по отцветшим незабудкам, а это, как вы знаете, одни колючки. Я боюсь, не перенести бы мне к вам, в семейство ваше, мою судьбу-гонительницу, - а это бы меня убило!

   - Послушайте, - сказала Марья Ивановна, - я не видала вас никогда еще столько малодушным, хотя знала вас, как мне кажется, гораздо в худшем положении, чем ныне. Я воображаемого вами несчастья не боюсь: по крайней мере, если оно суждено мне, то, конечно, не от вас. Первое свидание с вами, кроме душевного удовольствия, доставляет мне еще, в крайне неприятном положении моем, помощь и спасение; вы меня можете выручить теперь...

   - О, не просите же меня так убедительно, матушка, - отвечал быстро Лиров, - мне совестно пред вами и стыдно. Делайте, что хотите, везите меня, куда угодно: ваш ответ, если... если...

   - Что если? - спросила Марья Ивановна. - Что ж? Вы покинули Малинов, где вас знали как хорошего, честного и дельного человека; вы поехали, бог знает зачем, на чужбину без средств, без пособий, даже без денег; может быть, это и неблагоразумно, но я очень понимаю и уважаю чувство, которое вас к этому побудило; и беды тут, впрочем, еще нет никакой; вы немного узнали свет, а это было вам нужно. Теперь вы воротитесь в Малинов для меня и сообразите там в другой раз, ехать ли вам опять за бедой или оставаться там, где вас знают и потому, верно, всегда дадут вам место. Подумайте хорошенько и вы согласитесь, что я говорю правду.

   - Как всегда, матушка, так и теперь говорите вы совершенную правду, - сказал Лиров, поцеловав руку Марьи Ивановны, - я это вижу и понимаю; вижу также, что мне нельзя не ехать с вами; но, матушка, более я не могу вам сказать ничего: я не могу еще опомниться, сердце у меня как-то сжимается, здесь, в горле, давит, промеж глаз, во лбу стучит - я чего-то боюсь и очень боюсь - а сам не знаю чего! Еду с вами, еду; я ведь весь ваш, давно уже сын ваш, и бог мне даст силу перенести все, не спотыкаясь, не обрушиваясь всею тяжестью этого бедоносного чела ни на кого! О! От этого избави меня, боже, и дай мне силу и крепость.

   Когда Лиров, взволнованный темными, безотчетными чувствами, ушел, Марья Ивановна долго еще глядела молча за ним вслед, потом, вздохнув, подумала: "Добрая душа! Я понимаю тебя, хоть и не смею тебе этого сказать. Нет, я этого не боюсь; я знаю тебя, как сына, и не пугаюсь тебя, что бы из этого ни вышло. То, чего ты, из скромности и уничижения, боишься,- было бы, может статься, утешением моим, если бы было так угодно богу; но я в дело это не мешаюсь: матери дозволено только устранять Оборотневых, а что дальше будет - власть господня".

  

  

   Итак, любезные читатели, мы видели, что делалось в одно и то же время, в воскресенье вечером, в Малинове и за 500 верст от него, в Клине; спрашиваю еще раз, как малиновские вдовушки, торговки или кто бы то ни был могли знать то, что, как сметливые и прозорливые читатели мои, чай, догадываются, со временем могло бы и случиться, но чего, по крайней мере доселе, еще вовсе не было? Стало быть, малиновцы наши, как я вами наперед уже докладывал, были в высшей степени одарены ясновидением; стало быть, они видели и слышали из-под Каменной горы своей или с этого знаменитого рынка, с базару, все, что делалось в то же самое время в Клине, и, как люди очень догадливые, вывели из этого свои заключения; иначе я этого дива, ей-ей, истолковать не умею.

   Марья Ивановна Голубцова была хозяйкой того самого дома, о котором Лиров вспоминал почасту во сне и наяву; он, если не ошибаемся, говорил как-то и в рассказе нашем, что семейство, к которому он было привязался, как к родному, давно уже оставило Малинов. Голубцова, овдовев, поехала в Петербург за дочерьми, которые были отданы уже прежде в Патриотический институт; она не располагала было вовсе воротиться в Малинов, но, приведя дела свои, обще со звездистым опекуном, в порядок, не успела, однакоже, продать выгодно малиновское имение свое, передумала и решилась основаться снова жительством в том же губернском городе.

   Лиров знал Мелашу и Любашу детьми и нашивал их на руках; он был в доме свой, и Голубцова почти, можно сказать, воспитала Лирова, по крайней мере образовала, перевоспитала его, хотя он был и в то время уже не ребенок, руководила занятиями его, снабжала книгами и выучила двум языкам. Она любила его, как сына, и он не называл ее иначе, как матушкой. Лиров был ей одной обязан образованием своим и лучшими, утешительными минутами безотрадной жизни своей, которая, особенно в первых степенях его служения, была горька и тошна. Можете себе вообразить радость нашего бедовика, когда во время отчаянного сидения его в Клине вдруг прикатила из Москвы карета, из которой, в глазах его, вышла Марья Ивановна с дочерьми. Оборотнев, которого тревожил и беспокоил один вид незнакомого ему вовсе Лирова, взглянул было на него через плечо: Евсей стоял опять уже, как будто на него нашел столбняк, когда Марья Ивановна первая его узнала, и радостям не было конца. Оборотнев хотя и был только, как выражался смотритель в Помераньи, высокородный бригадир, со звездой св. Станислава второй степени, не знал, однако, куда деваться от глупой надутой спеси, которая играла у него на лице во всех жилках, отзывалась во всех ухватках, в каждом слове, даже в чиханьи и кашле... У этих господ на все свои особые приемы. Оборотнев о сю пору был холост, потому что выжидал с благим терпением известное число чинов и крестов, чтобы уже выбрать невесту вполне по желанию и вкусу, не стесняясь никакими условиями. Оборотнев был совершенно убежден, что статскому советнику благовидной наружности и важной осанки, да еще и со звездой, нет препоны, ни помехи, нет сопротивления, ни отказу; всякая и каждая, вспыхнув фимиамом признательности и подъемля на неоцененного жениха взоры благодарности и умиления, полетит с отверзтыми объятиями ему навстречу; где честь, думал Михайло Степанович, там и счастье, а он в завидной особе своей соединяет и то и другое. Между тем, однакоже, гипаковатость - то есть скворцовая масть головы его - убедительно и настойчиво докладывала, что пора приступить к делу. Бог знает с чего и почему, выбор Оборотнева пал на Мелашу, с покойным отцом которой он был довольно короток. Но какая-то грубость, смешная самонадеянность, глупая спесь, не прикрытая даже и видом приличия, ограниченность ума и очень неловкое обращение отклонили от него заблаговременно чувства Мелаши, которая обожала или презирала всегда вместе с целым классом. Оборотнев при частых посещениях своих сделал такое неприятное впечатление на робкие девственные умы или чувства, что было положено целым классом презирать его, потому что он такой недобрый. И темное, безотчетное чувство, руководимое ни опытом жизни, ни навычною прозорливостью, отгадало истину; потому что безотчетная приязнь и ненависть также имеют свое значение.

   Оборотнев был, по завещанию Голубцова, опекун осиротевшего семейства его, хлопотал теперь в Москве и в Петербурге по разным его делам; ездил, как мы видели, с Марьей Ивановной взад и вперед и старался при этом сблизиться с Мелашей, которую называл уже, в глаза и за глаза, невестой своей. Несмотря на своекорыстную цель этой услуги, он ценил ее, однакоже, так высоко, что позволял себе быть против Голубцовой грубым, взыскательным и повелительным, чего, конечно, мало-мальски порядочный человек никогда бы себе не позволил. Мы уже видели, чем все это кончилось: затем его высокородие надулся, уехал, почти не простившись с Голубцовой, в Петербург, а Лиров отправился с нею и с дочерьми ее в Малинов, чего бедняк, не без причины может быть, столько боялся.

   Что сказать вам теперь о девицах, о Мелаше и Любаше Голубцовых? Вероятно, вам случалось встретить где-нибудь одно из этих милых созданий, в которых, если говорить о каждой порознь, хотя и нет еще до времени души, - мы следуем здесь душесловию Лирова, - но которые все вместе составляют одну душу? Вы знаете, что они в Патриотическом институте своем все сами зовут друг друга ангелами, прибавляя к этому только нумер на кровати, и даже пишут на записочках: "Милый ангел 147, ангельчик 59" и прочее. Если вы спросите у них: "Любите ли вы своего почтенного законоучителя?", то они отвечают вам в голос: "Как можно-с, мы его обожаем!" Если спросите: "А обожаете ли вы такого-то учителя?", то они отвечают: "Нет-с, мы его не обожаем, младший класс его обожает". Если спросите: "Плакали ль вы сегодня, когда прощались с такою-то классной дамой, которая отходит?", то они, сложив руки на передничке и глядя вам прямо в глаза, отвечают. "Плакали-с поутру и после обеда будем плакать". Таковы точно были и Мелаша с Любашею; бесплотные жилицы блаженных островов Макарийских, как гласят народные предания наши, перенесенные на эту грубую, плотскую и вещественную землю, на отжившую, обессиленную почву большого света, в которой нет уже ни соку, ни туку, на которую не канет благодатная капля дождя, а туман утренний стоит туманом и не рассыплется слезистою росою. Мелаша и Любаша слышали однажды о труднобольном, который, будучи безнадежен, очень страдал; они пришли перед вечернею молитвою к маменьке своей и просили с ангельскою улыбкою на устах, с пречистою слезинкою в очах своих: "Как прикажете молиться, маменька, об этом больном, чтобы он жил еще или чтобы уже бог прекратил страдания его и взял его к себе?" Вот каковы были они, Мелаша и Любаша, чистые, праведные души, к которым еще свет не прикасался грязными когтями своими, не отравлял еще младенческой непорочности тлетворным, нечестивым дыханием своим. О, как тяжело бывает иногда бедняжкам этим обжиться снова в родительском доме, который они помнят только как несвязные грезы о колыбельной песенке! Как тяжело им иногда приурочить себя сызнова к почве и климату, в котором нет и самого отдаленного сходства с благотворным воздухом и тучным черноземом родной им теплицы, где сквозь чистые стекла так утешительно и так приветливо улыбалось им все: и небо, и земля, и люди, и громады дворцов, где сотни приемышей жужжат пчелками вокруг заботливой матки своей, не зная ни нужд, ни забот, ни потребностей, ни страстей!.. А выйдут в свет - все станет иначе; вы жили в мечтательном мире, поживите же теперь в настоящем и обживетесь с ним, если сумеете.

   Читатели мои сами видят, что поэтому большой разницы между обеими сестрами быть не могло; но как у творца нашего нет даже и двух совершенно однообразных былинок и все однородное основано на одном только подобии, как, в свою очередь, самое подобие - на разнообразии, то и Мелаша с Любашей, у которых было столько общего в чертах, в стане и в приемах, равно как и в нравственных и умственных качествах, были два отдельные существа. Лиров наш в этом отношении, конечно, судья не беспристрастный; но и я, как посторонний человек, гляжу на Мелашу как на создание более полное и совершенное, в котором уже все как-то более приуготовлено к восприятию ожидающей его души. Может быть, это потому только, что Любаша была еще полудитя, между тем как Мелаша более дозрела и, как по крайней мере казалось, обещала понять со временем чувство, о котором Любаша не имела ниже отдаленнейшего понятия. Впрочем, несмотря на замечание это и несмотря на бесконечную любовь Лирова, самое существование которой ангельская головка его еще долго, долго даже и не подозревала, - к ней очень кстати можно применить одну из любимых присказок Корнея Горюнова: слепой спросил зрячего товарища своего: где был? В гостях у кума. Что ел? Кашу с молоком. Что такое молоко, как оно бывает? Сладкое и белое. Да какое же белое? Да белое, ровно гусь. А гусь что такое? Какой он бывает? А вот такой, - отвечал товарищ: и, согнув ему руку клюкой, представил из нее гуся, - вот какой бывает гусь. Слепой ощупал руку его кругом и сказал: а, теперь знаю. И если бы вы меня спросили, какое понятие есть в Мелаше об этом загадочном чувстве, с которым светские девицы наши знакомятся так преждевременно, убивая цвет в самой еще почве, то я бы вам сказал: такое же, как и в слепом Власова о молоке, которого он не видал, не едал, а слышал от товарища, что оно белое, как гусь, а гуся знает только ощупав согнутую костылем руку. - И всякая неуместная попытка объяснить Мелаше, что такое любовь, кончилась бы присказкою Корнея Горюнова в лицах. Оставим же ее, бедняжку, в покое; у нее есть теперь свой доморощенный учитель. Недолго стоять затиши и под этим зыбким челном - взволнуются и эти тихомирные воды, и общая доля их не минует: один миг чистого блаженства - и годы томительной суеты.

   Затем останется мне только еще сказать вам, что Лиров, примкнувши к Голубцовым, повидимому не навлек на них, как опасался, гнева потешавшейся доселе над ним судьбы; неукротимая, своевольная и своенравная, шаловливая, причудливая и всемогущая обратила, видно, потешный самострел свой на кого-нибудь иного, выследила себе другую погремушку, другого бедовика и, как казалось, причислила доброго Евсея по сказкам своим к семейству Марьи Ивановны, на котором, видимо, почивала благодать божия. По крайней мере все они доехали до Малинова без всяких лирических похождений, а новый председатель палаты, человек, вникнувший во все дела с беспримерною в летописях Малинова прозорливостью и самостоятельностью, прочитывая от начала до конца не одно бесконечное слушали и приказали, часто спрашивал у советника: "Да скажите, Петр Петрович, кто же у вас писал, например, этот доклад?" и на ответ: "Это бывший чиновник гражданской палаты Лиров",- продолжал, пожимая плечами: "Странное дело, что вы этого человека не умели удержать, тогда как теперь некому сделать даже и самой простой выписки из журнального постановления, а приходится поневоле рассылать во все места точные с них списки толщиною в целую десть!"

   Поэтому Лиров не успел прибыть в Малинов, как председатель навестил его сам, расспросил подробно обо всем и предложил ему место секретаря в палате, присовокупив, что ожидают со дня на день новое положение о преобразовании палат, по коему жалованье Лирова должно было значительно возвыситься. Благодетельное постановление это, как всем нам известно, действительно состоялось, и Лиров может теперь жить в Малинове не местом, а жалованьем.

   Предоставляю читателям потешаться мысленно истинно достойным любопытства удивлением малиновцев, их шумными и нестройными возгласами, невольно напоминающими гагаканье гусиного гурта на столь знаменитом малиновском базаре. Слышите ли при этом победоносные клики тех, которые все это пророчили и знали и видели наперед? Слышите ли гул извинений и оправданий тех, которые сомневались, спорили и не верили? Слышите ли также этот средний резкий голос вестовщиц и вестовщиков, которые не спорят о прошедшем, потому что заняты донельзя и набиты от пяток по самое темя будущим и настоящим? Да, друзья мои, все это шло и прошло своим чередом; все, наконец, свыклись с нежданным оборотом дела, потому что старое уже не может быть новостью; языки поуспокоились или пошли выплетать каймы да оборки к новым слухам и новостям - и дела пошли опять своим чередом и порядком.

   А чтобы не упрекнули меня, будто я умышленно набрал и выставил у позорного столба каких-то уродов и чудаков и выказал одну только слабую сторону города Малинова, я опять-таки ухвачусь за притчу неоцененного для меня Корнея Власовича Горюнова:

   "Кочка видна по дороге издали, мечется в глаза поневоле и досаждает всякому; а по гладкой дороге пройдешь - и не спохватишься, что пришел".

  

  

  

   Владимир Иванович Даль, этнограф, лексикограф и беллетрист, родился в 1801 г. в местечке Лугани б. Екатеринославской губернии (отсюда псевдоним его "Казак Луганский"). 14-ти лет Даль поступил в морской кадетский корпус, окончил его в 1819 г. и служил в Черноморском флоте, а затем в Балтийском. В 1826 г., выйдя в отставку, он прошел курс медицинского факультета в Дерптском университете и в 1829 г. получил степень доктора медицины. В качестве военного врача Даль участвовал в войне с Турцией в 1828 г. В 1831 г. он участвовал в польской кампании. С 1832 г. Даль работал в петербургском военно-сухопутном госпитале и вскоре завоевал славу выдающегося хирурга и окулиста. В 1833 г. Даль навсегда оставил медицинскую практику и затем поступил на службу в качестве чиновника особых поручений при главном начальнике Оренбургского края. В 40-х годах Даль служил в Министерстве внутренних дел, в 1849 г. он переехал в Нижний Новгород в качестве управляющего удельных имений.

   Выйдя в отставку в 1856 г., Даль все свое время посвятил окончанию работы над своим знаменитым "Толковым словарем". Еще во время пребывания в морском корпусе он начинает интересоваться вопросами языка и живой народной речи. Начиная с 1819 г. он записывает пословицы, сказки, песни, народные поверья и обряды. Кочевая жизнь, которую он вел, способствовала накоплению материала для его капитального труда - "Толкового словаря".

   Первый его литературный опыт был напечатан в 1830 г. на страницах "Московского телеграфа". Уже здесь, а также и в последующих произведениях сказалось его знание народной речи. В 1832 г. появились его "Русские сказки", изданные им под псевдонимом "Казака Луганского". Цель написания этих сказок, по словам автора, заключалась в том, чтобы "познакомить земляков с народным языком и говором, дать образчик народных слов, о которых мы вовсе не заботимся, между тем как рано или поздно без них не обойтись". Сказки имели большой успех. Пушкин подарил Далю "Сказку о рыбаке и рыбке" с надписью: "Твоя от твоих. Сказочнику Луганскому сказочник Александр Пушкин". Сочувственно встретил сказки Даля и Гоголь. Однако иной прием оказал сказкам Даля реакционный лагерь: Булгарин нашел их "грязными и неприличными", III отделение взяло Даля под арест, сказки его были подвергнуты изъятию и запрещению. В 1833-1839 гг. появились "Были и небылицы казака Луганского". Одновременно Даль принимает активное участие в различных повременных изданиях. Так, в "Отечественных записках", начиная с 1839 г., Даль поместил ряд повестей ("Бедовик", "Колбасники и бородачи" и др.), которые доставили автору широкую известность. В 1862 г., после долгих цензурных осложнений, выходит сборник Даля "Пословицы русского народа". Другой капитальный труд Даля, "Толковый словарь живого великорусского языка", выходил постепенно, начиная с 1861 г. до 1868 г. Работая над словарем, Даль в 60-х годах продолжает издавать беллетристические произведения. Умер Даль в Москве в 1872 г.

  

  

   Впервые опубликован в "Отечественных записках", 1839, т. IV, печатается по полному собранию сочинений, СПБ., 1861, т. III.

  

   Стр. 515.

   Бочка Данаид. - Данаиды, дочери царя Даная, по сказаниям древних греков, в наказание за убийство своих мужей бесконечно трудились в подземном море, наполняя водою дырявую бочку.

  

   Стр. 518.

   Выносной мальчишка - мальчик, сидевший при запряжке цугом на передней лошади.

   Хазовый конец - показная сторона (хаз - конец ткани, который делается почище, напоказ).

  

   Стр. 521.

   Килиан Конрад - врач, с 1810 г. жил в Петербурге в качестве врача-консультанта при Александре I. Написал много сочинений, имевших в свое время успех.

   Енгалычев Порфирий Николаевич (1769-1829) - член новиковского кружка, автор "Простонародного лечебника".

  

   Стр. 524.

   Поборник разговорного языка.- Здесь подразумевается Карамзин, ратовавший за введение в литературу разговорного языка светского общества.

  

   Стр. 529.

   Ундина - русалка.

  

   Стр. 533.

   Ордонанс-гауз - комендантское управление.

  

   Стр. 534.

   За подписью князя Хованского. - Подразумеваются незаконные методы - подкупа и т. п.

  

   Стр. 539.

   Биллия - биллиардный ход.

  

   Стр. 545.

   Самородковый столп Александра - Александрийская колонна, установленная в Петербурге на Дворцовой площади в 1834 г. Свинки - сфинксы.

  

   Стр. 546.

   Сидейка - повозка.

  

   Стр. 550.

   Ларец Фамусова. - Фамусов - герой комедии Грибоедова "Горе от ума". Ларец он хотел подарить горничной Лизе.

  

   Стр. 562.

   Лукнуть (лукать) - метать, бросить, швырять.

  

   Стр. 570.

   Брюсов... календарь - календарь Якова Брюса, изданный в начале XVIII века и содержавший предсказания событий (Брюс прослыл колдуном и чернокнижником).

  

   Стр. 573.

   Мундштуки - железные удила.

   Куканцы (коканцы) - жители "Коканского ханства", находившегося в Средней Азии.